Текст книги "Джаз в Аляске"

Автор книги: Аркаиц Кано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Самая сладкая пчелка

 
В эту ночь Чарли играет как никогда.
Мальчишка-слуга спрятался под фортепьяно.
(Этот мальчишка всегда знает свое место, отлично знает…)
И миссис Смитерс сегодня не до сна,
О нет, сегодня она не сомкнет глаз,
Ведь контрабас повторяет раз за разом:
Сколько поездов за окном, сколько бессонниц впереди…
 

В эфире радио «Парадиз». Мы прерываем эту песню из-за экстренной новости: легендарный соул-певец и композитор Марвин Гэй скончался сегодня в Лос-Анджелесе при трагических обстоятельствах. Отец Марвина в ходе жаркого спора выпалил в сына из ружья для охоты на оленей марки «винчестер». Певец, которому как раз сегодня исполнилось бы сорок четыре года, получил тяжкое ранение и был отправлен в больницу его сестрой, но уже по дороге скончался. По заключению врачей, смертоносный выстрел пришелся в грудь.

Марвин Гэй, популярный певец, родился в Вашингтоне, начинал органистом в своем родном городе, потом прослужил несколько лет в Воздушных силах США, однако, попав в авиакатастрофу, решил сконцентрировать все свои усилия на музыке. Первый коллектив, созданный им в далеком 1957 году, назывался Marquees. С тех пор Марвин играл во множестве групп – до выхода в свет в 1961 году его первого сольного диска. Именно он, среди прочего, записал такие песни, как «Sexual Healing» и «Heard it Through the Gravemine»,[19]19
  Вообще-то песня называется «Heard it Through Che Grapevine».


[Закрыть] а также пластинку «Let's Get It On». Представители самых различных музыкальных направлений – Мик Джаггер, Стиви Уандер, Джеймс Тейлор – неоднократно отзывались о нем как о первооткрывателе в мире современной соул-музыки. И вот оно, печальное известие: Марвин Гэй был застрелен собственным отцом из ружья для охоты на оленей, в пылу жаркого спора. По последним данным, полученным с телетайпа, отец певца находится под полицейским арестом, пока не будет переведен в какое-нибудь психиатрическое заведение, а тем временем…

Краткий доклад Анатоля о женщинах

– Ну что же, Анатоль, давай поговорим о женщинах, которые были в твоей жизни.

– Да ни за что, мисс Нора. Только через мой труп. Я даже в своих книгах этого не делал. Такое – никогда.

– Но почему же нет, Анатоль?

– Мне просто нечего сказать конкретно на эту тему. Просто нечего сказать.

– Ты боишься женщин? Ты считаешь, что они… нехорошие, Анатоль? Считаешь их испорченными?

– Я знаю лишь то, что стены Аляски обратятся в песок, обратятся в песок, и всё тут. Это будет как захлопнуть книгу – и всё обратится в песок. И очень скоро.

– Мы говорили о женщинах.

– Я – нет. Это вы говорили, мисс Нора.

– Давай смотреть в корень, Анатоль…

– Не останется даже корней, чтобы уцепиться, мисс Нора, неужели вам не ясно? Все обратится в песок: корень, ствол и ветви…

– Давай поговорим о медсестрах, Анатоль: разве они тебе не нравятся? Ни одна из них не кажется тебе привлекательной? Что ты скажешь насчет Аны? Я бы сказала, что в последнее время ты много на нее смотришь…

Анатоль сразу же надулся и помрачнел. Поправил на шее несуществующую бабочку.

– Ана – она с юга, мисс.

– С юга, прекрасно. Итак, тебе нравятся южанки. Не хочешь ли добавить что-нибудь еще?

– Что юг – это очень сухое место, мисс Нора, на юге много песка… Целые пустыни… Я служил в Сахаре, и уж поверьте мне, мисс, Сахара не имеет ничего общего с Луной. Ровно ничего. Вот почему я утверждаю, что скоро и мы все окажемся на юге, ведь юг наступает, и здесь поставят гигантскую неоновую надпись: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЮГ, ЭТО СВОБОДНАЯ ТЕРРИТОРИЯ». Свободная… от чего? Юг постоянно расширяет свои пределы, уж он-то действительно свободен и направляется сюда, а чем занимается север? Север пугается, съеживается, садится, как платье, и подбирает подол. Он сдрейфил, сеньора Нора, мы сдрейфили, а они всё храбреют. А Аляска тает, и мы в конце концов потонем…

– Что ты всем этим хочешь сказать? Что значит – Аляска тает?

