Текст книги "Вот люди"

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

АСТА ЛА ВИСТА, КУБА!

Фиделя Кастро я видел на Кубе несколько раз. Но особенно запомнились две встречи. Одна из них – на приеме в загородной резиденции советского посла. На аллеях и лужайках большого парка оживленно беседовали гости. В одной из групп был чемпион мира Юрий Власов. Это образованный и удивительно обаятельный человек. Очень остроумен, находчив и чуть ли не по-детски застенчив. Он стеснялся и своей силы и популярности, старался оставаться незамеченным.

Но вот появился Фидель Кастро. Хозяева и гости приветствовали его. И хотя это был официальный прием, сразу же установилась такая непринужденная и теплая обстановка, какая возможна только в кругу самых близких друзей.

Фиделю Кастро представили Юрия Власова. Черный, красиво сшитый костюм скрывал могучие бицепсы чемпиона мира. Очки, похожие на пенсне, нежные черты лица дали повод Фиделю Кастро для шутки. Широко улыбаясь и постукивая Власова по груди, деланно-недоверчиво Фидель говорил:

– Вот это чемпион мира? Вот это самый сильный человек в мире?

Юра растерянно и как бы беспомощно посмотрел по сторонам, потом вдруг присел и тут же выпрямился, с непостижимой легкостью, казалось, только одними пальцами высоко над головой поднял Фиделя.

– Верю, верю, только опустите! – взмолился Фидель, и Юра так же бережно поставил его на землю.

Лишь в обстановке абсолютной непринужденности, дружеской и сердечной, и был возможен подобный эпизод. Так было на аэродроме, когда он провожал в Москву А.И. Микояна, так было в порту и всюду, где мне доводилось его видеть.

…Предстоял военный парад в честь национального праздника. Со всех улиц и переулков Гаваны люди шли к площади Хосе Марти. Это не были организованные шествия, колонны встречались редко. Шли семьями, компаниями друзей, случайными группами и в одиночку. Город заполнили грузовики с крестьянами из близлежащих деревень. Солнце жгло, поэтому над всеми машинами были сооружены навесы из пальмовых листьев.

Площадь Хосе Марти большая. Больше, чем наша Красная площадь. Её пересекает широченная магистраль – авенида. Вдоль обеих сторон авениды тянулись бесконечные цепочки милисиано, которые стояли лицом к магистрали, а позади них – сотни тысяч людей. И всю площадь заполнил народ, пришедший на военный парад.

Два часа шли по магистрали войска и военная техника свободной Кубы. Все, кто был на параде, видели, что у страны есть кому и есть чем защищать завоевания революции.

На параде было много иностранных делегаций и туристов. Они тоже видели, как хорошо обучена армия и каким современным вооружением оснащена. Рядом со мной стояли корреспондент японского телеграфного агентства Киодо Цусин – Асахи Камаяма, учитель испанского языка из Франции Робер Жаме и западногерманский журналист Штертценбах.

Разговаривать нам было трудно, но мы говорили. Происходило это так: если, например, японец хотел что-либо сказать мне, он обращался к Жаме на английском языке, тот переводил немцу на французский, а Штертценбах мне – на своём родном. Случилось так, что нам вчетвером пришлось совершить большую поездку по стране. Мы так привыкли к этому оригинальному способу общения, что почти не испытывали затруднений. К слову говоря, в этой поездке все четверо обратили внимание на интересную деталь. В какой бы группе людей мы ни оказывались – среди докеров, крестьян или сборщиков кофе, – советскому человеку неизменно уделялось наибольшее внимание. У советского человека искали кубинцы и поддержки в споре и подтверждения правильности своих взглядов.

Но вернемся на площадь Хосе Марти. Здесь шли пехота, артиллерия, танки. Была и знакомая техника и такая, какую мне не доводилось видеть. Жаме показал на какое-то орудие и спросил:

– Это советское?

Я ответил, что не знаю. И действительно не знал. Было только ясно, что это внушительно.

Мы видели на параде и ракеты. Большие и страшные. Страшные для врагов. Кубинцев и их друзей ракеты радовали.

