Текст книги "Вот люди"

Автор книги: Аркадий Сахнин

МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

Каждое утро судовой врач Алла Кравченко обходит все помещения. Если обнаружит в каюте беспорядок, оставит на столе записку. Вежливую, спокойную, но тем, кому она адресована, становится стыдно. На судне идет конкурс на лучшую каюту, однако вне зависимости от конкурса каждый знает: Алла не пощадит, если обнаружит грязь. Однажды весельчак и острослов моторист Алексей Алексеев, который не раз получал замечания за плохое содержание каюты, решил одним махом отделаться от них. Уходя на вахту в машинное отделение и зная, что придет проверка, он оставил на своем столе записку:

 
Вы пишете:
В каюте нет порядка,
Кровать не застлана
И пепел на полу…
Конечно, жить в грязи несладко,
Но ничего с собой поделать не могу.
Вы знаете,
Что утром я на вахте,
Потом помыться надо хоть чуть-чуть,
Затем позавтракать (хотя бы для порядка),
И уж тогда лежит в каюту путь.
А здесь, в каюте, всё уже знакомо:
Кровать, и стол, и мягкий стул в углу,
И клонит в сон, и я как будто дома —
Свалюсь в кровать и тотчас же усну.
Я знаю:
Вы напишете, наверно,
Что вновь не убрано,
Не застлана кровать…
И всё-таки порядок нужный, верный
Я не смогу, наверно, соблюдать.
 

Над стихами Алла посмеялась, но разыскала Алексея и высказала ему всё, что положено. А он развел руками и с усмешкой ответил:

– Я уже официально написал вам, что чистоты добиться не могу.

– Официально?

– Конечно! Ничего не могу поделать.

– Ну что ж! – вздохнула Алла. – И мне придется официально.

Я не знаю, о чем говорили старпом и Алла, пригласив к себе Алексеева. Но после этого разговора на двери своей каюты Алексеев вывесил плакат:

 
Друзья! Давай создадим на века
В каюте уют, как дома.
Чтоб больше нас не чернила рука
Ни доктора, ни старпома…
 

И хотя призового места по конкурсу Алексеев не получил, но и претензий врача к нему больше не было.

Одним словом, Алла Кравченко умела навести должный порядок и чистоту.

Есть железный закон моряков, который нигде не записан и никем не издавался: в родной порт судно должно вернуться белым и сверкающим. Ведь соль разъедает масляную краску и приходится красить судно в каждом рейсе. Но что значит покрасить судно? Только палубы и надстройки – это больше пяти тысяч квадратных метров. А борта, шлюпки, мотоботы, лебедки, мачты, стрелы! Надо всё зачистить, загрунтовать и покрыть краской. И всё это необходимо успеть сделать, пока стоит хорошая погода: в шторм будет не до краски. И всю эту работу должны выполнить восемь матросов во главе с боцманом, у которых и без того много дел. И нередко получается, что в заграничные порты советское судно приходит (и не только советское) исполосованным оранжевыми лентами и пятнами грунтовки, будто не закончили ремонт в доке и отправились в рейс. Только трубу, предмет особой заботы и гордости моряков, трубу, на которой сияет Герб Советского Союза, красят или в открытом море, или в один прием на стоянке.

Пока в океане было тихо, пока матросы и машинная команда торопились, чтобы не упустить хорошую погоду, я приводил в порядок дневники, изучал страны, куда нам предстояло заходить. Можно спокойно работать в каюте, зная, что ни одно событие не пройдет мимо. Хотя репродуктор у меня выключен и тихая музыка доносится откуда-то издалека, но отключить принудительную трансляцию невозможно, если даже захочешь. Время от времени раздается шипение, и настораживаешься.

– Внимание, – раздается голос вахтенного штурмана, – сегодня ночью судовые часы будут переведены на час назад.

Такие сообщения мы слышим в океане каждый день. К приходу в Гавану разница с московским временем достигнет восьми часов.

Есть сообщения, к которым привыкли. В каждую субботу оповещают экипаж:

– Сегодня в шестнадцать часов (или в семнадцать) будет выдаваться постельное белье.

Есть такие, что за рейс услышишь только один раз:

– Внимание! Пересекаем тропик Рака!