– Такое у меня ощущение.

– Ощущение?

– Да, и я очень серьезно к нему отношусь.

– Весьма похвально всерьез относиться к своим ощущениям, однако я все равно не поняла твою мысль.

– Это закон жизни: когда юг расширяется, а север сжимается, небо становится все более проворным и синим.

– Продолжай, прошу тебя…

– По компасам уже нельзя будет ориентироваться. Потребуются новые компасы, которые на самом деле будут знать, где юг. Старые компасы придется перенаправить, чтобы получить новые. Но нас-то вы не можете перенаправить, верно? Вы желаете быть для нас компасами, но вы уже бесполезны, уже не можете нас вести, это попросту невозможно. Направление нашего безумия не подчиняется этим компасам. Компасы – они не как женщины, мисс Нора, они полагают, что север всегда находится на том же месте, а это не так. А вот женщины ни в чем не походят на компасы. Компасы проигрывают – женщины побеждают. Женщины всегда побеждают, даже если не знают, в какую игру они играют. Даже когда они хотят, чтобы победил ты, всегда, помимо своей воли, побеждают они.

Someday, my prince will come[20]20
  «Однажды мой принц ко мне придет» (англ.) – песня Франка Черчилля и Ларри Мори, написанная для диснеевского мультфильма «Белоснежка» (1937). Как инструментальная джазовая композиция исполнялась Дейвом Брубеком (1957), Биллом Эвансом (1960), Майлзом Дэвисом (1961) и др.


[Закрыть]

Боб не слишком много чего помнил, с каждым днем он помнил все меньше. Маковые поля неуклонно разрастались, гектар за гектаром, захватывая все пространство на плантациях его мозга и поражая забвением все, что только попадалось на пути. Забвение – это маленькое самоубийство, которое нам дозволено. Теперь он помнил только, что Европа – это место, где с потолков дешевых меблирашек свисают одинокие обнаженные лампочки. И если пройтись по комнате, они начинают качаться над головой, а иногда даже и падают. Впрочем, для Боба звук разлетающейся на куски лампочки был вполне приятен. Он не смог бы объяснить почему, – быть может, сам факт, что нечто лопается вдребезги, доказывает, что матка вселенной все-таки понемножку сокращается, а это, в конце концов, уже облегчение.

Боб не смог бы перечислить названия всех городов, в которых они играли во время своего европейского турне. И все-таки он запомнил, что, когда их поездка уже совсем подходила к концу, из парижского пансиона «Маргерит» пропал весь багаж и большая часть заработанных денег. Плод упорного трехнедельного труда – коту под хвост. Старушка, державшая пансион, говорила, что оплату можно отложить, что она готова подождать и до следующей недели. Чудеса великодушия! Можно заплатить и на следующей неделе. Вот что она им сообщила, не поднимая глаз от сотен железнодорожных путей, набранных петитом в газете «Фигаро». Комиссар полиции тоже ничего не хотел слышать об этом деле. Такие вещи случаются, ведется расследование. «Vous âtes dans le neuviиme arrondissement. Ce n'est pas un bon arrondissement».[21]21
  «Вы живете в Девятом округе. Это нехороший округ» (фр)


[Закрыть] И наконец, заместитель секретаря американского посольства объявил им, что понимает их положение, что ему искренне жаль и что они могут позвонить из посольства в Нью-Йорк всего за пять франков: где есть доверие, нет места формальностям, – вот как он выразился. Да уж, поистине щедрый заместитель секретаря посольства. У Боба возникло мгновенное видение: чиновник болтается на проводе в одной из гостиничных комнат, зажав в зубах горящую лампочку, пытаясь освободиться из металлической петли, уже задыхаясь и суча ножками в нескольких сантиметрах от пола. Такие видения действительно помогают: где есть доверие, нет места формальностям.

Доверяй воображению, и оно вздернет твоих врагов и утишит боль в твоих язвах. Неплохой постулат для какой-нибудь новой секты.