Потом парад окончился, и магистраль опустела. На трибунах, где мы находились, появился Че Гевара. Он приветствовал гостей. Остановился возле группы советских людей и, протягивая руки, сказал:

– Драстье! – Он улыбался искренне и радостно. Так здороваются близкие.

К микрофону подошла женщина, и над площадью раздался её голос:

– Товарищи милисиано, пропустите народ ближе к трибуне, будет говорить Фидель.

Будто волны хлынули на только что опустевшую магистраль. Вперед устремилось много тысяч людей. Не было ни рядов, ни колонн. Казалось, мог произойти несчастный случай. Но ничего плохого не случилось. Просто на огромной территории не осталось и метра свободной площади.

На трибуну поднялся Фидель Кастро. Говорить он начал не скоро. Сотни тысяч кричали «Фидель!» и какие-то слова приветствий. Улучив момент, Фидель, наклонившись к самому микрофону, крикнул:

– Товарищи!

И настала вдруг тишина, точно на огромном пространстве никого, кроме самого оратора, не было. Он обратился к рабочим, крестьянам, интеллигенции.

– Американские империалисты, – продолжал он, – заявляют, будто я сгоняю вас сюда силой…

Дальше он уже ничего не мог сказать. Люди свистели, кричали, проклинали. Гудела площадь от гнева. Это была бурлящая ненависть к врагам, и вырвалась она из груди народа, как извержение вулкана.

Интересная деталь: во время карибского кризиса в Гаване и других городах мгновенно возникли большие очереди. Не за хлебом или мылом. За оружием. Как невиданное оскорбление, воспринимали глубокие старики и юнцы отказ в оружии и добывали его всеми правдами и неправдами.

Фидель Кастро продолжал свою речь. Он говорил так выразительно, от всей души и всей душой, что, казалось, можно обойтись без переводчика.

Когда речь шла о достижениях, в нем была такая чистая радость, такая торжествующая гордость, что это приводило в восторг. Когда он говорил о врагах, в нем с той же силой и физически ощутимой яростью проявлялась ненависть, и она с удесятеренной силой передавалась народу. Когда он говорил об ошибающихся, в его голосе были боль и сожаление.

В свои слова он вкладывает больше, чем их словарное значение. В его устах «американский империализм» выражал и ненависть, и презрение, и веру в победу народа, и превосходство нового строя. Уже только произнося эти слова, он пригвождал к позорному столбу империалистов. Всё это в его интонации, мимике, жестах: неожиданных, искренних.

Сразу после парада я отправился в порт Нуевитас. Длинный пирс, два железнодорожных состава с сахаром, два узких, как пригородный перрон, причала. У одного из них – «Солнечногорск», у другого – «Полтава». Погрузка идет так быстро, будто смотришь ленту ускоренной киносъемки. Лоснятся коричневые влажные спины, мелькают красные, серые, синие шорты и шапочки. Взмывают и падают в трюмы связки по десять мешков. Их разносят по твиндеку и небрежным поворотом плеча сбрасывают со спины, и с удивительной точностью они ложатся в определенное для каждого место. И вот уже в шести трюмах «Солнечногорска» – сто десять тысяч мешков. Это пять тяжеловесных составов.

И снова знакомые команды:

– Опустить стрелы!

Тепло прощаемся с кубинцами.

– Поднять трап!

Всё. Широко разворачиваясь, теплоход коммунистического труда уходит в далекий путь.

К океану ведет сильно изрезанный канал, длиною в десять миль, изобилующий крутыми поворотами, мелями, узкостями. По обоим берегам густые мангровые заросли. Надо идти малым ходом. Но чем меньше ход, тем менее управляемо судно. Чтобы океанскому теплоходу повернуть на малом ходу, требуется огромная площадь, а не узкий канал. И кубинский лоцман отдает команду: «Полный вперед!»

