Текст книги "Белый ягуар - вождь араваков. Трилогия"

Автор книги: Аркадий Фидлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

Подозрительная щедрость

Но покой ничто не нарушало лишь до полуночи. Внезапно нас разбудил грохот мушкетных выстрелов, раздававшихся на серимской площади с короткими неравными интервалами: там явно завязалась какая-то схватка. Мы выскочили из хижин и, вооружившись, группой в десяток человек что было духу бросились к месту событий.

Еще издали в испанском лагере заметно было необычайное движение. Несколько торопливо разведенных костров освещали берег реки, а в их отблесках, как в растревоженном муравейнике, метались люди. В десятке шагов от лагеря я приказал отряду укрыться в кустах, а сам с Арнаком двинулся дальше.

– На нас напали! – возмущенно крикнул мне дон Эстебан, едва мы вступили в круг света. – Измена! Позор!

Я никак не мог поверить услышанному.

– Кто мог на вас напасть?

– Кто, кто? – передразнил меня испанец, кипя от злости. – Ты, сеньор, не знаешь или притворяешься?

– Клянусь всеми святыми: не знаю!

– Кто? – с гневом повторил испанец. – Любимые краснокожие вашей милости, аравакские бандиты вашей милости.

– Но может быть. Вам просто показалось.

– Клянись, что не может быть, клянись, что нам показалось, а потом взгляни сюда.

Он указал на берег реки, где прямо у воды лежал труп индейца.

– Кто это? – спросил я растерянно.

– Один из ваших бандитов. Его убили, жаль только, что одного.

– А сколько их было?

– Много.

– Они из нашего селения?

– Черт их знает! Приплыли по реке.

– Кого-нибудь убили?

– Нет, к вашему счастью! Двух наших только ранили ножами. Вы дорого заплатите мне за предательство!..

Загадочное происшествие свалилось на нас как гром с ясного неба. Я был взбешен не менее дона Эстебана и так поражен, что никак не мог собраться с мыслями. Все ужасно запуталось. Что за дикие безумцы заварили эту кашу? Я распорядился поднести труп ближе к костру и взглянул ему в лицо. Убитый был нам незнаком: ни мне, ни Арнаку.

Приковылял Конесо с отвисшей челюстью, еще не протрезвевший, с крайне глупой и перепуганной миной на обрюзгшем лице. Он долго всматривался в труп, перевернул его с боку на бок, потом наконец поднял глаза на дона Эстебана и, скривив губы, произнес:

– Это не наш! Чужой!

Испанец хотел было броситься на него, полагая, что он лжет, ко прочие жители Серимы столь горячо поддержали слова вождя, что дон Эстебан заколебался.

– Это варраул! – объявил вдруг Фуюди, появившийся вслед за нами. – Я хорошо их знаю. Это варраул.

Конесо еще раз внимательно посмотрел на труп и кивнул головой:

– Да, теперь и я узнаю. Это варраул.

Тут я вспомнил о Мендуке и его варраулах, сидевших в одной из хижин. У меня закралось подозрение. Ничем, однако, не выдавая своей догадки, я обратился к испанцу:

– Если не ошибаюсь, ваш солдат, вчера прибежавший из леса, – его звали, кажется, Фернандо – говорил о каких-то пленниках, вырвавшихся вроде бы на свободу…

Дон Эстебан процедил сквозь зубы что-то о проклятых берегах и ничего не ответил. Ему пришлось согласиться с версией о нападении варраулов, и он тут же потребовал от Конесо повсюду до конца ночи выставить дозоры, на что все охотно и поспешно согласились. Испанцы понемногу успокоились, мы пожелали им доброй ночи и покинули Сериму.

На обратном пути я поведал Арнаку о своих подозрениях относительно варраулов.

– Это наверняка они. Да, это дело их рук! – обескураженно прошептал Арнак. – Но Арипай не даст соврать, я точно выполнил твой приказ и строго-настрого запретил им выходить из своего убежища. Что будем с ними делать?

– Пойдем к ним.

Мы отправились всем отрядом, взяв с собой Арипая в качестве переводчика. По дороге прихватили факелы, но зажгли их только на месте, окружив хижину, в которой находились варраулы.

