Текст книги "Вот люди"

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– От меня ещё ни один шпик не ушел, – смеётся Хосе.

Спускаемся к берегу. Отчетливо видны два американских аэродрома, радиомачты, строения. То и дело взлетают или идут на посадку самолеты.

– Ваша территория вон до тех цистерн? – спрашиваем Хосе.

– Нет, это всё – наша территория. Но от берега до тех цистерн её захватили американцы. – Хосе смеется. – Мы её обязательно вернем, – говорит он серьезно, но без эмоций, без нажима, а так, просто информирует нас.

Всматриваемся в противоположный берег, и Хосе вдруг говорит:

– Давайте подъедем ближе, есть хорошая ланча.

Мы в нерешительности. Можно ли? Удобно ли? А Хосе по-своему понимает наше замешательство.

– Да вы не бойтесь, – простодушно говорит он, – едемте.

Теперь уже неудобно отказываться. Садимся в ланчу – небольшой моторный бот. К нам присоединяется один из руководителей парторганизации Кайманеры, молодой Вальтер Гарсиа и старый революционер Бенигно Милья. Ланча отчаливает от берега. В проливе ни одного судна, ни одной шлюпки.

– Здесь очень много рыбы, – говорит Вальтер, – раньше почти весь поселок жил рыбной ловлей, а теперь не стали ловить: американцы стреляют.

– Только до середины! – предупреждает рулевого Бенигно Милья.

Теперь ясно видно все, что происходит на противоположном берегу. Но долго рассматривать нельзя. С аэродрома поднимается самолет и разворачивается над заливом. Мы возвращаемся обратно и идем осматривать городок: в нашем распоряжении час с четвертью.

Кайманера – небольшой населенный пункт, но очень оживленный. На улицах шумно, весело. Людно в кафе. Вальтер Гарсиа объясняет:

– Год назад у нас было не так. Американцы часто устраивают провокации: то стрельбу поднимут, то облеты. Вся жизнь была настороженной, люди отсиживались дома. На это и рассчитывали американцы, держали нас в постоянном напряжении, изматывали. Так можно жить день, месяц, но годы нельзя. Это сказала Рита Днас. С тех пор мы стали жить по-другому. Люди работают, танцуют, веселятся. Они знают, что есть бдительная вахта. Вахта знает, что все надеются только на неё. Она не подведет.

– Эта вахта у нас повсюду, – замечает Хосё. – Вот, например.

Мы поравнялись с милицейским постом в подъезде одного из домов. Там дежурят две девушки: выпускница школы Иоланта и молоденькая работница таможни Эдит.

Как и всё население городка, они дежурят два раза в неделю по шесть часов. На дежурство приходят в военной форме, с оружием, но молодость берет своё. Они хотят модно одеваться, поэтому подгоняют форму по моде. Красиво уложенные волосы, тщательно отглаженные гимнастерки, брюки. Но они решительны. Они знают, как обращаться с оружием. Если понадобится, они будут стрелять, не щадя своей молодости.

У входа в отделение государственного банка Хосе познакомил нас со сторожем Фино. Он ещё совсем молод. Почему сторож?

Фино рассказывает. Он работал на том берегу. На американской ремонтной базе. Неожиданно посадили в тюрьму за коммунистическую пропаганду, хотя никакой пропаганды не вёл. Тюрьма большая. Кирпичные корпуса, кирпичная ограда, оплетенная колючей проволокой. Она под током. Его били. Бил американский лейтенант и его подручный, предатель. Били шесть дней, требуя признания, что он коммунист. Но он не коммунист. Он только теперь хочет стать коммунистом. Ему перебили ребра и сказали, что он свободен. Он не мог воспользоваться свободой, потому что не мог идти. Не мог даже подняться. Его выволокли и оттащили к берегу. Сказали, чтобы утонул он сам. Так он и хотел сделать, но спасли рыбаки. Одиннадцать месяцев лежал в местной больнице в гипсе. Теперь ничего, поправился.

