Текст книги "Лесные братья"
Автор книги: Аркадий Гайдар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Но поиски не увенчались успехом, и в окрестностях, прилегавших к участку начатых работ, никого не было обнаружено.
Работа продвигалась туго.
– Черт его знает, – говорили инженеры, – может быть, скала здесь толщиной в несколько сажен, долго тогда придется с ней повозиться…
Штольц стоял на берегу и думал, а думать было ему о чем. Во-первых, Реммер все-таки ускользнул, во-вторых, какие-то люди, очевидно, следили за ним, в-третьих, вход в пещеру так и не был найден.
Вдруг один из работавших издал крик удивления, бросился к кустам, достал большую сухую палку и начал что-то вылавливать из водоворота. Около него столпилось несколько человек, наконец он зацепил темный предмет и вытащил.
Штольц даже побледнел от изумления: это опять была фляга.
– Что за проклятая гора! – крикнул он. – Еще там внутри ее посудные мастерские, что ли, находятся?!
Он быстро раскупорил ее, надеясь найти там опять горячее какао или что-нибудь в этом роде, но какао там не было, а была тщательно свернутая бумага.
Развернув ее, Штольц прочел, и выражение сильной радости блеснуло на его лице.
«Ага, голубчик, вот ты когда нам попался, – подумал он. – Теперь и взрывать не надо, а я-то думал, что он сквозь землю провалился, что ли…»
– Ага, – пробормотал он опять через некоторое время, – так это Вера и Баратов тут около шныряют!..
Он приказал окончить работу. И, захватив с собой ничего не понимающих и изумленных товарищей, быстро отправился назад.
В это время Реммер ползал по пещере и ждал. Он не был уверен в том, что брошенная им в поток фляга тотчас же попадет к Вере, но, кроме того, как ждать и надеяться, ему ничего не оставалось делать.
Так прошел день. Несколько раз ему казалось, что кто-то идет, что чей-то голос слышится невдалеке. Несколько раз он кричал с тем, чтобы его услышали, но никого не было.
Наконец, совсем отчаявшись дождаться кого-либо, он заснул тяжелым крепким сном.
Проснулся он оттого, что сильный свет бил ему прямо в глаза. Он защурился, привстал и крикнул радостно:
– Федор, наконец-то вы!
Но в ответ послышался громкий и злобный смех.
Перед ним был Штольц.
Штольц не хотел вовсе убивать сразу Реммера.
Предполагая, что Реммеру уже давно известны все запутанные извилины пещеры, он хотел допытаться, чтобы Реммер точнее рассказал ему все, что ему известно. Кроме того, Реммер был ранен и опасности никакой не представлял. Просто-напросто ему связали руки и оставили лежать в то время, когда все пришедшие разбрелись по запутанным лабиринтам, отыскивали что-то в воде подземного потока, доставали пригоршнями песок и радостными криками выражали свое удовольствие по поводу результатов этого осмотра.
– Это удивительно, – говорил восхищенно Штольц, – золото заметно прямо на глаз. И отчего бы это такой большой процент?…
– Почва богатая, – объяснил кто-то. – А кроме того, поток быстрый, тянет за собой массу песка. Здесь, когда вода падает с обрыва, песок взбаламучивается и, как более легкий, уносится прочь, а золото крупинками оседает на дно.
Прошло не меньше двух часов, прежде чем все вернулись опять к тому месту, где лежал связанный Реммер. Было решено оставить около него одного человека на всякий случай, а всем остальным выбраться наверх с тем, чтобы захватить оттуда провиант, инструменты и снова спуститься сюда производить дальнейшие разведки. Штольц торжествовал: все удавалось как нельзя лучше. Пещера была найдена, золото было найдено, и Реммер был у него в руках.
Прошло еще несколько часов. Реммер лежал, полуоткрыв глаза, и молчал. Возле него сидел часовой и тоже молчал.
Но сидеть часовому надоело, он попробовал, крепко ли связаны руки и ноги Реммера, и, убедившись в том, что все на своем месте, встал, зажег фонарик и пошел бродить по узким и темным коридорам.
Вдруг послышался легкий сдавленный крик, потом какое-то хрипение. Потом стало все тихо-тихо…
«Вероятно, у меня начинаются галлюцинации!» – сообразил Реммер. Потому что ему показалось, что из глубины коридоров послышался тихий, странный смех.