Взъяренный Николас неожиданно заорал на этого посольского лампочного патрона по-русски – Боб впервые слышал, как Николас говорит на родном языке; он никогда этого не делал, хотя и пользовался артистическим псевдонимом Николай Голобородько, – и чиновник посмотрел на них с недоверием, словно желая сказать: «Только этого мне и не хватало: один черный, другой красный, прямо пиши натюрморт в стиле кубизма!..» Прежде чем успели зазвенеть тюремные кандалы, Боб ухватил Николаса за загривок и вытащил с дипломатической территории.

Три, два, один, ноль. Сейчас разорвет лампочку, зажатую в зубах сотрудника посольства. Его язык не перестанет кровоточить до конца дней.

Небо над их головами, земля под их подошвами. А посредине – ничего. Нет ни меда, ни воска.

Их концерт в Сен-Жермен-де-Пре смотрелся в точности как очередная ступенька в преисподнюю, как новый лифт на эшафот, но вот чудесным образом в перерыве этого концерта без ритма и без свинга кто-то тихонько постучал в райские врата.

Боб сначала увидел ее отражение в зеркале: в красной шапочке и в узком платье с китайскими мотивами. Вместо того чтобы обернуться и прямо посмотреть на дверь, Боб продолжал глядеть в отражение и сам себя спрашивал, неужто это зеркало обкурилось марихуаны, – иначе как объяснить, что обычное зеркало обладает способностью отражать то, что находится по другую сторону океана.

Это была она.

Доктор Ноунек

Скорее всего, они простояли обнявшись немало времени. Когда Боб все-таки открыл глаза, Николас уже выскользнул из гримерки, точно бесшумная белка.

– Не могу я больше с этим гадом. Я его бросила.

– Твоего мужа?

– Не знаю, где была до сих пор моя голова. Я люблю тебя, Боб.

– Хочешь, чтобы я был с тобой?

– Да.

– Чтобы содержать в доме диких животных, требуется специальное разрешение, ты слышала об этом?

Клара расхохоталась, подписывая своим смехом вступление во владение. На деньги, полученные за последний концерт – а это был весь их капитал, – они приобрели двадцать граммов марихуаны и три билета на поезд. Проведя в пути восемнадцать часов, они прибыли в Роттердам. В этом городе им нужно было отыскать квартал под названием Боливия – квартал-страна, подумалось им, состоящий из маленьких узких зданий, не больше четырех этажей в высоту. Когда они оказались там, следовало расспрашивать о заведении с претензией на оригинальность, которое в последнее время было закрыто для посетителей, о заведении с большими окнами, из которых открывался вид на море и на город, под названием «Beluna Moon». Заправлял там некто Сонни Пикерас. Стоит музыкантам дать в «Белуне» несколько концертов, и они с избытком окупят весь понесенный ими ущерб. По крайней мере, так им обещал антрепренер.

– Эти голландцы совсем чокнутые, вообще цены деньгам не знают. Пикерас – он из таких. Само собой, сидит по шею в грязи… Ну да ведь вас не интересует, откуда берутся деньги, или я ошибаюсь?

Ответа не последовало.

– Так я и думал. Пикерас использует «Белуну» и музыкантов, чтобы отмывать бабки. Я рекомендую именно вас, потому что очень вас уважаю, не думайте, что я послал бы туда кого попало. Последним был Декстер Гордон, и с тех пор уже немало лет прошло. Только одно вам хочу посоветовать: даже не думайте тягаться с Пикерасом. Вам ясно?

Им было ясно.

Несмотря на несколько обшарпанный и потускневший вид «Белуны» снаружи, изнутри она смотрелась скромно и элегантно. Пройдя через дверь-вертушку, они уперлись взглядом в помост для музыкантов, намного более просторный и удобный, чем обычно. Барная стойка была очень длинная, а в конце ее, в глубине помещения, располагался бильярдный стол. Этот самый Пикерас выглядел как гангстер из былых времен – теперь таких уже и не осталось. Те, кто на него работал, обращались к нему «Доктор». Боб решил, что это, видимо, из-за белого цвета его одежд. Однако это было не единственное его прозвище: некоторые называли его Ноунек, потому что у Сонни Пикераса почти не было шеи.[22]22
  No neck (англ.) – без шеи.