А сообщение это кое-что значит. Во-первых, с этого момента начинается подача в каюты холодного воздуха, а жара стоит такая, что ждут его, как манну небесную. Во-вторых, начнут выдавать тропическое вино. Разведенное с водой, оно отлично утоляет жажду. В-третьих, пройден уже большой путь и остается немного.

Бывают сообщения менее приятные и совсем неожиданные:

– Объявляется учебная тревога! Пожар в районе четвертого трюма.

И несутся десятки людей в разные стороны, каждый в точно определенное для него место. Бегут люди, на ходу надевая спасательные пояса, хватая шланги, аварийные движки, и опять-таки каждый точно знает, что ему делать. И едва успеют потушить «пожар», как несется по судну новое сообщение:

– Человек за бортом.

Шлепаются о воду мотоботы, гребут матросы на шлюпках, запускает свой детский смешной змей Вестель. Тончайший медный тросик, на котором поднимается змей, служит антенной аварийной радиостанции.

Четыре дня мы шли по спокойным водам Атлантики. А потом началась мертвая зыбь. Двое суток выматывало душу. Впереди горизонт был близким и ясным, позади – далеким и расплывчатым, но куда ни глянь, ни одного белого гребня.

Мертвая зыбь! Значит, где-то вздыбился, взбесился и бьется в шторме океан. Мертвая зыбь – это окраина шторма. Мы обходили штормовую зону, но мертвой зыби не миновать. Иначе на тысячу миль надо отклоняться от курса.

Мертвая зыбь – это на первый взгляд тихие и безобидные волны. Они пологие, без острых гребней на пятьдесят, а то и сто метров отстоят друг от друга. Поэтому кажутся невысокими. В действительности достигают десяти метров. Водяные возвышенности, низменности движутся на судно всей своей миллионнотонной массой, и физически ощутимой становится исполинская сила океана. Взобравшись на вершину, судно устремляется вниз и кажется, неминуемо врежется в водяную гряду. Но она подбрасывает наш теплоход весом около двадцати тысяч тонн, как пустую коробку. На вершине нос теплохода словно повисает на мгновение в воздухе, и судно всей своей массой рушится вниз, задирая корму. На то же мгновение освобожденный от нагрузки винт начинает вращаться с большой скоростью, и, не контролируй его умный автомат, снижающий эту скорость, винт вращался бы как буксующее колесо автомобиля.

Пока теплоход несется вниз, он словно натыкается на валуны и ухабы с обеих сторон, и валится то на правый борт, то на левый, и мечется из стороны в сторону стрелка кренометра. А мертвая зыбь крутит и вертит наше судно, будто играя им, швыряет с боку на бок и вверх и вниз, и не знаешь, в какую секунду и куда тебя бросит.

Любителям острых ощущений такой аттракцион в течение нескольких минут может доставить удовольствие. Через час человека начинает мутить. Через сутки – это уже пытка. Ведь неправда, будто «морским волкам» качка нипочем. Конечно, бывалые моряки переносят её легче новичков, но влияет она на всякий организм.

К исходу вторых суток штормовая зона расширилась и стало совсем худо. А жизнь на судне продолжалась в соответствии с новой обстановкой. Повар Александр Ефремович Иванченко, привязав к плите надраенные кастрюли и жаровни, готовил обед. Трудно было понять, как человек удерживает равновесие. Он резал капусту, свеклу, клал в борщ всё, что положено, и сокрушался:

– Если шторм усилится, останемся без первого: сготовить я, конечно, сготовлю, а вот съесть не удастся, не удержится борщ в тарелках.

Цирковой эквилибрист выполняет свой номер, стоя на твердой почве, да и то в течение нескольких минут. Иванченко занимался эквилибристикой, балансируя на рвущемся из-под ног полу у раскаленной плиты, подбрасываемый то вверх, то в стороны в течение всего дня. Как это удавалось ему, я не мог постичь, хотя смотрел на его работу. Уж достанется мне от моряков за это слово «пол». Ведь у них всякий пол называется палубой, даже дно трюма.