Мы их застали лежащими вповалку на полу. Когда факелы осветили помещение, варраулы словно только что пробудились от сна. Позевывая, они протирали глаза. Мендука, лежавший первым от входа, почтительно встал. Я стал считать. Десять, а не одиннадцать.

– Где одиннадцатый? – спросил я Мендуку через Арипая.

Мендука все еще притворялся сонным, тер глаза, что-то бормотал и не отвечал.

– Он вышел проветриться, – наглым голосом отозвался кто-то из темного угла.

– Выйди-ка сюда! – сказал я, обращаясь к нему.

Потягиваясь, смельчак встал с недовольной физиономией и не спешил подходить.

– Живей! – прикрикнул я.

Он подошел, все еще надутый.

– Почему ты не спал перед нашим приходом? – спросил я.

– Я спал.

– Откуда же ты знаешь, что одиннадцатый вышел проветриться, если спал?

– Знаю, мое дело откуда!

Я пощупал его набедренную повязку, она была мокрой.

– Мокрая? Ты упал в реку?

– Нет! – лгал он без запинки. – Я ее мочу, потому что больной.

Тут я не выдержал и влепил наглецу пощечину.

– Кто еще хочет врать? – осмотрел я всех и остановил взгляд на Мендуке.

Юный воин стоял с виноватым видом.

– Прости нас, господин! – произнес он тихо. – Мы скажем правду.

– Это вы устроили нападение?

– Да, господин.

– Зачем?

Мендука посмотрел на меня удивленно:

– Испанцы плохо поступили с нами. Мы их ненавидим и не сдержались.

Я окинул варраулов уничтожающим взглядом.

– Не сдержались? Вы воины или младенцы? Один не сдержался, другой изворачивается как щенок. Вам было приказано не покидать хижину?

– Да, господин! Мы виноваты, мы признаем! Но… днем мы слышали много выстрелов и не могли усидеть на месте… Нам тоже хотелось что-нибудь сделать…

– Глупцы, что можно сделать одним? А вам не пришло в голову, что ваша глупость могла погубить нас всех, всю Сериму?

– Теперь мы знаем! Это никогда больше не повторится, господин!

И все-таки мне нравился этот Мендука и его друзья. У них были мужественные сердца, они не побоялись напасть на более сильного противника. У Мендуки был открытый взгляд, он честно признал свою ошибку.

– Пойдешь со мной, – распорядился я, – и будешь сидеть связанным, пока не уйдут испанцы. Остальные сдайте все оружие и оставайтесь здесь, в хижине! Кто покинет ее без разрешения, получит пулю в лоб.

Я тут же велел связать Мендуку, чтобы люди его видели – это не пустая болтовня. Варраулы вернули нам оружие, хотя и неохотно и не слишком торопясь. Затем, оставив двух воинов из нашего рода вместе с пятью добровольцами из серимских переселенцев сторожить пленников, мы, довольные, что все так или иначе устроилось, отправились поспать пару часов, оставшихся до рассвета.

Остаток ночи прошел спокойно. Спустя два часа после восхода солнца испанцы оставались еще на месте. Получив сообщение, что они даже не собираются к отъезду, я отправился в Сериму разузнать причину их задержки. Не зная, чем дышат испанцы сегодня, я шел, как и накануне, с вооруженным отрядом Вагуры, а за мной по пятам следовал Арнак.

В Сериме ничто не изменилось. Кое-кто продолжал пиршество, кое-кто валялся в гамаках в тени своих хижин, другие лениво бродили по площади. При свете дня испанские солдаты, а также индейцы чаима узнали в убитом ночью индейце одного из пленных варраулов, что немало порадовало дона Эстебана, и он этого от меня не скрывал: теперь он наконец поверил, что араваки не принимали участия в ночном нападении.

– Я рад, очень рад! – повторял мне испанец с любезной улыбкой, потирая колени. – И признаюсь, мне не хотелось покидать Серимы, не выразив вашей милости своего удовлетворения. В доказательство моих добрых чувств – ведь мы союзники – почту за честь преподнести сеньору и его отважным людям скромный дар…

Услышанное показалось мне столь невероятным, что я вытаращил глаза и пялился на дона Эстебана как на какую-то диковину: ведь хватать и брать, но отнюдь не давать, было основным принципом испанцев в этой стране! И все же слух не обманул меня: любезный бородач не замедлил пояснить свои благородные намерения.

