Текст книги "К своей звезде"

Автор книги: Аркадий Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

В госпиталь он пришел к нему возбужденно-уверенным. Широкие брови при каждом междометии вставали над переносицей домиком, прятались под густой челкой. Глаза сверкали благородным гневом.

– Я все эти позорные бумажки, – тряс Новиков анализами и кардиограммами, – показывал самым крупным спецам. Перестраховщики тут у нас в госпитале, говорят они. Надо немедленно ехать в академию. Там все поставят на свои места. Вы еще долго будете летать, дорогой Павел Иванович. Будете!

Пребывание в Военно-медицинской академии врезалось в память осенним этюдом: по окну царапают голые ветки липы, в огромной луже на асфальте мелкие желтые листья и все время тоскливо, на одной ноте, гудит ветер.

В полк Павел Иванович Чиж вернулся уже с подрезанными крыльями – сколько ни маши, не взлетишь. Встречавший его на вокзале Новиков заплакал. Чиж обнял его и растроганно сказал:

– Не надо, Сережа, мы еще с тобой послужим.

Валяясь на койке в клинике, Чиж мучительно искал выхода. Он пытался представить себя без авиации, без своего полка и не мог. Только среди самолетов, среди аэродромных запахов и звуков, рядом с авиационной братией, где его опыт был еще многим нужен, он видел смысл дальнейшей жизни, возможность быть полезным. Если все это отнять, что останется? Ждать смерти?

Перед отъездом Чиж зашел в штаб ВВС округа, встретился с командующим. Генерал принял его радушно, вышел из-за стола, сел в кресло рядом с журнальным столиком.

– Не бери в голову, Паша, – сказал он, вытащив зубами пробку из коньячной бутылки. С Чижом они вместе воевали, в одной дивизии. Были когда-то в равных званиях. Потому генерал никогда не обращался к Чижу официально. Чиж тоже не «выкал», но все же называл генерала по имени и отчеству. Так ему было удобнее.

– Дадим тебе должность в Ленинграде. Ольга ждет не дождется.

– Не о ней речь. – Чиж помолчал. – Пойми меня, Александр Васильевич, – хочу в полк. Буду руководить полетами.

– Я-то пойму. А что другие скажут? Ты подумай, Паша.

– Подумал, Александр Васильевич. А полк пусть Волков принимает. Если захочет – помогу.

Новиков решение Чижа встретил как подарок судьбы. Домой зазвал, пир горой устроил, всем говорил одно и то же:

– Я верил, что Павел Иванович будет с нами.

Через два месяца Чиж передал полк своему заместителю подполковнику Волкову. Иван Дмитриевич принял руководящий жезл как должное, спокойно и уверенно. Чижа попросил:

– Заметите серьезную ошибку, подскажете. В мелочах сам разберусь.

Дни шли утомительно, складывались в недели, месяцы, раны рубцевались. В своей новой работе Чиж даже находил массу преимуществ. А то, что иногда вскипало на душе, никого не касалось. Он верил – время довершит свое дело.

И не ошибся. В руководстве полетами его опыт оказался золотым резервом. Летчики верили каждому слову Чижа. И не только в воздухе.

Кто-то допустил ошибку в пилотаже – к Чижу. Надо разобраться, он точно определит причину. Нелады в семье – можно отвести душу с Павлом Ивановичем. Свадьба – Чиж в красном углу. «Без Чижа нельзя, ребята. Чиж, он и в Африке Чиж».

Сел замыкающий самолет. И небо стихло, словно где-то отпустили туго натянутую струну. Эскадрилья выстраивалась на первой стоянке, это справа от вышки, буквально в двадцати метрах. Чиж видел, как Волков тихо развернул хвост, резко затормозил и выключил двигатель. Техник подал стремянку, и командир, откинув прозрачный фонарь, легко сошел на землю. Перелет не очень утомил Волкова. Он был еще чертовски молод – тридцать семь лет.

Пока Чиж спускался вниз, Волков ушел в класс, где хранится высотное снаряжение летчиков. Здесь они облачаются перед полетом в свои марсианские костюмы, здесь и снимают их, пропитанные потом. У каждого летчика свой шкаф, своя полочка для герметического и защитного шлемов, для специальной обуви, рядом душевая и комната отдыха.