Он прождал еще час, но часовой не возвращался. Наконец опять послышались шаги, но уже много.
«Штольц, – подумал Реммер. – Но… странно, почему это совсем не с той стороны идут?»
Он не стал больше задумываться над чем-либо, а закрыл глаза и притворился спящим.
Голоса приближались. И помимо своей воли, Реммер поднял вдруг голову.
«Что я, брежу, что ли?… Нет, конечно… Конечно, это они… Они получили мое письмо через флягу и идут…».
Он приподнялся на локте и крикнул, и тотчас же в ответ послышались радостные отклики. И Реммер теперь ясно узнал уже, что это Баратов, Вера и дядя Иван спешат к нему на помощь.
Первые десять минут перекидывались отрывочными фразами, расспрашивая друг о друге.
– Вы получили, значит, мое письмо? – спросил Реммер.
– Получили, – ответила Вера, – но кто еще с тобой? Я сразу поняла, что ты сам писать не можешь, и потом… почему он не повидал нас лично?
– Кто он? – спросил, ничего не понимая, Реммер.
– Тот, с кем ты пересылал.
– Я положил в флягу, – начал было Реммер, но замолчал и стал прислушиваться.
– Он, должно быть, не в полной памяти, – шепнул Вере Баратов. – Тише…
Вдали опять послышались шаги.
– Это Штольц, – предупредил Реммер. – Их много, человек двенадцать, надо бежать.
– Ты можешь идти?
– Могу, но мне нужно за кого-нибудь держаться. Однако Реммер быстро идти не мог, между тем позади послышался шум, и рассерженно недоумевающий голос Штольца кричал:
– Что за дьявол, его опять нет! Он опять куда-то исчез. Где караульщик?
Блеснул свет от большого электрического фонаря, похожего на прожектор, и нащупываемые яркой полосой света беглецы упали за камень.
– Придется отстреливаться, – шепнул Вере Баратов.
И, примостившись за камнем, они положили удобней винтовки.
Подпустив к себе на близкое расстояние всю партию, Баратов, Вера и дядя Иван дали внезапный залп по преследователям.
Огорошенные такой неожиданной встречей, те с криком бросились обратно и попрятались за камнями и за уступами.
Штольц ничего не понимал. Штольц был взбешен. Но луч прожектора, впившись в угол, объяснил ему все.
– Их только четверо! – крикнул он. – Кроме того, из них один раненый, а другая женщина.
В это время из глубины пещеры подошла другая партия людей Штольца, тащившая за собой инструменты. И через минуту бешеная стрельба взбудоражила многовековой покой темных сводов. Выстрелы блестели, как молнии. На секунду блестящие сланцевые своды рассыпались миллионами отблесков, потом становилось опять темно.
– Плохо, – сказал Баратов. – Плохо, Вера. Они возьмут сейчас нас живьем. Мы расстреляем все патроны, и тогда наступит конец.
– Надо стрелять меньше. Мы пройдем тем входом, откуда мы вошли, – ответили Вера.
– С ним не пройдешь, там круто больно, – шепотом добавил дядя Иван и с внезапно набравшейся вдруг откуда-то храбростью бабахнул из своего допотопного ружья.
– Бегите, – сказал, расслышав последние слова, Реммер. – Бегите одни, зачем из-за меня всем пропадать.
Но Вера категорически запротестовала, запротестовал Баратов, и даже робкий обыкновенно дядя Иван и тот сказал:
– Да нет уж, когда такое дело, так пропадать всем вместе.
Нападающие, умолкшие было на несколько минут, открыли вдруг бешеный огонь. Прожектор потух, и все четверо побледнели, потому что поняли, что сейчас вся масса кинется в темноте вперед.
Но вдруг случилось что-то совершенно неожиданное, непонятное ни той, ни другой стороне. Высоко на стене засверкал какой-то огонек, и тусклый свет обрисовал контуры огромного отверстия. Над головами у обороняющихся своды пещеры дрогнули от могучего загрохотавшего взрыва, и в самой гуще нападающих сверкнуло огромное пламя, точно там разорвался тяжелый артиллерийский снаряд.
