Текст книги "Белый ягуар - вождь араваков. Трилогия"

Автор книги: Аркадий Фидлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

Глаз ягуара

Племя араваков, северная ветвь которых обитала теперь на берегах реки Итамаки, несомненно, отличалось более высоким уровнем жизни и нравственных начал от большинства других южноамериканских племен, и особенно от живших в лесах. Племя это, как уже упоминалось, в отличие, скажем, от акавоев или других карибов занималось земледелием. Обработка земли во многом и определяла его жизнь. Она не только вынуждала араваков вести оседлый образ жизни, но и давала им возможность развивать некоторые ремесла. Так, араваки, а точнее, их женщины, славились своими гончарными и ткацкими изделиями. Многоцветные ткани, сотканные на примитивных станках, и оригинальных форм кувшины, часто громадных размеров, служили товарами обмена и пользовались большим спросом у других индейцев. Мать Ласаны в дни, когда не было дождей, по нескольку часов кряду ткала на улице из волокон различных растений узорчатые циновки, и притом весьма искусно. Но зато по уровню умственного развития араваки если и стояли выше других племен, то крайне незначительно и точно так же пребывали в плену темных суеверий, разных духов и бесов, заклинаний, чар и колдовства. Порой сумеречные их верования казались мне подобными диким лесным дебрям, что окружали нас со всех сторон, они были столь же запутаны, столь же мрачны и столь же труднопреодолимы.

Духи, как правило, все злые и враждебные, могли принимать всевозможные обличья: то каких-то страшных зверей, то ужасных чудовищ, а то могли становиться невидимыми и тогда делались еще страшней. Они терзали людей во сне, отравляя им кровь, охотникам в лесу путали тропы и мутили разум, на иных напускали болезни и порчу, несли смерть.

Простой человек против них был, по существу, бессилен и защищался как мог – амулетами. Но находились среди людей и такие, что входили в сговор с нечистой силой, ба! – сами перевоплощались либо в духов, либо в кровососов-вампиров – это уже в зависимости от того, что больше приходилось им по вкусу.

Подлая мысль Карапаны, будто бы у меня душа оборотня, могла навлечь на мою голову много бед, ибо как отвести подобное обвинение?

К счастью, люди нашего рода не следовали уже так слепо суевериям, а Арнак вообще почти избавился от них.

На следующий день после того, как из леса были доставлены наши охотничьи трофеи, я собрал у своего ложа Арнака, Вагуру, Манаури и Ласану, чтобы посвятить их в план действий против шамана.

– Наконец-то! – зло скрипнул зубами Манаури. – Наконец глаза твои прозрели! Когда его убить?

– О нет! – ответил я. – Убивать нельзя.

– Он будет и дальше вредить!

– Мы поборем его тем же оружием, какое он применяет против меня: колдовством!

– Колдовством? – вождь протянул это слово с явным сомнением.

Не медля более, я объяснил им, о чем идет речь.

– Ты, Арнак, с двумя людьми возьмешь шкуру ягуара, отнесешь ее Карапане и торжественно объявишь, что это дар ему от меня. Скажи ему, что глаз, через который я убил зверя, имеет волшебную силу и видит все, что шаман затевает, сразу доносит черепу ягуара, а череп находится у меня и тут же все мне сообщает. Так, он сообщил мне, что в воду был всыпан яд и поэтому сдохла собака Конесо. Скажи Карапане, если он выбросит или уничтожит шкуру, это ему не поможет, волшебный глаз все равно будет все видеть и сообщать черепу и мне. Еще скажи, что шкура ягуара оберегает меня от всех опасностей и всякое покушение на меня обернется против моего врага. Пока погиб только пес Конесо, но так может погибнуть любой человек – и никакое колдовство его не спасет… Ты пойдешь, Арнак?

– Пойду!

– Испугает ли это Карапану? – с сомнением покачал головой Манаури.

– Думаю, да! – ответил я, хотя и не был полностью уверен.

Мой способ, возможно, казался наивным, но я рассчитывал именно на болезненное воображение, а вместе с тем и суеверное коварство Карапаны и его сообщников.

– Испугай его, испугай! – выкрикнул внезапно Арасибо в припадке радостного возбуждения. – Он испугается. Глаз ягуара его заколдует!