– Я хочу подарить вам мешок оставшихся у меня одеял. Ваша милость доставит мне огромное удовольствие, соблаговолив принять этот скромный дар…

– Одеяла?

– Да, одеяла. Шерстяные.

Такого рода вещь в наших жарких краях, в наших лесных условиях представлялась настолько ненужной, что я не смог сдержать удивления: нас вполне удовлетворяли плетеные циновки из растительных волокон.

– Если ты так уж щедр, – рассмеялся я, – дай нам, ваша милость, несколько ружей и пороха, от этого будет больше проку в нашей борьбе с акавоями. Но одеяла?!

– Лишних ружей и пороха у меня нет, – возразил он сухо, – поэтому я даю что могу. И прошу принять!

Мои, быть может, не слишком светские, но ведь вполне резонные соображения столь резко испортили ему настроение, что я невольно призадумался. По той настойчивости, с какой он произнес свое «прошу принять», я сразу понял, что ему крайне важно оставить нам эти одеяла, но с какой целью? И зачем он так упорно меня принуждает? Я испытующе взглянул ему в глаза, но снова нашел в них лишь холодную жестокость и затаенную враждебность.

«Что за поразительный человек? – промелькнуло у меня в голове. – Что он замышляет? А если все это мне только кажется, и не более?»

И вот тут, когда, уютно развалясь, я сидел на табурете, закинув ногу на ногу и обхватив колени руками, чувствуя себя в полной безопасности под прикрытием отряда Вагуры и настороженного Арнака, мысль моя вдруг перенеслась в далекое прошлое, в пору моих детских лет. На миг перед моим мысленным взором встали некие события, получившие широкую огласку в моей северной отчизне.

В те времена неподалеку от отцовской фермы, в одной из долин Аллеган, жили десятка два индейских семей, уцелевших от уничтоженного полвека назад племени саскуиханна. Жили они в своем селении тихо и мирно, ничем не досаждая белым пионерам, и никто их не трогал, а порой им даже кое-чем помогали. Однажды кто-то послал им несколько старых шерстяных одеял, и как описать изумление окрестных фермеров, когда на индейцев вскоре напала страшная эпидемия, и спустя несколько недель все они, до последнего ребенка, вымерли с явными признаками болезни, которую у нас называли корью. Для нас болезнь эта, хотя и заразная, была неопасна, но для индейцев оказалась роковой. И тут фермеры поняли, что заразу индейцам занесли с дарованными одеялами, которыми незадолго до того пользовались больные поселенцы.

Когда весть об этом разнеслась по английским колониям, немало нашлось людей, рекомендовавших использовать этот способ для уничтожения еще не покоренные индейских племен, портивших немало крови переселенцам в западных районах.

Любопытно, известно ли об этом в испанских колониях, и если известно, то ужель эти люди здесь до такой степени лишились всякой совести, что способны воспользоваться столь дьявольским способом уничтожения свою ближних? Каким леденящим душу холодом веяло от глаз дона Эстебана! Меня обуял страх перед неведомой опасностью, и я решил еще более, чем когда-либо прежде, держаться настороже.

– Прошу меня простить, дон Эстебан! – заявил я решительно. – Но в одеялах вашей милости мы не нуждаемся, и я не хочу лишать их вас.

Он же лишь пожал плечами.

– Как следует поразмысли, дон Хуан, прежде чем обижать и огорчать меня столь необоснованным отказом. Зачем ты лишаешь радости своих людей?

Последние слова дон Эстебан обратил не столько ко мне, сколько к Конесо и аравакским старейшинам, находившимся тут же, и делал это не без умысла. Алчных старейшин непомерно удивляло и огорчало мое упорство, и Конесо был согласен с испанцем, что я лишаю индейцев радости.

– Уступи одеяла мне, если не хочешь брать сам, – вмешался верховный вождь.

– А ты знаешь, что такое одеяло? – спросил я его по-аравакски.

Он не знал.