[Закрыть] Этот тип, навсегда укрывшийся за баррикадой письменного стола в своем кабинете, напоминал черепаху, панцирем которой служил огромный стул.

– Простите, Доктор, снаружи вас спрашивают двое музыкантов. Говорят, их прислал кто-то там из Парижа.

– Пусть войдут.

Пикерас выглядел лет на сорок. У него были черные волосы, которые он всегда зачесывал назад. В свете настольной лампы бриолин на его гладкой голове слегка отблескивал. Как утверждали злые языки, этот человек заставил своего телохранителя проглотить бильярдный шар – за то, что тот слишком заглядывался на одну из его подружек. Прежде чем принять решение, Доктор хотел, чтобы они вышли на подмостки и сыграли. Потом мистер Ноунек жестом показал: достаточно – и еще раз взмахнул рукой, приглашая музыкантов подойти к столу. Он поджидал их с улыбкой намного более приветливой, чем несколько минут назад. Обоим пожал руки: – Допустим, допустим, допустим… Я вижу, что теперь, для разнообразия, мне присылают отборную икорку…

Не успели Боб и Николас усесться на стулья с неудобными спинками, перед ними на столе очутились два листа бумаги – по одному на каждого. Это были контракты, отпечатанные на машинке с одиночным интервалом и, как ни странно, уже снабженные подписью Пикераса в правом нижнем углу. Ноунек был не из тех, кто тратит время на всякие глупости. Он даже не дал им возможности прочесть все параграфы контракта.

– В переводе на доллары этот составит пять тысяч в неделю. Само собой, никаких налогов. Мы закрыты по понедельникам. Расположиться можете в «Nice Katilu», это здесь, неподалеку, в нашем квартале. Вопросы есть?

Вопросов не было.

– Вы начинаете завтра.

В ночь своей премьеры, проходя через дверь-вертушку, Боб и Николас увидели какие-то тени в дверных стеклах, в то время как створки проворачивались, точно револьверный барабан. В то самое время, когда они входили в «Белуну», на улицу выходили двое мужчин с намного более мрачными и испуганными лицами. Один из них, скорее всего, в прошлой жизни был верблюдом; так же как и Боб, под мышкой он держал футляр для трубы. Их взгляды пересеклись. Это закон жизни: чтобы нашлось место для новых, прежним нужно сойти со сцены. Покидая револьверный барабан, Николас пожал плечами, и оба музыканта без колебаний прошли внутрь заведения.

Иного выбора у них не было.

Кошмар

Лошадь скакала по слегка завихренным складкам необъятной пустыни. Глаза ее были матовыми, словно черный мрамор, а бег ее не имел определенного направления. Единственным ее ориентиром служила отдаленная точка на горизонте, где к небу возносилась почти неразличимая струйка дыма. Вокруг шеи лошади была завязана труба. И никакого всадника.

Инструкция по охоте на тигров

– Когда ты стоишь там, на сцене, труба кажется позолоченной винтовкой, духовым ружьем, оружием, которое испускает тысячу лучей, быть может физически и не опасным, хотя наверняка и не скажу, оружием, способным поражать цель и ранить – сюда, в голову, а еще чуть пониже. Боб, сюда, рядом с левым карманом на рубашке. И вот когда ты начинаешь жать на клапаны, когда твое тело принимается яростно выгибаться и раскачиваться, то кажется, что ты привел в действие целую фабрику и сшиваешь в одно целое лоскутки небес… идеальная музыкальная мануфактура… Впервые, когда я увидела, как ты играешь, Боб, мне показалось, что ты охотишься на тигров… Я хочу сказать – на души тигров. Это было нечто фантастическое.

– Не могу с этим ничего поделать, любимая.

– Я не шучу, Боб. Мне больно оттого, что ты не принимаешь меня всерьез.

– Я тоже не шучу, когда спрашиваю, могла бы ты любить меня так же крепко, не будь я музыкантом.

– Не будь ты музыкантом, ты был бы другим… Твой стиль игры, твои записи останутся навсегда… Боже мой… Неужели ты не понимаешь?

Клара заметно нервничала. Боб чуть откинулся на стуле, который был для него маловат.

