Текст книги "Вслед за Великой Богиней (др. изд.)"

Автор книги: Аркадий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Аркадий Захаров
Вслед за Великой Богиней

Клубу «Тюменская старина» посвящается

Напутствие

Открывая новую книгу, мы словно открываем для себя дверь, за которой уходит в прекрасный неизведанный мир неведомая пока дорожка. На ней, вначале едва приметной под пылью веков, случаются удивительные открытия, бесценные находки, неожиданные встречи.

Неленивому и любопытному, дерзнувшему окунуться в древние волны книжного моря, чтобы познать его сокровенные тайны, адресовано это напутствие. Мне, его автору, немало пришлось потоптать поисковых троп, поплутать по книжным заулкам, прежде чем отважиться взяться за перо и написать эти строки.

Уже прошла дата, когда нашему А. С. Пушкину исполнилось двести лет. С позиций сегодняшнего дня, оценивая доставшееся нам его литературное наследие, мы вновь и вновь убеждаемся, что знаем о нем далеко не все. Пушкин – наше все, – сказано было в веке девятнадцатом. Пушкин – наше все, – подтверждаем мы и в начале двадцать первого, упуская при этом, что, несмотря на многочисленные исследования, всего о нем мы до сих пор так и не знаем.

Для большинства из нас Пушкин был и остается великим русским поэтом. Между тем такое представление о его творчестве несколько односторонне. Многие, даже самые искренние почитатели Александра Сергеевича, не подозревают, что после роковой дуэли на Черной речке мировая культура потеряла не только великого поэта, язвительного вольнодумца и друга декабристов, но и талантливого историографа в самом начале его пути.

И неизвестно еще, насколько трагически отозвалась эта потеря на нашей российской судьбе: не везло с историками нашей многострадальной Родине. Не то чтобы России не хватало талантов – серьезных и глубоких трудов по нашей истории предостаточно. Но при всей их научной основательности они страдают от скупости языка и сухости изложения, а потому малопривлекательны для неподготовленного читателя.

Совсем не то Пушкин. Жаль, что не много успел он на этом поприще. Как знать, какое влияние на историческую науку и наше самосознание смог бы оказать его гений, не случись трагической дуэли. Биография Радищева, записки о Ермаке, камчатском Атласове, история Пугачевского бунта – все это написано основательно и прекрасным литературным языком.

Наставником Пушкина в истории государства Российского с полным основанием можно считать Н. М. Карамзина, с семейством которого Александр Сергеевич был дружен. Под влиянием Карамзина у Пушкина окончательно сформировался еще в лицейские годы зародившийся интерес к делам давно минувших дней. Этот его интерес сверкнул в самой первой поэме «Руслан и Людмила» и окончательно проявился в «Полтаве», «Арапе Петра Великого», «Борисе Годунове» и даже некоторых сказках, во многих деталях обязанных своим появлением крестьянке с финской мызы Суйды под Гатчиной – Арине Родионовне, крепостной Ганнибалов.

Не отрицая роли лицейского воспитания и ближайшего окружения на формирование духовного мира и мировоззрения Пушкина, попробуем кратко оценить общественную ситуацию в стране, несомненно оказавшую влияние на его творчество. Не будет ошибкой утверждение, что явление миру пушкинского героя было во многом предопределено необычайным расцветом культуры и науки, переживаемым Россией в начале девятнадцатого века. В этот период русское общество, еще не растерявшее лучших традиций екатерининской эпохи, переживает подъем науки вообще, и в особенности исторической и географической.

Неоценимое по значению для просвещения России имело высочайшее утверждение представленного М. М. Сперанским Положения о Лицее, одним из первых учеников которого суждено было стать Саше Пушкину. В Царскосельском лицее собрались блестящие по тому времени преподаватели географии, астрономии, естественной истории, всеобщей истории. Библиотеку Лицея укомплектовали самыми современными учебниками и книгами, способными возбудить тягу к знаниям.