Чиж подошел к самолету. Техник и механики, прибывшие с переподготовки неделю назад, уже по-хозяйски ощупывали долгожданную машину, выкрикивали понятные только авиаторам слова и команды, не смущались и не робели перед этим полным загадок аппаратом.

Если МИГ предыдущего поколения поразил в свое время Чижа стремительностью, готовностью чуть ли не со стоянки взмыть в небо, совершенством аэродинамических форм, нынешний удивил несуразностью линий, непривычностью форм. Вместо открытого заборника с острым конусом в центре – длинный обтекаемый клюв, квадратные короба заборников нелепо выпирали по бокам фюзеляжа, вместо стреловидного треугольника крыльев торчат две узкие прямые плоскости. А шасси? Узловаты, вывернуты, как у кузнечика, коленками назад. Нет, не приглянулась эта техника Чижу.

Он поднялся по стремянке и заглянул в кабину. Знакомые запахи лаков заставили учащенно забиться сердце, перехватило дыхание. Неодолимо захотелось протянуть руку к стройным рядам тумблеров, естественным, как дыхание, жестом врубить системы, запросить разрешение и нажать кнопку запуска…

Кажется, еще вчера все это было возможным. Еще вчера ему весело подмигивали приборы, нетерпеливо подрагивая стрелками, с готовностью ждал команды многотысячный табун лошадиных сил, втиснутый в чрево фюзеляжа, гостеприимно раскатывалась по зеленому полю до самого неба бетонная дорожка – пожалуйста, взлетай…

– Еще вчера… Черта с два! Все это было в прошлом веке! При царе Горохе! До нашей эры!

– Летели над морем – внутри так и дрогнуло, – услышал Чиж голос Руслана Горелова. – И зачем я ушел из морской авиации?

Чиж улыбнулся, и взгляды их встретились. Руслан придержал Муравко и вскинул ладонь к шлему.

– Товарищ полковник, лейтенант Горелов закончил переучиваться и благополучно возвратился домой на новом самолете.

– Здравствуйте, Павел Иванович, – расплылся в улыбке и Коля Муравко.

Они обнялись.

– Возмужали, повзрослели, ум в глазах, сила в бицепсах, – приговаривал Чиж.

– А Лизавету мою не видели? – В глазах Руслана трепетало нетерпение.

– Цветет твоя Лизавета. В кино с кавалерами бегает.

– Скажете, Павел Иванович, – не поверил Руслан.

– А ты спроси сам – с кем она ходила, – добавил Чиж и подмигнул Руслану.

– Вы разыгрываете, Павел Иванович?.. – Руслан уже насторожился.

– Расскажите-ка лучше, как новый аппарат? – спросил Чиж.

– Новый аппарат дремать не дает! – вклинился в разговор подошедший Новиков. – Соскучились мы без вас, дорогой Павел Иванович!

С Новиковым Чиж расцеловался.

– Соскучились, а ни одного письма.

– Не до писем было, честное слово. За три месяца такого зверя одолели! – Новиков кивнул в сторону самолетной стоянки. – Благоверной всего одну писульку послал. Он же из нас все соки выдавил, жеребец этакий! – В голосе замполита звучали ласковые ноты.

Подбежавшую Юлю летчики встретили не в меру радостными возгласами.

– А где Ефимов? – спросила Юля.

– Мы спорили, – улыбнулся Муравко, – не знали, кого ты больше всех ждешь. Теперь ясно – Ефимова!

– За проницательность – пятерка, – улыбнулась в ответ Юля. – К Ефимову приехала женщина. Нина Михайловна. С утра томится возле КПП. Увидите – передайте.

– Везет же некоторым, – продолжал все в том же тоне Муравко.

– Заслужили, значит, – парировала Юля.

Новиков и Чиж отошли несколько в сторону от молодых летчиков, и до Чижа долетали лишь отдельные фразы, из которых он понял, что Юля просит Муравко выступить перед студентами института авиаприборостроения, в котором учится, а Муравко хочет переложить эту просьбу на Руслана. «Прирожденный оратор, хлебом не корми, дай только о морской авиации поговорить».

– Есть новости? – Чиж в сосредоточенном молчании Новикова уловил какую-то недосказанность.

– Есть, Павел Иванович. – Новиков вздохнул. – Перелет был задержан не из-за погоды. Нас с Волковым вызывали в Москву.

– Туда зря не вызывают.