Хотелось подробней расспросить Фино, но истекало время. Ждали звонка Риты Диас недолго. Она оказалась далеко от нас. Сказала, что ей и самой очень хочется поговорить с советскими людьми, но приехать никак не может. Спросила, где мы остановились. В Сантьяго? Очень хорошо. Ей тоже надо в Сантьяго, к одиннадцати вечера постарается быть.

Условились встретиться в Сантьяго, в гостинице «Версаль». Мы приехали туда, едва стемнело. Орландо показал нам комнату, где состоится встреча, и приказал идти отдыхать.

– Как только приедет, я вас позову, не беспокойтесь.

Волновала предстоящая встреча, и я хорошо подготовился к ней. Подготовился к разговору с Ритой Диас.

В половине первого ночи появился Орландо:

– Приехала, идите, через несколько минут и я приду.

Мы пошли вдвоем с Юрой. Риты Диас ещё не было. В уголке за маленьким столиком приютилась молодая женщина – должно быть, секретарша или сотрудница гостиницы.

Я ходил по комнате оттого, что волновался. Вскоре появился Орландо:

– Ну, познакомились? Рита Диас. – И он показал на женщину, сидевшую в уголке. Улыбаясь, она поднялась.

Невысокого роста, худенькая, стройная, очень женственная. Обаятельная, буквально чарующая улыбка. Протянула маленькую красивую руку. Совсем молодая, ну, никак не больше тридцати. Вид немного усталый. Какая-то особая усталость. Будто не от государственных дел, американских провокаций и решения сотен труднейших проблем, а просто так, от веселых спортивных соревнований, что ли, или от танцев.

Я настолько растерялся, что у меня вырвалось:

– Вы Рита Диас?

– Да. – И она рассмеялась совсем как школьница.

Я очень хорошо подготовился к разговору с Ритой Диас. Я не мог проронить ни одного слова. Не знал, что сказать.

Она заговорила сама. Извинялась за опоздание, объясняла, почему не смогла приехать раньше. И сразу стало просто и легко. Будто уже много раз мы беседовали и это лишь очередная встреча. Настолько всё казалось обычным, непринужденным, что я спросил, не хочет ли она есть.

– Нет, – улыбнулась Рита, – ночью я не ем.

– У меня есть шпроты. (Случайно я узнал, что во время её пребывания в Москве ей очень понравились шпроты. На Кубе их не производят.)

– Ой, шпроты? Давайте! – И опять что-то юное, наивное в глазах, в движениях.

Юра побежал за шпротами, а Рита Диас стала на трудном русском языке объяснять, каким величественным увидела она советский народ, какая могучая и хорошая наша Родина.

Она говорила об огромных задачах, стоящих перед молодой республикой, о неимоверных трудностях. И хотя не подчеркивала этой мысли, но получалось само собой разумеющимся, что трудности будут обязательно преодолены.

– Проблема номер один для нашего района, да и не только для района, – говорила она, – это ускорить строительство двух заводов. Ведь три тысячи человек, живущих в Кайманере, работают на американских предприятиях Гуантанамо и ежедневно ездят туда.

– И что же, они не хотят оставить свою работу?

– Напротив, очень хотят, но мы не можем пока предоставить им другой работы. Пока не будут готовы новые заводы.

Я заметил, что писать об этом, конечно, не стоит.

– Почему? – удивилась она. – Об этом же знают все. Мы вообще абсолютно ничего не скрываем от населения. Ни трудностей, ни испытаний, которые нам предстоят. Ведь так легче жить, если люди всё знают.

Рита Диас говорила о будущем Кубы так, будто она видела всё то, что произойдет.

В конце беседы я спросил, не знает ли она, что стало с Лескаем? Она знала лишь, что он отбывает где-то срок наказания.

– Поверженный враг вообще не интересен, а этот?.. Высохший земляной червяк.

СУДЬБА АНТОНИО СААВЕДРА

Порты мирового значения при большом их различии и своеобразии имеют много общего. И прежде всего в характере грузов. В любом из них, встретишь машины, оборудование, продовольствие и многое другое. Но есть порты, резко отличающиеся от всех остальных. В Касабланке, например, мы видели привычные грузы, но над всем господствовали апельсины. Большие, яркие, вкусные. Железобетонные навесы, бесконечные, как ангары, были заполнены апельсинами. Вереницы тягачей с прицепами размером в двухосную платформу, на которых вмещалось по тысяче ящиков с апельсинами, двигались по всем пирсам. Аромат апельсинов царил над портом. Цвет апельсинов забивал все остальные цвета.

