Текст книги "К своей звезде"

Автор книги: Аркадий Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

И все, действительно, получилось здорово. После ужина за майорами пришла «Волга», и они всей компанией поехали смотреть Печерский монастырь. Пока ехали, из Пскова от кого-то кому-то в Лавру последовал звонок, и компания была принята, как говорится, на высшем уровне. Наместник настоятеля, тридцатилетний красавец с черной окладистой бородой и такими же черными вразлет бровями, ждал уже гостей и встретил их с доброй улыбкой и с подчеркнутым чувством собственного достоинства.

Печерский монастырь, в отличие от других культовых сооружений, построен не на возвышенности. И если ехать к нему со стороны Пскова, то кажется, что он вообще стоит в овраге. Это ощущение осталось у Нины еще и потому, что ее поразили своей красотой вдруг выплывшие из-за горизонта густо-синие, усыпанные звездами луковицы собора. В ровном свете угасающего дня они были настолько неожиданны в окружении современных зданий, настолько гармоничны в своем сочетании, что Нина остановилась и обмерла.

– Господи, – сказала она, прижав ладони к лицу, – какая сказка!

И то ли благодаря этому непосредственному восклицанию, то ли своей внешности, она сразу завоевала внимание святого отца, сопровождавшего гостей по достопримечательностям Лавры. Рассказывая о соборе, о том, сколько было затрачено сил и средств на восстановление его убранства после фашистского нашествия, наместник уже обращался только к Нине, даже подавал ей руку, когда они спускались в прохладное подземелье для осмотра вековых захоронений.

– Нинка, поздравляю, – шептала ей Марго, – у тебя бешеный успех: святой монах втрескался по уши.

От той экскурсии в памяти осталось несколько разрозненных деталей: заваленная гробами, как дровами, внаброс, земляная ниша; рассказ наместника о художнике, который после войны пришел в монастырь «с тридцатью наградами на груди» и всю оставшуюся жизнь посвятил воссозданию уничтоженных полотен и фресок в соборе; ужин в монастырской трапезной… Был конец мая, а их угощали свежими пахучими помидорами, сладким стрельчатым луком, редисом, пупырчатыми ароматными огурчиками. И шампанским, из которого несколько дней назад святые отцы выпустили газ, потому как «воздушные пузыри в вине не чревоугодны».

В гостиницу они вернулись за полночь, еще долго говорили, рассказывая друг другу про свою жизнь, а на следующий день, захватив места в последнем ряду зала, беззастенчиво спали под монотонный голос докладчика.

– Такой начальницы, как я, – любила говорить Марго, – у тебя никогда не было и не будет.

Начальница занимала две комнаты в коммуналке на 8-й Красноармейской. С нею жила престарелая тетка, сестра ее матери, у которой после гибели мужа и сына на войне отнялась речь. Марго была ее единственной родственницей, поэтому забрала тетку к себе. В Тбилиси на одну пенсию она бы не протянула долго. А здесь, при Марго, живет и живет. Уже восемьдесят третий год старушке. А она еще и готовит, и убирает, и даже вяжет крючком симпатичные белые кружева. Живут они мирно, и чувствуется, что племянница любит свою тетку. Дважды Марго уходила от нее замуж и дважды нозвращалась – не выходило с замужеством. В третий раз муж сам поселился на 8-й Красноармейской, но невзлюбил тетку и, не получив от Марго согласия отправить ее в дом престарелых, сбежал.

А начальница она действительно редкая. Шумная, грубоватая, но никогда никого не оскорбила и даже не обидела. К тому же, знает дело и умеет с вышестоящими разговаривать: с одними интеллигентно, кротко, с другими по-крестьянски грубовато, а с третьими может не чикаться и даже кулаком по столу грохнуть. Нина всякий раз восхищается ее способностью к перевоплощению, нередко ссорится с начальницей, но еще ни разу не пожалела, что работает с Марго.

Вздрогнув от неожиданного телефонного звонка, Нина сняла трубку и услышала голос Марго.

– Особого приглашения ждешь?

Посмотрела на часы: действительно, прошло двадцать минут, как закончился рабочий день. Задумавшись, она даже не заметила, что перестали гудеть металлические шкафы и тихо, словно белые тени, исчезли девочки.