Теплоход быстро набирает скорость, а впереди крутой изгиб. Кажется, уже никакая сила не погасит инерции, и он врежется в берег, если даже отработать назад. Но в какой-то момент раздается новая команда: «Право на борт», и теплоход разворачивается почти под прямым углом. Это высокое мастерство лоцмана. Надо уметь уловить этот момент, эту единственную секунду, раньше которой или позже любая команда уже не спасла бы от аварии.

Долго петляет теплоход по каналу, пока не выходит к маяку. Дальше – открытый океан. Подходит катерок за лоцманом. Я передаю письмо для кубинских друзей.

Аста ла виста, Куба! До свидания, Куба!

– Полный вперед! – командует капитан Кнаб.

Какое-то странное состояние. Грустно. Впереди – Багамские острова, Гаити. Со школьных лет, с уроков географии остались неразрывны Куба и Гаити, Антильские и Багамские острова. Что-то непостижимо далекое, манящее, таинственное.

 
Куда же вы ушли, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов?
 

Мы покидаем Антильские острова, родные, близкие. Всплывают в памяти встречи, города, дороги. Всё сумбурно, без связи одного с другим… Рита Диас… Замок Ирэне Дюпона… «Это ваша последняя возможность закурить гаванскую сигару…». «Я Миша. Русский – Миша, испанский – Мигель»… Рыбаки Мансанильо, Антонио Сааведра. «Буэнос диас, Ленин!»

Антильские острова! Далекие, таинственные, манящие… Пятьдесят четыре дня я пробыл здесь.

Аста ла виста, Куба! Ты стала родной. Я обязательно снова приеду, чтобы сказать:

«Буэнос диас, Куба!»

КТО ЭТА ДЕВУШКА?

Одиннадцать дней мы шли через Атлантический океан. Далеко слева остались Азорские острова, португальский остров Мадейра. Близ берегов Африки дул харматан. Он принес в океан сухую пыль из пустынь и изнурительную жару. Странно видеть сплошную пыль, когда вокруг только вода. Но харматан не страшен, говорят моряки. Страшен самум, который случается именно в этих местах. По-арабски «самум» – «ядовитый», «отравленный». Арабы называют его «Отравленный ветер» или «Дыхание смерти». Он налетает с сильно нарастающим шумом и свирепствует не больше 15–20 минут. Этого достаточно. Тучи раскаленного песка окутывают океан красновато-желтой мглой, сквозь которую солнце кажется багровым, а вода темной и густой, как кровь. Усиленное испарение влаги из организма вызывает рвоту, невыносимую головную боль, а иногда и смерть.

Мы благополучно миновали район, где бывает самум. Ночью показалось зарево. Оно было туманным, еле видимым, а потом залило весь горизонт: Касабланка.

Чужие порты, особенно ночью, кажутся загадочными. Цветные огни бросают тусклый свет на серые громады зданий. Подходим ближе. Сверкает огненной рекламой один из красивейших городов Африки. И ярче других голова сфинкса. Она горит то синим, то красным, то зеленым светом, и её нервные стремительные контуры, точно молнии, бьют в глаза. Голова сфинкса возвышается на крыше здания, построенного в стиле модерн, в пригороде Касабланки. Это публичный дом.

Публичные дома в Марокко запрещены. Но этот единственный существует открыто: он принадлежит и приносит доход весьма влиятельному лицу.

Неподалеку, на берегу океана распласталось ещё одно здание в цветных огненных бликах: игорный дом. Я был в нём. Ходил смотреть, как всё это происходит.

Зеленые столы больше бильярдных, Яркие секторы кругов: черные – красные. Бегает, вертится тугой пластмассовый шарик: черное – красное, черное – красное. Мечутся за ним воспаленные глаза, облизывают пересохшие губы люди, потерявшие над собой власть. Крупье: черные костюмы, черные лопатки на длинных гибких рукоятках, бесстрастные, холодные лица. Они никого не зазывают, не приглашают. Точным, как автомат, движением опускают в автомат шарик, ударяют по рукоятке: черное – красное, черное – красное. Плывут над столами, покачиваясь, гибкие рукоятки лопаток, сгребая деньги.