В Сингапуре главный груз – каучук. И по всей многокилометровой причальной линии днем и ночью сбрасывают с грузовиков стокилограммовые тюки каучука, и они прыгают, как мячи, и портовые рабочие ловко цепляются за них крюками и в конце концов направляют в расстеленные сети, чтобы поднять потом на палубы судов.

А Куба – это сахар. Кубинские причалы Атлантики и Карибского моря заполнены мешками с сахаром. Главный груз в Мансанильо – тоже сахар. Поэтому непривычной показалась здесь погрузка рыбы. А отправляют её ежедневно из рыбацкого поселка, находящегося поблизости.

Рыбный промысел на Кубе не получил большого распространения, но здесь, в Мансанильо, он развит издавна. И поселку рыбаков много-много лет. По пути туда нам и рассказали о нем и о трагедии старого рыбака Антонио Сааведры Муньеса.

Сааведра знал, что такое море, и знал толк в рыбе, потому что отец его был рыбак, и дед рыбак, и прадед тоже. Ещё совсем мальчишкой Антонио научился распознавать, когда будет шторм, и уже разбирался во всех течениях и ветрах. Он знал, какую наживку любит меч-рыба и какая нужна макрели, умел ловить летающих рыб, лангуст и ставить парус. И ещё в те годы он мечтал о собственной лодке. Возможно, он сам выдумал себе такую мечту, а может быть, воспринял у отца, потому что эта мечта передавалась из поколения в поколение и разговоров о собственной лодке было немало. Он не расставался со своей мечтой и после женитьбы, а когда пошли дети и первые трое оказались сыновьями, твёрдо решил, что лодка у него будет. Но пока он, как и все рыбаки поселка, брал её у Энрике Фарадады.

Фарадада во всём шел рыбакам навстречу. Он охотно давал им свои моторные лодки, а если надо, то и снасти, и вообще полностью снабжал их. Денег за аренду не брал. Это просто бесчеловечно, объяснял он людям: вернется рыбак с моря, ничего не поймав, а деньги, выходит, всё равно плати. Поэтому он брал с улова. Одну треть улова.

Некоторые роптали, говорили, не бывает, чтобы так уж совсем с пустыми руками возвращались и уж пусть бы лучше брал определенную сумму. Ведь каждому выпадало счастье хоть раз в месяц прийти с богатым уловом. Но Фарадада на это не соглашался. Чтобы обеспечить рыбаков снастями, он держал специальные мастерские. Тут и стальные тросики делали, и гарпуны, и крючки ковали для тех, кто ходил на большую рыбу. Снабжал он и сетями, за всё это тоже брал с улова, и только за потерю или порчу имущества получал деньгами. На всё заранее была определена цена. Каждый знал, сколько придется платить за потерянный гарпун, за побитый руль или поврежденный борт. Фарадада никогда не требовал, чтобы платили немедленно. Нет у человека денег, заплатит потом, когда будет возможность. Пусть только распишется, чтобы не забыть, сколько должен.

Если рыбак возвращался с небольшим уловом, который необходим на пропитание семьи, Фарадада не требовал даже своей трети, а плюсовал к долгу. И проценты в этом случае тоже насчитывал не деньгами, а рыбой. Из-за этой его доброты люди никак не могли вылезти из долгов, потому что терпеть убытки хозяин не мог и проценты набегали большие.

Поскольку у рыбаков не было собственных рефрижераторов, а в тропиках рыба больше двух часов не выдержит и испортится, он соглашался откупать у них и остальные две трети улова. Цены устанавливал такие, которые ему казались справедливыми, И если кто был недоволен, он не настаивал, а говорил, пусть продают сами, по какой хотят цене. Правда, лодки, чтобы отвезти рыбу в другой город, он не давал, пусть скажут спасибо за то, что дает их для промысла, а по суше без холодильника рыбу не повезешь.