В эти же годы Россия, словно наконец осознав, что могущество ее должно и может прирастать за счет дальнейшего освоения и колонизации неизведанной сибирской провинции, повернулась к ней лицом. Одна за другой отправляются хорошо снаряженные экспедиции в полярные моря, глухие тундры и пустынные степи. Обе русские столицы жили предвкушением великих открытий и жадно ловили скупые, порой фантастические вести из сибирского царства.

А в ссыльнокаторжной Сибири особых перемен не чаяли, жили сыто, сонно, терпеливо сносили самодурство наместников и мздоимство чиновников, не особенно печалясь об интересах метрополии.

Сибирь следовало встряхнуть как следует, сыскав для нее новую метлу, – прогрессивного генерал-губернатора.

Так уж было заведено в России, что если прогрессивный, то обязательно и опальный. А опальному в Сибири самое место. Такой репутацией обладал М. М. Сперанский, тот самый, кто стоял у колыбели Лицея и предлагал план конституционного преобразования России, считался страдальцем и борцом за правду. Сибирь ему была суждена. Однако Сперанскому повезло явиться в Сибирь не с каторжным этапом, а в качестве ее генерал-губернатора.

Множество толков вызвало это назначение, а уж какие последствия! Волны от этого камушка докатились и до престольной Москвы, и до столичного Санкт-Петербурга, всколыхнув благородное общество. Еще бы! В итоге его ревизий два губернатора и сорок восемь чиновников пошли под суд, шестьсот восемьдесят пойманы на злоупотреблениях, сумма исков к ним достигла трех миллионов рублей.

Новый генерал-губернатор вызвал большое недовольство в столице вновь изобретенным наказанием для мздоимцев: ссылкой проштрафившихся чиновников из Сибири в Москву и Петербург. И если двор был недоволен, то в салонах и гостиных недавние сибирские разбойники воспринимались как романтические герои. Одного такого удачно изобразил Грибоедов в комедии «Горе от ума»: «…дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист…»

Строки эти относятся к одному из близких друзей А. С. Пушкина Федору Ивановичу Толстому, по прозвищу Американец, который побывал на Алеутских островах и посетил дикие племена Российско-американских колоний. Дома он одевался по-алеутски, а стены комнат его были увешаны оружием алеутов. Женат он был на цыганке. Человек сложный и своеобразный, Ф. Толстой входил в круг друзей Пушкина, дружил с князем П. А. Вяземским, К. Н. Батюшковым, был хорошо знаком с В. Л. Пушкиным, Е. А. Баратынским, В. А. Жуковским, князем А. А. Шаховским и другими писателями. Осенью 1826 года у А. С. Пушкина едва не произошла с ним дуэль, но затем они помирились и даже подружились настолько, что Пушкин избрал Толстого посредником при своем первом сватовстве к Н. М. Гончаровой. Талантливый и остроумный рассказчик, Толстой не раз описывал в кругу друзей свои фантастические сибирские похождения. Впрочем, в рассказчиках подобного рода недостатка в светских гостиных не было: представители почти всех знатных родов прошли через сибирскую службу.

Среди близких знакомых А. С. Пушкина была еще одна неординарная личность, связанная с Сибирью неразрывными узами. Речь идет о популярной писательнице, умнейшей и несчастной женщине, Фроловой-Багреевой, дочери самого М. М. Сперанского. Между Пушкиным и Фроловой-Багреевой сложились теплые взаимоотношения, позволявшие ей время от времени устраивать головомойки легкомысленному поэту. Взаимная симпатия возникла на основе общих литературных интересов. Поклонница творчества Пушкина Фролова-Багреева писала о его поэме «Руслан и Людмила» отцу в Тобольск. Сперанский лестно отозвался: «Я так же, как и ты, заметил сей метеор. Он не без предвещания для нашей словесности»…