– Не вызывают, – как эхо прозвучал голос Новикова и умолк.

– Не томи, Сергей Петрович.

– Да что уж… Перебрасывают наш полк на Север. На необжитые места.

– Как скоро?

– Завершим переучивание – и вперед.

Чиж прикинул: сегодня вернулась последняя группа летчиков, прошедших курс переучивания. Месяц интенсивных занятий – и полк будет на крыле. А технику получить – дело нескольких дней. Сядет на аэродром эскадрилья, летчики, пригнавшие самолеты, уедут поездом, а техника останется. Вот и вся аптека. Так что месяц-полтора, не больше. А может, и меньше.

– Ну что ж, Север так Север. На войне не успевали осмотреться, а уже новый аэродром. Не впервой, перелетим.

Новиков поддакнул:

– Вот именно, не впервой. Только на войне, мне кажется, делать это было проще.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах.

– Ничего. Проведем работу.

– Да, конечно. Работу будем вести. Без этого нам крышка. Только эта новость волны погонит огромные…

– Как Волков?

– А Волкову что, Павел Иванович. Он, наверное, уйдет. Разговор сугубо между нами, но вы должны знать: ему предлагают новую должность. Дали время подумать, пока будет готовить полк к перелету. Мне кажется, Волков уйдет раньше. Если есть решение назначить нового командира, он должен принять полк здесь, до перелета. Элементарная логика.

– Элементарная логика хороша в математике. А люди, Сергей Петрович, они и в Африке люди.

– Так-то оно так… А только…

– Утро вечера мудренее. Поживем – увидим. Иди, переоденься. Через полчаса совещание.

Да, комиссар подкинул информацию к размышлению. Не дай бог узнает Ольга – все сделает, чтобы не отпустить Юлю. Чиж представил жену за руководящим столом. Телефонный звонок. Неторопливый жест, усталое «алле!» и деловое внимание… Затем трубка с грохотом летит на аппарат, и Ольга лихорадочно соображает – что предпринять? Она уже давно ищет повод, чтобы перейти в активное наступление, но силы пока неравные – Юля железно стоит на своем.

А что, может, и в самом деле подумать о переезде в Питер? Вот Юля расхохочется, если узнает мысли Чижа. «Стареешь, – скажет, – папуля, стареешь». Да ведь все мы в ту сторону движемся, обратно – еще никто не встречался.

3

Все военные аэродромы похожи один на другой, как однотипные самолеты. Бескрайнее поле, исчерченное вкривь и вкось бетонными полосами. Взлетно-посадочная – пошире и подлиннее, рулежки – покороче и поуже. Командные пункты, системы посадки, спецплощадки, склады, копаниры, классы, ангары, что там еще? Сколько перевидел их Ефимов в дни летно-тактических учений и всегда отмечал: похожи, как самолеты на стоянке.

А сегодня сделал открытие – ни черта подобного, свой-то родным кажется. Хоть и чахлый лесочек отделял аэродром от шоссейной дороги, но есть в нем одна особенность. Приветливый он, лесочек. Даже боровички по осени дарит иногда.

И «летный» домик здесь веселенький, нарядно подкрашен, клумбы с цветами. И вышка со своим лицом. Силуэт у нее самобытный – ни с какой другой не перепутаешь, особенно с воздуха.

А Юлька? Юлия Павловна то есть. Тоже ведь достопримечательность. Вон, бежит к нему, улыбается.

Ефимов часто бывал у Чижа дома, заходил в Ленинграде и к его жене Ольге Алексеевне, директору НИИ. Бывал у нее в квартире на Фонтанке. Видел иногда Чижа вместе с женой и дочерью. Встречи эти всегда оставляли в его душе какие-то не дающие покоя зарубочки. Нет-нет да и всплывали в памяти, бередили душу, наталкивали на ассоциации. Было в судьбе Чижа, в его семейной жизни нечто до удивления гордое и нечто горькое, такое же нелепообидное, как и в судьбе Ефимова. Однолюбство, что ли?

– Товарищ капитан! С прибытием! С возвращением!

– Спасибо, золотце! Соскучилась?

– С вас коробка конфет, я первая сообщаю. Лады?

– Лады! – Ефимов начал лихорадочно перебирать варианты возможных сюрпризов. Звание? Рано. Квартира? Вряд ли. Медаль? Точно! За десять лет выслуги. – Медаль?