– Ну, рассказывай, что ты надумала, – без всяких предисловий спросила Марго.

– Не люблю я его.

– Ты его никогда не любила. И жили. И вон какую девочку приобрели. Для чего тебе надо разводиться?

Нина поглядела Марго в глаза и вздохнула.

– Не мучь ты меня, Маргоша. У меня нет больше сил изворачиваться и врать. Тошно мне от всего этого. Все может плохо кончиться, если мы не разойдемся.

– Ну хорошо, разойдетесь. А дальше что?

– А ничего. Будем жить вдвоем с Ленкой.

– Где? Ведь квартира нужна.

– Разменяем. Я уже почитываю объявления. Выписала один очень приличный вариант: однокомнатная и комната в коммуналке.

– Он что, приезжал или звонил?

– Кто? – не поняла Нина.

– Ну, кто же? Твой единственный.

– Нет, Марго. С тех пор – ни звука. Впрочем, я сама его об этом просила, так что все правильно.

Марго тяжело вздохнула.

– Нина… Прошло столько времени. Здоровый мужик, красавец. Ты думаешь, он до сих пор ждет, когда ты развяжешь узы Гименея? Да не будь же ты, ради бога, такой наивной! Может, его и в живых уже нету…

Нину словно ударили:

– Что ты такое говоришь, Марго?

– Говорю, что думаю. Я бы на твоем месте сначала возлюбленного отыскала, убедилась, что нужна ему, а уж потом бы бракоразводные процессы устраивала.

Нина чуть не заплакала. Такая всегда понятливая, Марго говорила с нею на каком-то чужом языке.

– Ведь я совсем не потому, что хочу за другого, пойми наконец. Мне жалко Олега, но я не могу себя пересилить. Надо прикидываться, обманывать, а я не могу, кончились мои силы. Не хочу жить двойной жизнью. Знаю, будет трудно, но я буду говорить дочери правду, буду говорить себе правду…

– Э-э, как тебя крутит!

– Крутит, Маргоша. Я перестала уважать себя. А теперь вот подумала: может, не столь велики грехи мои, может, отпустит? И его хочу увидеть. Знаю, он приедет… Пусть женатый, пусть с детьми, только бы счастлив был. Знаю, не заслужила… Сколько горя ему принесла… Но благодаря ему узнала что-то настоящее. Так что я счастливая, Маргоша…

Помолчав, Марго вскинула на Нину заблестевшие глаза и решительно предложила:

– Махнем в ресторан?.. В «Корюшку».

– Ты что? – удивилась Нина.

– Закадрим каких-нибудь моряков и в загул!

– Снег пошел, – сказала Нина, глядя в окно.

Она подумала, что март еще покажет характер, потому что снег летел быстро и с большим наклоном. Так обычно начинаются все метели в Ленинграде. И впервые за три с половиной года остро почувствовала потребность знать, где сейчас Федя Ефимов, что делает, о чем думает, как чувствует себя? Знать все, все.

…Разве ей могло прийти в голову, что Ефимов в Афганистане? Да если бы Нина знала? Если бы хоть догадывалась, что подобное возможно? Да она бы каждый день слала ему телеграммы, говорила о своей любви, каждый день просила Всевышнего уберечь его от беды и напастей, вернуть ей живым и невредимым.

Но, к своему счастью или несчастью – кому это ведомо? – Нина пребывала в глубоком убеждении, что ее Федюшкин по-прежнему служит на том северном аэродроме, куда она его проводила три зимы назад, в той же самой части, номер которой он собственноручно написал ей карандашом на предпоследней страничке паспорта, и стоит ей перенести эти магические числа на конверт, как через несколько дней в ее руках будет ответное письмо.

Разве ей могло прийти в голову, что ее любимый Федюшкин в Афганистане?

3

Кто-то из летчиков вычитал в «Неделе», что эвкалиптовая настойка, предназначенная для полоскания горла, если ее умеренно брызнуть на раскаленные камни, придает великолепный аромат парилке. Но Голубов страдал как раз отсутствием умеренности.