Судно должно прийти в иностранный порт точно в срок, определенный советским пароходством. Никто не станет ссылаться на мертвую зыбь или шторм. Теплоход шел своим курсом, и каждый выполнял то, что ему положено. В машинном отделении, где температура была 37 градусов, моторист Володя Алексашкин, пританцовывая, чтобы не потерять равновесия, умудрялся наливать масло в какую-то узкую горловину. Электрик Аркадий Шогенов, чтобы устранить неисправность в топовом фонаре, с непостижимой ловкостью взобрался на мачту и вместе с ней описывал немыслимые пируэты. Смотреть на него было страшно. Матросы красили шлюпки, плели маты, строгали доски, будто им было глубоко наплевать на бушующий океан. И он затих.

Всем стало хорошо. Утром мы нашли на палубе залетевшую сюда стайку летучих рыб. Должно быть, «приземлились» они ночью, а подняться так и не смогли: неподходящей оказалась взлетная площадка. Несколько штук отнесли на камбуз, а две самые большие моторист Стас Овадовский препарировал формалином, чтобы в сохранности довезти сыну. Возобновились прерванные соревнования по настольному теннису. Боря Большой, с разгромным счетом победив своего начальника Борю Маленького, обеспечил себе первое место. Мы ещё обсуждали это событие, когда из всех репродукторов раздался голос вахтенного штурмана Николая Бочарова:

– Внимание! Встречным курсом прямо по носу – самолет!

Широко распластавшись, очень низко над водой летел бомбардировщик. С нарастающим ревом неслась на судно огромная машина с сигарообразными наростами под крыльями, оставляя на воде большую тень. Мне показалось, что я уже видел этот самолет. И действительно, точно такие машины поднимались с аэродрома в Гибралтаре. Но этот был не с Гибралтара: от пролива мы ушли уже больше чем на четыре тысячи километров. Этот пришел с другой военной базы.

Пролетев на бреющем полете вдоль судна над самыми мачтами, полоснув своей тенью по палубам, самолет развернулся и, заглушая ревом шум винтов, снова ринулся на теплоход. Все увидели его номер: LK-13152. Это был американский «Нептун». Облетая нас то по правому борту, то по левому, перерезал нам путь перед самым носом, залетал с кормы, бесновался вокруг судна или, провоцируя экипаж, взмывал и пикировал, будто готовится сбросить бомбы. Летчик водил по кораблю каким-то аппаратом, и трудно было понять, полыхнет оттуда пламя или просто он фотографирует чужое судно в нейтральных водах.

В прозрачной штурманской рубке бомбардировщика в рыжем надутом скафандре детина крутил ручку, направляя на нас трубу. И руки, и ноги, и туловище были похожи на колбасы, перетянутые веревками. Человек этот казался не настоящим, он скорее походил на робота. Такие же фигуры сидели в кабине и у самого хвоста и тоже чем-то нацеливались на судно. Откуда бы ни заходил бомбардировщик, мы видели эти отвратительные рыжие колбасы, этих роботов, наводящих на нас свои трубы. И каждый раз, когда он надвигался на судно, мы видели направленные на нас и готовые сорваться со своих гнезд восемь тонких ракет под крыльями.

Он пролетел над нами двадцать один раз. Это было в Атлантическом океане на 26-м градусе 31-й минуте северной широты и 59-м градусе 47-й минуте западной долготы, то есть за 1 500 километров от Кубы.

Экипаж «Солнечногорска», совершавший свой тринадцатый рейс на остров Свободы, не один раз испытал на себе налеты американских бомбардировщиков. Но никогда ещё они не забирались так далеко в океан и никогда так долго не бесновались над судном.

Через сорок минут после того, как скрылся самолет, на горизонте опять появилась черная точка. Она увеличивалась с необычайной быстротой, и вскоре без бинокля можно было увидеть американскую летающую лодку № 5490. И все началось сначала. Противное, с огромным уродливым брюхом воющее чудовище снова бесновалось над судном.

Весь день до самой темноты американские самолеты не оставляли нас в покое. На мостике находились капитан Кнаб, его помощник по политической части Кабанов и вахтенные. Экипаж коммунистического труда шел своим курсом. Шел на Кубу.