Среди лицейских друзей Пушкина заметен Алексей Демьянович Иличевский – сын томского губернатора. По окончании Лицея он получил назначение в родную Сибирь, на службу в Тобольский почтамт. На службе в Тобольске Иличевский пробыл недолго и в 1822 году возвратился в Москву, затем в Петербург, где вошел в круг литераторов и поддерживал дружеские отношения с Пушкиным. Одновременно с Иличевским, Батеньковым, Калашниковым в свите Сперанского в Тобольске служил еще один сибирский знакомец Пушкина – Василий Дмитриевич Корнильев, происходивший из семьи тобольских купцов, издателей журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», и женившийся в 1828 году на сестре сибирского генерал-губернатора И. И. Пестеля. Сохранилось письмо М. П. Погодина к князю П. А. Вяземскому и личная записка А. С. Пушкина, подтверждающие личное знакомство Пушкина с Корнильевым. Очень близко был знаком Василий Дмитриевич и с отцом поэта – Сергеем Львовичем.

Естественно предположить, что и Пушкин получал информацию о Сибири и от своих добрых приятелей. Сквозь полусказочный ореол смутно рисовались в его воображении бескрайние просторы сибирского царства, отважные первопроходцы, дикое туземное население, страшные языческие боги, первобытная природа. Рука сама тянулась к перу…

Попробуем и мы пройти его дорогой, чтобы взглянуть на Сибирь с позиций пушкинского времени. Мы используем источники, к которым мог иметь доступ поэт, очертим круг его сибирских знакомых, просмотрим личную библиотеку и переписку с друзьями ^{1} .

Приглашая на этот путь вдумчивого и внимательного читателя, я отнюдь не собираюсь навязывать ему свое мнение. Наоборот, если где-нибудь на распутье, поразмышляв каждый на свой лад, мы разойдемся своими стежками, беды не будет, поскольку каждая из них неизменно приведет нас к знанию.

Решившись на роль поводыря-краеведа, автор постарался в пределах разумного бережно отнестись к документам и свидетельствам былого, пытаясь передать своим новым спутникам по тропе аромат дыхания далекого прошлого. Отсюда местами длинные цитаты и скупой на эмоции язык повествования. Но без этого не может быть настоящего краеведения.

Итак, если вы не передумали, присядем на дорожку и соберемся с силами: впереди путь долгий. Для автора он начинался лет двадцать назад. Было это так.

Вступление на тропу

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается

Народная мудрость

Вполне вероятно, что эти строки так никогда и не были бы написаны, если бы не целая цепь удачных случайностей и удивительных совпадений, которые и подвигнули автора к вступлению на дотоле неведомую ему дорожку, уводящую в туманную и загадочную область – краеведение.

Первым подтолкнул меня на этот полный неожиданностей и замечательных находок путь мой бывший однокурсник, хант, родом с таежной реки Конды, Алексей Сургучев, который однажды в минуту откровения заикнулся о спрятанной в глухой кондинской тайге Золотой Бабе – священном идоле древнего населения Западной Сибири.

Заикнулся и замолчал. Но я уже понял, что случайно прикоснулся к чему-то очень важному, и не отступил, пока слово за словом не вытянул из Сургучева давнюю и удивительную историю. По старинной легенде, поведанной моему другу отцом-охотником, в озерной системе к северу от поселка Согом, что притаился в хантыйской тайге, есть заплывшее бездонной трясиной озеро с лесистым островком посередине. Этому потаенному островку старики доверили сохранить великую тайну Югры – Золотую богиню народов ханты и манси. Некогда знаменитая богиня скучает там в одиночестве, забытая и недоступная непосвященным. Трясина преодолима лишь несколько дней в году, когда вешние воды покрывают окружающее болото и по нему можно проплыть на легкой долбленой лодочке. Но и тогда остров отыскать непросто. Ветер отрывает от берегов целые торфяные поля вместе с деревьями и кустами и гоняет их по озеру, постоянно меняя его очертания.