– Это циновки из такого толстого сукна, что неизвестно, для чего они нужны, – пояснил я.

– Пойду посмотрю, – сказал он и встал.

– Прошу тебя об одном: будь осторожен, не прикасайся к ним! – предостерег я его.

– Ты думаешь, они кусаются? – вскинул он голову.

– Я думаю, они могут причинить вред…

Конесо, Фуюди, Пирокай и другие отправились к итаубе испанцев и вернулись по-детски радостными. Особенно восторгался одеялами Конесо.

– Несчастные глупцы! – старался я умерить их восторги, предостерегая самыми убедительными словами, на какие был способен, и заклинал не прикасаться к одеялам. Чтобы избежать их уговоров, я поспешил удалиться.

Пополудни испанцы собрались отплывать. Я пошел проститься с доном Эстебаном и крайне удивился, увидев мешок с одеялами на берегу.

– Спасибо, мне они не нужны! – воскликнул я.

– Бери, ваша милость, бери! – Дон Эстебан так и сиял добродушием. – Если они не нужны тебе, отдай воинам своего отряда. Они заслужили награды за меткую стрельбу!.. Там пятнадцать одеял…

– Не отказывайся, возьми, Белый Ягуар! – поддерживал его и Конесо. – А может, эти одеяла еще пригодятся…

Делать было нечего. Две лодки уже отплыли, а в третью как раз усаживались последние испанцы и индейцы чаима.

Когда они исчезли у нас из глаз за излучиной реки, мы окружили подозрительный мешок. Поскольку небывалый прилив щедрости у дона Эстебана лишь утвердил меня в моих подозрениях, я тут же выложил присутствующим аравакам все, что думал.

– Я не верю дону Эстебану, – заявил я под конец, – и боюсь, в этом мешке сидит страшный Канаима белолицых, сеющий смертоносную болезнь. Смотреть на него можно, но прикасаться – болезнь и смерть!

Слова мои произвели впечатление, и люди смотрели на мешок с недоверием и ужасом. К мешку был привязан шест, на котором его, очевидно, вынесли на берег таща за два конца и не прикасаясь к самому мешку, – это мне тоже показалось подозрительным.

Арасибо коснулся моей руки и робко проговорил:

– Белый Ягуар, я знаю заклинания, которые убивают злые чары, отгоняют болезнь…

– Арасибо, друг мой! – улыбнулся я. – Против того зла, какое таится в мешке, не помогут никакие заклинания, и остается лишь одно: бросить мешок в реку, пусть он утонет в море, или закопать его глубоко в землю, или – еще лучше – сжечь без остатка.

Тут подступил Пирокай с хитрыми, бегающими, как у мыши, глазками и обратился ко мне:

– Ты говоришь, что у тебя есть сомнения, но ведь твердо ты не знаешь, что в этом мешке?

– Не знаю, конечно.

– Вот видишь!..

Конесо, пожирая мешок алчным взглядом, сокрушался:

– Такой ценный подарок и уничтожать! Разве не Жаль уничтожать, если ты не уверен? А если там не сидит Канаима?

– А если даже сидит, – вызывающе выкрикнул Пирокай, – ну и что? Разве Карапана у нас не шаман и не прогонит любого Канаиму! Карапана обезвредит мешок!

– Карапана – живой труп! – гневно откликнулся на это Манаури. – Карапана мертв!

Этот резкий окрик произвел сильное впечатление на всех. Но восприняли его по-разному: если наш род бурно приветствовал осуждение шамана, поддержав своего вождя, то кое-кто из Серимы выражал возмущение, а Пирокай вскипел, готовый выдрать брату глаза:

– Ты лжешь, паршивая собака!

Я призвал всех успокоиться.

– Враги не отплыли еще и милю, а эта сорока, – сказал я, указывая на Пирокая, – трещит как барабан!

Среди воинов нашего рода раздался смех.

– Манаури прав! – продолжал я. – Карапана для нашего племени уже умер! У нас нет шамана. Когда над Серимой нависла опасность, кто спрятался, как трусливая змея? Карапана. Кто довел до того, что половина ваших братьев покинула Сериму и не хочет больше жить вместе с вами? Карапана.