Все были так ошеломлены случившимся, что оцепенели в первую минуту. Потом оставшиеся в живых люди из партии Штольца с воем бросились назад к выходу.
Долго еще металось эхо по закоулкам таинственной пещеры, долго осыпались камни со стен, наконец что-то затрещало, заохало, и тяжелый пласт земли наглухо закрыл вход.
– Никого нет, все ушли, – сказала Вера, и голос ее был до странности спокоен и безучастен ко всему.
– Тише, кто-то есть, – сжимая ей руку, ответил Баратов. Невдалеке послышался голос Штольца, он звал кого-то из инженеров и отчаянно ругался.
– Штольц еще цел, слышишь? – сказал Баратов. – До тех пор, пока он цел, мы не можем быть спокойны. Он не знает, вероятно, что мы еще тут, и у него нет теперь прожектора. Надо подобраться к нему в темноте и захватить его. Я это сделаю.
Он взял у Веры маузер, оставил свою винтовку и пополз. Он полз недолго, потому что услышал рядом какие-то голоса. Вдруг за поворотом он увидел дымный свет от факела, потом с силой отброшенный факел полетел в сторону. Ему слышно было, как, схватившись, отчаянно боролись двое. Потом борьба прекратилась, и стало тихо. Подождав немного, Баратов пополз дальше. Потом встал. И не выпуская из руки маузера, ощупывая левой рукой стену, пошел вперед. Но идти ему пришлось недолго. Нога его наткнулась на что-то мягкое, он пощупал – внизу лежал человек. Тогда он зажег фонарик, навел его на лицо лежащего и отступил в ужасе.
Перед ним лежал Штольц. Лицо его посинело, глаза выкатились, а на шее виднелись следы чьих-то сильных пальцев. Он был задушен.
Вернувшись, Баратов рассказал обо всем товарищам.
– Тут кто-то да есть. Теперь это ясно. Я и раньше подозревал. Помнишь, Виктор, когда мы с тобой слыхали кавалерийский сигнал. Скажи… Но я не понимаю, ты с кем передавал записку.
– Ни с кем, – упрямо повторил Реммер. – Я запечатал ее в флягу и бросил в воду.
– Нет, – покачивая головой, вставя свое слово, сказал Иван. – Нет, эдакой записки мы не получали, а только иду это я, значит, ночью, вдруг слышу, за мной кто-то хрустит. Ясное дело, я испугался и припустил. А кто-то как сиганет за мной. «Чего, – говорит, – дурак, бежишь, передавай вот эту записку, да пусть скорей приходят». Ну, я, конечно, и опомниться не успел, и человека мне из-за темноты не видно, а он шасть – и нет его. Гляжу, а у меня в руке записка лежит.
– Не знаю, – усталым голосом ответил Реммер, – не знаю, я и сам ничего не понимаю, откуда взялась веревка, по которой я дополз, как я очутился в середине пещеры…
Он не договорил.
И все разом насторожились и подняли вверх головы. Вверху в стене опять мелькнул огонь, показалось пламя дымного факела, высунулась чья-то рука, и потом длинная веревочная лестница спустилась вниз. Пораженные всем этим четверо друзей молчали.
Факел исчез; рука скрылась, и снова наступила тишина.
– Слушай, как бурлит вода. Что это с потоком делается?
Действительно, рядом происходило что-то странное, должно быть, обвалившийся от взрыва обломок скалы завалил наглухо выход подземной речки, и вода стихийно, с шумом начала заливать пещеру.
– Опять кто-то! – крикнул Реммер. – Надо скорей наверх, иначе мы утонем.
Баратов бросился к веревочной лестнице и первым полез вверх, не задумываясь над тем, к кому и куда он попадет. Добрался, потом за ним Вера; потом внизу дядя Иван обмотал веревкой Реммера, его подняли, потом сбросили лестницу дяде Ивану, и он забрался тоже.
Батарейки электрического фонаря ослабли, но они зажгли пару просмоленных головешек, валявшихся на полу, и осторожно пошли вперед.
Прошли несколько саженей узким коридором, завернули и остановились.
Перед ними был высокий грот, посреди горел костер, и, приткнувшись в каменные щели стен, дымно чадили два факела.
