Текст книги "Вслед за Великой Богиней (др. изд.)"

Автор книги: Аркадий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Верста двадцать вторая
В чешуе, как жар, горя

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой,

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской.

А. С. Пушкин. У Лукоморья

Мы уже познакомились с населением легендарного острова Буян – «человеческой красотой» – красавцами и странными бородатыми великанами. Настала очередь уточнить, откуда взялось у них сверкающее рыбьей чешуей одеяние и что оно могло собой представлять. При изучении источников, оказывается, что Пушкин заимствовал подводных витязей отнюдь не из устного фольклора. Похожие персонажи, так или иначе связанные происхождением с Лукоморьем, давно уже кочевали по страницам русской и мировой литературы и, возможно, не покидали устного фольклора.

В широко известном на Руси древнем русском сочинении «О человеце, незнаемых в восточной стране и о языцех розных» повествовалось в числе прочих чудес и о морских жителях: «В той же стране, за теми людьми над морем, живет иная самоядь (ненцы. – А.З.), такова: линная словет; летом месяц живут в море, а на суше не живут того деля: того месяца понеже тело в них трескается и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти».

Ричард Джонсон в своем сочинении «О некоторых странах самоедов, живущих по реке Оби и по морским берегам за этой рекой (1558)» уточняет: «В восточной стране, за Югорскою землею, река Обь составляет ее западную часть. По берегу моря живут самоеды, и страна их называется Молгомзей (впоследствии Мангазея. – А.З.). В этой же местности, за этим народом живет на берегу другое племя самоедов, говорящих на другом языке. Один месяц в году они проводят на море и в течение всего этого месяца не возвращаются на сушу…» Из этих документов следует, что легенды о морских жителях возникли не на пустом месте, имеют реальную основу и территориально связаны опять же с Лукоморией и Мангазеей.

Припоминаются пушкинские тридцать три богатыря: «А теперь пора нам в море; / Тяжек воздух нам земли…» Трудно сказать, знаком ли был поэт с сочинением «О человецех незнаемых…» или слышал его в пересказе, но вот книгу римского историка Павла Йовия, которого мы уже упоминали в главе о великанах, он имел в своей библиотеке и, следовательно, мог читать. У Павла Йовия он мог найти запись: «У океана, как рассказывают, живет какой-то народ, который большую часть (времени) проводит в воде и питается исключительно сырой рыбой. Эти люди, подобно рыбам, покрыты чешуею…» Строки эти записаны со слов русского посла Дмитрия Герасимова, знавшего о походе Курбского в Лукоморье.

Обычаем употребления в пищу сырой рыбы сибиряков и теперь не удивить: у части коренного населения он сохранился и поныне, а вот чешуя – откуда? Откуда у Пушкина: «В чешуе, как жар, горя…» Объяснение отыскалось и этому не простому вопросу. Первые русские землепроходцы в Западной Сибири поразились умению аборигенов делать непромокаемую одежду из рыбьих кож. Вот как писал об этом современник Петра I Григорий Новицкий: «Одежда их обще из кожей рыбы, наипаче из налима иже подобен сому, тоже с осетра и стерлядей одерше кожу елико трудами своими умягчивают, яко могут все одеяние себе из них сошити. Обще же из налимьей кожи кажаны, с иных же чулки, сапоги себе утворяют».

Окончательное разъяснение происхождения легенды о морских жителях дает знаток Севера середины прошлого века Н. А. Абрамов. В «Очерках Березовского края» он рассказал, что близ острова Белый в Ледовитом океане находится песчаная отмель, где обдорские остяки и самоеды приставали во время своих проездов для отправления идольского обряда. Здесь они купались для сообщения с водными божествами и, выйдя из воды, бросали в нее деньги. Видимо, этот ритуал в сочетании с одеждой из рыбьих кож дал пищу фантазии очевидцев и знавших о нем понаслышке.