Антонио Сааведра, как и другие рыбаки, был в большом долгу у Фарадады, хотя снасти у него были собственные и в аренду брал только лодку. Он мечтал поймать рыбу килограммов на двести или хотя бы на сто и сразу поправить свои дела. Он долгими часами просиживал в море, опустив крючки с тяжелой лесой на разные глубины, но счастье шло мимо. Сааведра хорошо понимал, что за большой рыбой надо уходить далеко в море, а для этого нужна совсем другая лодка и другой мотор. И он удовлетворялся тем, что ловил сетями мелкую рыбу.

Обычно в море он брал с собой старших сыновей – Фернандо и Хуана. Родольфо был ещё мал, а Хильда, Вирхен и Эвора совсем крошки. Мануэла едва управлялась с ними.

Случай, о котором идет речь, произошел в сентябре, когда особенно хорошо ловится рыба. Антонио проснулся не в четыре утра, как обычно, а раньше. Его разбудил говор в соседнем доме. Хотя дома рыбаков были сделаны не из пальмовых листьев, а из сигарных ящиков, стояли они тесно друг к другу, и достаточно было подняться одной семье, как просыпались соседи. И так шло дальше по всему поселку.

Антонио чувствовал, что ещё рано, но и нежиться в постели, когда другие собираются в море, уже не мог. Он разбудил Фернандо и Хуана, а Мануэла приготовила им по чашке кофе и дала на дорогу хлеба да ещё соли, чтобы было с чем есть тунца, если он попадется.

Надо было уже идти, но Фернандо всё клевал носом, и лицо его было красновато. Мануэла думала, что это со сна, но, случайно прикоснувшись к нему, поняла, какой сильный жар у парня. Пришлось оставить его дома.

Спускаясь к морю, упал и сильно поранил ногу старший сын Хуан. Было, конечно, темно, но не первый же год он ходит по этой тропке и знает каждый бугорок на ней. Мог бы быть повнимательнее. Просто спал на ходу, хотя и не признается. У людей дети как дети, а тут просто беда. Парню уже двенадцать лег и не может, не покалечившись, пройти к морю. Пришлось вернуть его домой.

Движок на этот раз завелся хорошо, но не успел рыбак отойти и мили, как мотор неожиданно фыркнул и заглох. Антонио долго возился с ним и никак не мог наладить и всё больше проклинал Фарададу, который каждый раз приваривает какие-то заплаты вместо того, чтобы давно заменить эту рухлядь…

Мотор завёлся, когда стало совсем светло. Словно желая искупить вину, он заработал вдруг удивительно чисто. Море было спокойным, и Антонио держал большую скорость. Он заметил рассеянные по морю лодки других рыбаков, которые успели закинуть снасти. Надо бы и ему остановиться или сильно снизить скорость, но движок работал отлично, и жаль было его останавливать. Уже позади остались рыбаки, уже скрылись они из глаз, а он, словно в азарте, шёл дальше. Но это был не азарт. Последние месяцы ему ужасно не везло. Он привозил жалкие крохи и всё дальше залезал в долги. Ему хотелось попытать счастья. Он видел, что шторма не будет, а движок так хорошо работает, и день очень хороший, и чутье подсказывало ему, что будет удача. И всё получилось, как он предчувствовал. Правда, такого гиганта, о каком он мечтал, поймать не удалось, но к заходу солнца почти половина лодки была заполнена крупной рыбой по пять, десять и даже двадцать килограммов.

По пути к берегу дважды останавливался движок, но ничто не могло теперь расстроить Антонио, потому что он понимал, какое везет богатство, и счастье туманило ему голову.

Он не хотел сейчас думать о том, как распорядится своими деньгами, чтобы вволю поговорить об этом с Мануэлой и прежде всего послушать, что думает она. Но отвязаться от своих мыслей не мог. Они лезли в голову, и он уже видел всех своих шестерых детей в новых платьицах и новых штанах и Мануэлу в новых туфлях, потому что ей совсем нечего надеть на ноги.