– Тебе надо привыкнуть к мысли, что я такой же человек, как и все. Не пойми меня неправильно, я горжусь самим собой, и я знаю, что я неплох, когда играю, что я один из лучших, – все это мне известно. Однако мне кажутся идиотскими амбиции тех людей, которые черпают силы в сознании собственного бессмертия и считают себя великими творцами. Все эти художники, артисты, музыканты и иже с ними – они ведь очень наивные, Клара. Они умирают по-дурацки счастливыми, с улыбкой от уха до уха, потому что верят, что переходят в вечность… Черт подери, давайте разбираться всерьез… Если бы по крайней мере вечность была чем-то длительным… Длиться вечно? Но ведь если через пятнадцать тысяч лет не останется ни следа от этого несчастного мира… И меня не утешает тот факт, что обо мне будут помнить, скажем так, хотя бы из археологического интереса, в течение сотни, пятисот, двух тысяч лет. Бессмертие выше всего этого, тут нужно суметь перескочить на другую сторону, подставить ветру лицо› не боясь в этом прыжке потерять шляпу – даже вместе с головой, – и ни разу не моргнуть во время этого творческого галопа, который нельзя остановить. Творить, творить, творить… Творчество, Клара, – вот в чем все дело: скачка творца намного страшнее, чем даже бегство приговоренного к смерти. Как ты сама сказала, Клара, именно здесь, наверху, – вот где нужно искать бессмертие, здесь, наверху, а еще чуть пониже, под тем карманом на рубашке, где у меня лежат сигареты «Голуаз», где другие хранят портсигары или закованные в броню Библии. Но никогда нельзя стремиться остаться в чьей-то памяти. Нет ничего слаще забвения, дорогой мой маковый цветочек.

– Но вот Шекспир, например…

– Шекспир? Тенор-сакс, каких много… То bop or not to bop?[23]23
  Боп или не бон? (англ.)


[Закрыть]

– Иногда, Боб, я от тебя заболеваю.

– That's the infection.[24]24
  Вот в чем невроз (англ.). Строго говоря, здесь, конечно, зараза; невроз понадобился исключительно для рифмы с «Вот в чем вопрос»


[Закрыть]

– Ты никогда не научишься самого себя принимать всерьез?

– Вот что я тебе отвечу, Клара: знаешь, какое из всех млекопитающих, подаренных нам матушкой-природой, самое разумное?

Стул негромко скрипнул, демонстрируя любопытство.

– Это амнезия, Клара. Амнезия.

– Честное слово, Боб, я тебя не понимаю. Не знаю, что с тобой делать. Прямо сейчас ты мог бы записывать пластинку в нью-йоркской студии «Коламбиа» с каким угодно составом – если бы захотел. С «Мессенджерз», с Майлзом – с кем угодно! Я тебя не понимаю!

– А вот я понимаю. Я себя понимаю, Клара. Понимаю, что я – самый обычный человек, парень, которому нравится курить сигаретки и макать кусочки хлеба в только что открытые банки с консервированными томатами, заурядный тип, который иногда отправляет какое-нибудь письмо, почти всегда с отчаяния и почти всегда без толку. И раз уж мне вспомнилось, Клара… Все время забываю тебя спросить… В разговор вмешался голос Николаса:

– Хватит трендеть! Если вы тут же не явитесь завтракать, ваш покорный слуга обещает кинуть ваши тосты тиграм. Кофе же стынет, мать вашу за ногу!

– Нет нам прощения.

– Как сказали бы в Сибири, убийство шести миллионов евреев, а также пренебрежение хорошо сваренным кофе – это величайшие преступления против человечества, которые только можно совершить.

По правде говоря, люди на этих ледяных просторах всегда отличались склонностью к преувеличению – еще с тех пор, когда видели в своих морях китов, которых почему-то называли «Лениграды».