Манаури взглянул на него исподлобья, осуждающе.

– Ты зачем кричишь, глупый? – цыкнул он.

– Арасибо не глупый! – взял его под защиту Арнак и добавил весело: – Он сам наполовину шаман! Он знает все фокусы Карапаны.

Вождь пожал плечами, но Арасибо уверенно воскликнул:

– Карапана испугается, я знаю! Глаз ягуара его испугает!

Шкуру, предварительно обработанную для сохранности отваром ядовитой лианы, можно было отдавать, не опасаясь, что она испортится. Наши посланцы застали Карапану в хижине для обрядов, стоявшей в стороне в нескольких сотнях шагов от других жилищ индейской деревни. Шаман встретил Арнака язвительным смехом, а выслушав его слова, не смутился, не испугался, а, напротив, выразил радость, что получил прекрасную шкуру.

– Левый глаз – волшебный! – еще раз многозначительно повторил Арнак, словно Карапана не расслышал предыдущих его слов. – Глаз зверя послушен Белому Ягуару и все ему рассказывает.

– И Белый Ягуар выбил ему левый глаз? – спросил шаман.

– Да, выбил.

– А правый не выбил?

– Нет.

– Говоришь, не выбил?

Карапана разразился диким нечеловеческим смехом, похожим не то на лай, не то на вой, не то на рычанье, так что у перетрусивших Арнака и двух его спутников на мгновение замерли сердца.

– Не выбил правый глаз? – хохотал шаман. – Значит, только левый глаз послушен Белому Ягуару! А правый глаз послушен ему или нет? Говори!

– Не знаю! – растерялся Арнак.

– О правом глазе Белый Ягуар ничего не говорил? Отвечай!

– Нет.

– Ничего не говорил?! – выкрикнул старик. – Тогда я тебе скажу! Ты знаешь, кому будет послушен правый глаз зверя?

– Э?!

– Левый глаз послушен Белому Ягуару, а правый глаз послушен мне!

Он залился неудержимым смехом, продолжая победно выкрикивать, словно страшное заклинание, будто не словами, а дубиной бил их всех троих по головам: «Послушен мне! Мне послушен!..»

Спустя полчаса все мы, озадаченные и огорченные, слушали в моей хижине отчет Арнака.

– Я говорил! – укорял Манаури. – Карапана великий, непобедимый шаман. Он посмеялся над тобой, Ян! Он издевался над твоими чарами! Пустяками его не проймешь. Против него есть только одно надежное средство…

– Знаю, знаю! – буркнул я раздраженно. – Пуля в лоб!

– Правильно: свинцовая пуля в лоб!

– Нет! – запротестовал я. – Ни в коем случае!

– Он издевался над твоими чарами! – упрямо донимал меня вождь, не отступаясь. – Правый глаз ягуара ему послушен. Ему! А мы и не подумали о правом глазе…

Вдруг к моему ложу подскочил Арасибо. Гнев и возбуждение еще более исказили выражение и без того косоватых его глаз и лица.

– Не будет так! – выдавил он из себя. – Правый глаз ягуара не будет ему послушен!

– О-ей! – насмешливо фыркнул Манаури. – Не будет послушен? Не ты ли помешаешь? Такой ты сильный?

– Я! – отрубил Арасибо, словно топором.

Мы все уставились на странно возбужденного калеку. Глаза его горели лихорадочным блеском. Сдавленным голосом, прерывающимся от волнения шепотом он стал объяснять:

– Белый Ягуар может спать спокойно и выздоравливать. Карапана до него не доберется. Карапана великий и злой шаман, но у него не будет никакой силы над глазом зверя… Череп зверя у нас. Белый Ягуар сказал: только через череп глаза зверя имеют волшебную силу… Он, Арасибо, залепит глиной в черепе правую глазницу, и Карапана этим глазом ничего больше не увидит, никому не причинит зла… А череп ягуара Арасибо повесит перед хижиной, и пусть все знают, что один глаз слепой и бессильный…

– А если череп украдут? – скривил рот и громко хмыкнул носом Манаури.

– Пусть попробуют! – Косые глаза сверкнули ненавистью. – Пусть попробуют! Я днем и ночью буду стеречь череп! Смерть тому, кто захочет его украсть!..