Даже если посчастливится наткнуться на потаенный остров, то высадиться на него из-за топи не просто: подводный настил известен немногим старикам. Зимой трясина не замерзает и мокрый снег лишь прикрывает топь и не выдерживает лыжника. Гнилая вода выступает и намерзает на лыжи пудовыми коростами. Только в сильнейшие морозы, когда снег смерзается в толстый наст, болото можно преодолеть.

Приехавшего на лодке паломника натоптанная тропинка выводит на укромную поляну с кострищем и огромным медным котлом. В небольшом амбарчике на столбах – ритуальные принадлежности, маски, жертвенные стрелы. На сучке березы – два десятка деревянных ложек. Ветерок треплет разноцветные ленточки на ее ветвях. Из глубины поляны из-под развесистых еловых лап мрачно глядит лупоглазая Золотая Баба, по пояс вросшая в земляной холм. На каменном плече Бабы греются зеленоватые ящерки…

В недавние времена собирались к ней ханты и манси на ежегодный праздник женского духа, чествование матери прародительницы обских угров. Здесь после шумных шаманских камланий убивались жертвенные олени и богиню ублажали свежей кровью. Жертвенное мясо варили и съедали, а в освободившийся котел снова наливали воду и, когда она закипала ключом, бросали в нее дары Золотой Бабе: монеты, кольца, бляшки и украшения. Кипяток вместе с дарами выливали к подножию идола и присыпали землей. За долгие века холм приношений дорос бабе до самого пупа, и никто не может сказать, какие богатства таятся в его недрах. Из-за этих сокровищ и прозвали угры своего обожаемого идола Золотой Бабой или на их языке – Сорни-най.

Слухи о богатствах Золотой Бабы издавна ходили по тайге и временами доносились до ушей, которым совсем не предназначались, разжигая алчные страсти. Но, как уверяли старики, чужеземцу, увидавшему священное капище, суждена была скорая и неминуемая смерть. В двадцатые годы на жертвенное место случайно наткнулся недобитый колчаковский отряд. Бандиты, сколько смогли, разгребли смерзшийся холм и ограбили идола. Обозлившись, они надругались над богиней и отбили ей руку. Однако стража богини подняла окрестные стойбища и ни один из осквернителей не ушел. Главаря колчаковцев, полуживого, привезли к богине и, привязав за ноги к склоненным молодым березкам, разорвали надвое, чтобы свежей человеческой кровью смазать языческому истукану его каменные увечья.

С тех пор стоит в тайге югорская мадонна одна-одинешенька и стережет свои несметные сокровища…

Сознаюсь, слушая своего приятеля, я поначалу не очень ему верил. Видя, что я посмеиваюсь, Алексей обиделся, полез в шкаф и предъявил в доказательство обширную переписку с Институтом этнографии. Специалисты не только не сомневались в существовании Бабы, но и грозились в ближайшие годы нагрянуть с экспедицией. С вызовом экспедиции не шутят: если Алексей решился на такое – значит, имеются серьезные основания. Пришлось поверить Сургучеву и припомнить всякого рода каменных истуканов.

Сначала пришли на ум скифские каменные бабы южных степей, из которых когда-то ушли уральские угры. Потом вспомнился сидящий в позе лотоса Будда. Что с того, что Сургучев ничего не знает о его ногах и коленях – сам же он утверждает, что Баба вросла в земляной холм. Изображения Будды всегда женоподобны и могут быть приняты за плоскогрудую женщину. Вдруг колени и ноги сидящего по-турецки истукана засыпаны дарами и землей? Значит, прячется на острове не Золотая Баба, а алтын бабай (дорогой старик), занесенный в Сибирь татаро-монгольскими племенами еще в незапамятные времена и ставший со временем главным божеством Югры? Существует же у хантов представление о посмертном переселении душ, как в ламаистской религии…

Или это античная мраморная богиня, вынесенная уграми из их совместного с готами похода на Рим и попавшая потом за Урал – какая-нибудь Венера-охотница? Внутренне распалившись, я так и пристал к Сургучеву с расспросами в стремлении уточнить внешний облик богини: как выглядит красивая ли. Да, видимо, он и сам немного знал. «Баба как баба, – отвечал он, – голова, грудь, рука, правда, одна осталась. Конечно, красивая, она же мать наша! Если хочешь, поедем, поглядим – я знаю, где она спрятана».