К пирсу он причалил довольно поздно, все лодки успели стать на прикол, и никого из рыбаков не было. При свете фонаря он увидел не только приемщика, но и самого Фарададу, и Антонио тяжело вздохнул при мысли, что каждую третью рыбу придется отдать ему, и ещё не известно, как он заплатит за остальные.

– Вот сколько ты привез! – обрадованно встретил его Фарадада. – Хотя лодку задержал больше положенного и придется немного добавить за аренду, но зато и тебе будет причитаться, наверное, целых десять песо.

Антонио рассмеялся.

– Это тебе ещё не видно, Фарадада, – сказал он, – ты спустись, посмотри.

Фарадада и в самом деле подошел к лодке, которую Антонио уже успел подтянуть на волне к берегу.

– Да, я не ошибся, – сказал Фарадада, – ты сегодня заработал десять песо.

Антонио понял, что тот не шутит.

– Как же десять? – тихо спросил он.

– А вот как! – подбежал приемщик и начал быстро отбрасывать к носу наиболее крупную рыбу. – Вот эту за аренду, а эти малышки, – он швырнул ещё две рыбины килограммов по пять, – за задержку, а остаток не стоит и десяти.

– Ну нет! – вырвалось у Антонио. – За десять я не отдам, если она даже сгниет. Я продам её кому угодно за сто пятьдесят песо.

Фарадада расхохотался, и еще громче рассмеялся приемщик, чтобы хозяин видел и слышал его смех. А Антонио совсем вышел из себя.

– Я забираю свою рыбу! Сейчас принесу мешки и заберу всё, что остается после твоего грабежа.

– Забираешь! – заревел Фарадада. – Ты заберешь её после того, как вернешь весь долг. – И он быстро пошел вверх по тропке. За ним последовал приемщик.

Антонио беспомощно посмотрел по сторонам. С высоких мостков наблюдал за ним сторож. По пирсу расхаживал полицейский.

Лицо у Антонио задергалось не то от судороги, не то от усилий, чтобы не заплакать. И вдруг он закричал:

– Эй! Бери свою рыбу, вот она! – И он швырнул в воду две рыбины. – Бери скорее, а то уплывет, – швырнул он ещё две.

Антонио в ярости бросал за борт рыбу, выбивая её ногами, выплескивал руками и истерически кричал:

– Вот тебе аренда, вот тебе долг, вот тебе проценты!

Фарадада и все, кто был поблизости, пораженные, смотрели на него, потом приемщик бросился вниз, но у самой лодки Антонио залепил ему в лицо рыбой, захохотал каким-то диким смехом и свалился с лодки. Рыбы в ней почти не осталось.

…Мы подъезжали к Мансанильо. Эту историю рассказывал нам в машине председатель рыболовецкого кооператива имени Андреса Лусара Нуньес Мартинес, участник боев в горах Сьерра-Маэстра.

– Что же стало с Антонио?

– У него было нервное потрясение. Больше месяца болел, и его семье помогали все рыбаки. Выздоровление совпало с победой революции. Об остальном он расскажет сам, – улыбнулся Нуньес, – мы прежде всего заедем к нему.

За каким-то поворотом, как Черное море из Байдарских ворот, вырос перед нами поселок. Неправдоподобно красивый. Более пятисот домиков, ярко раскрашенных, великолепно спланированных, в цветах, пальмах раскинулись на берегу моря. Это и был поселок рыбаков кооператива имени Андреса Лусара. Мы проехали по широким асфальтированным улицам, мимо домиков, сделанных из сборного тонкого железобетона, раскрашенных с большим вкусом, осмотрели легкое и изящное здание клуба рыбаков, миновали универмаг и остановились возле жилища Антонио Сааведры. Хозяин вышел нам навстречу. Это был старый рыбак, высокий и крепкий, с лицом, которое знало и ветры и море.

В его квартире четыре комнаты, кухня, душ, все удобства. Жена Антонио Мануэла бросилась к плите готовить кофе.