Все стоявшие вокруг задумались. В ту же минуту на меня напала какая-то странная слабость. Голова закружилась, встревоженные мысли отказывались повиноваться, к горлу подступала тошнота. Быть может, это под действием змеиного яда мне вдруг стало так бесконечно, до болезненности одиноко? Что за люди окружают меня? И впрямь ли это друзья? В полумраке бронзовые их лица стали совсем темными, почти невидимыми, и даже это причиняло мне муку. И вот этот внезапный страх пред чуждостью окружавших меня людей и их мира душил меня, вызывая опасение, что мы никогда до конца друг друга не поймем.

Как же это могло случиться? Я придумал проделку с заколдованным глазом ягуара как своеобразную шутку, призванную просто попугать одержимого безумца, охладить его пыл и озорной шуткой заставить опомниться. Ведь только в шутку, и не иначе, могла родиться такая мысль и у меня, и у моих друзей. А меж тем шутка, будто мяч отбитая от хижины Карапаны, в каком же искаженном виде вернулась к нам! Шутка перестала быть шуткой: и глаз ягуара, и шкура, и череп стали атрибутами, словно и впрямь наделенными магической силой, и вот уже хромой Арасибо, человек верный и преданный, с воодушевлением и необыкновенной серьезностью рассуждал о колдовстве, делая из меня подобие шамана, а мои друзья принимали это как должное и внимательно слушали его.

Страшная тоска сжимала мне сердце: тоска по человеку, по простому, весело смеющемуся человеку, не думающему о магической силе глаза ягуара.

И тут я различил испуганный голос Арнака, доносившийся словно откуда-то издалека.

– Ян, что с тобой?! Он весь в поту! Потерял сознание!

Голос моего юного друга, звучавшая в нем тревога согрели мое сердце, вернули меня к жизни. Я вновь стал чувствовать и понимать происходящее, заставил себя улыбнуться и обвел все вокруг взглядом.

– Кто потерял сознание? – спросил я.

– Я думал, ты… – пробормотал Арнак по-английски.

Как же я был благодарен ему за этот ответ на родном моем языке!

Он коснулся моего лба; в то же время я почувствовал крепкое, нежное пожатие руки – это была Ласана. Я пришел в себя. Силы вернулись ко мне.

Все стояли как и прежде: Манаури с насмешливым выражением лица, Арасибо – взволнованный, с горящим взглядом.

– Карапана? Он смеется над вашим посланием! – упрямо одно и то же повторял вождь. – Он смеется над вашим ягуаром! Смеется прямо вам в глаза! Смеется! Ха, ха!.. – И тут же изменившимся голосом: – Выход один – пуля в лоб!

Арасибо лихорадочно замахал руками на Манаури, пытаясь прервать этот поток язвительности, и обратился к Арнаку:

– Я знаю Карапану как свои пять пальцев! – Голос у него сорвался. – Я знаю его насквозь как облупленного.

– О-ей! – согласился Арнак, озадаченный его горячностью.

– Говори, Арнак, как он выглядел, когда принимал вас, когда смеялся! Какой он был?

– Какой? Как всегда…

– А кадык у него прыгал вверх-вниз, вверх-вниз, ты не заметил?

– Прыгал, противно прыгал!

– Как крыса в клетке, прыгал? Вверх-вниз?

– О-ей, как крыса в клетке, настоящая крыса…

– Ты не путаешь?

– Нет!

Арасибо медленно повернул к Манаури лицо, перекошенное злобой и презрением.

– Слышишь, что говорит Арнак?

– Слышу! – буркнул вождь. – Ну и что?

– А то, что шаман смеялся только губами, а в сердце у него таился страх! Я знаю эту погань! Если кадык у него прыгает вверх-вниз, значит, шаман встревожен…

Слова калеки произвели впечатление. И лишь Манаури продолжал стоять на своем.

– Все равно он смеялся, смеялся!..

– Он боялся! – крикнул Арасибо.

– Смеялся! – еще громче выкрикнул вождь.

– Нет, боялся, он испугался!

Они стояли друг против друга яростные, охваченные непостижимым, бессмысленным бешенством, пожирая один другого глазами, полными ожесточения.

Мне опять становилось дурно, по телу разливались слабость и брезгливое омерзение. Кровь отливала от головы, в глазах темнело.