Около пяти часов утра я смотрел, как старпом Борис Куликов определял местонахождение корабля по звездам. Мы приближались к Багамским островам. Небо закрыли тучи, было совсем темно, но старпом отыскал всё же бледные контуры Сириуса и, показав направление, передал мне прибор. В это мгновение что-то ударило в глаза, ослепило, оглушило. С ревом и грохотом над нами пронесся самолет. У самых мачт он включил мощные прожекторы, и они ударили по затемненному судну, где не спала только вахта. Яркие лучи вонзились в иллюминаторы. Вскочили с постелей моряки, не понимая, что произошло.

Это был очередной американский «Нептун». Развернувшись, он погасил прожекторы. Теперь были видны его бортовые огни. Он снова приближался к судну.

Капитан Кнаб приказал вахтенному матросу Шустрову:

– Если ещё раз ослепит, отвечай!

Шустров бросился на верхний мостик, сорвал брезент с огромного прожектора. Снова яркий свет полоснул по глазам, и в ту же секунду Шустров нажал кнопку. Схлестнулись два огненных луча, затрепетала в воздухе серебряная машина, рванулась вверх и в сторону, погасив свои прожекторы. Отчетливо был виден номер LA-131416.

Медленно расходились по каютам люди, высыпавшие на палубы.

– Сволочь! – сказал кто-то. – Не дал поспать.

Когда рассвело, этот бомбардировщик снова появился над нами. И он проделал все провокационные номера, хорошо знакомые экипажу по предыдущим облетам.

Миновав Старый Багамский пролив, мы вошли в территориальные воды Кубы. Взвился на мачте флаг героического острова Свободы. С нетерпением ожидала команда встречи с кубинскими друзьями, которых обрела в предыдущих рейсах. Началась генеральная уборка всего судна. Моряки крахмалили сорочки, утюжили брюки. И опять по судну разнеслось:

– Встречным курсом, прямо по носу – бомбардировщик!

И опять люди-колбасы направляли на нас свои трубы. Опять военный самолет Америки бесновался в чужих территориальных водах над чужим судном. Рыжие надувные роботы уже десятки раз засняли его, уже могли знать в лицо вахтенных, и всё-таки не унимались, всё-таки буйствовали, пикировали, авось не выдержат нервы у моряков и удастся их спровоцировать.

ЭТО ОШИБКА, МАРИЯ…

Поздно вечером я зашел в радиорубку, чтобы передать в редакцию сообщение о пиратских налетах на «Солнечногорск». И тут произошла история, о которой мне хотелось сразу же рассказать. Но всё осложнялось тем, что ни начала её, ни конца я не знал. Мне стала известна только одна деталь. Поразительная деталь в истории отношений двух, должно быть, любящих людей

Забегая вперед скажу, что полгода я настойчиво искал их. Хотелось узнать хоть какие-нибудь подробности. Но всё оказалось тщетным. Оставался один выход: писать рассказ. Придумать начало и конец или хотя бы только начало. Мог бы получиться интересный рассказ. Так я и решил поступить. Но чем больше вдумывался в существо единственно известной мне детали, тем более вся эта история казалась чем-то неприкосновенным, хрупким, что ли. Казалось любой домысел мог разрушить что-то очень красивое, созданное жизнью. Поэтому я решил рассказать только то, что знаю. Пусть читатели сами нарисуют себе картину, какой она им представится.

Всё в мире подсчитано. Сколько километров до Луны, сколько рыбы в море, сколько кораблей в сутки сталкиваются. Например, только в Северной Атлантике ежегодно происходит более трехсот столкновений. Конечно же, подсчитали и сколько судов одновременно находятся в плавании. Я не знаю этой цифры. Но достоверно, что все они одновременно ведут радиопереговоры: между собою и с береговыми станциями. В это же время говорят по радио сотни стран, разделенных морями и океанами. И величайший хаос звуковых волн царит над водными просторами.

Как пробиться через эпицентр этого хаоса, с Атлантического океана в далекую Москву?

В радиорубке на вахте был Лев Вестель. Здесь столько всяких аппаратов, а на них такое бесчисленное количество ручек, кнопок, стрелок, делений, что диву даешься, как это люди разбираются, что к чему.