И при тусклом освещении друзья увидели стены, увешанные винтовками, шашками и пулеметными лентами, ветхое красное знамя с желтыми буквами и посреди грота старое ржавое орудие.
А слева на лежанке из сухих листьев лежал, откинув голову, заросший волосами седой старый человек.
Подошли к нему. Он посмотрел на них тусклым, умирающим взглядом, и только теперь они заметили, что кровь широко разлилась по его груди, по листве и по камням.
Вера отвернула рубашку и вскрикнула. Каким-то огромным осколком у лежащего был вырван кусок с правой стороны груди.
– Смотри, это вот чем, – проговорил Баратов, поднимая металлический осколок. – Это кусок от замка орудия, оно разорвалось при выстреле. Это он выстрелил из трехдюймовки, но она уже старая и ржавая.
Кровавой пеной покрылись седые усы умирающего, он посмотрел на них безумными, ничего не воспринимающими глазами, потом как бы искорка просвета мелькнула по его зрачкам, и он произнес тихо:
– Товарищи?
– Да, да, товарищи, – успокаивая его, ответила Вера. Слабая счастливая улыбка показалась на его губах.
– Товарищи… – повторил он. – Я тоже… Тоже товарищ… Он закинул голову назад, впал в полузабытье, потом рассмеялся, закашлялся и потянул руку влево, но обессиленная рука упала. И все увидели, что он тянулся к медному кавалерийскому сигнальному рожку.
Баратов поднял рожок, на нем был красный лоскут, на котором с трудом еще можно было разобрать вышитые слова: «Смерть бандам генерала Гайды».
Под подушкой умирающего полусумасшедшего человека нашли толстую исписанную тетрадь. На первой странице ее была нарисована кривобокая пятиконечная звезда [6]6
Описание тетради партизана удивительно напоминает внешний вид тетрадей самого Гайдара двадцатых годов.
[Закрыть], а дальше выведено: «Дневник славного партизана Семена Егорова обо всем, что и как было».
Долго в эту ночь при тусклом свете факелов и костра разбирали товарищи корявые строчки, и в эту ночь тайна горы была разгадана.
В 1919 далеком году бродили по северу отряды генерала Гайды, того самого, над которым вечное проклятие всех трудящихся Урала. Хотя он и сдох давно, но черная память о нем у стариков и до сих пор жива. В 1919 огневом году оторвался от главных сил отряд под командой товарища Чугунова, и, очутившись в дебрях глухих лесов, поклялся Чугунов, а также и все революционные бойцы в ненависти к генералу Гайде и прочим контрреволюционерам и решили бить нещадно партизанским способом всех белогвардейцев и дожидаться, пока будет Советская власть либо самим конец не придет. И на том порешивши, начали рыть землянки в лесу партизаны, чтобы можно было где после боев, а также от холода и дождя головы приткнуть. А в это время готовилась уже им контрреволюционная измена со стороны адъютанта товарища Кречета, который впоследствии оказался не только не товарищем, а просто наемным агентом, к тому же и бывшим офицером.
И вот однажды вызвался этот адъютант, которому от всех было доверие, выехать за сорок верст в деревню к мужикам, чтобы наладить там с ними связь как в смысле доставки продуктов, так и в смысле разведки и всего прочего. А я в ту пору был славным революционным сигналистом при отряде и подавал сигналы: «зорю», в поход, а также и все прочие, которые по уставу положены. И сказал мне адъютант Кречет: «Ты поедешь со мной тоже». И оседлал тогда я своего коня под названием «Колчак», и дунул я «Колчака» нагайкой, и понеслись мы вместе для означенной цели.
А при приезде в деревню вижу я, что там солдаты стоят, и говорю об этом адъютанту, но он сказал: «Это ничего, мы проберемся внутрь к ним, потому что я знаю ихний пропуск». И, восхищенный таким геройским поступком, согласился я с ним на это дело тоже, то есть пропуск он сказал, и мы поехали. И приехали мы с ним прямо в белогвардейский штаб, и взошел он спокойно на крыльцо, поздоровался за руку с золотопогонными офицерами, а также сказал мне рассмеявшись: «Ты не будь дураком и понимай, что к чему делается. Останешься здесь при мне на службе, и будет тебе за это награда и унтер-офицерское отличие».