– Хватит! – застонал я из последних сил.

Они посмотрели на меня смущенно и, устыдившись, смирили свой гнев, притихли, лица их разгладились.

– Пойдем отсюда, – шепнул Арнак, – пусть он уснет.

Они вышли. Осталась одна Ласана. Она подошла к моему ложу, стала на колени, склонилась. В добрых влажных глазах ее – тревога и бесконечная преданность. Сейчас глаза ее более чем прекрасны: в них материнство. Это человек добрый и верный. Но близкий ли? Понимает ли она, что именно вселяет в меня ужас? Понимает ли, как тяготит меня чуждый их мир, мир вражды и предрассудков?

– Меня душит… – простонал я.

Наклонившись ближе, она изучающе взглянула мне в глаза. Волосы ее падали мне на лицо. От них исходил двойственный аромат: теплый запах женщины и тяжкий дух диких джунглей. Ласана заметила, вероятно, мою гримасу и встревожилась.

– Что тебя душит? – спросила она мягко.

– Их ненависть.

– Чья? Карапаны?

– Не только Карапаны: Манаури, Арасибо…

С минуту она молчала, задумавшись, лотом решительно проговорила:

– Во мне ненависти нет!

– Меня убивает их злоба, их вражда! – не смог скрыть я печали.

– Ян, во мне нет вражды! Во мне нет злобы!

– Ах, Ласана, понимаешь ли ты меня? Меня удручает их темнота, их предрассудки ввергают во мрак…

– Во мне все светло, Ян! Солнечно… Я понимаю тебя!

– Ты вместе с ними!

– Нет, Ян, я с тобой!

Голос ее был полон нежности. Она не позволила себя оттолкнуть. Она боролась за свое место подле меня. Глаза ее расширились. Взгляды наши встретились. Кровь снова запульсировала в моих жилах. Я положил руку ей на плечо, и это было как прикосновение к самой жизни. Живительный поток тепла передавался от нее ко мне.

На следующий день, проспав более десяти часов кряду крепким сном, я пробудился, чувствуя себя окрепшим и почти здоровым. Встав с постели, я на несколько минут вышел во двор. От подавленного настроения предыдущего дня не осталось и следа, в меня вселился новый дух.

На шесте высотой в полтора человеческих роста, вбитом в землю шагах в двадцати от моей хижины, торчал череп ягуара. Муравьи в муравейнике очистили его до блеска, и он ярко белел, хищно сверкая грозными клыками. Левая, «моя», глазница чернела пустой впадиной, зато правая, залепленная глиной и щепками, была слепой и на расстоянии почти невидимой. Можно было полагать, что это всего лишь наш родовой знак, а ведь мы наделили его силой магической западни, призванной изловить, сломать и уничтожить врага. Глядя на это творение рук Арасибо, я невольно содрогнулся.

Сам Арасибо притаился поблизости и, едва завидя меня, прихрамывая, вышел из укрытия навстречу. Безобразная физиономия его расплывалась в радостной улыбке.

– Видишь, как красиво висит? – оживленно приветствовал он меня. – Я хорошо его стерегу!

Череп левой своей глазницей был обращен в сторону Серимы и хижины Карапаны. Между самим селением и нами росли деревья не вырубленного здесь леса, узким языком доходившего до берега реки, и за этой преградой деревни, конечно, не было видно, но череп скалил клыки именно в ту сторону.

Арасибо был сегодня на редкость весел.

– Ты чему радуешься? – поинтересовался я.

– Радуюсь! – ответил он с таинственной миной и, не скрывая торжества, хвастливо указал большим пальцем руки на одноглазый череп. – Карапана бесится! Слышишь мараку?

Несколько соседей вышли из хижин и приблизились к нам. Все они были необычайно возбуждены и подтвердили: да, шаман бесится! Как только Арасибо выставил череп, Карапана сразу же об этом узнал от своих лазутчиков и немедля принялся изгонять злых духов, отводить от себя дурной глаз. Он впал в транс, стал как одержимый носиться в бешеной пляске вокруг своего обрядового шалаша и, не сомкнув глаз всю ночь, продолжал пляску и сейчас. При этом он выкрикивал страшные заклятья, дергался в судорогах, брызгал слюной.