Это первый зал, самый невинный. Здесь выигрыш в семь раз больше ставки. А в следующем – в тридцать семь. В следующем – нервный экстаз. Здесь бьются в истерике страсти.

Эти страсти придумали не африканцы. Африканцы сюда не ходят. Здесь французы, испанцы, американцы. Зеленое сукно принимает любую валюту. Шелестят доллары, фунты, франки. Игроки стараются держать себя спокойно. Они не видят, как сжимаются их кулаки, не слышат скрежета своих зубов. Мечется шарик, и уже не только воспаленные глаза, но, как в безумном тике, дергаются за ним тела.

В этом зале можно стать богатым в несколько минут. Именно за богатством сюда и приходят. В этом зале теряют всё, что имеют.

Бешено вертится шарик, носится по столу. Черное – красное… Где остановится? Плывут над столами лопатки, и тупые глаза провожают только что, вынутые и безвозвратно потерянные деньги. До утра горят неоновые огни казино. До утра горят страсти. До утра мечется шарик… Черное – красное… Где, остановится?.. Черные костюмы крупье, черные лопатки, черные души…

Теплоход коммунистического труда приближается к порту. Нас не встречают, не спрашивают, кто мы, откуда и куда идем. Одновременно с нами подходят ещё несколько судов. Их тоже не встречают. Ничего не поделаешь, по законам порта он принимает суда с шести утра до десяти вечера. Пришел в другое время – стой и жди. И мы бросаем якорь на внешнем рейде, поднимаем флаг: «Мне нужен лоцман».

Лоцманский катер причалил к борту ровно в шесть. Поднялся на мостик высокий худой француз. Как и положено в морской практике, говорит по-английски, но с сильным французским акцентом. Как и положено, он улыбающийся, предупредительный, остроумный.

Моросит мелкий противный дождь. Мелкий-мелкий, как из пульверизатора. Сзади и спереди подошли буксиры и потащили нас к причалу. Люди с буксиров в тонких коробящихся плащах яркого апельсинового цвета, в какой обычно окрашивают паруса спасательных шлюпок. А марокканцы удачно использовали этот наиболее заметный на воде цвет для плащей. До самого горизонта замелькали желтые пятнышки.

Уже светло, и виден огромный, блестяще организованный порт. Бесконечные причалы, пирсы, стройные, добротные. Краны, будто насторожившиеся вереницы гусей, медленно движутся или стоят, вытянув шеи.

Многие порты мира по мере роста грузооборота реконструируются, теряют свой первоначальный вид и, как правило, теряют цельный, законченный ансамбль. Порт Касабланка сразу строился на большую пропускную способность. Он красив и как архитектурное сооружение. В нем всё предусмотрено, всё удобно и рационально. Отдельные изолированные пирсы для угля, для фосфатов, для генеральных грузов, продовольствия. Но всё равно кажется, что над портом господствуют апельсины. Да и в самом деле, едва ли найдется порт, который перерабатывал бы такое количество апельсинов.

Буксиры подтаскивают наш теплоход к пирсу. Пришвартоваться нелегко: надо втиснуться между польским и американским судами чуть ли не впритирку.

Идет дождь, мелкий, липкий, бесконечный. Внизу нас встречают несколько человек под зонтиками. Это шипшандлер, морской агент, представитель фирмы, полицейские и таможенные власти. Там же девушка в синем костюме, без зонтика. Они сбились в группку и стоят, согнувшись, под краном. И только она ходит.

Блестят под дождем крыши. Судно ещё не подошло, ещё долго будет швартоваться, пока не подтянут его к пирсу и не закрепят на кнехтах все эти продольные, прижимные шпринги. А она ходит по причалу взад-вперед, вся промокшая, и не отрывает глаз от нашего судна. С грустью смотрит на палубы и надстройки. Не знаю почему, но мне кажется, она русская. С того момента, как мы приблизились к причалу, до конца швартовки прошло минут сорок. Она всё ходила под дождем. Взад-вперед, взад-вперед, от кормы к носу, от носа к корме и, подняв голову, смотрела на моряков и прятала от них глаза.