Пушкину оставалось только развить готовый сюжет:

 
…Море вскинется бурливо,
Разбежится в шумном беге,
и останутся на бреге
В чешуе, как жар, горя
Тридцать три богатыря…
 

Морской дядька обдорских остяков и самоедов – это их тотемный предок – водное божество. Возможно, в имя Черномор Пушкин вкладывал информацию, что он обитает в Карском (от татарского кара – черный) море. На самом деле название морю дано от впадающей в него речки Кара. Кар – по-коми-пермяцки означает селение, городок. Но среди русских Кара была известна и как Черная река, иначе Пай-яга. Кара прорывается через уральский хребет Арвисхой и впадает в Песчаную бухту Северного океана. В «Древней российской гидрографии», что имелась у Пушкина, эти места описаны так: «А от Пустозера семьдесят верст губа Болвановская (болван – самоедский идол). А от той губы двадцать верст река Чорная, да река Великая… А от Коротаевы семьдесят верст река Кара… за тубою пала в море речка Князькова, и от Кары реки до Князьковой сто двадцать верст… А промеж реки Кары на море остров Вайгач…»

Все как в «Сказке»: Черная речка и Кара впадают в Черное море, в котором остров и напротив речка Князькова, по берегам которой, возможно, прогуливался с луком остяцкий князь Гвидон…

Верста двадцать третья
Чем вы, гости, торг ведете?

Торговали мы булатом,

Чистым серебром и златом…

А. С. Пушкин. Сказка о царе Салтане

В нашей гипотезе на право назваться прообразом острова Буяна в «Сказке о царе Салтане» претендует остров Белый и не только из-за своего расположения на пути к Лукоморью и царству Сибирскому.

В этом вопросе нам помогут разобраться купцы-землепроходцы. Из ответов купцов на расспросы Гвидона и Салтана можно сделать вполне определенный вывод, что столица «славного Салтана» находилась на востоке от Руси неподалеку от Лукоморья и Мангазеи – в Искере (Тобольске) или Тюмени.

Это предположение подтверждают торговые гости Гвидона: «Торговали мы булатом, чистым серебром и златом…»

Что же это за странные купцы, торгующие чистым серебром и златом, да еще в сочетании с оружием? Ассортимент, прямо скажем, необычный. По традиции, наоборот, конечной целью торговой сделки для купца являлось получение, накопление как можно большего количества драгоценностей, золота. И неординарное сочетание товаров: булат, серебро, золото.

Слово «булат», искаженное «фулад», по-персидски значит «сталь». В древности славился хорасанский персидский булат. Иранские купцы торговали булатными хорасанскими клинками по всему миру. Товар для персов традиционный. Но вот необычная торговля «чистым серебром и златом» для персов стала вынужденной. Со времени утверждения ислама в Центральной и Малой Азии драгоценные посуда и оружие, ювелирные украшения с изображением человека, животного или птицы стали для их владельцев предметами нежелательными и опасными. Ислам запрещал держать их в доме и при себе под угрозой строгой кары за идолопоклонство. Уничтожать ценные произведения ювелирного искусства было бы неразумным расточительством. И тогда серебро, золото и оружие хорасанской выделки изворотливые персидские купцы повезли в страны полунощные, где им имелся достойный эквивалент торгового обмена – меха, и где идолопоклонство вовсю процветало. Караванный путь на Север шел по Иртышу мимо столицы сибирских салтанов – Искера или Кашлыка. Торговый путь начинался с верхнего Иртыша, выше нынешнего Усть-Каменогорска, куда все товары доставлялись на вьючных животных и перегружались на каюки (большие лодки) и на них отправлялись вниз по Иртышу мимо Искера до Лукоморья или Сургута.

Жители Югры предпочитали серебро другим металлам, очевидно, из-за его бактерицидных свойств. Для них серебро было действительно чистым металлом. Вероятно, поэт знал эту привязанность жителей Салтанова царства, поскольку употребил, возможно подсознательно, по отношению к серебру эпитет «чистый» вместо общепринятого в фольклоре– «светлый». Например: «светлое серебро, красное золото».