Хотел ли я! Да кто из нас не мечтал об островах сокровищ, не жаждал опасных приключений, не искал славы первооткрывателя сокровенных тайн. Конечно же я хотел найти Золотую, или пусть даже каменную, языческую богиню. Появился убедительный повод вновь посетить милый моему сердцу Север, подышать тайгой, проплыть по черной воде извилистых речушек. Но не праздным туристом, каких развелось и шатается множество, а в роли исследователя югорской старины. Я готов! Молодому в путь собраться – только подпоясаться. Других же причин, сдерживающих экспедицию, у нас с Алексеем, к счастью, не оказалось.

До лета оставалось достаточно времени, и, чтобы не упустить его зря, я засел в библиотеке за изучение остяцкой демонологии, в надежде подковаться теоретически и наткнуться на следы золотого идола.

Мир остяцких демонов оказался на удивление разнообразно и густо населенным. Ввел в него меня березовский краевед прошлого века.

В сороковых годах прошлого века жил в затерянном среди снегов и лесов Сибири городке Березове смотритель городского училища Н. А. Абрамов. К службе на ниве просвещения он относился ревностно, а все свое свободное время отдавал изучению истории и географии этого глухого угла Российской империи, знаменитого как место ссылки некогда всесильного сподвижника Петра I Александра Даниловича Меншикова, его детей и князей Долгоруких.

Смотритель училищ, не жалея сил, ездил по Березовскому уезду, включавшему огромное пространство, начиная от Туринского, Тарского и Тобольского округов до нижнего течения Оби и Ледовитого океана и без устали рылся в церковных и городских архивах, собирал статистические, географические и этнографические сведения, записывал местные предания. Во многих статьях, написанных Абрамовым, с неизменной симпатией описывается образ жизни, обычаи, верования и предания остяков и самоедов. Среди работ Абрамова, отмеченных Русским географическим и археологическим обществами, наиболее значительное место занимает «Описание Березовского края», созданное как результат личных изысканий автора, документов березовского архива, а также «верных преданий березовских жителей».

Свидетельствами Абрамова пользовались видные сибирские историки, такие как П. А. Словцов, а мне, тогда начинающему краеведу, сомневаться в его трудах и тем более не пристало. Чем более я вчитывался в «Описание Березовского края», тем более убеждался, что в рассказах Алешки Сургучева есть какая-то доля истины.

Уездный смотритель училищ сообщал о множестве остяцких болванов: «Близ нынешней деревни Белогорской, в 35 верстах ниже Самарова, была нагая деревянная женщина, сидевшая на стуле под березою. Остяки называли ее Большой богинею. При завоевании Сибири она приказала будто бы остякам схоронить себя, по иным же преданиям, она сама бросилась в Обь.

На устье Иртыша находилось капище с идолом, коего называли Обской старик (Ас-иге, или Ега-иге), божество рыб. Он имел вид человека, с безобразным лицом и рогами, жестяным носом и стеклянными глазами. На нем было несколько одежд, и сверх их – кафтан из красного сукна. Вокруг кумира лежали лук, стрелы, копье и кольчуга. По сказанию остяков, это их божество нисходило в бездны вод и вело войну с подводными божествами; проходило большие и малые воды и своею властью отпускало промышленникам столько рыбы, сколько кто заслужил усердием в приносимых ему жертвах. Празднование Обскому старику было в мае месяце при открытии рек. По окончании первого рыбного промысла остяки, соревнуясь друг с другом, приносили идолу жертву: взяв самую жирную часть из лучшей рыбы, намазывали ею все лицо идолу, приговаривая: ешь, наш добрый бог, и на другое время дай больше рыбы.