В силу ряда обстоятельств, я думаю, герой нашей истории судовой радист. Мне кажется, радист должен быть обязательно подвижным, быстрым, мгновенно реагирующим на все окружающее. Не представляю себе человека в радиорубке медлительного, тучного или даже просто полного. Возможно, мне так кажется потому, что эталон радиста для меня Вестель. Сразу же вспоминается знаменитый Кренкель. И не только по созвучию фамилий. Вестель – начальник радиостанции на «Солнечногорске» и ас-коротковолновик. Едва ли не с каждым уголком планеты, где есть коротковолновики, он сумел установить связь.

Как всегда, в радиорубке громко и жалобно пищала морзянка, и неслись точки-тире, обгоняя друг друга, будто боясь, что их остановят. А им действительно мешали какие-то посторонние звуки, грубо разрывали их ниточку, но они снова пробивались тоненькие, жалобные, беспомощные, как цыплята: пи-пии, пи-пи-пи, пии… Одновременно гудел какой-то аппарат, рядом постукивало, а то вдруг разозлится что-то страшное, злое и зарычит, заскрежещет так, что невольно бросаешь взгляд в иллюминатор на неспокойный океан. Но Вестель покрутит какие-то ручки, и снова только пии, пи-пи…

Он принимал на пишущую машинку радиограммы, и они вылетали, как с конвейера: в каретку была так заложена пачка бланков, что когда кончался один, начинался второй. Время от времени, не снимая наушников и не прекращая печатать, он прислушивался к морзянке другого приемника – не касается ли передача его? Тут же подстраивал какую-то аппаратуру и разговаривал со мной. Он успел, не отрываясь от своих дел, предложить мне место, немыслимой скороговоркой выпалить: «черезпятьминутосвобожусь», достать из стола и передать мне радиограмму о приближающемся шторме.

И голова и всё его тело двигались, но без напряжения, а весело, даже лихо. Я знал, откуда такая легкость. Она имеет те же корни, что и легкость в движениях корифеев балета, за которой стоят годы тренировок, постоянного совершенствования.

В восемнадцать лет он уже работал начальником радиостанции на ледоколе. Теперь ему сорок пять. Лет десять был старшим преподавателем, и теперь сотни его учеников плавают по морям и океанам. Потом снова потянуло море. Это ведь не только в песнях: «Не жить мне без моря». Оно в самом деле не отпускает человека, если уж он начал плавать.

Вестель много видел. Только его военные годы – это книга. Мне было интересно с ним. Имея специальное разрешение, я часто заходил в радиорубку, особенно перед окончанием вахты. После горячих часов работы он нет-нет да и уступал моим просьбам – послушать, что делается в эфире. И уму непостижимо, что там делалось. Миллион слов в минуту на всех языках мира. Фантастическое вавилонское столпотворение, увеличенное до масштабов вселенной. Как же разговаривают в этом немыслимом хаосе именно те, кто хочет друг с другом поговорить?

Очень просто. Никакого хаоса нет.

Весь мировой эфир поделен. Поделены волны, поделены частоты, поделены зоны, пояса, время. Поделены буквы латинского алфавита, их комбинации дали возможность присвоить отдельные позывные миллионам радиостанций, каждому суденышку. И все позывные раций, связанных с морем, позывные каждого судна занесены в книгу, набранную мельчайшим шрифтом, и любой радист без труда может найти их.

Но как всё же пробиться со своим разговором?

Представьте себе густой дождь. И представьте невозможное: струйки его идут не сверху вниз, а горизонтально. Так вот, очень схематично, сугубо условно, каждая струйка – это радиоканал. И на концах её разговаривают радисты. И радистов таких может уместиться миллионы и миллионы. Но всё больше в мире появляется радиостанций и всё гуще струйки. То и дело одна надвигается на другую, и мастерство, чтобы ни к одной не прикоснуться. Но подключиться можно к любой.

Слушать, о чем говорит мир, интересно. Вот знакомый мне теплоход «Лениногорск» просит разрешения войти в канадский порт Монреаль. Тронулся караван судов через Суэцкий канал. Среди них три парохода из Одессы. Закончил разгрузку чугуна в Японии «Ленинский комсомол» и просится домой, но ему дают распоряжение следовать в Джакарту…

Чисто служебных, «морских» разговоров не так уж много. Моря и океаны полны пассажирскими судами. И редкий пассажир откажет себе в удовольствии послать весточку родным или друзьям из Атлантики, Тихого, Индийского океанов или из далеких тропических стран. Ни на минуту не отрываются от коммерческой жизни «деловые люди» капиталистического мира. Акции, биржи, сделки, проценты, валюта, цены – всё в эфире. Идут радиограммы, длинные, короткие, остроумные, нежные, грубые, унизительные, властные. Летят в эфире слова. Днем и ночью, медленно и с бешеной скоростью записываемые с одной плёнки на другую. Заполнен, забит эфир звуками.