Торговля «серебром и златом» процветала вплоть до XIX века. Академик Миллер сообщал в конце XVIII века: «Кроме гостиного двора, в Ирбите во многих частных домах горожан и в близлежащих деревнях продается прекрасное восточное золото и серебро, а также драгоценные камни». Причем нередко торговля велась в обход таможни.

В 1779 году в Сибирь в составе государственной комиссии по фактам провоза контрабандой нелегальных изделий выехал обер-интеркригс-комиссар Григорий Осипов. В донесении об осмотре Тобольской губернии сообщалось, что у восточных купцов, в частности у бухарцев, выменивалось ежегодно от 50 до 100 пудов серебра, учитываемого в таможнях, кроме того в обход закона такое же количество выменивается помимо таможни.

А. С. Пушкину, отслужившему 7 лет секретарем Коллегии иностранных дел и через друзей имевшему доступ к бумагам Миллера, могли быть ведомы эти документы и факты. И по окончании службы Пушкин не утратил доступа к архивам Коллегии иностранных дел, через своих друзей – служащих Архива: князей Мещерских, А. В. Веневитинова, В. П. Титова, С. П. Шевырёва, Н. А. Мельгунова, С. И. Мальцева, С. А. Соболевского – «архивных юношей».

Выражение «архивные юноши» появилось в романе «Евгений Онегин» с легкой руки Сергея Александровича Соболевского – душевного друга Пушкина. Соболевский пользовался необычайным доверием Пушкина, который свободно допускал его к устройству своих денежных дел. Сам Соболевский вспоминал, что вместе со Львом Сергеевичем принимал участие в издании «Руслана и Людмилы». Пушкин останавливался и жил на московской квартире Соболевского. Редактор «Московского вестника», страстный библиофил и весьма сведущий библиограф, Соболевский собрал интереснейшую библиотеку. Пушкин, по его собственным словам, привык пользоваться библиотекой «своего старинного приятеля».

Возможно, благодаря дружбе с «архивными юношами» Пушкин получал доступ к малоизвестным документам о Сибири, из которых мог узнать, что золотые и серебряные дела не были чужды его старинному роду. Столбцы Сибирского приказа свидетельствуют, что сын горячо любимого Пушкиным предка из «Бориса Годунова» – Гаврилы, боярин и оружничий Григорий Гаврилович Пушкин заведовал малоизвестным Серебряным приказом. О его деятельности говорят некоторые записи, например о посылке в Серебряный приказ 500 золотых угорских (югорских) пригодных для изготовления окладов к иконам, на позолоту, чеканные и всякие дела.

«Угорские золотые». Слово «угорские» не означает, что золотые отчеканены в Югре – Югра своих денег не имела. Просто эти золотые были взяты в Югре, потому и упомянуты в столбцах сибирского приказа. Взяты из числа даров языческим идолам, изъятых в казну. Запись в столбцах как раз относится к периоду начала христианизации Югры и Сибири, когда разорялись многие святлища. Даже в начале 60-х годов прошлого века в одном из шаманских капищ возле Березова смогли обнаружить серебряную с позолотой чашу, изготовленную около X века в Византии и неведомым путем попавшую в Югру. На вазе изображены царственный юноша с арфой и внимающая ему дева, бой византийского всадника с кочевниками, звери, цветы и птицы. Еще одна серебряная чаша иранской работы найдена в пятидесятых годах на территории Приуральского района Тюменской области. Там же сделана совершенно уникальная находка серебряной гривны с клеймом Великого Новгорода.