На это я вознегодовал коренным образом и сказал ему: «Это есть подлая измена интересам трудящихся, и на этакое дело я вовсе не согласен». Причем тут же хотел его кончить. Тогда вместо этого связали мне руки и били нагайками нещадно, в том числе и он сам больше всех. А потом сказали: «Будет тебе за этакие слова расстрел». И бросили в чулан. А в чулане я лежу и слышу, как разговаривают они промеж себя и спешно под окнами отряд собирается, чтобы сделать, значит, нападение на то место, где стоит наш беспечный партизанский отряд. И услыхав такое дело, выломал я собственными руками доску из-под пола, пробрался под полом под крыльцо, а из-под крыльца убежал ночью и бежал все сорок верст без передышки, весь изорвавшись в кровь об ночные сучья, но все же прибежал вперед и, взявши в руки свой неизменный сигнальный рожок, затрубил тревогу. И когда понеслись со всех сторон партизаны, спросил меня сердито товарищ Чугунов: «В чем дело, сигналист, и по какому поводу подаешь ты сигнал-тревогу?», то ответил я ему на это: «Измена».
И только мы собрались, как со всех сторон обложили нас белогвардейские банды. И стали мы с боем отступать и так отступали три дня и три ночи, и все с боем, пока наконец не забрались оставшиеся из нас двенадцати человек живых при одном орудии в такую чащу, что бросили нас преследовать белые.
И стали промеж собой говорить тогда бойцы: «Жить нам тут без провианта нельзя, а потому надо нам поодиночке пробираться к людям. А лошади у нас из-под орудий сдохли, и мясо их разрезали на куски и поделили между собой, а потом распрощались друг с другом, и пошел каждый в свою сторону. И только я один по причине ранения в ноге остался и сказал, что подожду идти либо день, либо два, пока не заживет. А на второй день встретился я с заблудившим белобандитом, и саданул он пулей мне в бок, на что я, не растерявшись, ответил ему тем же. И когда повалились мы оба, то посмотрели друг на друга и решили, что теперь квиты. И так мы с этим белобандитом провалялись на земле неделю, питаясь кониной и сухарями из его мешка, а после чего, выздоровевши, наткнулись нечаянно на дикую пещеру, в которую и перешли жить ввиду наступивших холодов. И однажды он, обследуя эту пещеру, открыл в ней реку с золотоносным песком и, когда я был в сонном состоянии, ударил меня в голову тяжелым поленом и с тех пор куда-то скрылся.
Имя ему было Сергей, по фамилии Кошкин, а какой губернии и уезда, не знаю».
– Теперь все понятно, – сказал Баратов, прочитав эти записки. – От удара он, очевидно, сошел с ума и с тех пор остался жить здесь.
– Не все, – перебила его Вера, – почему он назвал нас товарищами, а Штольца задушил?
При упоминании этой фамилии умирающий вздрогнул, поднял голову и сказал хриплым, надломленным голосом:
– Задушил… задушил… за нагайки, за измену и за все…
– Он узнал его. Ясно, что у Штольца фамилия была не настоящая, – шепотом добавила Вера и, посмотрев на Реммера, сказала: – Теперь ты знаешь все… Больше даже, чем нужно.
– Да, – ответил Реммер, – больше даже, чем нужно, и про Штольца и про проделки концессионеров, про все…Теперь, когда мы вернемся… буря будет не маленькая…
– Всю эту банду с мистером Пфуллем выметут прочь к себе. Они сорвались на этот раз.
Старый партизан умер, когда рассвело. Умер, крепко прижимая к груди сигнальный рожок, один из тех, которые давно-давно когда-то протрубили смерть и генералу Гайде и всем прочим генералам белых банд.
И только теперь, днем, товарищи увидели настоящий широкий выход из пещеры, обращенный в сторону, совершенно противоположную той, с которой его искали.
А лучи, широким потоком ворвавшись в проход, ласково падали на седую голову умершего человека и перебегали светлыми пятнами по старому, пыльному знамени, много лет стоявшему над изголовьем старого красноармейца [7]7
В облике старого красноармейца отразились черты реального героя гражданской войны в Сибири партизана Федора Гуляева, прозванного «красным Сусаниным». Как раз в те дни, когда Гайдар заканчивал повесть «Тайна горы», Гуляев гостил в Перми. Одет он был в старую буденновскую форму, выступал в клубах, встречался с пионерами. Газета «Звезда» напечатала два портрета знаменитого партизана и очерк о нем (см.: Красный Сусанин-партизан Гуляев. – Звезда, 1926, 26 сентября).