Раздалась команда: «Опустить трап», и, будто по этой команде, девушка остановилась. Она смотрела, как медленно опускался трап, и, когда он коснулся причала, быстро повернулась и пошла к воротам порта, не оборачиваясь, всё ускоряя шаг.

Странным поведением она обратила на себя внимание моряков. Вначале мы думали, что она служит в порту и пришла на судно по делу. Оказывается, нет.

Дождь кончился, и жарко запылало солнце. Не зря же оно африканское. Выяснилось: стоять будем долго. Было начало девятого месяца лунного календаря, и, значит, весь месяц от восхода солнца и до заката мусульмане не имеют права есть, пить, курить. И сил для работы будет немного.

За ворота порта мы вышли в день прибытия. «Касабланка» – значит «Белый город». Он и в самом деле весь белый. Белые двадцатиэтажные гостиницы, белые минареты, белые офисы, белые магазины. Но это издалека. Издалека не видна черная, закопченная и прижатая к земле Медина. Так в этой деловой и коммерческой столице, в крупнейшем городе Марокко называется район, где живут арабы. Белая часть раньше принадлежала французам, испанцам, американцам, итальянцам. Их офисам, трестам, банкам. Теперь всё это откупили арабы. Теперь площадь Франции в центре Касабланки переименована в площадь Свободы. Но по-прежнему остались здесь две редакции французских газет. В день нашего прихода национальные газеты требовали закрытия французских. Но требование не было удовлетворено. Французские капиталы и французские советники остались во всей стране. Они ведут бешеную борьбу против американских конкурентов, захвативших здесь военные базы и всё глубже проникающих в экономику. Испанцы, признав независимость Марокко, до сих пор держат в своих руках два важнейших стратегических района страны. Во всех крупных предприятиях есть акции иностранного капитала. И хотя контрольный пакет находится в руках государства, иностранный капитал часто диктует свою волю. И Сахара, большая часть которой принадлежит Марокко, занимает в планах иностранного капитала не малое место.

От порта к центру города ведет широкая улица, по обе стороны которой палатки и магазины сувениров. Здесь изобилие разнообразнейшей медной посуды, старинное холодное оружие, ковры, изделия из кожи. Мы шли мимо ларьков, куда продавцы затаскивают прохожих руками, видели, как западногерманские моряки лихо продавали арабам сигареты, как пораженные дети смотрели на уличного фокусника.

Мы осмотрели широкие кварталы белой части города и кривую захламленную Медину, где, кажется, из окон домов, находящихся на разных сторонах улицы, можно поздороваться за руку.

Вместе с нами был Жора Мандрыкин. Его родители уехали из России до революции, а он родился здесь и вовсе не видел родины. Но русский язык знает отлично. Работает в пароходной компании и по долгу службы заходил к нам на судно. Жора сам предложил нам быть гидом. Он и привел нас в кофейню, где произошел смешной случай.

Кофейня принадлежала итальянцу, владельцу фабрики кофеварок. Жора познакомил нас с хозяином, и тот похвастался, что приготовит кофе, какого мы ещё никогда не пили. И в самом деле кофе был необычайно вкусным.

– Как вы его готовите? – вырвалось у меня, но я тут же понял, что оконфузился.

Хозяин смущенно улыбнулся и сказал:

– Извините, пожалуйста, я не могу вам ответить. Это мой коммерческий секрет, понимаете? Секрет моей фирмы.

Черт бы их побрал с их фирмами и секретами. Ну, кому у нас взбрело бы в голову прятать рецепт кофе? Пришлось мне извиняться за свою любознательность. А может, и действительно тут научное открытие. Хозяин сказал, что он смешивает тринадцать сортов кофе и каждый сорт в разной пропорции. Может, он и не обманывает. Когда мы вышли, Жора сказал, что эта самая лучшая кофейня и никто другой не умеет так варить кофе.