Летом 1989 года археологический отряд тюменского госуниверситета раскопал ряд курганов в Абатском районе Тюменской области. Археологам повезло наткнуться на нетронутое захоронение и сделать неожиданные находки. Мужчины были похоронены в нарядных кафтанах, расшитых золотыми или серебряными бляшками. Рукоятки кинжалов и мечей были обернуты листовым золотом, уздечка коня украшена серебряными бляшками, пряжки на поясе обвиты золотой или бронзовой проволокой. Большой интерес представляют ювелирные украшения – золотые и серебряные серьги, украшенные пирамидками Черни. Археологи пришли к убеждению, что украшения по форме, стилю и технологии изготовления однотипны с теми замечательными изделиями, что собраны в коллекции Петра I.

Не остановиться на знаменитой сибирской коллекции Петра I в нашем повествовании никак нельзя. Если еще и в наше время на территории Сибири находят драгоценную посуду и оружие эпохи сасанидов, то при жизни Петра I такие находки случались совсем не редко. В 1715 году сибирский промышленник Демидов прибыл в Петербург. Совпало, что у царя Петра как раз родился наследник, которому по старинному русскому обычаю делались подарки. Не ударил в грязь лицом и Демидов и поднес в подарок «богатые золотые бугровые сибирские вещи и сто тысяч рублей денег».

Эти «бугровые сибирские вещи» представляли великолепные литые поясные бляхи с изображением борьбы зверей и шейные гривны с фигурами зверей на концах. Подарок заинтересовал Петра I, страстного любителя всяких диковинок. Тобольскому губернатору князю М. П. Гагарину последовал указ о розыске и доставке подобных сокровищ. Выяснилось, что жители Тюмени, Тобольска и прилегающих деревень с успехом занимаются кладоискательством, организуя артели бугровщиков по раскопке курганов, или по-местному – бугров.

Матвей Гагарин срочно шлет грамоту в Тюмень, коменданту Воронецкому: «1717 года июля в 5 день… По именному его царского величества указу, который писан рукою его царского величества, древние золотые и серебряные вещи, которые находят в земле древних покладов всяких чинов, людям велено объявлять в Тоболску и велено у них брать те вещи в казну великого государя, а отдавать им за те взятые вещи ис казны деньги…»

Гагарин развил бурную деятельность и одну за другой отправил в Петербург три драгоценных посылки из золотых и серебряных изделий совершенно неизвестного до того звериного стиля, общим весом более восьми пудов. Подарки Демидова и посылки Гагарина составили основу так называемой сибирской коллекции Петра I в кунсткамере, а затем в Эрмитаже.

Однако щедрые подношения не уберегли сибирского губернатора от царского гнева. В 1717 году Матвей Гагарин был отозван в Санкт-Петербург и отдан под следствие за злоупотребления, в числе которых значилось ограбление его ставленником иркутским воеводой Ракитиным торгового каравана из Китая с золотом, серебром и другими ценностями.

А в Тобольск для следствия был направлен гвардии-майор Иван Лихарев со товарищи, среди которых был лейб-гвардии капрал Максим Пушкин. Мы не знаем, к какой из ветвей рода Пушкиных он принадлежал, но его служба в лейб-гвардии свидетельствует о его дворянском происхождении. Максиму Пушкину выпала честь расследовать злоупотребления в Иркутске. Первым делом Максим Пушкин и его сотоварищи взялись за ревизию приходно-расходных книг приказной избы.

Царские контролеры дотошно проверяли, куда ушли каждая шкурка соболя, черно-бурой лисицы, куницы и белки. Иркутские летописи сообщают о Пушкине, что он вел себя «благопристойно, соблюдал во всем умеренность, не терпел корыстолюбия, себя вел весьма строго, лихоимственных подарков и взятков ни от кого и ничего не принимал». Дело о пограблении торгового каравана раскрылось, и за злоупотребления воеводе Ракитину пришлось в сопровождении Максима Пушкина с помощниками отправиться в Санкт-Петербург перед «Петровы очи» и под суд, обрекший его на смертную казнь.