Какой-то рокот и гул шаманского бубна действительно непрестанно разносились по всему селению. Людей в Сериме обуял ужас…

– Что такое марака?

– О, это самое главное оружие шамана!..

Оказалось, марака – это пустой твердый плод с насыпанными внутрь камушками, попросту говоря – погремушка, но, поди ж ты, обладающая невероятной магической силой.

– Ему ничто теперь не поможет! – хихикал Арасибо, и лицо его пылало ненавистью и злобной радостью. – Добрались мы до него, Белый Ягуар, добрались! И теперь не выпустим!

– Разве это от нас зависит? – усомнился я.

– От глаза ягуара зависит! – воскликнул он торжествующе. – Глаз его не выпустит.

– А может, он вырвется?

– Не вырвется! Будет теперь метаться до потери сознания, свалится как дохлая собака, опять вскочит, снова будет метаться, опять свалится без сил, и так до конца…

– Умрет?

– Умрет. Потеряет разум, потом у него лопнет сердце, и он умрет…

Арасибо, жаждавший отмщения за нанесенные некогда ему обиды, буквально упивался муками поверженного врага, но многие члены нашего рода не разделяли его настроений. У них цепенели сердца от ужаса, вселяемого Карапаной, и от страха, что шаман, пусть он даже потом и погибнет, в своем безумстве может натворить много страшных бед. Бешеная собака и та опасна, а безумный шаман?! Они боялись, Арасибо – нет; он торжествовал.

– Мы добрались до него! – скрипел он зубами. – Череп убьет его!

Мать Ласаны, завидя меня на поляне, прибежала и, сердито отчитав, загнала в постель. После нескольких часов отдыха я все-таки не выдержал и под вечер опять встал. Чувствовал я себя почти здоровым.

Издали, из-за леса, со стороны Серимы, неустанно доносился глухой рокот бубна. Мы втроем – Арнак, Арасибо и я – отправились на разведку. Поскольку оправился я еще не совсем, шли не торопясь. Я прихватил подзорную трубу, остальные – ружья.

Миновав лес, отделявший наши хижины от Серимы, мы остановились на опушке, укрывшись от глаз жителей селения. Хижина Карапаны стояла в стороне справа, недалеко от леса. На удалении примерно в триста шагов она была перед нами как на ладони.

Карапану мы увидели сразу. Он бегал вокруг хижины, приплясывая, а вернее, шатаясь, словно пьяный. При этом он выкрикивал дикие заклинания, сзывал духов мщения, в припадках безумного бешенства топал ногами и размахивал руками, потрясая двумя мараками, глухой рокот которых несся от леса по реке. Рядом сидел на земле его подручный и отбивал такт на бубне.

Как же его проняло! Вот уже более суток он так неистовствовал без сна и отдыха – вероятно, принял какое-то сильное возбуждающее средство. Он извергал ужасающие заклятья, но было видно, что сам оказался жертвой еще более сильного заклинания, попался в невидимые сети и теперь мечется, как дикий зверь на цепи. Удастся ли ему сорваться с привязи?

– Умрет! – как-то странно забулькал от радости Арасибо. – Сойдет с ума!

Потрясающее это зрелище вызывало омерзение, но в то же время доставляло и какое-то удовлетворение: вот судьба вершит суровый акт справедливости. Происходит нечто таинственное, ужасное, но, как бы то ни было, в одном мы были уверены: Карапана попал в западню, из которой, вероятно, уже не выберется. Ему не миновать своей судьбы.

– Народ говорит, что он может совсем обезуметь и натворить много бед, – заметил я.

– Может, – подтвердил Арнак.

– Не успеет! Раньше сдохнет! – вскипел Арасибо.

Небывалое возбуждение Арасибо отнюдь не притупило его бдительности. Видя, сколь пагубное действие оказал на колдуна череп ягуара, он охранял его как зеницу ока, а на ночь прятал в только ему известном укрытии.

А Карапана меж тем не шел к своей гибели неминуемым путем, как утверждал Арасибо и верили мы. Должно быть, шаман сумел побороть свое бешенство, Он не кружил больше в безумстве вокруг хижины, а сухой треск мараки вскоре стих, и лишь бубен продолжал ворчать. Но бил в него не шаман, а его юный ученик.