[Закрыть].
1926–1927
Всадники неприступных гор *
Часть первая
Вот уже восемь лет, как я рыскаю по территории бывшей Российской империи. У меня нет цели тщательно исследовать каждый закоулок и всесторонне изучить всю страну. У меня просто – привычка. Нигде я не сплю так крепко, как на жесткой полке качающегося вагона, и никогда я не бываю так спокоен, как у распахнутого окна вагонной площадки, окна, в которое врывается свежий ночной ветер, бешеный стук колес, да чугунный рев дышащего огнем и искрами паровоза.
И когда случается мне попасть в домашнюю спокойную обстановку, я, вернувшийся из очередного путешествия, по обыкновению, измотанный, изорванный и уставший, наслаждаюсь мягким покоем комнатной тишины, валяюсь, не снимая сапог, по диванам, по кроватям и, окутавшись похожим на ладан синим дымом трубочного табака, клянусь себе мысленно, что эта поездка была последнею, что пора остановиться, привести все пережитое в систему и на серо-зеленом ландшафте спокойно-ленивой реки Камы дать отдохнуть глазам от яркого блеска лучей солнечной долины Мцхета или от желтых песков пустыни Кара-Кум, от роскошной зелени пальмовых парков Черноморского побережья, от смены лиц и, главное, от смены впечатлений.
Но проходит неделя-другая, и окрашенные облака потухающего горизонта, как караван верблюдов, отправляющихся через пески в далекую Хиву, начинают снова звенеть монотонными медными бубенцами. Паровозный гудок, доносящийся из-за далеких васильковых полей, чаще и чаще напоминает мне о том, что семафоры открыты. А старуха-жизнь, поднимая в морщинистых крепких руках зеленый флаг – зеленую ширь бескрайних полей, подает сигнал о том, что на предоставленном мне участке путь свободен.
И тогда оканчивается сонный покой размеренной по часам жизни и спокойное тиканье поставленного на восемь утра будильника.
Пусть только не подумает кто-либо, что мне скучно и некуда девать себя и что я, подобно маятнику, шатаюсь взад и вперед только для того, чтобы в монотонном укачивании одурманить не знающую, что ей надо, голову.
Все это – глупости. Я знаю, что мне надо. Мне 23 года, и объем моей груди равен девяносто шести сантиметрам, и я легко выжимаю левой рукой двухпудовую гирю.
Мне хочется до того времени, когда у меня в первый раз появится насморк или какая-нибудь другая болезнь, обрекающая человека на необходимость ложиться ровно в девять, предварительно приняв порошок аспирина, – пока не наступит этот период, как можно больше перевертеться, перекрутиться в водовороте с тем, чтобы на зеленый бархатный берег выбросило меня порядком уже измученным, усталым, но гордым от сознания своей силы и от сознания того, что я успел разглядеть и узнать больше, чем за это же время увидели и узнали другие.
А потому я и тороплюсь. И потому, когда мне было 15 лет, я командовал уже 4-й ротой бригады курсантов, охваченной кольцом змеиной петлюровщины. В 16 лет – батальоном. В 17 лет – пятьдесят восьмым особым полком, а в 20 лет – в первый раз попал в психиатрическую лечебницу.
Весною я окончил книгу [8]8
Речь идет о повести «Жизнь ни во что (Лбовщина)», которой открывается настоящий сборник
[Закрыть]. Два обстоятельства наталкивали меня на мысль уехать куда-либо. Во-первых, от работы устала голова, во-вторых, вопреки присущему всем издательствам скопидомству деньги на этот раз заплатили без всякой канители и все сразу.
Я решил уехать за границу. Две недели для практики я изъяснялся со всеми, вплоть до редакционной курьерши, на некоем языке, имеющем, вероятно, весьма смутное сходство с языком обитателей Франции. И на третью неделю я получил в визе отказ.
И вместе с путеводителем по Парижу я вышвырнул из головы досаду за неожиданную задержку.