Мог ли Александр Пушкин, интересовавшийся эпохой Петра I и буквально всем, вплоть до анекдотов, что связано с его именем, знать историю сибирской петровской коллекции?

Мог. Не мог не знать. И очевидно – знал. И, вероятно, история ее спрессовалась у поэта всего в две краткие строчки, возможно затем, чтобы проявиться когда-нибудь впоследствии в большой сибирской поэме или повести.

Историю петровской ревизии в Иркутске и другие сибирские истории А. С. Пушкин мог слышать от И. Т. Калашникова, сослуживца М. М. Сперанского и П. А. Словцова, потомственного, в третьем поколении, чиновника иркутской губернской канцелярии. Его отец, Т. П. Калашников, всю жизнь отслуживший в Иркутской казенной палате и в Хозяйственной экспедиции, оставил после себя записки – «Жизнь незнаменитого Тимофея Петровича Калашникова, простым слогом описанная с 1762 по 1794 год». Служба деда и отца была источником всевозможных рассказов о делах иркутских и камчатских для его многочисленной семьи в длинные сибирские вечера, когда в Иркутске главным развлечением были семейные застолья да беседы.

Иван Тимофеевич Калашников стал сочинять стихи уже в детские годы. В 1813 году за оду на изгнание врага из России он получил подарок от вице-губернатора – пятитомник лучших российских стихотворений. Под влиянием П. А. Словцова, Калашников стал пробовать свои силы в прозе. По ходатайству Словцова его этюды печатают «Казанские известия». На одаренного канцеляриста обратил внимание М. М. Сперанский, и с этого момента его карьера пошла в гору – в 1822 году по предложению Сперанского Иван Тимофеевич Калашников назначается советником Тобольского губернского правления, получает в награду за усердную службу золотые часы. А еще через год он уже служит в Петербурге в должности столоначальника Министерства внутренних дел. Заботами Словцова, Сперанского, близкого к ним петербуржца П. Г. Масальского Калашников вошел в избранное общество. На дочери Масальского Елизавете Петровне он женится, а благодаря ее брату Константину, довольно известному в те времена писателю, входит в круг петербургских литераторов. Естественно предположить, что Калашников оказался коротко знаком с дочерью своего протеже и благодетеля Сперанского – Е. М. Фроловой-Багреевой и с ее другом Александром Пушкиным. Фролова-Багреева проживала в С.-Петербурге вместе с отцом. В ее салоне собирались все знаменитости: ученые, артисты, писатели, в том числе и А. С. Пушкин, который с ней особенно дружил. В своем письме к Н. Н. Гончаровой он сам это подтверждает: «Вчера m-me Багреева, дочь Сперанского, присылала за мной, чтобы "вымыть" мне голову за то, что я не исполнил формальностей – но, в самом деле, у меня не хватает сил. Я мало езжу в свет». Из текста письма следует, что Фролова-Багреева присылала за Пушкиным, потому что он не появился в ее салоне накануне, как следовало. Ее отец Сперанский имел слабость талантливых людей держать от себя поблизости. Так, другой тоболяк, будущий декабрист Г. С. Батеньков, после перевода в С.-Петербург и до самой ссылки проживал в доме М. М. Сперанского. Возможно предположить, что Сперанский на первом этапе карьеры другого своего любимца – Калашникова не изменил своего обыкновения и по отношению к нему.

Вышесказанное способствовало не только литературным успехам Калашникова, но и расширению его светских и литературных знакомств. Во всяком случае, Пушкин в начале апреля 1833 года пишет ему как совершенно старому знакомому: «Вы спрашиваете моего мнения о "Камчадалке". Откровенность под моим пером может показаться Вам простою учтивостью. Я хочу лучше повторить Вам мнение Крылова, великого знатока и беспристрастного ценителя истинного таланта. Прочитав "Дочь Жолобова", он мне сказал: "ни одного из русских романов я не читывал с большим удовольствием". "Камчадалка", верно, не ниже Вашего первого произведения. Сколько я мог заметить, часть публики, которая судит о книгах не по объяснению газет, а по собственному впечатлению, полюбила Вас и с полным радушием приняла обе Ваши пьесы».