– А сам он лежит в хижине, прощается с жизнью! – успокаивал себя Арасибо.

Болезнь ребенка

Но Карапана не прощался с жизнью. Он стал появляться в селении, беседовал с людьми. Глаза у него, правда, были жуткие, словно у безумного дикого зверя. Он вселял страх и почтение еще больше, чем прежде, и, как видно, отнюдь не собирался отступать или отказываться от борьбы. В его изощренном мозгу зрел дьявольский план. Со стороны Серимы на меня надвигалась новая грозная опасность.

На полуторагодовалого ребенка Ласаны, сына погибшего на необитаемом острове негра Матео, напала какая-то загадочная болезнь. Малыша лихорадило, тельце его покрылось волдырями, он целыми днями кричал от боли, худел. Мать Ласаны, лекарства которой гак быстро поставили на ноги меня, сбилась с ног, стараясь вылечить внучка. Все напрасно. Никакие средства – травы и заговоры – не помогали: ребенок угасал день ото дня.

И чуть ли не с первого же часа его болезни ни с того ни с сего поползли тревожные слухи, поначалу неопределенные и робкие, как дуновение легчайшего ветерка, потом все более назойливые, как мухи, и, наконец, неотступные, как ядовитые испарения: слухи о моей пагубной душе. Меж людьми не только в Сериме, но среди некоторых и у нас начались перешептывания; я то и дело ловил на себе испуганные взгляды; при виде меня люди торопливо отводили глаза.

По мере того как усиливалась болезнь ребенка, ширились и враждебные разговоры, теперь уже откровенно связывавшие с несчастьем меня: это моя душа оборотня убивает ребенка. Ласана, безумно любившая сына, была в отчаянии, видя, что никакие лекарства не дают результата. Однажды она пришла ко мне в хижину и остановилась у порога, прямая, строгая и решительная, и, хотя глаза ее ввалились от горя, она проговорила душевно и смело, с торжественной серьезностью:

– Не слушай, что болтают неразумные. Я с тобой.

В этом же, хмуря брови, заверяли меня и четверо верных моих друзей: Арнак, Вагура, Манаури и негр Мигуэль. Убеждая, что ветер злых сплетен скоро стихнет, минует меня и пройдет, друзья, тем не менее охваченные невеселыми мыслями, внимательно поглядывали по сторонам, на хижины и опушку ближайшего леса. Один лишь Арасибо удрученно молчал, но и он подозрительно осматривался – выжидающе и настороженно.

На третий или четвертый день болезни ребенка среди всех араваков на Итамаке поднялся переполох. Карапана данной ему в племени властью во всеуслышание объявил, что потусторонние силы открыли ему, кто повинен в болезни ребенка. Повинен Белый Ягуар. Верные духи показали шаману во сне такую картину: много недель назад, еще на побережье океана, Белый Ягуар однажды вырвал из рук Ласаны ребенка и, прижав его к своей груди, перенес с корабля на берег. В этом объятии душа Белого Ягуара овладела душой ребенка и обрекла его на смерть. Если ребенок теперь умрет – а умрет он обязательно! – то ясно, кто повинен в его смерти…

– Так было! – схватился за голову Вагура. – Ян переносил ребенка, помогая Ласане. Я помню!

– Мы все помним, – удивленно захлопал глазами Арнак. – Карапана случайно об этом узнал – тайны тут нет – и теперь сочинил эту сказку, обратив все против Яна.

И это были уже не шутки. Надо мной вдруг нависла реальная опасность, разверзлась пропасть, жизнь повисла на волоске. Во враждебно настроенном ко мне окружении Конесо стали раздаваться голоса об изгнании меня из племени, пока я не погубил и других; особо горячие головы требовали моей немедленной смерти. Но сам шаман – милосердный! – вступился за меня: надо подождать, пока ребенок умрет, и только потом убить Белого Ягуара, советовал он возбужденным жителям Серимы. Вести об этих настроениях быстро достигали моей хижины.

– Ребенок умрет! – мрачно заметил Манаури.

Из всех нас особенно вождь был подавлен последними событиями, словно чувствуя себя виновным за приглашение меня в племя. Манаури понимал: после исполнения приговора шамана надо мной следующей жертвой будет он. Это вселяло в него страх, и было видно, как он старается держать себя в руках.