С Мандрыкиным связано и ещё одно происшествие, тоже смешное, но совсем не такое уж невинное. Он женат на француженке, и у него две чудесные девочки: девятилетняя Катюша с золотыми волосами и пятилетняя Валя. В воскресенье мы пригласили к себе в гости всю семью, и они очень хорошо провели у нас день. Сначала девочки стеснялись, но очень скоро свыклись с обстановкой и с восторгом бегали по палубам. Моряки охотно с ними играли. Может быть, вспоминали своих детей, а может, просто так, потому что девочки веселые и забавные. Мы не могли тогда предположить, к каким последствиям это приведет. А события развивались довольно стремительно.

В школе, где училась Катюша, была одна гордая девочка. Гордость появилась у неё с тех пор, как вместе с отцом она побывала на американском пароходе. Она часто говорила про это, и все девочки ей завидовали. Понимая, что она лучше тех, кого не приглашали к американцам, она соответственно и вела себя. Поэтому её не очень любили. Но вот явилась Катюша и заявила, что была на советском пароходе и он в сто раз лучше американского. Гордой девочке не хотелось терять монополии, и она решительно опротестовала заявление Катюши. Начался спор, чей пароход лучше. В этом-то споре и выяснилось, что, гордая девочка не была на капитанском мостике, не участвовала в перетягивании каната, не играла с моряками в пиратов, не держалась за руль, который называется штурвалом, не обедала вместе с матросами и вообще, наверно, дальше порога её не пустили. Гордая девочка не сдавалась, утверждая, будто именно всё это и даже больше видела на американском пароходе.

– Ах так? – горячилась Катюша. – Тогда скажи, что ещё, кроме руля, есть на капитанском мостике.

– Тормоз… – отвечала та под смех старших школьниц, которых тоже привлек спор.

Катюша провела у нас почти весь день и в самом деле многое видела. Она со знанием предмета наседала на свою соперницу и задавала новые вопросы, и все видели, как трудно отвечать бедной гордой девочке.

– А советскими конфетами тебя угощали твои американцы? – не унималась Катюша. – А спутника твоей маме подарили? А в спасательном круге тебя фотографировали?

У гордой девочки подрагивали губы, но она упрямо отвечала:

– Угощали… Подарили… Фотографировали…

Чтобы уж окончательно добить свою противницу, открывая ранец и сильно растягивая слова, Катюша спросила:

– А матрешку тебе твои американцы подарили? – И торжествующе стукнула матрешкой о парту.

Гордая девочка оторопела, но на неё уже никто не обращал внимания, потому что из одной матрешки получилось пять и они пошли по рукам восторженных девочек.

Всё происходило на перемене. Гордая девочка незаметно исчезла и в тот день на занятия больше не вернулась. За её книгами приходила разгневанная мать. А матрешка тем временем ходила по классам, и вся школа уже знала о поединке двух девочек. Дети рассказывали о происшествии дома и, точно сговорившись, потребовали, чтобы родители повели их на советский корабль. А на следующий день уже среди некоторых взрослых начались разговоры о коммунистической пропаганде, проникшей в школу и охватившей всю её, точно чума.

Всё это случилось за день до нашего отхода из Марокко, и чем кончилась злополучная история, не знаю. Возможно, полиция отобрала матрешку, как орудие коммунистической пропаганды, но всё равно Катюша будет долго помнить советских моряков и рассказывать, какие они хорошие.

И не только Катюша будет об этом говорить. Более убедительно скажет портовый служащий Удда.

Он прибежал к нам на судно ночью, огромный, беспомощный, готовый расплакаться. Тяжело болен старший сын. Чего только не делали с мальчишкой, а ему всё хуже. Его тело сгорает. Кланяясь и молитвенно складывая руки, просил хоть что-нибудь сделать. Ведь русские всё могут.

Мы отправились к нему на квартиру вместе с судовым врачом Аллой Кравченко. Температура у ребенка была около сорока. Алла осматривает мальчика и говорит, что положение хуже, чем думает отец. Она обращает внимание и на двух других детей Удды, которые тоже больны, о чём родители не догадываются.