В Шоркарском городке было капище, посвященное идолу Ортику, который имел серебряное лицо, деревянную голову, вместо туловища – мешок, набитый мягкой рухлядью (мехами. – А.З.), руки – суконные рукава, ног не было. Кумир одет в суконный кафтан и поставлен в переднем углу капища на возвышении в виде стола. Его почитали другом и помощником Торыма.

Мастер, или Мастерко, находился близ нынешнего села Троицкого. В переднем углу капища, посвященном этому идолу, стоял большой мешок, набитый мешками разной величины и сверху туго завязанный. Посередине мешка спереди была привязана серебряная тарелка: вот изображение Мастерка (на тарелке? – А.З.). Его почитали помощником Ортика, вестником воли высших божеств и божеством здоровья. Больной, просивший от Мастерка помощи, должен был сшить ему мешок из холста, сукна или другой ткани, но не из кожи. Усердные клали ему серебряные вещи и деньги…

В Белогорских юртах, на берегу Оби, было капище и в нем медный гусь, божество птиц. Седалище ему было устроено в виде птичьего гнезда. Остяки верили, что сей боготворный истукан легким и скорым летанием загоняет птиц в те места, где почитатели его занимаются птицеловством.

В одном капище с ним был другой идол, самый главный у остяков и вогулов, но при обращении их в христианскую веру, в 1712 году, он унесен нареку Конду к вогулам и там скрыт в отдаленности глухих лесов.

Обдорский край имел своих идолов: Золотую Бабу, которую почитали пермяки до своего крещения. В 70 верстах ниже Обдорска находились два идола: один в мужском, а другой в женском одеяниях, с особенными украшениями в остяцком вкусе. Одежды их обложены были разными мелкими металлическими фигурами; на головах же было по серебряному налобнику. Каждый идол стоял в особом капище при одном избранном дереве.

Остяки, проезжая водою мимо них, старались держаться середины реки, чтобы веслом не коснуться до берега и тем не разгневать божества. Томимый жаждой не осмеливался ни напиться воды, обтекавшей обожаемое место, ни вырвать близ него травы, ни сломать деревца. При народных бедствиях, как, например, при повальных болезнях, при неулове рыбы или зверя, при падеже оленей и проч., были общие жертвоприношения. Главный шаман предварительно отправлялся к одному из идолов, входил в капище и вопрошал его о жертвах, после чего объявлял волю божества».

Много еще написал Абрамов о загадочных остяцких идолах и диких для нас жертвоприношениях им. Всего не пересказать, да и не в этом моя задача. Однако и из приведенного отрывка можно заключить, что в треугольнике между Кондой, Иртышом и Обью еще недавно процветала богатая языческая культура и приносились обильные пожертвования кумирам. В этот район и заманивал меня Сургучев на поиски Золотой Бабы, о которой Абрамов сказал до обидного мало. Чтобы не впасть в ошибку, приняв на веру Алешкины заверения, следовало попытаться разузнать подробнее об этом таинственном и тщательно оберегаемом божестве обских угров, известного под именем Золотой Бабы.

Скудные известия о ней на страницах летописей и книг оказались на редкость запутанными и противоречивыми.

Первое сообщение о великой богине уральских племен донеслось через толщу веков, как ни странно, с берегов далекой Исландии, где в конце XIII века правил варяжский конунг и летописец Снорри Стурлуссон, отважный и просвещенный властелин, оставивший после себя непреходящей ценности литературный и исторический памятник – собрание древних нормандских саг, под названием «Круг Земной».