В такие тяжкие дни познаются истинные друзья. Славный мой Арнак ни на минуту не поколебался и не потерял головы. Защищая меня, он был готов погибнуть вместе со мной. То же и Вагура: хотя и юнец, он усомнился лишь на какую-то минуту. Без колебаний встали на мою сторону и пять негров во главе с Мигуэлем. Большинство мужчин нашего рода пришли с заверениями, что не оставят меня, хотя с людьми Серимы их и связывали самые разные узы.

В этот напряженный период серьезное беспокойство вызывал у меня Арасибо. Он очень изменился и странно себя вел: помрачнел, осунулся, косился на всех исподлобья, настороженно молчал, словно у него отнялся язык, но, хотя ни с кем не разговаривал, нас не сторонился, а, напротив, искал нашего общества. Когда мы совещались у меня в хижине, он неизменно сидел у входа и упорно смотрел на улицу, а слух тем не менее обращал в нашу сторону, стараясь не пропустить ни одного слова. Если к нему обращались, он бормотал что-то невнятное и смотрел зло и отчужденно. Арнак и Вагура поглядывали на него с растущим недоверием.

Хотя весь род встал за меня, драться с остальным племенем и доводить дело до кровопролития я не хотел. Все чаще стали раздаваться голоса о переселении куда-нибудь вверх по течению Итамаки. У нас была шхуна, две большие и быстрые лодки, подаренные варраулами, и несколько маленьких ябот. Этого было достаточно для путешествия.

– А ты, Ласана? – спросил я. – Поедешь с нами?

Она удивилась.

– Поеду, конечно.

– С ребенком?

– С ребенком.

Если большинство нашего рода готово было сообща противостоять воинственным намерениям Карапаны, то в отношении меня такого единодушия не было. Ядовитые семена, посеянные Карапаной, запали не в одну душу. Кое-кто, казалось бы, свой, из нашего рода, завидя меня издали, сворачивал и обходил стороной, стараясь не встретиться, а потом, притаившись в кустах, настороженным взглядом следил за моими движениями. То один, то другой прежний добрый друг теперь отводил глаза, боясь моего взгляда. Он не был еще моим явным врагом, но его точил червь сомнения: кто я? Почем знать, не таится ли во мне и впрямь душа оборотня?

Тень сомнения закралась даже в самое близкое мое окружение. Как-то я зашел в шалаш Ласаны о чем-то у нее спросить. Естественно, я бросил взгляд на несчастного ребенка. Заметив это, мать Ласаны дико вскрикнула, бросилась к ребенку, закрыла его от меня своим телом и пронзительным голосом велела убираться прочь. У меня сжалось сердце, я вышел.

У порога моей хижины меня нагнал Арасибо.

Мы присели. Кругом стояла необыкновенная тишина, душный тяжелый воздух был недвижим. Дождь еще не начался, но ливень уже навис над головой. Тяжелые клубы низких туч там и тут цеплялись за вершины деревьев. Все тот же гул бубна в Сериме был слышен отчетливей, чем когда-либо.

Звук этот, словно зловещее ворчание духов, исполнен был жестокого смысла, обретая не вызывавшее сомнений значение. Он возвещал смерть.

Мы оба вслушивались в одно и то же, и одни и те же приходили нам в голову мысли. Арасибо толкнул меня в бок, лениво протянул руку в сторону Серимы и как бы нехотя, с насмешкой пробормотал:

– Глупый Канахоло.

– Какой Канахоло?

– Э-э, – зевнул хромой, – ученик шамана. Глупый.

– Глупый?

– Глупый.

Помолчав, он снова заговорил вяло, вполголоса, словно больше для себя, чем для меня:

– Глупый Канахоло думает, что бьет в бубен на твою смерть, а бьет он на смерть другого…

– Конечно, ребенка Ласаны!

В горле Арасибо что-то забулькало, словно сдавленный смех.

– Не ребенка Ласаны. Он бьет в бубен на смерть Карапаны, но не знает об этом, глупый…

– Вздор ты несешь, Арасибо, вздор, – усмехнулся я горько.

– Карапана умрет сегодня… или завтра…

Он проговорил это нехотя, словно не мог отрешиться от неуместной шутки. Или я неверно его понял?