Алла действует уверенно и решительно. После первого посещения мы находились в Касабланке ещё две недели. Алла выходила ребят. Родители всё понимали. Понимали, что советские врачи могут правильно поставить диагноз, назначить правильный курс лечения. Но они искренне не могли понять, почему врач не берет денег. Они с недоумением смотрели на Аллу и смотрели друг на друга и увеличивали сумму, думая, может быть, мало предлагают. Им очень хотелось понять, как это может быть, что в Советском Союзе врачи ни с кого не берут деньги. Понять этого они не могли, но поверили. И одно это уже казалось им таким величайшим благом, какое может быть только там, у всевышнего.

Когда Удда в первый раз прибежал на советский теплоход, у причалов порта находились суда девятнадцати стран. Наш теплоход стоял у самого дальнего пирса. Чтобы попасть к нам, ему требовалось пробежать мимо двух американских пароходов, трех из ФРГ и десятка других. Я спросил, заходил ли он туда? Оказывается, нет. Нет. Почему же выбрал самое дальнее судно?

– Но ведь оно же советское, – развел он руками, точно удивляясь, как это можно не понимать таких простых вещей.

Мне много раз приходилось сталкиваться с людьми, у которых просто не укладывается в голове наша система здравоохранения. Бесплатно лечиться в больнице, не платить там за операции, питание, за бинты и всё прочее им кажется равносильным бесплатному питанию в ресторанах, получению бесплатной одежды. А не платить за машину «Скорой помощи», по их мнению, всё равно, что не платить за такси.

В Сингапуре был такой случай. Одного из местных шипшандлеров, Гауту, хорошо знала наша команда, так как он всегда обслуживал судно. Шипшандлер не просто служащий. Это посредник между капитаном и десятками торговых фирм, у которых суда берут продовольствие, ремонтное оборудование и вообще всё, что может потребоваться. Шипшандлер чаще всего человек с большими связями в торговом мире, опытный коммерсант, пользующийся доверием фирм. Перепадает ему немало, и живет он неизмеримо шире, чем инженер высшей квалификации.

Гаута был человеком не только энергичным, но очень веселым и удивительно остроумным, жизнерадостным. Но в тот раз, когда на судне находился и я, никто не мог узнать Гауту. Молчаливый, скучный, буквально убитый горем. Оказывается, он два месяца лежал в больнице, принадлежавшей англичанам, и там ему сделали операцию… Только одна операция обошлась в его двухгодичные накопления. В общей сложности он болел около четырех месяцев и истратил на лечение всё, что скопил годами. Теперь, по его выражению, он стал нищим.

Старпом Федор Федорович Трубин, бывший командир эсминца, человек простой и бесхитростный, пробасил:

– А у нас за такое лечение ни гроша не платят.

Гаута горько усмехнулся.

– Не надо так зло шутить, чиф.

Его стали уверять, что это правда, и он сказал, что верит, но все видели: сказал только из вежливости.

Марокко мы покидали в шесть утра. Я уже забыл о девушке в синем костюме, которая встречала нас под дождем. Когда раздалась команда «Поднять трап», она появилась. И стала ходить по причалу вдоль судна, глядя на нас такими же печальными глазами, как в первый раз. Когда отдали носовой шпринг, эту последнюю ниточку, ещё связывавшую нас с берегом, она вдруг быстро достала платочек. Она плакала.

Я так и не узнал, кто она, почему не решилась подойти к нам, почему её так тянуло к судну. Может быть, была она советской девушкой и совершила что-то нехорошее, и теперь страшно ей смотреть в глаза морякам и страшно, что нет у неё больше родины. Возможно, вышла замуж за иностранца и счастливая унеслась в экзотическую страну, и нет больше сил жить в чужом краю. Может быть, родилась в этих африканских краях и никогда не видела своей родины, но её тянет родина, и она бежит в порт, чтобы хоть взглянуть на пароход – этот крошечный островок недосягаемой для неё отчизны.

Мы ушли уже далеко-далеко, а я все еще видел на причале поникшую фигурку. Она уменьшалась и даже в бинокль казалась теперь темным, бесформенным силуэтом.