Облупленные стены Боливии

Нельзя сказать, чтобы их тесное пристанище под названием «Nice Katilu», что в квартале Боливия, было чем-то из ряда вон выходящим. Оно вовсе не выходило из ряда. Стены были в трещинах, а с потолка свисали голые лампочки, которые качались, словно маятники, когда кто-нибудь проходил по коридору с дощатым полом. «Эти лампочки – как лоза в руках лозоходца», – пошутил Боб Иереги, едва только успев войти в квартиру и все еще вспоминая гигантские танкеры в порту Роттердама. Потолок окончательно проиграл сражение сальному налету никотина – гипс едва проглядывал из-под этой равномерной желтой субстанции. По крайней мере проигрыватель был исправен. Возле него стоял маленький свинцовый филин с огромными голубыми глазами. В этом взгляде было нечто внушавшее тревогу. А вот Кларе свинцовая фигурка очень понравилась; она решила, что оставит ее себе на память, когда наступит пора съезжать с квартиры.

Съезжать с квартиры. Тогда они еще не знали, что это окажется делом невозможным.

В остальном в новом жилище было пустовато. На стенах висело только несколько репродукций Ван Гога, причем на разной высоте. На ночном столике – очередная разбитая лампочка. Малейшее колебание пружинящей вольфрамовой нити превращало ее в опасное испытание для комаров-канатоходцев. Эту лампу лучше не зажигать, решил для себя Боб. Под ночным столиком лежали три пластинки: Кенни Дорхэм, Майлз Дэвис и Телониус Монк. Ну вот, уже что-то. Хотя квартирка была и тесновата, потолки по крайней мере были высокие. Николас расположился в комнате поменьше, в глубине, другая досталась Кларе и Бобу.

Пока Николас готовил кофе на крохотной кухонной плите, Боб и Клара сбежали в столовую. Когда они распахнули ставни, их взглядам открылся весь город. С одной стороны был ясно виден разводной мост, с другой – неоготический собор, убогая копия настоящей готики. Собор отражался и в экране комнатного телевизора. Боб нажал на кнопку, чтобы проверить – а вдруг работает?

«Дорогие телезрители, не пропустите! Буквально сейчас начинается наш конкурс, спонсором которого выступает шампунь „Гальо Блай"…»

– Что за слюнявая рожа! – заметил Русский, после того как пожаловался, что в кухонном шкафу нет кофейных чашек. – Меня всегда поражали люди, битком наполняющие трибуны на телешоу.

– Скорее всего, это солдаты армии homeless,[25]25
  Бездомные (англ.).


[Закрыть]призванные под картонные афиши тротуаров Манхэттена. Несчастные, которым выдают по тарелке супа и по комплекту нательного белья и размещают в качестве публики после хорошенького бритья и стрижки.

– Тарелка горячего супа в обмен на чахлые лицемерные аплодисменты. Это было бы неплохо. Если так, то телевидение на что-нибудь да годится. Тогда у него появляется какая-никакая социальная полезность. Горячий суп. С паршивой овцы…

Сквозь распахнутые окна в комнату проникали лучи зеленого света. За неимением чашек Николас подал кофе в хрустальных бокалах. В целом мире не было человека, который готовил бы такой изысканный кофе, как Русский. Для него приготовление этого напитка было чем-то вроде ритуала, даже молитвы. На кухне его следовало оставлять в одиночестве. Перемалывание зерен в кофемолке оказывало на Русского ощутимый целительный эффект: эти зерна были для него как маленькие крупинки всего, что не устраивало его в жизни. По крайней мере так полагал Боб. Ему казалось, что, когда Николас мелет зерна, по всей его голове прокатывают волны неизъяснимого блаженства и что останки дня, о которых полагалось забыть, все эти потенциальные опухоли и нарывы обращались в пыль не только в воображении, но еще и в материальном, непоправимом физическом действии: в движении его кисти, вращающей рукоять кофемолки, причем вращение это обладало давно выверенным ритмом, который был известен лишь одному Николасу Голобородько, ритмом, который и придавал напитку этот неподражаемый вкус. А еще у Русского был особый секрет: вместо цикория он пользовался пеплом кремированной блюз-певицы, который всегда хранил в своем чемоданчике.

У каждого человеческого существа хотя бы раз в день должен быть подобный момент. Для Русского это было изготовление жизненно важного лекарства; для Боба ту же функцию выполняли неторопливые затяжки, орошавшие маковые плантации в его мозгу. Забвение, это маленькое самоубийство. Ничего не бывает слаще. Постепенно вся комната наполнялась приглушенным светом, который достигал и трубы, лежавшей в открытом футляре. Свет оглаживал трубу, словно проходясь по ней стеблями травки. И тогда инструмент казался диким спящим зверенышем, который в любой момент может проснуться, неожиданно выскочить из футляра и пронзительно завопить.