– Чикаться тут, – сказал он, выливая в ковш весь пузырек. – Париться, так париться. – И ковш на камни. Ефимов и глазом моргнуть не успел, как под потолок ударила ядовито-синяя струя испарившегося спирта.

– Ну, барбос! – заорал кто-то, скатываясь с верхней полки. – Последние волосины выжжет!

– Мало того, кожу спустит! Ты в своем уме, Голубов?

– Мне этот пузырек что слону дробина, – пробасил Голубов и полез на освободившееся место. Доски мостков жалобно заскрипели под его стодвадцатикилограммовым весом. – Давай, командир, после такой обработки три дня будешь цвести и пахнуть.

Ефимов с подозрением посмотрел на плавающие под потолком пары эвкалипта и махнул рукой – была не была! Голову и грудь разом спеленало горячим туманом, а в легкие, словно под давлением, хлынул расплавленный поток экзотического настоя. Паша Голубов блаженствовал, хлопал по волосатой груди огромными ладонями, кряхтел и ахал, всем своим видом показывая, как хорошо здесь, под раскаленным потолком. Ефимова тянуло вниз, но он в последние дни эту баньку и эту парилку видел уже во сне. Они летали днем и ночью, возили воду и цемент, боеприпасы и медикаменты, высаживали в горах десанты и привозили раненых афганцев. В ушах, даже в часы передышек, не умолкал пульсирующий грохот вертолетных двигателей. Стоило прикрыть веки, как перед взором возникали плывущие пейзажи унылых безжизненных хребтов, черные провалы разломов.

Только за последнюю неделю им раз двадцать пришлось спускаться в ущелья, отыскивать между лобастых скал в темноте и тумане маленькие квадратики охраняемых площадок. И каждая такая посадка на пределе нервного напряжения, каждый взлет на пределе возможностей вертолета. Не только комбинезон и белье, вся кожа покрылась соленой пленкой. И эту пленку не брало ни мыло, ни теплая вода. Вот разве что пар со спиртом. Надо только первый приступ вытерпеть, а потом можно и веничком, который привез из Джелалабада Коля Баран. Обещал принести к помывке.

– Еще бы пузырек настоечки, – хрипел Голубов, довольно ухмыляясь, – да без примесей, да не в печку, а во внутря! Ух, распарился бы!

– Да с соленым огурчиком или квашеным кочаном, – поддакнул кто-то из темного угла – в парилке горела только одна лампочка, прикрытая синим сигнальным колпаком, снятым с разбившегося в прошлом году вертолета.

– А где майор Ефимов? – послышался наконец дискант Коли Барана – через две двери, похоже, пробился.

– Кто ближе к выходу, – попросил Ефимов, – возьмите веник у Коли.

Но Коля уже сам прошмыгнул в парилку. В шапке, и сапогах, в меховой куртке. Без веника. И настроение у Ефимова сразу покатилось к нижней отметке – попариться и в этот раз не дадут.

– Что скажешь, друг мой Коля? – спросил Ефимов, не покидая полок и все еще надеясь, что его не тронут, уж больно хороша была банька. Но Баран снял шапку и спрятал за спину. Значит, вести нерадостные.

– Подполковник Шульга вызывает вас, – лицо у Коли стало печальным, как высохший колодец.

– Прими мои соболезнования, командир, – сказал Голубов, млея от удовольствия.

– И вас тоже, товарищ капитан, – несколько бойчее добавил Коля и сразу нахлобучил шапку. Значит, миссия исполнена и сказано все.

– А меня за что? – Голубов сурово уставился на Колю. – Ты что, не мог ему объяснить, что человек в парилке? Да пусть хоть бомбят…

Все, кто был в парилке, настороженно притихли: вдруг этот щупленький, похожий на мальчика лейтенант назовет еще чью-нибудь фамилию. Но Коля, бросив виноватый взгляд на Ефимова, ловко выскользнул в дверь. И все сразу заговорили, высказывая возможные и наиболее утешительные причины неожиданного вызова.

– Будет уточнять план на завтра.

– Да нет, прибыли афганские офицеры. Совместные мероприятия готовят.

– А может, за ранеными?

– В такую погоду?