Подробнее о жизни и литературном наследии И. Т. Калашникова можно прочитать в первом томе «Очерков русской литературы Сибири», изданном в 1982 году Институтом истории филологии и философии Сибирского отделения АН СССР.

Верста двадцать четвертая
Ой вы, кони буры-сивы…

Предо мною конный ряд;

Два коня в ряду стоят,

Молодые, вороные,

Вьются гривы золотые…

П. П. Ершов. Конек-горбунок

Из всех загадок, искусно упрятанных Пушкиным между строчек «Сказки о царе Салтане», торговля «донскими жеребцами» задала работы более других. Никак не согласовывались донские жеребцы с версией о сибирских корнях «Сказки». В отличие от других корабельщиков, из ответов торговцев конями не следует, что они родом из Салтанова царства:

 
Мы объехали весь свет,
Торговали мы конями,
Всё донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок —
И лежит нам путь далек:
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана…
 

То есть корабельщики сообщают Гвидону, что торговали конями по всему свету, а теперь настало время ехать торговать в Салтаново царство, поскольку «вышел срок». Возможно, под этим следует понимать, что торговые гости спешат проданных коней доставить ко вполне определенному сроку – к открытию ярмарки. А ярмарки в Сибирском царстве бывали знатные: Тобольская, Ялуторовская, Тюменская и уж, конечно, Ирбитская. В библиотеке у Пушкина была книга «Дневные записки путешествия Ивана Лепехина, совершенного в 1771 году».

Академик Лепехин приводит в ней красочное и подробное описание Ирбитской ярмарки: «С китайских границ привозят китайки лощеные и нелощеные разных цветов, голи или камки, фанзы, канфы, легкие парчи, шелк сырец и сучной, лаковую фарфоровую и фаянсовую посуду, чай зеленой и черной, кирпичный или твердый чай, белый чай, разные краски, всякие мелочи, как-то трубки курительные, стекла зажигательные, шелком шитые картины и прочее. Из дальней Сибири идут товары, в мягкой рухляди состоящие, как – куницы, соболи, горностаи, белки, песцы, волки, лисицы, выдры, россомахи, бобры, оленины и лосины. С подобным сим товаром приезжают Вогуличи иБерезовцы.

Оренбургская линия снабдевает сие торжище наипаче бухарскими и хивинскими товарами, которые состоят из камчатых бумаг, как простой, так и крашеной, в разных выбойках, полушелковых материях, верблюжьем волосе и сделанными из него материи.

Отуда же привозятся овчинки, мерлушки и тулупы, и особливый род орехов, чинар прозываемое; копытчатое серебро, золото как песочное, так и в персидских деньгах редко на Ирбите видеть можно, но оно ныне предоставлено для оренбургского торгу».

(Опять нам встречается серебро и злато! Заметим, что ниточка от него тянется к Оренбургу, в котором Пушкин побывал.) «…От архангелогородского порту привозят купцы сахар, французскую водку, разные виноградные вина, сукна, холст, лимоны, сласти разные и шелковые материи… Надобно знать все пути, по которым с разных сторон товары привозятся. Китайские товары с Кяхты везут или сухим путем, или водою. Сухим путем привозятся с границы в Иркутск, из оного в Томск, оттуда в Тару, а из Тары в Тобольск. От границы до Тобольска считают 3500 верст, от Тобольска до Тюмени 254 версты, от Тюмени до Ирбитского торжища 160 верст. По такому расстоянию за провоз каждого пуда платится с лишком два рубля. Водяной путь также от самой границы начинается. Сперва плывут рекою Селенгою до Байкала; из Байкала проходят рекою Ангарою; из Ангары выходят в Енисей, по которому спускаются до Енисейска, где, перебравшись через волок, плывут по реке Кеть к Оби, а по Иртышу подымаются вверх до Тобольска. С прочих сторон товары привозятся гужом, выключая архангелогородские, которые по осени на судах отправляют до Устюга, а от Устюга так же зимним путем перевозятся на лошадях…»