– Рита! – сказал я девушке, которую любил. – Мы поедем с тобой в Среднюю Азию. Там есть города Ташкент, Самарканд, а также розовый урюк, серые ишаки и всякая такая прочая экзотика. Мы поедем туда послезавтра ночью со скорым, и мы возьмем с собой Кольку.
– Понятно, – сказала она, подумав немного, – понятно, что послезавтра, что в Азию, но непонятно, зачем брать с собой Кольку.
– Рита, – ответил я резонно. – Во-первых, Колька любит тебя, во-вторых, он хороший парень, а в-третьих, когда через три недели у нас не будет ни копейки денег, то ты не станешь скучать, пока один из нас будет гоняться за едой либо за деньгами на еду.
Рита засмеялась в ответ, и, пока она смеялась, я подумал, что ее зубы вполне пригодны для того, чтобы разгрызть сухой початок кукурузы, если бы в том случилась нужда.
Она помолчала, потом положила мне руку на плечо и сказала:
– Хорошо. Но пусть только он на все время пути выкинет из головы фантазии о смысле жизни и прочих туманных вещах. Иначе мне все-таки будет скучно.
– Рита, – ответил я твердо, – на все время пути он выкинет из головы вышеозначенные мысли, а также не будет декламировать тебе стихи Есенина и прочих современных поэтов. Он будет собирать дрова для костра и варить кашу. А я возьму на себя все остальное.
– А я что?
– А ты ничего. Ты будешь зачислена «в резерв Красной Армии и Флота» до тех пор, пока обстоятельства не потребуют твоей посильной помощи.
Рита положила мне вторую руку на второе плечо и пристально посмотрела мне в глаза.
Я не знаю, что это у нее за привычка заглядывать в чужие окна!
– В Узбекистане женщины ходят с закрытыми лицами. Там цветут уже сады. В дымных чайханах перевитые тюрбанами узбеки курят чилим и поют восточные песни. Кроме того, там есть могила Тамерлана. Все это, должно быть, очень поэтично, – восторженно говорил мне Николай, закрывая страницы энциклопедического словаря.
Но словарь был ветхий, древний, а я отвык верить всему, что написано с твердыми знаками и через «ять», хотя бы это был учебник арифметики, ибо дважды и трижды за последние годы сломался мир. И я ответил ему:
– Могила Тамерлана, вероятно, так и осталась могилою, но в Самарканде уже есть женотдел, который срывает чадру, комсомол, который не признает великого праздника ураза-байрам, а потом, вероятно, нет ни одного места на территории СССР, где бы в ущерб национальным песням не распевались «Кирпичики».
Николай нахмурился, хотя не знаю, что может он иметь против женотдела и революционных песен. Он наш – красный до подошвы, и в девятнадцатом, будучи с ним в дозоре, мы бросили однажды полную недоеденную миску галушек, потому что пора было идти сообщать о результатах разведки своим.
Мартовской вьюжной ночью хлопьями бил снег в дрожащие стекла мчащегося вагона. Самару проезжали в полночь. Был буран, и морозный ветер швырялся льдинками в лицо, когда я и Рита вышли на перрон вокзала.
Было почти пусто. Ежась от холода, прятал в воротник красную фуражку дежурный по станции, да вокзальный сторож держал руку наготове у веревки звонка.
– Мне не верится, – сказала Рита.
– Во что?
– В то, что там, куда мы едем, тепло и солнце. Здесь так холодно.
– А там так тепло. Идем в вагон.
Николай стоял у окна, чертил что-то пальцем по стеклу.
– Ты о чем? – спросил я, дергая его за рукав.
– Буран, вьюга. Не может быть, чтобы там цвели уже розы!
– Вы оба об одном и том же. Я не знаю ничего про розы, но что там уж зелень – это ясно.
– Я люблю цветы, – сказал Николай и осторожно взял Риту за руку.
– Я тоже, – ответила ему она и еще осторожней отняла руку.
– А ты? – И она посмотрела на меня. – Что ты любишь? Я ответил ей:
– Я люблю свою шашку, которую снял с убитого польского улана, и люблю тебя.
– Кого больше? – спросила она, улыбаясь. И я ответил:
– Не знаю.