Юля засмеялась:

– Орден! К вам гость – Нина Михайлова ждет у проходной. С утра.

Ефимов остановился. В лицо ударило, как при перегрузке, – не может быть.

Сначала он рванулся к «летному» домику – переодеться! Но тут же вспомнил: скоро совещание, надо успеть до начала. У беседки, где летчики все еще делились впечатлениями от перелета, он кинул Муравко защитный шлем и наколенный планшет.

– Забрось в мой «пенал». Я скоро! – И, уже не сдерживая себя, размашисто-быстро зашагал напрямик по полю в сторону КПП. Боковым зрением Ефимов засек выходившего из «летного» домика Волкова. В кителе, при фуражке. «Сейчас вернет», – подумал почти с испугом, но Волков не окликнул. Ну и слава богу. Сейчас Ефимов только попросит Нину, чтобы еще чуточку потерпела, пока закончится совещание. А потом в их распоряжении и вечер, и ночь. Конечно же, он никуда ее не отпустит. Потом у него еще отпуск и еще целая жизнь впереди. И Нина молодец, прикатила, угадала, о чем телеграмма. Умница!

И вдруг в мажор его мыслей ворвалась тревожная нота. Может, что случилось? Но если она здесь, что могло случиться? Приехала сказать, чтобы он больше не писал, не звонил, не появлялся? Черт, как далеко, оказывается, КПП от «летного» домика.

Он почти побежал, отрывочно вспоминая смысл одного из присланных ею писем, не на шутку встревоживших Ефимова. Нина путано писала о муже, о дочери, о том, как она обязана им всем, чем одарила ее судьба. Человеку, способному предать все это, она не могла даже подобрать оценки. «Ничто не способно оправдать мое поведение. Ничто. Даже любовь. У предательства одно имя – предательство». И уже на другой день Ефимов читал совсем иные строки: «Я знаю, ты все поймешь – и радость мою, и муки. И, что бы я тебе ни писала, ты помни главное – я твоя. Предназначена тебе от рождения. Просто обстоятельства были против нас. И, если мы не запасемся терпением, нам не одолеть их. Ты мне поможешь, я знаю».

Протиснувшись сквозь турникет КПП, Ефимов на секунду замер: Нина уходила.

– Нина! – окликнул он торопливо.

– Федя!.. Господи… – Она обессиленно опустила руки и показалась Ефимову трогательно хрупкой, худенькой, невесомой. После первой встречи Нина запомнилась ему крепкой и плотной. Видимо, эти три месяца были у нее нелегкими.

– Нина…

Она только шевельнула губами, в сощуренных глазах подрагивали вот-вот готовые скатиться слезы. И что-то дрогнуло у него в груди, тугим комком подкатило к горлу; сердце переполнилось неистраченной нежностью, он шагнул к ней, и все, что накопилось за минувшие три месяца, за минувшие десять лет, вложил в объятие, выдохнул шепотом:

– Люблю…

Она жалась к нему, как жмутся дети, когда им страшно и одиноко, вытирала украдкой глаза, хлюпала носом. Он ласкал ее, как мог успокаивал.

И, если бы его сейчас спросили, что такое счастье, он бы ответил, ничуть не лукавя: счастье – это стоять вот так в тени под липой и чувствовать, как, вздрагивая, успокаивается в твоих объятиях любимая женщина.

Ему сейчас казалось, что не было никакой трехмесячной разлуки, никаких десяти лет, что они стоят не у полковой проходной, а у бетонной чаши фонтана на вокзале областного центра, откуда он уезжал служить. И все, что вклинилось между ними за минувшие годы, это тяжелый, кошмарный сон.

– Федя-Федюшкин, Федя-Федюшкин, – шептала Нина, прижимаясь виском к его плечу. – Если бы ты только знал, как трудно и хорошо мне. Если бы только знал. Я измучилась до предела. И хоть бы с кем посоветоваться. Уже ничего не соображаю, не вижу, что делается вокруг меня. Одно в голове – как быть?

– Разберемся, – заверил он твердо. – Сядем рядком, поговорим ладком. Во всем разберемся. У нас будет достаточно времени.

– Я должна сегодня уехать.

– Никуда я тебя не отпущу, ты останешься у меня. Нельзя нам больше расставаться, слышишь, Нина?