В саге об Олафе Святом, описывающей события 1016–1028 годов, рассказано о походе братьев Карли и Гунстейна в северную страну бьярмов (пермов?). Вел их викинг по имени Торир-собака. По окончании торга с бьярмами, накупив беличьих, боровых и соболиных мехов, Торир предложил своим спутникам пограбить могилы и капища бьярмов: «Торир сказал, что есть такой обычай, что если умирает богатый человек, все его имущество делят между умершим и наследниками. Мертвому достается половина или треть, но иногда еще меньше… Они оставили людей охранять корабли и сошли на берег. Сначала они шли по равнине, потом начались большие леса. "Сдирайте с деревьев кору, – сказал Торир, – так чтобы от одного дерева всегда можно было видеть другое". Они вышли на большую поляну. Середина поляны была огорожена высоким частоколом. Торир сказал: "Здесь внутри ограды есть курган. В нем золото и серебро перемешано с землей. В ограде стоит также бог бьярмов, который называется Йомали. Пусть никто не смеет его грабить". Они пошли к кургану и выкопали из него столько сокровищ, сколько могли унести в своих одеждах. Потом Торир сказал, что пора возвращаться обратно. Все побежали к воротам, а Торир вернулся к Йомали и взял серебряную чашу, которая стояла у нее на коленях. Она была доверху наполнена серебряными монетами… Ночи были светлые. Они плыли днем и ночью…»

Судя по описанию местности и обычаев бьярмов, можно сделать вполне определенный вывод, что герои саги побывали где-то в верховьях Северной Двины или Печоры, в древней Пермской земле, и Торир-собака ограбил, возможно, саму Золотую Бабу. Из того, что в саге не упомянут материал, из которого сделан идол, очевидна его обычность, не способная поразить воображение, – дерево или камень. Из того, что чаша с серебром стояла на коленях идола, следует, что идол был сидящим, а в приношениях ему основу составляло серебро. Именно серебру отдавали предпочтение перед другими металлами уральские угры, а древние пермские боги чаще всего ваялись сидящими. Как показали исследования, в основе варяжских саг лежали реальные события и нет оснований сомневаться, что эпизод с ограблением Йомали был выдуман.

Косвенно это подтверждает и первый русский источник, в котором упомянута Золотая Баба, – летопись от 1398 года, посвященная кончине апостола Пермской земли епископа Стефана Великопермского: «Си бо святый святитель, новый апостол Пермская земля, учитель веру утверди и грамоте их изучи, се 60 блаженный епископ Стефан, божий человек: ни бога знающих, ни законов водящих, молящихся идолам, огню и воде и камню и Златой Бабе, и кудесникам и волхвам, и древью… Боги их раскола ежи суть болваны истуканные, изваянные, вырезом вырезаемые…»

Пермяне берегли свое сокровище…и, чтобы укрыть его надежнее от посягательств православных миссионеров, унесли идола через Урал в Сибирь, перетаскивая временами с места на место для конспирации.

Казымские ханты говорили: «Сорни-най у нас», – сосьвинские уверяли. «У нас», – юганские твердили. «У нас где-то». И только кондинские манси заявляли: «У нас ее давно нет. Ее куда-те утащили наши старики и потом умерли, никому не сказав. Теперь мы не знаем, где она спрятана».

Полученные сведения, прямо скажем, не вдохновляли. Совершенно случайно в одном из сельскохозяйственных журналов отыскалась статья старшего научного сотрудника НИИСХ Северного Зауралья В. Бухменова о находке в районе Согомских озер, неподалеку от мансийской деревни Нюркой, каменной статуи. Публиковалась даже ее фотография. Правда, из остатков камней автору статьи не удалось сложить скульптуры, потому что алчные и бестолковые кладоискатели, чтобы ее расколоть, калили ее огнем и поливали водой. В довершение перекопали и перерыли всю округу. Народная память сохранила и имя таежного Герострата: тобольский купец Сыромятников. И не стало вековухи – каменной бабы. Бесследно исчезли и фигурки ее стоявших когда-то рядом детей. Осталась только легенда: «На племя, что кочевало в верховьях Конды и Юконды, напали плохие люди. Спаслись лишь старуха с двумя детьми и какой-то зверь, на котором они ехали, пока не окаменели. С тех пор и стоят каменные: в болоте – животное, а на увале – старуха с детьми. Из болота вытекает Хой-речка, а таежный урман, шумящий над каменной бабой, – зовется "Старухиным мысом"».