Сторонники шамана – а их осталось ничтожно мало – не посмели и слова высказать в его защиту, и люди сразу успокоились. Я велел нашим воинам выбросить мешок в реку, но Конесо так умолял, так просил не уничтожать одеяла сейчас, что я в конце концов не устоял и уступил. Мне не хотелось гневить верховного вождя, тем более что он клялся мне всеми святыми последить, чтобы никто не касался вызывавших опасения даров.

Красный мор

Наконец-то мы вздохнули с облегчением. С отъездом испанцев у всех камень свалился с сердца, и жизнь снова вошла в обычное русло. Правда, поселок наш стал сейчас походить на военный лагерь – чуть ли не половина людей из Серимы перешла на нашу сторону. Срочно строились шалаши, люди сновали тут и там, всюду слышалось радостное оживление.

Для вящей уверенности Конесо по моему совету отправил вслед за испанцами четырех разведчиков на двух лодках, чтобы в течение нескольких дней следить за их действиями. Пять воинов из нашего рода взяли большую лодку и поплыли в низовья Итамаки к Катави за итаубой с провизией, захваченной у испанцев. Вечером они ее привели.

Сразу после отбытия испанцев я собственноручно перерезал путы на руках Мендуки, лежавшего в моей хижине, и велел вернуть ему и его варраулам все оружие. Недолгое заточение юный воин воспринял спокойно и не обиделся на меня.

– Это было не наказание, хотя ты вполне его заслужил, – заявил я, – а лишь необходимая мера предосторожности.

– Я знаю, Белый Ягуар! – отозвался он живо. – И больше тебя не подведу, можешь на меня рассчитывать!

– Ты хочешь остаться у нас? – спросил я удивленно.

– Я хочу служить у тебя, пока не пришли акавои… Мы хотим научиться стрелять из мушкетов.

– Хорошо, но ружей потом мы вам не оставим, они нужны нам самим.

– Разреши нам взять их у испанцев.

– Как это взять?

– Дай нам маленькую итаубу и позволь догнать дона Эстебана…

Да, в активности, мужестве и находчивости ему нельзя было отказать.

– Мендука, ты храбрый парень, но, чтобы стать настоящим воином, кроме отваги, нужно еще и благородство. Испанцы оставили нас с миром, и мы сохраним его.

– Варраулы не заключали с ними мира!

– Но вы наши союзники, и наш договор – ваш договор.

И Мендука не поплыл догонять дона Эстебана, а несколько часов спустя случились события, перевернувшие все вверх дном и до основания потрясшие едва установившийся покой над Итамакой.

Мучимый беспокойством, я в сопровождении Арнака, Вагуры и нескольких воинов отправился в Сериму, чтобы теперь, когда страсти несколько улеглись, настоять все-таки на уничтожении опасного дара испанцев.

Когда мы вышли из леса на серимскую поляну, недоброе предчувствие сжало нам сердце: возле злосчастного мешка суетилась толпа людей, они что-то поднимали, разглядывали, растаскивали по сторонам.

– Мешок вскрыли! – ужаснулся я.

Увы, да. Мешок открыли, вытащили из него одеяла и теперь вырывали их друг у друга из рук, с дикой алчностью норовя завладеть своей частью добычи.

– Не трогайте! – кричали мы еще издали. – Бросьте одеяла! В них смерть! Смерть! Бросьте!..

Где уж там бросать, когда они завладели добычей и уже держали ее в руках! Нас было всего несколько человек – их несколько десятков. Будь у нас оружие, возможно, вид его и отрезвил бы их, вынудив уступить, но оружия с нами не было.

Подбежав к месту событий, я стал кричать, объясняя, какая опасность таится в одеялах, и кое-кто при виде моей горести и бешенства действительно заколебался. Но в этот миг низко склоненный дотоле над землей, словно в молитве, человек внезапно вскочил, и перед нашими взорами предстал шаман Карапана с перекошенным от ненависти лицом.

– Не слушайте его! – захрипел он диким голосом. – Нет в этих циновках смерти! Я изгнал ее. Он вас обманывает. Он хочет захватить все себе!

В разгоряченной толпе был и Конесо. Под мышкой он держал одеяло.