А она сказала:
– Неправда! Ты должен знать. – И, нахмурившись, села у окна, в которое мягко бились пересыпанные снежными цветами черные волосы зимней ночи.
Поезд догонял весну с каждой новой сотней верст. У Оренбурга была слякоть. У Кзыл-Орды было сухо. Возле Ташкента степи были зелены. А Самарканд, перепутанный лабиринтами глиняных стен, плавал в розовых лепестках уже отцветающего урюка.
Сначала мы жили в гостинице, потом перебрались в чайхану. Днем бродили по узеньким слепым улицам странного восточного города. Возвращались к вечеру утомленные, с головой, переполненной впечатлениями, с лицами, ноющими от загара, и с глазами, засыпанными острою пылью солнечных лучей.
Тогда владелец чайханы расстилал красный ковер на больших подмостках, на которых днем узбеки, сомкнувшись кольцом, медленно пьют жидкий кок-чай, передавая чашку по кругу, едят лепешки, густо пересыпанные конопляным семенем, и под монотонные звуки двухструнной домбры-дютора поют тягучие, непонятные песни.
Как– то раз мы бродили по старому городу и пришли куда-то к развалинам одной из древних башен. Было тихо и пусто. Издалека доносился рев ишаков и визг верблюдов да постукивание уличных кузнецов возле крытого базара.
Мы с Николаем сели на большой белый камень и закурили, а Рита легла на траву и, подставив солнцу лицо, зажмурилась.
– Мне нравится этот город, – сказал Николай. – Я много лет мечтал увидеть такой город, но до сих пор видел только на картинках и в кино. Здесь ничего еще не изломано; все продолжает спать и видеть красивые сны.
– Неправда, – ответил я, бросая окурок. – Ты фантазируешь. Из европейской части города уже добирается до тюбетеечных лавок полуразвалившегося базара узкоколейка. Возле коробочных лавок, в которых курят чилим сонные торговцы, я видел уже вывески магазинов госторга, а поперек улицы возле союза Кошчи протянут красный плакат.
Николай с досадой отшвырнул окурок и ответил:
– Все это я знаю, и все это я вижу сам. Но к глиняным стенам плохо липнет красный плакат, и кажется он несвоевременным, заброшенным сюда еще из далекого будущего, и уж во всяком случае, не отражающим сегодняшнего дня. Вчера я был на могиле великого Тамерлана. Там у каменного входа седобородые старики с утра до ночи играют в древние шахматы, а над тяжелой могильной плитой склонились синее знамя и конский хвост. Это красиво, по крайней мере потому, что здесь нет фальши, какая была бы, если бы туда поставили, взамен синего, красный флаг.
– Ты глуп, – ответил я ему спокойно. – У хромого Тамерлана есть только прошлое, и следы от его железной пяты день за днем стираются жизнью с лица земли. Его синее знамя давно выцвело, а конский хвост съеден молью, и у старого шейха-привратника есть, вероятно, сын-комсомолец, который, может быть, тайком еще, но ест уже лепешки до захода солнца в великий пост Рамазана и лучше знает биографию Буденного, бравшего в девятнадцатом Воронеж, чем историю Тамерлана, пятьсот лет тому назад громившего Азию.
– Нет, нет, неправда! – горячо возразил Николай. – Ты как думаешь, Рита?
Она повернула к нему голову и ответила коротко:
– В этом я, пожалуй, с тобой согласна. Я тоже люблю красивое…
Я улыбнулся.
– Ты, очевидно, ослепла от солнца, Рита, потому что…
Но в это время из-за поворота голубой тенью вышла закутанная в паранджу старая сгорбленная женщина. Увидев нас, она остановилась и гневно забормотала что-то, указывая пальцем на проломанный в стене каменный выход. Но мы, конечно, ничего не поняли.
– Гайдар, – сказал мне Николай, смущенно поднимаясь. – Может быть, тут нельзя… Может, это священный камень какой-то, а мы уселись на него и раскуриваем?
Мы встали и пошли. Попадали в тупики, шли узенькими улочками, по которым только-только могли разойтись двое, наконец, вышли на широкую окраину. Слева был небольшой обрыв, справа-холм, на котором сидели старики. Мы пошли по левой стороне, но вдруг с горы раздались крики и вой. Мы обернулись.