– Что ж мне рассказывать о своей жизни? – пожал плечами старик в ответ на наш вопрос. – Как я жил раньше, вы, говорите, знаете, а как сейчас, сами видите. Наш поселок был рядом, его снесли на мусор, ценности он, не представлял. Каждая семья рыбака имеет вот такой дом. Это мы заработали сами, нам помогли только строить. У меня хороший моторный бот, и я на нем бригадир. А всего в бригаде восемь человек.

– А в кооперативе у нас восемьсот человек, – перебил его Нуньес.

– Да, восемьсот, – подтвердил старик. – И механик есть на боте и снасти есть… Пойдемте в море, сами увидите. Далеко теперь ходим, бот хороший.

Мануэла угостила нас очень крепким и вкусным кофе, пригласила пообедать, подождать прихода детей. Но мы торопились. По дороге на судоверфь, находившуюся близ этого поселка, Нуньес сказал:

– Понимаете, как будет драться кубинский народ, если посягнут на наш новый строй!

Мы ответили, что понимаем.

ПО-ВИДИМОМУ, ОН ДУРАК

В народное имение «Сентраль де Люсиа» нам предстояло лететь на самолете с гаванского аэродрома имени Хосе Марти. По дороге на аэродром – большой транспарант: «Во всё, что делал Хосе Марти, он вкладывал душу. Поэтому в каждом деле осталась частичка его души».

Шесть часов утра. Готовятся к взлету в разные концы острова и в другие страны несколько машин. Наша третья очередь, ждать минут сорок. Осматривая здание аэропорта, забрели в зал, где собирались пассажиры, отправляющиеся в Мексику. Большинство из них гусано, то есть черви. Как известно, это название накрепко привилось к врагам кубинской революции.

Куба никого не задерживала. Хочешь покинуть страну – на все четыре стороны. И ползли гусано.

Мальчишка лет пятнадцати ходит по залу и громко кричит:

– Покупайте сигары! Это ваша последняя возможность покурить гаванские сигары,

Гусано не покупают у него сигар. Да по всему видно, что он и не рассчитывает найти здесь покупателей. Просто хочется парню поиздеваться над ними, и у него отличный повод. Он предлагает свой товар весело, лихо, с издевкой. Он доверительно подмигивает им.

– Если у кого нет денег, могу угостить!

Пожилой милисиано укоризненно качает головой.

– Ну, зачем это?

А гусано уже едва сдерживаются. Они ненавидят и этого парня и милисиано, что покровительственно заступился за них, злятся на весь мир, на то, что навсегда покидают Гавану. Сказочную, великолепную, веселую.

Они ходят по залу, стараясь сделать высокомерный вид, будто никого не замечают, будто всё, что делается вокруг, им неинтересно. Но всё это только «будто». Они искоса озираются, и вырвется вдруг тяжелый вздох или метнется ненавидящий взгляд на оживленную группу простых, ну совсем не примечательных ребят, торопящихся на взлетное поле, или расширятся глаза, когда подрулит к зданию советский воздушный лайнер таких размеров и такой красоты, каких никогда не знал гаванский порт.

И как бы ни маскировали свои лица гусано, видно: ох, как не хочется им покидать Гавану, как бесит их всё, что здесь делается, как бессильны они в своей страшной классовой злобе.

Мы приземлились на одном из аэродромов, километрах в тридцати от имения. Наш переводчик на этот раз Нельсон Мартос, парень лет семнадцати.

– Я ростовчанин, – говорит он серьезно и неожиданно громко смеется. – Год учился, работая на Ростсельмаше.

Он недавно вернулся из Советского Союза и ждет назначения на работу. Ждет, пока идет за него борьба между организациями. Переводчиков не хватает. Он горд тем, что говорит по-русски. Вообще люди, знающие русский язык, в особом почете. Ими очень дорожат, они очень нужны острову Свободы. Они работают дни и ночи, работают самозабвенно. С простыми смертными, то есть теми, кто не знает русского языка, разговаривают добродушно-покровительственно.

– Помню, бывало, – небрежно замечает Нельсон, – когда я ещё не знал русского языка, наговоришься за день с советскими товарищами так, что к вечеру руки болят. – И он сам весело смеется своей шутке.