– Вождь! – крикнул я ему. – Ты обрекаешь племя на гибель! Брось одеяло, умоляю тебя!

Гнев, смущение, высокомерие попеременно отражались на его лице.

– Нет! – отрезал он. – Не смей, Белый Ягуар, нам приказывать и навязывать свою волю! Испанцы подарили это нам. Ты хотел выбросить все в воду и лишить нас подарков. Этому не бывать!

Все наши усилия оказались тщетны, и уговоры отскакивали, как горох от стены. Люди оставались глухи и непримиримы. Шаман хохотал, захлебываясь от злорадства и дикого упоения одержанной над нами победой. Кое-кто из наших воинов хотел было броситься на серимцев, невзирая на их численное превосходство, и силой отнять одеяла. Я решительно их удержал: прикосновение к одеялам им тоже грозило заражением. Они поняли это.

Видя, что слепцов нам все равно не убедить, я приказал быстро возвращаться назад. Возбуждение мое улеглось, следовало думать о спасении. Близость нашей поляны от Серимы создавала опасность заражения и для нас. На обратном пути я коротко рассказал друзьям о признаках красной смерти: она необычайно заразна, на теле заболевшего появляются красные пятна, потом развивается горячка, и все кончается сильнейшей слабостью, а для индейцев – неизбежной смертью. Я рассказал им о случае из моего детства, о печальной участи саскуиханна в долине Аллеганского плато.

– Нам остается одно: немедля бежать, не теряя ни минуты! Все, кто не касался еще смертоносных одеял, должны отсюда бежать! – заявил я.

– А если мы уйдем в залив Потаро, где стоит наша шхуна, это нас спасет? – спросил Манаури.

– Думаю, да. Но главное – в ближайшие недели никому из наших не касаться больных, если они появятся! Это самое главное.

– А сколько длится болезнь?

– Спустя несколько дней после заражения, кажется, появляются первые признаки, а потом дней через десять-пятнадцать наступает смерть или полное выздоровление.

– А как ее лечат?

– Я точно не знаю. Кто-то говорил мне, что надо все время лежать, не раскрываться, когда горячка, упаси бог, не мыться и очень мало есть.

– Если так, надо сообщить в Сериму, как вести себя больным! – задумался Манаури.

– Конечно…

Меня порадовало, что друзья мои так серьезно восприняли все мои советы. Мы тотчас же подняли на ноги обитателей нашей поляны. Шхуна, к счастью, еще накануне вечером вернулась из залива Потаро, и теперь можно было грузить на нее весь наш скарб и припасы, включая гончарные и ткацкие станки и даже стены, столбы и крыши некоторых наспех разобранных хижин и шалашей.

В то время, когда все, обгоняя друг друга, работали, чтобы как можно быстрее покинуть злосчастную местность, десять варраулов с оружием, полученным от нас, выстроились перед моей хижиной в одну шеренгу, словно отряд солдат, а Мендука подошел ко мне в сопровождении Арипая как переводчика и попросил разрешения поговорить со мной.

– Слушаю, – подивился я торжественности церемонии.

– Белый Ягуар, ты не позволил нам, – проговорил Мендука, – догнать испанцев, и мы тебя послушались. Но теперь ты нам позволишь? Ведь испанцы оказались предателями.

– Ты молодец! – похвалил я. – А твои воины тоже хотят пощипать испанцев?

– Мы хотим отнять у них ружья.

– И не щипать?

– Можно и пощипать.

Я вопросительно взглянул на Манаури, слушавшего наш разговор. Испанцев-предателей, откровенно говоря, следовало проучить, с этим согласен был и Манаури.

– Хорошо, – согласился я. – Но поплывете вы на свой страх и риск, мы не станем прикладывать к этому руку. Вам дадут самую быструю итаубу, запас провизии и оружие, но за это вы сообщите нам, чем все кончится.

– Сообщим.

Спустя каких-нибудь полчаса варраулы уже мчались вниз по реке. Они родились и выросли на воде и были лучшими среди индейцев гребцами. Не вызывало никаких сомнений, что они легко догонят испанцев.