Обратим внимание на фразу: «с прочих сторон товары привозятся гужом». Огромные объемы товарных перевозок требовали соответствующего конепоголовья. Спрос на хороших коней непременно должен был вызвать предложение, и нет ничего удивительного, если на ярмарке появятся со своим товаром лошадиные барышники. Но почему именно «донские жеребцы», а не орловские, к примеру? С этим вопросом я решил направиться на городской ипподром за консультацией специалиста.

Директор ипподрома, из того реликтового племени конников, что в отчаянных рейдах по немецким тылам срубили немало чужих головушек и сложили свои, казалось, только меня и ждал. Похоже, не очень баловали вниманием горожане в последние годы его подопечных красавцев. Пришлось выслушать всю столетнюю историю тюменского ипподрома, заглянуть в будущее, в котором конь снова займет свое законное место в народном хозяйстве, пройтись по денникам и только тогда снова повторить свой вопрос:

– А почему все-таки у Пушкина в «Сказке» жеребцы донские? И почему торгуют именно жеребцами, а не кобылами?

Кавалерист снисходительно улыбнулся моей наивности, покрутил ус «под Буденного» и объяснил: «Жеребцы привозились в Сибирь для улучшения местной породы. Татарские лошаденки мохнаты, неприхотливы, выносливы, но мелковаты и слабосильны. Вогульские коньки еще меньше татарских – совсем невелички. Именно с них Ершов списал "Конька-Горбунка". Ни та, ни другая порода для почтовой гоньбы, когда ямщику необходимо долгое время выдерживать хорошую скорость и везти значительный груз, непригодны – нужны кони покрупнее. Донская порода для этих целей как раз подходит: она универсальна и может с успехом использоваться как в упряжке, так и под седлом».

– Так вы считаете, что донскую породу использовали для селекции сибирской ямской лошади?

– Вместе с другими породами, – подтвердил коневод.

– Донская порода сформировалась на базе местных лошадей донских казаков, которых улучшали персидскими, турецкими, карабахскими и другими жеребцами. А с помощью жеребцов-дончаков в те же годы сформировали местную, так называемую тавдинскую породу. Замечательной выносливости лошади. Для сибирских дорог самая подходящая. Если бы не Артем Бабинов и открытая им дорога с Перми на Верхотурье, может, и не было бы этой местной лошадки…

Бабиновская дорога – через Верхотурье на Тюмень. Многие из рода Пушкиных, начиная с Левонтия и Ивана Пушкиных в 1600 году, затем в 1601 – Остафия, который по царскому указу взял из Перми и доставил «с кабаку» меда, солода, хмеля на 300 рублей для винокурения в Верхотурье, проследовали по ней в Тобольск. В 1621 году проехал на воеводство в Тюмень Федор Бобрищев-Пушкин, в 1625-м на смену ему отправился в сопровождении большого обоза предок поэта по прямой линии Петр Тимофеевич Пушкин по прозвищу Черной. А его брат, Воин Тимофеевич Пушкин, в 1629 году – в Березово.

Черной-Пушкин снаряжал и провожал из Тюмени на Енисей отряд казаков для разведки и закладки новых городов-острогов. Казаки возведут Енисейск, в котором впоследствии по указу царя Петра I будет безвинно (за вину сына Федора) отбывать вечную, до смерти в 1698 году, ссылку Матвей Степанович Пушкин и который станет местом ссылки других казаков и их близких.