Нина подняла глаза, виновато улыбнулась:

– Увы, Феденька, должна. Ты еще ничего не понял, оказывается.

– Не усложняй. Все просто. Все менять надо. И чем быстрее, тем лучше. Уходи от него. И точка.

– А Ленка?

– И Ленку забирай.

– А вдруг она не захочет? Девочка уже взрослая.

– Как не захочет? – опешил Ефимов.

Нина пожала плечами:

– Не захочет, и все. Она любит его.

«Тогда пусть с ним остается!» – чуть не сморозил Ефимов. Но что-то остановило его. И он тут же понял, что говорил сейчас не он, а его эгоизм. Он думал только о себе, начисто забыв, что Нина не из пены морской предстала перед ним, а пришла из той жизни, где крепко повязана десятками незримых, приросших к душе нитей и узелков, что рвать их больно и опасно.

– Прости меня, дурака, – он сжал ее руку. – Жди на вокзале. Как только освобожусь, мигом прилечу.

– Ничего, Феденька, – шептала она, – ты только знай – я всегда с тобой. Станет невмоготу, зови. Хоть на часок, но примчусь. Мы придумаем что-нибудь. Обязательно придумаем. Иди. Ты какой-то чужой в этом скафандре. Вот только руки да лицо твое. Иди… Господи, как я люблю тебя!

– Я знаю, – сказал Ефимов.

Он взял ее лицо в свои широкие ладони, повернул к себе, поцеловал глаза, ямочки на щеках, губы.

– Спасибо, что приехала.

Повернулся и побежал. И ни разу не оглянулся. Знал, она уходит к автобусной остановке.

В учебном корпусе, где Волков проводил служебное совещание, было тихо. Ефимов понял – опоздал. Он осторожно приоткрыл дверь. Волков стоял к нему спиной, чертил на доске схему.

– Вот примерно так выглядит эта ошибка графически, – говорил он.

Ефимов проскользнул в дверь и сел за один из самых последних столов. Ему показалось, что Волков не заметил опоздания. Он спокойно вытирал тряпочкой мел с рук, смотрел в свою неизменную рабочую тетрадь, напоминающую бухгалтерскую книгу.

– Что случилось, Ефимов? – вдруг спросил Волков. Тон вопроса был ровным, даже доброжелательным.

– Прошу извинить за опоздание, – так же спокойно ответил Ефимов.

– Какого черта на аэродроме шатаются посторонние?

– Мы разговаривали по ту сторону проходной.

– Кто эта женщина?

– Знакомая.

– Я своих знакомых принимаю на квартире. Объявляю замечание.

– Есть замечание.

На какое-то мгновение в классе повисла тишина. Никто даже не обернулся в сторону Ефимова. Один только Новиков не сводил с него глаз. Замполит в числе немногих был посвящен в сердечные дела Ефимова. Там, где они проходили переучивание, почту в эскадрилью приносил сам Новиков. Однажды, вручая Ефимову сразу три письма с одним обратным адресом, он спросил:

– Никак дело к свадьбе идет?

– До свадьбы далеко, Сергей Петрович.

Был тихий южный вечер, когда дневная жара сменяется облегчающей прохладой, высоко в небе недвижно висела полоска румяных облаков, одиноко гудел возле самолетной стоянки огромный топливозаправщик, терпко пахло акацией.

До ночных полетов еще оставалась уйма времени, и Ефимов вдруг разоткровенничался, рассказал Новикову о Нине все, что знал сам. Они сидели в траве неподалеку от пешеходной дорожки, по которой взад-вперед ходили летчики. И было странно, что никто к ним не подсел, не помешал беседе. Видимо, угадывали по озабоченным лицам собеседников – идет нешуточный разговор.

А разговора, собственно, не было. Ефимов рассказывал, Новиков слушал. Потом оба молчали. Покусывая травинку, замполит о чем-то долго думал. Думал и Ефимов, пока не позвали в класс на постановку задач. Отряхивая поднятую с земли кожанку, Новиков сказал:

– Не знаю, радоваться за тебя или сочувствовать. Посоветовать могу только одно: не принимай торопливых решений. И помни: ей труднее, чем тебе. В сто раз.