«Дорогие телезрители, пожалуйста, не пропустите! Совсем скоро мы узнаем имя победителя, которому достанется этот восхитительный трехкамерный холодильник… Однако для начала давайте спросим наших конкурсантов, что они предпочитают на завтрак…»

– Бутылку портвейна!

Николас и Клара переглянулись не без тревоги. Избыток портвейна начинал сказываться на работе легких Боба во время концертов.

– Давайте чокнемся!

В этот раз никто возражать не стал. Они были свободны до завтрашнего выступления и поэтому весь вечер просто курили и громко болтали – до тех пор, пока все трое не сказались уставшими; разошлись рано. В дрожащем свете голой лампочки Боб и Клара на коленях стояли на кровати и раздевали друг друга, расстегивая каждую пуговку двумя пальцами, отпуская одежду скользить по телу. Два пальца способны почти на столько же, как и порция виски на два пальца, подумал Боб.

Они любили друг друга медленно, а кончили как раз в тот момент, когда мусоровоз под окнами опрокидывал полный бак. Секс и липкие отбросы. Не так-то просто было всегда подстраиваться под мусорку. Приходилось следить за темпом. Оба заснули почти моментально.

На рассвете Боб проснулся в поту, вынырнув из кошмарного сна. Клара безмятежно спала на животе, темная копна волос сползла набок. Она была без одеяла, бедра ее блестели, а полные груди сплющились на жестком матрасе. Боб ушел в ванную. Когда он открыл кран и вода полилась вниз по трубам, глубины водопровода отозвались неприятным эхом. Вот она, музыка труб. Всякий раз, стоило жильцам открыть кран, трубы доставляли пропитание какому-то чудищу там, внизу. Боб завертел кран так, чтобы из него лилась только тоненькая струйка воды, и оперся ладонями о раковину. Поднял голову, чтобы обстоятельно вглядеться в свои воспаленные глаза. Но отражение в зеркале не показало ему ничего особенного – только его лицо, и ничего больше. Потом Боб сел на край ванны, и вот тогда он почувствовал укол в желудке, предвестие язвы. Не успел он немного прийти в себя, как заметил что-то – маленький комок, который проворно выполз из сливного отверстия и пытался вскарабкаться по стенкам ванны, но безуспешно: он раз за разом оскальзывался и терял равновесие. Боб с ужасом убедился, что перед ним – скорпион длиной около трех дюймов. Спустя мгновение перепуганный музыкант был уже у противоположной стены, рядом с дверью. Бобу не хватало духу прямо посмотреть на ванну – он взглянул украдкой, через зеркало. На этот раз, как ни странно, отражение вернуло ему только картинку грязной, но пустой ванны. И никакого скорпиона. Только маленькое ржавое пятно, которым может похвастаться ванна любого дешевого пансиона – из тех, что знают себе цену.

Он не мог быть полностью уверен, что видел то, что, как ему показалось, он видел. Возможно, скорпион ускользнул через сточное отверстие? А вдруг он прополз у него между ног и теперь прячется где-то в щелях деревянного пола? Бобу отчетливо вспомнились сплющенные груди Клары на матрасе, даже простынкой не защищенные, и это искушение – мягко огладить ее соски, приникнув сзади. Он поспешил вернуться в спальню, на ходу ощущая, как лампочки раскачиваются над головой, но сначала запечатал слив в ванне и в раковине тяжелыми свинцовыми пробками – на всякий случай.

Боб Иереги посмотрел на стрелки будильника, прикидывая, сколько часов он ничего не курил, сколько часов барабанил пальцами ног по деревянному полу. Раз, два, три. Ритм имеет значение. Пусть музыка, любовь и все остальное происходят в такт жизни – по крайней мере в такт мусорной машине. Боб чувствовал себя бесполезным, пустым, запутавшимся в болотной тине. Ему стало страшно. Этот проклятый будильник, скорее всего, отстает. Не может быть, чтобы прошло так мало времени. Он прикрыл груди Клары простыней и забрался в постель украдкой, точно блудный сын.