Александр Пушкин впоследствии вспомнит об этом в «Полтаве»: …С брегов пустынных Енисея / семейства Искры, Кочубея / поспешно призваны Петром…»

В 1644 году в сопровождении полусотни челяди и со стоведерным запасом хлебного вина в Якутск на смену Петру Головину из Верхотурья выехал племянник Остафия Пушкина воевода Василий Никитич Пушкин. Василий Пушкин служил в Якутске до 1649 года, в котором скончался. Видела бабиновская дорога в 1652–1655 годах и туринского воеводу Матвея Максимовича Мусина-Пушкина и других представителей славной фамилии Пушкиных.

Несли их по сибирскому бездорожью, грязи и ухабам, наледи и снежным заметам разудалые сибирские тройки, запряженные коренастыми тавдинскими конями.

Тоскливая, однообразная дорога, долгий путь…

Для большей уверенности попробовал отыскать издание, в котором Пушкин мог прочитать описание бабиновской дороги, в период, предшествующий созданию «Сказки о царе Салтане».

Такое издание отыскалось: в 1821 году в Санкт-Петербурге В. Н. Верх опубликовал свое «Путешествие в город Чердынь и Соликамск для изыскания исторических древностей». Книга эта должна была привлечь внимание Пушкина как упоминанием в заголовке исторических древностей, так и названий городов, связанных с именем Ермака. В ней говорится: «…1525. По указу царя Федора Иоанновича ведено проведывать прямую дорогу от Соли Камской до Верхотурья; прежняя была окольная от Соли Камской мимо города Чердынь, вверх по Вишере-реке, да через Камень в Лозву реку, Лозвою вниз в Тавду, да Тавдою вниз до Тобола реки; а Тоболом вверх до Туры реки; а Турою вверх до Тюмени. Тою дорогою хаживала денежная и соболиная казна и хлебные припасы по смете с 2000 верст. Проведал прямую дорогу Верх Усолец крестьянин Артюшка Бабинов и стало от Соликамска до Верхотурья только 250 верст. За сию службу пожаловал Федор Иоаннович Бабинова грамотою бесданного и беспошлинного.

На таежной Тавде-реке формировалась с помощью донских жеребцов выносливая ямская лошадь. А для ямской гоньбы и извоза требовалось огромное конепоголовье, прокормить которое было нелегко.

Традиционным сибирским способом, облегчающим содержание коней в зимнее время, была тебеневка – вольный выпас коней на подножном корме почти до половины зимы, пока не лягут глубокие снега. На заливных лугах в пойме Тавды вырастали буйные травы. После ухода воды травы сплетались в сплошную, трудно поддающуюся косе, массу.

Полуодичавшие кони-звери во главе с опытным вожаком паслись на необозримых лугах «вольны, не хранимы».

Под стать своим коням были вольны душой и сибирские ямщики. В том самом 1601 году, когда Остафий Пушкин с братьями и семьей ехал бабиновской дорогой на Тюмень и далее, по повелению их гонителя Годунова в Тюмени организуется первый почтовый ям. В грамоте царя Бориса тюменскому воеводе Луке Щербакову сказано: «И как к тебе наша грамота придет, и ты бы вперед на Тюмени ямщиков прибирал. А было бы у всякого ямщика гоньбы по три мерина…»

И понеслись по сибирским просторам разудалые ямщицкие тройки, зазвенели тюменские колокольчики, да так, что звук их отозвался не раз и в столичном Санкт-Петербурге.

Соратник Федора Матюшкина по Колымской экспедиции Фердинанд Врангель писал в Петербург: «…Дороги по Сибири стоят того, чтобы их похвалить; с самого Екатеринбурга можно сравнить езду по Сибири с плаванием пассатными ветрами, и то кто ездит по казеной надобности, плавает в индийском океане летом, когда пассат дует, шторм только держись! При всем том, что большая часть сибирских городов суть деревушки, и почти все деревни обстроены лучше, чем надобно, по сравнению с городами, однако я теперь лучшего понятия о Сибири, нежели был» ^{12} .