Народное имение – это огромный комплекс, включающий тысячи гектаров сахарного тростника, посевы хлопка, фасоли, помидоров, капусты. Точно тайга – банановые рощи. За ними – птицеферма и животноводческая ферма. Но главное – сахарный тростник. Площадь под его посевы увеличилась и составляет теперь 2500 кабальерий.

Мы едем прежде всего на сахарный завод, который работает на сырье народного имения, и смотрим на благодатный краснозем. Вот поле, где только что взошла кукуруза. А рядом кукурузу убирают.

– У нас ведь можно сеять в любое время года, – объясняет Нельсон.

Невольно вспомнился случай, происшедший несколько дней назад. Мы остановились в какой-то деревне, и Орландо хотел позвонить в Гавану. Оказалось, что нет телефона. Местный руководитель шутя сказал: «Поставили нам линию на деревянных столбах, а они через неделю выросли в деревья. Пришлось снять провода».

Сахарный завод нам показывал высокий седой мулат Родригес. Завод принадлежал американцам, и Родригес занимал тогда какую-то мелкую должность. Теперь он главный мастер. Но обязанности не изменились. Фактически он выполнял их и тогда, но главным мастером числился и получал большой оклад американец. Родригес отлично знает технологию, все тонкости производства. Он показал нам неправдоподобно большие и устаревшие механизмы старого завода. Маховики и зубчатки высотою в трехэтажный дом там, где при современной технике потребовались бы детали в десятки раз меньших размеров. До революции модернизация была невыгодна, рабочая сила дешевле, постоянный её резерв – безработица.

…Председатель народного имения Энрико Родон похож на плакатного ковбоя. На нем сомбреро, под которым, кажется, можно спрятать автомобиль. На боку – огромный кольт. Но в Энрико нет и грана рисовки. Человек с лицом крестьянина, он и в самом деле всю жизнь работает на земле и знает в ней толк. Он работал в этом же хозяйстве, когда оно принадлежало Армандо Каминьо Миланесу. Родон оказался отличным организатором, человеком неиссякаемой энергии, сумевшим в короткий срок превысить уровень производства, который был при Каминьо.

– А где сейчас этот Каминьо?

– Организовал контрреволюционную банду. Но поймали его, и суд, наверно, уже был.

По возвращении в Гавану мне дали разрешение посетить тюрьму, где Каминьо отбывал наказание.

У въезда в город Матансас стоит огромное здание. Эта казарма и тюрьма под названием «Гойкурия» была одной из опор батистовского режима. Теперь здание реконструировано и превращено в школьный центр. На шоссейной дороге знак: «Zona eskolar» – школьная зона. Такими знаками усеяны теперь все дороги Кубы. И военные казармы, превращенные в школы, тоже не исключение. Только в тех местах, где мне довелось побывать, я насчитал шесть таких чудесных превращений. Это и понятно. После революции множество тюремных зданий оказалось пустыми, и их передали в школы.

Но вот мы там, где сидят враги революции. Перед нами Армандо Каминьо Миланес. Бывший миллионер, бывший латифундист, бывший владелец домов и магазинов в Гаване. По образованию юрист. Вся семья на свободе. Жена уехала в США, сын работает на Кубе. Активную контрреволюционную деятельность начал в тот день, когда на двери одного из своих гаванских магазинов увидел бумажку, приклеенную так, что, открывая дверь, обязательно разорвешь её. Но там было написано:

«Это печать. Владельца данной недвижимости просим зайти в городское управление в течение 72 часов с документами, подтверждающими принадлежность недвижимости. В случае, если печать будет нарушена, виновник ответит по законам революции».

Не только тысячи гектаров земли, которыми он владел в провинции Орьенте, но его огромные магазины в Гаване были национализированы. И он начал активную борьбу против нового строя.

Он смотрит испытующе, стараясь понять, с кем имеет дело. На вопросы отвечает неторопливо, пространно.

– Дело, видите ли, в том, что мне жалко землю. Нет, не для себя, много ли мне надо! Жалко, что погибнет земля, которая кормит народ.

– Почему же она погибнет?