Тем временем великое переселение в залив Потаро началось. С нашим родом двинулось почти пятьсот араваков – мужчин, женщин, детей. Большинство из них шли пешком по тропинке вдоль берега реки, другие плыли на шхуне, третьи – на полутора десятках итауб и на множестве челнов. Люди бежали не только от коварных и злых вождей и от страшного мора – они стремились к новой жизни. Сердца их согревали надежда и радость.

Залив Потаро представлял собой, по существу, длинное озеро, тянувшееся параллельно основному руслу Итамаки и отделенное от нее узкой песчаной косой, в некоторых местах не более ста метров в ширину, зато в длину вытянувшейся на целую милю. Эту песчаную отмель, покрытую, как и вся суша вдоль реки, буйной растительностью, мы и выбрали себе под лагерь. Хижины и шалаши поставили со стороны озера, расчистив ближайшие заросли от кустов и травы. Это было место, очень удобное для обороны, скрытое от глаз непрошеных гостей, а когда мы выставили еще дозоры по обеим сторонам полуострова, то вообще никто не мог бы проникнуть с берега в поселок без нашего ведома. Поскольку индейцы весьма любили всему давать названия, то и наше новое поселение тотчас же назвали Кумака, что на их языке означало полуостров. Чтобы добраться до большого леса, нужно было переплыть через озеро, составлявшее здесь в ширину примерно полмили; чуть дальше лодкой было до Итамаки: приходилось плыть вдоль полуострова, а потом уж через узкое устье озера выходить на открытую воду.

Окрестности озера – ибо вернее называть его озером, а не заливом – изобиловали великолепными пейзажами, радовавшими глаз. Правда, и здесь, как повсюду, страшная непроходимая чаща скрывала берега, глухой стеной нависая над поверхностью воды далеко от суши и сжимая ее хищным сплетением зелени, но не везде. В этой сплошной стене были кое-где обширные просветы, а порой даже песчаные берега, золотыми косами сбегавшие к воде, и здесь, на манящем фоне песка, возносились стройные пальмы, и среди них сказочно прекрасные асаи и даже кокосовые; вот куда, на сто миль от моря, забрались эти роскошные дочери соленой воды и морского песка. Можно бы думать, что ты оказался в самом раю, если бы не жуткое засилье комаров.

Вновь возникавшее селение сохраняло родовую структуру, как и в Сериме, – каждый род ставил свои хижины обособленно, образуя как бы разные кварталы поселка. Был род Черепахи и род Грифа, род Араканги и род Каймана. Поскольку их прежние вожди остались в Сериме с Конесо, вечером того же дня жители всей Кумаки собрались вблизи моей хижины на совет. При свете двух десятков костров меж стволами лесных великанов, вершины которых сплетались над нашими головами в сплошной шатер, каждый род выбрал себе нового вождя. После этой торжественной церемонии наступила очередь выбирать верховного вождя, и тут при всеобщем одобрении и воодушевлении со всех сторон зазвучало имя Белого Ягуара. Я весьма решительно этому воспротивился.

– Никто лучше не подходит для роли вашего главы, чем ваш собрат, испытанный вождь Манаури! – воскликнул я.

Своим отказом я крайне озадачил большинство присутствующих араваков, по-разному оценивших мою позицию, а старейшина рода Кайманов выкрикнул:

– Значит, в эту трудную минуту ты хочешь нас покинуть?

– Ничуть. Я буду рядом с Манаури и стану во всем помогать ему и вам, каждому из вас.

– Как и до сих пор?

– Да, как и до сих пор.

Все успокоились и единодушно выбрали Манаури. Глаза вождя вспыхнули от радости и счастья, безграничное удовлетворение отразилось на его лице: осуществлялись самые смелые его надежды, о которых год назад невольник с острова Маргарита не смел мечтать даже во сне. Манаури бросил на меня взгляд, полный благодарности и преданности.

В этот вечер все пребывали в радостном возбуждении, а последующие дни показали, что это была не просто вспышка подъема. Три серьезные задачи вставали перед обитателями Кумаки: защититься от красного мора, сделать достаточные запасы продовольствия и обучиться ведению боевых действий. И за осуществление этих задач все принялись с огромным энтузиазмом.