Но наступает минута, нет секунда, одна и та же секунда для мирового водного пространства, когда всё обрывается. На полуслове умолкают судовые и береговые радиостанции всего мира. Прекращаются передачи «срочных», «сверхсрочных», «молний», «особо важных». Прерываются сводки о надвигающихся штормах и вспыхнувшей эпидемии, распоряжения пароходных компаний и диспетчеров об изменении маршрутов кораблей, и, случись даже государственный переворот, сообщение об этом прервут на полуслове. Наступают минуты молчания. Они наступают с пятнадцатой до восемнадцатой и с сорок пятой до сорок восьмой минуты каждого часа. Сорок восемь раз в сутки с перерывами в полчаса длится трехминутное молчание.

На циферблатах часов в радиорубках два ярко-красных сектора от центра к окружности пересекают эти минуты: остановить передачу! И все судовые и береговые радисты мира ловят одну струйку, настраиваются на одну волну: 500 килогерц. И вслушиваются. Никто не имеет права проронить звук. Никто, кроме судна, терпящего бедствие. В эфир можно выйти только с единственным словом: «SOS».

Для того и замолкает весь морской мир, чтобы услышать этот одинокий сигнал бедствия, если он раздастся. Поистине братский закон моряков всех стран. И суровой ответственности подвергнется судно, которое нарушит его. Десятки, а то и сотни раций засекут, запишут, запеленгуют нарушителя, осмелившегося заговорить или не прервать передачу, когда приходят минуты молчания.

В тот вечер, о котором идет рассказ, Вестель закончил передавать мою корреспонденцию в двадцать три сорок. Через пять минут начались минуты молчания. Все звуки замерли одновременно. Недаром крупнейшие мировые державы регулярно передают для судов очень точное время. Недаром на судах под двойными стеклянными колпаками хранятся специальные морские часы: шум в аппаратах прекратился, будто повернули выключатель.

Три минуты мы вслушивались в эфир. Ни звука. В двадцать три сорок восемь рубка заполнилась шумом так же вдруг, словно открыли где-то кран: минуты молчания кончились. По международным законам радиовахта на судне нашего класса в поясе, где мы находились, заканчивалась в двадцать четыре часа. После минут молчания Вестелю фактически уже делать было нечего. Он слушал на всякий случай морзянку и объяснял мне устройство автоаларма.

Умный прибор. Когда радист кончает вахту, он обязан переключить на автоаларм антенну и привести прибор в действие. Если раздастся где-то сигнал тревоги – двенадцать тире, автоаларм сработает, и загрохочут звонки громкого боя в каютах капитана, начальника рации, в штурманской и радиорубке. Они будут звенеть до тех пор, пока не прибежит к аппарату радист и не узнает, где и с кем беда. Такого же типа прибор имеется в штурманской. Если бедствие будет терпеть наше судно, а радист по каким-либо причинам не сможет занять своего рабочего места, вахтенному штурману потребуется меньше минуты, чтобы разбить стекло и привести прибор в действие. Немедленно полетят в эфир двенадцать тревожных тире, а за ними «SOS», наши позывные и координаты.

Мы разговаривали с Вестелем, и он время от времени повертывал ручку настройки, успевал точки, тире превращать в английские слова и переводить их на русский. Чего только люди не посылают в эфир!