– А вдруг приказ о замене?

– Вполне. Срок поджимает.

– Гадаете, гадаете, чего тут гадать? – начал проворно спускаться с верхотуры Голубов. – Опять какое-нибудь скверное и почти невыполнимое задание. Иначе чего бы нас дергали из парной. До упора налетались. К тому же есть дежурные экипажи.

В моечном отделении было прохладнее, и Ефимову показалось, что Голубов не прав. Куда их могут послать в такую темень и непогодь? Последний вылет сегодня заканчивали при жестком минимуме. И это здесь, и долине. А в горах вообще черт знает что творится, заряд за зарядом, а тучи, как грязная шерсть в чесалке, – летят, пластаясь вдоль острых хребтов мокрыми космами снега.

– Слышь, Паша, – позвал он Голубова, растирая спину вафельным полотенцем. – А вдруг и в самом деле приказ о замене?

– Командир, не надо, – Голубову не хотелось шутить. – Потом будет трудно перестраиваться. Я сегодня письмо получил от жены: пишет, что дочь из дому убежала, в аэропорту обнаружили. Думаешь, куда лететь собралась? К папке, в Афганистан! Шесть лет крохе.

Паша, конечно, прав – лучше не настраиваться на мажорную волну. В последнее время Ефимов начал особо остро чувствовать странные провалы в настроении, какие-то беспричинные, абстрактные приступы тоски. И если бы не напряжение работы, если бы не дело, властно требующее полной отдачи всего себя, он бы, наверное, не выдержал.

– Если действительно приказ, – Паша все-таки думал об этом, – куплю своей Таньке шубу. Самую шикарную. В счет прошлых грехов. – Он основательно застегивал ползунки, подтягивал ремешки на унтах, одевался в полет, а не для того, чтобы перебежать от бани до жилого домика. То же самое подсознательно делал и Ефимов и подсознательно радовался чистому белью на чистом теле.

– Я, знаешь, был не из верных мужей, – продолжал Голубов, затискивая в спортивную сумку грязное белье. – Любил поволочиться, особенно в командировках, на чужих точках, где тебя никто не знает. Девки ко мне липли. И главное, не врал им, сразу говорил, что у меня красивая жена, что люблю ее, что встреча будет первой и последней… И ничего, не обижались, провожали с улыбкой и без слез. Бабы – народ темный. Они сами себя не знают. А Танька у меня действительно красивая. Тут я все и передумал, и переоценил. Виноватым, понимаешь, себя чувствую. – Он затянул на сумке шнур и забросил ее на плечо. – Потопали?

– Пора, – Ефимов взглянул на свои электронные с компьютером часы, подаренные афганским летчиком в благодарность за обучение, нажал одну из кнопок. На табло выскочило московское время. В Ленинграде еще светло. Нина сейчас могла зайти по пути домой в гастроном на Большом проспекте, а может, уже спускается по эскалатору в метро. В чем одета? Пальто, шуба, меховая шапочка, сапоги? Или уже в туфлях? Март в Ленинграде иногда бывает по-весеннему мягкий. О чем думает? Какие оценки получила дочь? Что приготовить на ужин? Или перебирает в памяти служебные неприятности? А может, вспомнила… Нет, стоп! Табу.

– Пора, мой друг, пора, – Ефимов зажал под мышкой сверток, позавидовал Пашиной сумке и толкнул дверь.

Погода, как ни странно, резко прояснилась. На черном небе, перемигиваясь, голубовато пульсировали звезды, ветер почти не чувствовался. Ефимов осмотрелся и пошел к штабному домику. Сзади стеклянно повизгивала щебенка, ну прямо пищала под огромными Пашиными ступнями.

Ефимов уже привык к непроницаемой темноте здешних ночей, привык к далеким взрывам в горах и к неожиданным цепочкам трассирующих пуль, беззвучно ползущим по небу и гаснущим среди звезд, привык по двадцать раз в сутки мыть руки и пить только кипяченую воду, привык без содрогания глядеть на окровавленные бинты и страдания раненых, привык сутками, если надо, работать и сутками спать, если над аэродромом зависал непроницаемый туман. Не мог только привыкнуть вот к этим сосущим душу ностальгическим приступам.