Ефимову показалось, что в нависшей тишине класса звучат слова замполита: «Не принимай торопливых решений». А он уже чуть было не надерзил командиру. И если бы не этот взгляд Новикова, наверняка сморозил бы глупость, а впоследствии страдал от запоздалого раскаяния.

– Садитесь, Ефимов, – сказал командир и уткнулся взглядом в рабочую тетрадь.

Ефимов смотрел на торопливые цифры и слова, выведенные мелом на доске, и видел сквозь них встревоженное лицо Нины, ее растерянные глаза. И куда бы он ни переводил взгляд, Нина стояла перед ним.

Нечто подобное с ним уже было. Тогда, десять лет назад, после прощания у бетонной чаши фонтана. Он слал ей одно письмо за другим, каждый день встречал ротного почтальона умоляющим взглядом, а тот лишь пожимал плечами. Ефимов непрерывно думал о Нине, видел ее озорные глаза, удивленно приоткрытые губы, слышал горячий шепот. И никак не мог совместить со всем этим ее необъяснимое молчание.

Он написал Кате Недельчук. Спросил, как бы между прочим, не больна ли Нина. Спросил, неуклюже скрывая тревогу. Катя ответила прямо: Нина твоя жива и здорова, распрекрасно бегает на танцы, собирается выходить замуж.

Ефимов ничего не понимал. Он с нетерпением стал ждать вызова в училище, надеясь по дороге заскочить в Ленинград. И хотя путь в училище лежал совсем в ином направлении, Ефимов воспользовался пересадкой в Москве и ухитрился прилететь в город, о котором думал почти непрерывно. В отделе кадров института ему сказали, в какой группе Нина занимается и как пройти в лабораторный корпус.

Он увидел ее сразу. Сквозь стекло лабораторной двери. Она сидела за узким столом, держала в руках штатив с пробирками и смотрела прямо в глаза сидящему напротив парню. Ефимов потом сразу забыл его физиономию, а вот лицо и глаза Нины помнил все время. Это было счастливое лицо. И счастливые глаза. Он не возмутился, не рванул двери, не полез в драку. Сразу навалилось безразличие. И было только одно желание: уйти скорее, и незамеченным.

Перед самым выпуском из училища, примерно за месяц до госэкзаменов, его вызвал командир эскадрильи и, вручая увольнительную записку, сказал с плутоватой улыбкой:

– Тебя в гостинице «Звездочка» ждет невеста. Свободен до утра. – И добавил, протягивая руку: – Будь счастлив, тихоня…

Ефимов вышел от командира растерянным. Он давно решил никогда не встречаться с Ниной, но не понимал, зачем она здесь. Не понимал, зачем идет в гостиницу. А вдруг все неправда? Вдруг не было никакого замужества, никакой дочери? Бывают же чудеса!

Нет, чуда не произошло. В гостинице его ждала Катя Недельчук. Она предвидела его разочарование и была готова к этому. Сухо попросила извинения, невестой, дескать, назвалась, чтобы отпустили из училища, в городе оказалась случайно – командировка.

В номере по-деловому поставила на стол бутылку коньяка, приготовила бутерброды с колбасой, вымыла фрукты, положив их горкой на тарелку, вскрыла пачку печенья, включила электрический чайник.

– Мне нельзя – завтра полеты, – прикрыл Ефимов ладонью стакан, когда Катя подняла бутылку.

– Освободил тебя командир от полетов, – усмехнулась она. – Мы с ним мило побеседовали. Расслабься немного, ты же весь закаменел. Нельзя так.

Себе она налила почти полстакана. Ефимов махнул рукой. В конце концов до утра пять раз выветрится. Они молча сдвинули стаканы, посмотрели друг другу в глаза.

– До дна, – сказала Катя.

И только теперь Ефимов заметил, что она волнуется. Видимо, все, что она делала и говорила, было детально продумано заранее и давалось ей нелегко. Ефимов пока не догадывался, что скрывается за этим неожиданным свиданием, поэтому пожалел Катю и дружески подмигнул ей.

После института, рассказывала Катя, ее оставляли в аспирантуре, но она нашла хорошую работу, там хороший коллектив, в общежитии не захотела жить, снимает комнату на Загородном, часто ходит в театры, музеи, на выставки. Замуж? Тут осложнение. Влюблена безответно в одного дурачка, еще со школы, а он и не знает, другую любит. А другая уже давно замужем, дочку родила. Конечно, и Катя могла выйти, чтобы числиться благополучной, ухажеры и сейчас есть, но душа противится, жить по принципу «стерпится – слюбится» она не способна. Все или ничего.