– Потому что сельскохозяйственные рабочие, которые распоряжаются моей землей, не справятся с таким большим делом. Для этого надо иметь специальное образование.

– Да, но вы призывали к свержению строя. И не только призывали.

– Правильно. Но именно для того, чтобы не оскудела земля.

– Именно для этого вы и пытались организовать поджог сахарного тростника?

Молчит.

Сверкает, переливается красками камень на большом перстне.

Совсем по-другому повел себя молодой Карлос Мануэль Распал Суарес. Медленно переступил порог, глядя в пол. Остановился. Исподлобья покосил глазами в стороны и вдруг резко поднял голову, снова осмотрелся, будто не веря, что в помещении нет кубинцев. Его щуплая фигурка как-то дернулась, он быстро подошел к столу, зашептал:

– Вы из ООН, да? Вы пришли помочь нам, да?

– Извините, пока вопросы будем задавать мы.

Сын миллионера, он был на последнем курсе химического факультета, когда пришла революция. Его не выгнали из института. Нормально продолжались занятия. Это учебное заведение при старом режиме содержалось на средства католической верхушки, и руководил им падре Келлэ, наиболее злобный представитель реакции и американский агент. В подведомственное ему учебное заведение принимал только лиц, из которых можно было сделать себе подобных. Отец Карлоса – Хосе Суарес, как и Каминьо, имел тысячи гектаров земли в провинции Орьенте и крупные продуктовые магазины в Гаване. Келлэ решил, что на сына такого человека можно положиться, тем более что за время учения убедился, каким отъявленным негодяем тот растет.

Карлос Суарес ездил на автомобилях только последней моды, купался только на самых модных пляжах, прожигал ночи в модных притонах, в игорных и публичных домах. На учение времени не оставалось, но его беспрепятственно переводили с одного курса на другой. Именно он понадобился падре Келлэ, когда пришло сверхсекретное сообщение из США.

Карлос Суарес оказался очень подходящей кандидатурой ещё и потому, что его специальностью являлось взрывное дело. Теперь целыми днями, а порой и ночами он просиживал в лаборатории. Падре Келлэ хвалил его: «Настоящий человек науки. Его, как и меня, не интересует политика. Пусть в стране что-то происходит, но это не должно мешать учению. Прилежные студенты должны учиться».

И Карлос Суарес учился. Он не только учился, но и прилежно выполнял задания своего настоятеля: готовил различного рода взрывчатки. Главное, чтобы в малом их объеме вмещалась большая взрывная сила. У Карлоса было два помощника. Они лучше его были подготовлены, лучше знали химию, но руководил он.

Однажды в лабораторию зашел Келлэ.

– А вы всё со своими колбами дни и ночи? – сочувственно сказал он. – Прошлись бы хоть в кино.

– Сегодня? – вскочил Суарес.

– Да.

Трое пошли в крупнейший кинотеатр Гаваны. На Кубе, как и в некоторых других странах, вход в зрительный зал открыт в течение всего сеанса. Перерывов между сеансами нет. Пришел человек к концу картины – посмотрит конец, а потом начало. И пока идет фильм, всё время мелькают в затемненном зале фонарики – это ищут свободные места новые зрители или покидают зал те, кто отсмотрел своё.

С последнего сеанса уходят все одновременно.

Суарес и его два дружка пошли в кино перед вечером. Они хронометрировали фильм. Засекли, что герой дает пощечину героине за пять минут до окончания картины. Ушли в свою лабораторию и снова вернулись в кино перед окончанием последнего сеанса.

Это было в воскресенье, и, несмотря на позднее время, народу собралось много. Один из дружков Суареса, Педро, зашел в зрительный зал, второй стал дефилировать на улице, а Карлос с чемоданчиком остался у входа, близ вторых дверей, где обычно стоит контролер. Сейчас его не было, так как кончался последний сеанс.

Как только на экране раздалась пощечина, Педро быстро покинул зал и прошел мимо Карлоса. Они понимающе обменялись взглядами. Отойдя в сторонку, Суарес раскрыл чемодан и высыпал порошок в толстую колбу с жидкостью. Он будет плавиться шесть минут. Когда растворится полностью, последует взрыв.