– Что ты плетешь, Арасибо?

– Карапана умрет сегодня или завтра… ночью…

В показной небрежности его голоса таилась какая-то скрытая жесткая нота, заставившая меня насторожиться. Только сейчас я поднял глаза на Арасибо и онемел: угрюмого оцепенения последних дней у него как небывало! Глаза его вновь горели прежней ненавистью, но, кроме ненависти, они так и светились необузданной радостью.

– Что с тобой? – вскочил я, удивленный.

Он упивался моим изумлением. Гримаса смеха искажала его лицо. Он явно что-то утаивал и теперь потешался надо мной, медля с ответом.

– Говори же, черт побери, Арасибо!

– Когда наш охотник идет на охоту, стрелы его не всегда отравлены ядом кураре – не всегда он есть в лесу. Приходится покупать его у далеких индейцев макуши и дорого платить бездельникам. Но в наших лесах растет свой яд, кумарава, хотя и не такой сильный, как кураре. Мы берем его, он тоже убивает.

– Говори дело, Арасибо!

– Я и говорю дело. Я говорю: кумарава тоже убивает. Коснешься их раз рукой, сразу образуется волдырь и бредишь как пьяный, коснешься их несколько раз – умрешь. Подлые листья…

– Давай по делу, Арасибо, по делу! Не тяни!

Он окинул меня медленным взглядом – вот каналья! – радуясь моему нетерпению.

– Ты очень нетерпеливый, Белый Ягуар! – забулькал он весело, щуря свои косые глаза. – Интересно, как бы ты себя чувствовал, Ягуар? Каждую ночь тебе в постель кладут лист кумаравы. А ты ничего не знаешь. Стонешь от боли, извиваешься, язвы на всем теле, на глазах чахнешь, гибнешь… Посмотри, вот такой маленький листочек!..

Арасибо развернул лоскут старой тряпки, который держал до того в руке, и показал мне какой-то комочек серо-зеленого цвета, полувысохший, увядший.

– Не трогай! – выпятил он губы. – Кумарава еще кусается, как скорпион!..

Потом вдруг, словно устав от шуток, он стал серьезен и выдавил из себя свистящим шепотом, указывая на ядовитый лист:

– Я нашел его в подстилке ребенка Ласаны… – И добавил, вставая: – Каждую ночь ему подбрасывали… Он не мог не заболеть…

– Кто подбрасывал? – задал я бессмысленный вопрос, начиная что-то понимать.

– Он, он, Карапана!..

Я так и подскочил. Вот это открытие! Я в тот же миг оценил всю его важность. Поймать бы колдуна на месте преступления, вот это была бы победа! С меня снялись бы все страшные подозрения, а его полностью разоблачили бы как явного убийцу. В безумной радости я схватил Арасибо за плечи и тряс его без памяти, пританцовывая и смеясь. Наконец, запыхавшись, я выдавил из себя:

– Как же ты это открыл, дружище?

– А-а-а, открыл… Подумал, поискал…

– А ребенка… ребенка удастся спасти?

– Удастся.

Я готов был задушить этого уродца в объятиях.

– Волшебник! Умница! Ангел!

Когда мы наконец кое-как успокоились и вернулись к действительности, возник естественный вопрос – что делать дальше? Созвать на тайный совет друзей? Кого? Манаури, Арнака, Вагуру и никого больше. Негра Мигуэля? Нет, только индейцев – это дело племени. А Ласану? Ласану да, конечно.

Друзья были поблизости, на реке. Они готовили там шхуну для бегства на случай нападения со стороны Серимы. Они прервали работу и тут же пришли. Позвав Ласану, мы укрылись в моей хижине, и Арасибо поведал всем историю своего открытия. Как и у меня, первоначальное ошеломление у всех сменилось бурной радостью. Тяжкий груз свалился с меня и с моих друзей, но тут же мы поняли: теперь нас ждет самая трудная задача – вынести приговор шаману.

– Смерть! Смерть ему! – твердил Манаури, стиснув зубы.

Мы предполагали, что Карапана подбрасывал ядовитые листья через каждые две или три ночи, а поскольку найденный лист кумаравы уже высох, очередной визит шамана следовало ожидать этой ночью. Решили дежурить во дворе, сменяясь в полночь.