– А человек, которого я люблю, – сказала она без рисовки и без всякой надежды, – это ты, Ефимов. Угораздило меня втюриться.

Катя вертела в пальцах граненый стакан с недопитым коньяком, словно хотела точно определить цвет содержимого, и легонько покусывала полные губы. В глазах – то озорство, то наивная растерянность, то неожиданное горе.

– Скажи, ты до сих пор ее любишь?

– Не знаю.

– Тебе легче. А как мне быть?

– Не знаю, Катя. Зачем ты все это сказала?

– Не могла больше. Сказала и вроде легче чуток… Впрочем, ерунда все это. Дура я была, дурой и останусь. Прости меня, Ефимов. Ложись поспи, я посижу возле тебя.

Он проснулся от прикосновения Катиных рук. Она сидела на краешке дивана в короткой ночной сорочке, плотно сжав круглые колени, и осторожно перебирала пальцами его длинные волосы.

– Мне пора? – вздрогнул Ефимов. – Проспал?

Свет в номере был слабый, Катя набросила на светильник полотенце, но Ефимов разглядел в широком вырезе Катиной сорочки трогательные впадинки возле ключиц, тонкую шею, мягкие линии плеч. Она вся была ладненькой, уютной. Коротко остриженные, не очень густые волосы усиливали это впечатление.

– Ты что, Катюш? – Он перехватил ее ладонь и прижал к своему виску. – Глупостей ведь наделаем.

– Я такая положительная, Ефимов, что одна глупость меня бы только украсила.

Она наклонилась, коснулась щекой его лица, отыскала губами его губы и, поймав едва уловимое ответное движение, припала к ним торопливо и жадно.

«Ну и пусть, – отстраненно подумал Ефимов, расслабляясь в пьянящем дурмане. – Пусть все будет. Потом разберемся. Потом…» – обещал он себе, проваливаясь в жаркую невесомость.

Проснулся Ефимов от тихих шагов. Катя возилась у стола, готовила что-то к завтраку. Одетая и причесанная, она вела себя так, словно этой ночью ничего не произошло. И если бы не ее припухшие губы и не тени под глазами, Ефимов мог подумать, что все случившееся ему приснилось.

– Что ты мне скажешь на прощание? – спросила Катя, когда он взялся за ручку двери.

– Теперь я, наверное, обязан…

– Обязан, – хмыкнула она, – ничего ты мне не обязан, Ефимов. Освобождаю тебя от всяких обязанностей.

– Что я могу для тебя сделать?

– Напиши хотя бы… Хоть пару слов, – в ее голосе дрожали слезы.

– Хорошо, – пообещал Ефимов.

Он быстро забыл о своем обещании и вспомнил о Кате года два спустя. Послал ей поздравительную открытку. В ответ получил длинное, страниц в десять, письмо, где она ядовито-зло высмеивала свою любовь к Ефимову, издевалась над его верностью Нине, убежденно писала, что, если бы ей встретился Шекспир, она бы ему про такое коварство рассказала, какого свет не знал…

Кажется, на третий день Ефимов получил от нее второе письмо. На нервно выхваченном из школьной тетради листке было всего несколько слов: «Если можешь, забудь все, что было в том гадком письме. И прости».

Больше они не переписывались.

Умом Ефимов понимал: если Нина принадлежит другому, родила девочку, значит, она счастлива и надеяться на что-нибудь глупо. А сердце сопротивлялось такому неизбежному выводу. Бывая в Ленинграде, он всматривался в прохожих, приглядывался к пассажирам троллейбусов, в музеях изучал не только экспонаты, но и посетителей. В сердце, хотя и приглушенно, но теплилась надежда на встречу.

И вот она, его Нина, где-то совсем рядом. Хрупкая, беззащитно-доверчивая. Ему кажется, что он до сих пор слышит запах ее волос, и у него кружится голова и замирает сердце. Скорее бы заканчивал Волков этот занудливый разбор. О чем только можно так долго говорить?

– Начальство благодарит за четкий перелет и разрешает сообщить семьям о передислокации полка. Можно назвать срок: примерно через месяц-полтора. Это пока все, что им можно знать. Передовую команду отправим в ближайшие дни.