Как я уже упоминал, это племя индейцев, хотя и жило в лесу, отличалось исключительной понятливостью и трудолюбием; достаточно было подать идею и указать ясную цель, как в людях сразу пробуждалась неожиданная энергия и усердие. Так случилось и теперь. В отношении Серимы все соблюдали такую осторожность, что даже отказались от возделанных полей поблизости от прежнего поселения, лишь бы совсем не общаться с его жителями, и тем усерднее всяк, кто мог, занялся своим делом: кто охотой в лесу, кто рыбной ловлей в реке, внося свою лепту в общее дело. А запасы нам нужны были немалые. В предвидении военных действий Кумака поставила перед собой такую цель: как можно быстрее запасти столько сушеного мяса, рыбы и хорошо хранимых лесных плодов, чтобы прокормить сто пятьдесят воинов в течение полугода.

И вот изо дня в день отряды охотников отправлялись в лес и на реку, а по возвращении добыча их переходила в руки к женщинам для дальнейшей обработки, сами же охотники шли обучаться военному делу. Араваки, недурные земледельцы, по натуре не отличались воинственностью, и приходилось их подтягивать. То, чего им не хватало, они восполняли за счет усердия. Последние события с испанцами стали для них своевременным предостережением и послужили такой встряской, что каждый теперь стремился стать и лучшим стрелком из мушкета, и первым лучником, и ловким метателем копья, обрести силу и гибкость ягуара. Военному искусству их обучали люди из нашего рода, снискавшие себе, понятно, славу знатоков и непобедимых воинов. Особенно заняты были Арнак и Вагура, трудившиеся с рассвета до темна, им некогда было передохнуть, и они были счастливы.

Что касается меня, то, осуществляя общий контроль над всеми, я создал себе отряд из двух десятков разведчиков, в который отобрал лучших воинов из каждого рода. Их я посвятил в разные, известные мне еще по Вирджинии способы обнаруживать и преследовать врага в лесу, раскрывать его замыслы, оставаясь при этом незамеченным.

Однако при всем этом над ними довлела одна беда, одно мерзкое зло, тягостное и путавшее им все карты: их темные суеверия. Столько всяких духов, призраков и демонов бродило якобы по лесам и оставляло за собой столько невероятных следов и знаков, что в этой путанице порой трудно было распознать подлинные следы реального врага из плоти и крови. Поэтому главная моя задача состояла в том, чтобы научить их отличать следы врагов реальных от вымышленных.

Дни тем временем шли, а вести, доходившие до нас из Серимы, ничего особенного не содержали: никаких сведений о каком-либо несчастье. Люди есть люди, и пошли разговоры о ложной тревоге и ненужном переезде на озеро Потаро. Друзья мои убеждали сомневающихся, что так или иначе, но лучше жить подальше от Карапаны и Конесо, тем более что Кумака благодаря своему положению на полуострове занимает неуязвимую позицию в смысле обороны.

Перешептывания, правда, вскоре прекратились, и вот тогда-то – недели две спустя после нашего прибытия на новое место – как гром с ясного неба разнеслась весть о поражении нескольких детей в Сериме какой-то таинственной болезнью. Дошедшие до нас на следующий день подробности, к несчастью, подтвердили, что это корь, что заболело еще несколько детей, а вместе с ними и взрослых. Это известие вызвало вполне понятное уныние, а когда несколько дней спустя стало известно о первом случае смерти, всех охватила глухая тревога: что же будет дальше? Я распорядился усилить дозоры, напомнил о запрете приближаться к Сериме, и люди старательно все выполняли. Вести из несчастного селения теперь приходили все реже, но с каждым разом все горше и горше. Смерть находила там все новые жертвы, особенно среди малолетних детей. Не доставлял мне утешения и тот горький факт, что оправдались мои напрасные предостережения, а люди теперь стали относиться ко мне с еще большим уважением, чем когда-либо прежде. Горести Серимы особенно близко к сердцу принимал Арипай. Обычно спокойный и добродушно уравновешенный, он выглядел теперь так, словно его сжигал какой-то болезненный пламень и он был болен сам. Глаза его испуганно бегали. Жена его и дети жили в Кумаке в полной безопасности, им ничто не угрожало, и поведение индейца казалось тем более странным.