«…Этот брак с нищенкой компрометирует нас, если ты не откажешься, лишаю тебя наследства…», «…до сих пор не собраны членские взносы общества пожарников тчк проведите разъяснительную работу среди экипажа за стопроцентный охват результатах сообщите…», «…бродяги, которых вы насовали вместо матросов, разбежались порту Джорджтаун, капитан всё время пьян, набираю новую команду…», «Кики не выносит качки, ветеринара на судне нет, вынуждены сойти Сеуте, консультации дальнейшее сообщим…», «Имею сведения: цветные матросы свободно ходят палубам. Возвращении домой я вас выгоню. Немедленно оградите корму, как было при мне…»

Кстати, в Сингапуре, когда я находился на турбоходе «Физик Вавилов», мы стояли рядом с амстедамским судном. Самый край кормы был огражден металлической сеткой, за которой сидели малайцы. По одежде можно было понять, что это матросы и моряки машинной команды.

Вестель навел порядок на своём столе, и мы уже собирались разойтись по каютам, когда он, взглянув на часы, сказал:

– Скоро минуты молчания. Послушаем?

И вот всё смолкло. Откуда-то из донных глубин судна доносился к нам на седьмой «этаж» мерный гул могучих двигателей. Бились о борт покатые массивы мертвой зыби Атлантики. Молчал эфир.

Так прошло минуты полторы. Может, потому, что мы уже не думали что-нибудь услышать, барабанным боем показался писк ворвавшейся морзянки. Нет, это не были двенадцать тире, предвещавших сигнал «SOS». Отчетливые, никем не заглушаемые, неслись точки-тире, складываясь в английские слова, которые быстро записывал Вестель. Почерк у него немыслимый. Какие-то крючки, а не буквы. Если добавить к этому, что знания английского языка у меня школьные, станет ясно, почему я не мог разобрать ни одного слова. А он, вслушиваясь, перестал вдруг писать, хотя отчетливо бились в эфире точки-тире. Предупреждающе поднял палец, чтобы я не заговорил.

Передача оборвалась, и радиорубка заполнилась обычным шумом: минуты молчания кончились. Вестель, наконец, перевел мне посланные в мир слова:

«Это ошибка, Мария, ты слышишь меня, Мария, это ошибка, я люблю тебя».

Какое-то время мы молчали, если не считать слова «да-а», которое оба поочередно произнесли несколько раз. Потом стали рассуждать.

Прежде всего установили, что говорил радист. Во-первых, потому, что фраза была передана трижды (вот почему Вестель не всё время вел запись), как передают радисты все позывные и вызовы. Во-вторых, потому, что радист никого не допустил бы к аппарату вообще, а в минуты молчания тем более. Несомненно, на судне или на береговой радиостанции находилась и неизвестная нам Мария. Иначе бессмысленны были бы призывы к ней в минуты молчания: ни своих позывных, ни адресата он не передал. Значит, рассчитывал на то, что Мария обязательно в этот момент у аппарата. Решили мы, что любовь радиста очень большая, настоящая. Он ведь знал, такой проступок, как нарушение минут молчания в своих личных интересах, повлечет суровое наказание, дисквалификацию, а может быть, и суд. Только во имя настоящей любви человек мог пойти на это.

Стало ясно и то, что произошла ошибка столь серьезная, которая могла заставить Марию немедленно совершить что-то непоправимое, может быть самое страшное. Иначе радист мог бы всё объяснить ей при встрече или нашел бы другой способ объясниться, а не идти на такое грубейшее нарушение международного закона.

Нам не удалось установить, какой стране принадлежала рация, передавшая эту фразу. Имя «Мария» широко распространено во многих странах. А то, что передана она была на английском языке, ещё ни о чём не говорило. Ведь это международный язык моряков, Все радиопереговоры они и ведут на английском.

Мы ещё долго строили всякие предположения. И я решил обязательно узнать эту историю. Тогда мне всё представлялось просто. Есть специальный орган, которому обязательно сообщат о нарушителе. Хотя очень редко, но бывают случаи, что на каком-нибудь судне то ли увлекутся передачей, то ли люди, не имея навыка, забудут о минутах молчания и не вовремя прервут радиограмму. Это не только обижает всех радистов, но оскорбляет их. В этом видят они какое-то ущемление своей профессиональной гордости и немедленно сообщают о «браконьере».

С тех пор прошло почти полгода. И ни один человек из сотен или тысяч, кто слышал эту фразу, не сообщил о радисте-нарушителе. Возможно, не успели запеленговать. А может быть… Может быть, не считали это нарушением и приняли как сигнал бедствия. Ведь люди сочувствуют любящим. Люди хотят счастья для всех.