Перелистнув хрустящую страницу тетради, Волков выпрямился и поискал кого-то глазами. Остановил взгляд на Горелове.

– А теперь последняя новость. Лейтенант Горелов!

– Я! – вскочил растерянный Руслан. Он непонимающе смотрел по сторонам, словно апеллировал к присутствующим: вы же знаете, я ничего такого не сделал.

– Приказом командующего вам присвоено очередное воинское звание «старший лейтенант». Поздравляю!

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул на весь класс Руслан.

Волков взял поданные Новиковым погоны и кивнул Горелову. Руслан снова посмотрел по сторонам. Даже улыбка не могла погасить растерянности на его лице, она казалась вымученно-виноватой. И летчики вдруг засмеялись, захлопали в ладоши. Командир вручил погоны и обнял Руслана.

– Расти до генерала, – сказал он от души.

И Ефимов за этот жест простил Волкова. Ведь, конечно же, он сам спровоцировал его на грубость.

– На этом закончим, – подвел черту Волков. – Все свободны.

Офицеры задвигали стульями, начали шумно поздравлять Руслана. Волков достал сигареты, открыл окно и только тогда щелкнул зажигалкой.

Достал свою трубку и Чиж.

– Вы, кажется, были на Севере, Павел Иванович? – Волков подал ему зажигалку.

– Если разрешишь, полечу с передовой командой. – Чиж не сомневался, что так оно и будет. Уж где-где, а там его опыт – на вес золота. Но Волков как-то странно отвел взгляд.

– С вашим-то здоровьем?

Чиж опешил:

– Здоровьем?

– Потом только и будет разговоров, что я не чуткий командир. Вот рассказать ребятам о Севере – другое дело. Подумайте, выберем время, поговорим.

Он стряхнул за окно пепел и, зажав сигарету в губах, начал убирать со стола бумаги. Ефимову показалось, что у Чижа в глазах что-то погасло. Странно посмотрел на командира и замполит. «Нет, все-таки Волков дуб», – подумал Ефимов раздраженно и подошел к Чижу.

– Павел Иванович, там Юлька вас ищет. – Ефимов видел, как она уже дважды заглядывала в класс. А теперь появилась у распахнутого окна.

Взглянув на отца, она сразу догадалась – что-то произошло.

– Папа! Автобус уходит. – Юля ждала ответа.

– Иди, я следующим, – Чиж пытался улыбнуться, но улыбка никак не складывалась.

– Ты что? – насторожилась она.

– Я? – бодро переспросил Чиж. – Ничего.

– Я тоже следующим поеду, – сказала Юля и демонстративно отошла от окна.

– Во характер, – кивнул в ее сторону Чиж. – Тягачом не сдвинешь, если что решит. Иди, Федя, ты еще не переоделся. Иди, тебя ждут.

Он подтолкнул Ефимова и тоже пошел к выходу.

Ефимову казалось, что он все делает спокойно, что никто даже не замечает, как рвется его душа туда, где его с нетерпением ждут. Упругий душ, свежее белье, свободная повседневная форма – как это хорошо после спецодежды. Но время! Оно идет! И она скоро уедет! Все. Пуговицы потом! У проходной его ждет «Жигуленок» приятеля, с которым их в лейтенантские годы свела судьба в одной комнате холостяцкого общежития. Ныне Коля Большов отец семейства, послужил за границей, в результате приобрел легковой автомобиль, швейцарский хронометр и какую-то сверхмощную аппаратуру, состоящую из магнитофона, проигрывателя, усилителя и акустической стереосистемы. Всем этим Большов чрезвычайно гордился и мог часами рассказывать о машине, о дисках и новых записях.

Сегодня Волков похвалил его за четкое обеспечение посадки, и Большов нуждался в собеседнике. Несмотря на свое железное правило «подвозить только попутчиков», он, не задумываясь, согласился подбросить Ефимова до вокзала. Коле хотелось быть хорошим до конца.

– Чувствуешь, какой движок? – начал он атаковать Ефимова, как только они тронулись с места. – Тянет, что твой МИГ. А почему? Потому что у меня японское электронное зажигание. Считай, десяток лошадей прибавилось. Что поставить? – Большов открыл крышку багажника, там ровным рядком стояли магнитофонные кассеты. – Во, нестареющий Поль Мориа.