С этой новостью и поспешил я к Алексею Сургучеву: «Оказывается, давным-давно обнаружили и расколотили Золотую Бабу, а ты и не знал!» – «Почему не знал? – не огорчился Алексей. – Знал, мне о ней отец и дядя рассказывали. Не настоящая эта Баба, а подсадная, вроде утиного чучела. Ее для отвода поповских глаз поставили и подарков ей совсем не давали. Говорят, везли ее с верховьев Конды в большой лодке. На несколько дней пути впереди нее спешили гонцы с приказом всем жителям Конды на время уходить в глубь тайги… Никто не должен видеть Бабу, никто не должен знать, где она остановится. За ослушание – смерть. Снимались с рыбных угодий стойбища и откочевывали на время. Вскоре вся тайга узнала, что Баба приехала на Конду. Прознали про нее русские и поверили, что она и есть главная, которую Золотой звали. Обманули их наши шаманы как весеннего селезня – подсунули фальшивую. А настоящая Баба шибко надежно захоронена, однако недалеко от подсадной…»

И настолько убедительно изложил мне Сургучев свою версию, что я незаметно для себя проникся доверием к его рассказам об идолах. Вдобавок все прочитанное мною косвенно подтверждало его правдивость.

Неразгаданная тайна тревожила и распаляла воображение, взывала к действию и в конце концов привела летом 1979 года меня, моего друга из Нягани Владимира Романова и рекомендованного нам Сургучевым проводника А. Собрина в дебри реки Конды на поиски Золотой Бабы.

…Едва забрезжил рассвет, как в утренней прохладе над водой появились молочные прожилки, поплыли белые клочья, которые густели и наливались на глазах. Воздух набухал влагой, очертания недалеких кустов расплылись в белесой мути, робкие звуки утра погасли в ее рыхлой вате, и наконец, все поглотила в себе такая густая туманная пелена, какая бывает только на Конде под осень.

Когда я вознамерился проверить лодку и пополз из палатки, меня не пустил Собрин: «Уйдешь – пропадешь в тумане и сгинешь, как не раз бывало. Лежи и жди, пока ветром его не развеет…». Нам повезло – туман растаял, мы погрузились, и вот наща «Казанка» уверенно глиссирует по черно-коричневой остывающей воде. Экипаж, включая здоровенного бестолкового кобеля Бурьку, устраивается поудобнее: уверения Собрина, что плыть недалеко, всерьез принимать не приходится – для него сто километров не расстояние.

После тревожной ночи под равномерный гул мотора хорошо дремлется, но Собрин бодрствует на руле, по одному ему известным приметам угадывая фарватер.

Под вечер лодка ткнулась носом в твердую на вид песчаную косу возле устья неширокой таежной речки. «По этому истоку завтра попадем в большое озеро, – сказал Собрин, заглушив "Вихрь", – из него по протоке проскребемся в другое и пошарим на островах».

Северяне в слово «исток» вкладывают значение, еще не растолкованное словарями. У них оно означает нечто вроде «потока воды, истекающего из одного водоема в другой». Не река, но и не ручей. Как и все таежные речки, найденный нами исток имел крутые берега, большую глубину и массу спрессованного мусора и деревянного лома, начиная почти от самого устья.

Сквозь густые береговые заросли тальника мы с Володькой с трудом продрались к завалу. Оказалось, что весь сор и плавник держатся на двух упавших с противоположных берегов истока деревьях, образовавших своего рода плотину из веток. Но что странно: стволы не сами рухнули и не ветер их свалил, а оказались специально подрублены.