Ну, ладно, тянуло бы в Большаково, туда, где перерезали пуповину, где бегал по росной околице со «змеем» и где впервые прикоснулся губами к нецелованным девичьим губам. Такое притяжение и объяснимо, и понятно – родина! Ну, в Ленинград. Там Нина. На худой конец, в город, где прошли годы учебы в авиационном училище, где он обрел крылья, радость полета, мечту, или в тот уютный городок под Ленинградом, где они бродили у озера с Ниной, и где он, пусть недолго, но был очень счастлив.

Ан, нет! Во сне и наяву он видел чахлый стланик, ржавые озера, выветренные гольцы, безжизненный берег Ледовитого океана, в общем – тундру, в общем, все, что видел из кабины самолета, летая в зоны и по маршрутам, все, что постоянно и неизменно окружало тот злосчастный северный гарнизон, где командир лучшей эскадрильи полка майор Ефимов был с позором и треском изгнан из истребительной авиации.

Он не раз и не два зарекался, что вытравит из памяти и тот последний перехват, и ту нечеловеческую нагрузку многодневных учений, и заслуженно обидные слова командующего, и сочувственные взгляды товарищей, клялся все вырвать из сердца, не возвращаться к тем дням никогда, а память, словно в насмешку, вновь и вновь возвращала его на Север. На холодный Север с висящей в зените Полярной звездой.

В кабинете Шульги было накурено и душно. Душно – понятно. Комэска любил тепло. Еще когда звал Ефимова с собой «послужить интернационалу в Ограниченном контингенте», уверял, что там, почти у самого экватора, можно не только отогреться от северных стуж, но и на оставшуюся жизнь запастись теплом. А вот то, что в его кабинете накурено, могло означать одно: командиру сейчас не до принципов. В спокойной обстановке Шульга сам в кабинете не курил и другим не позволял. Принципиально.

Ефимова неприятно кольнула безысходность в глазах командира. Всегда уверенный, четко знающий, что надо делать не только в ближайший час, но и в ближайшую неделю, месяц, год, склонившийся над картой Шульга выглядел растерянным и беспомощным. Впрочем, похожие чувства были написаны и на лицах всех присутствующих в кабинете. Ефимов это увидел сразу, потому что на скрипнувшую дверь все одновременно повернули головы и в каждом взгляде затеплилась надежда.

– Подсаживайтесь, – сказал Шульга, выслушав доклад о прибытии и освобождая рядом с собою место. Первым сел Голубов, но, тут же поняв, что для Ефимова места уже не осталось, встал и шагнул командиру за спину, и в кабинете Шульги стало тесно, как в пилотской кабине. В другое время Шульга не позволил бы никому стоять у него за спиной и «дышать над ухом». Он любил, чтобы все лица присутствующих «были пред очами, дабы видеть, кто и как его слушает». В этот раз он даже не заметил, что нарушено еще одно его принципиальное требование.

– Беда, Федя, – тихо сказал Шульга.

И потому, что голос командира был с хрипотцой, и потому, что он назвал своего подчиненного по имени, да еще в уменьшительной форме – не Федор, а Федя, Ефимов понял, что беда серьезная и расхлебывать эту беду предстоит ему. На мгновение всколыхнулось смешанное чувство обиды и досады: как что самое опасное или трудное – Ефимову, а восстанавливать в должности – три года обещаний.

– Знаешь это ущелье? – кивнул Шульга на карту и ткнул оттопыренным мизинцем в знакомый квадрат. – Должен помнить, ты ведь летал туда.

Еще бы не помнить. В этом ущелье на нескольких площадках северного склона посты десантников, которым Ефимов подвозил летом воду. Ночью. Зависал над площадкой, подсвеченной ракетами. Днем там ни сесть, ни зависнуть. Во-первых, с противоположного склона могут пальнуть, и довольно точно, а во-вторых, воздух на высоте трех тысяч, да еще в жару, такой жиденький – не держат винты. Воду спускали в резиновых емкостях на подвеске, вертолет дрожал и жалобно постанывал от напряжения, потому что режим приходилось задавать «за левое ухо правой рукой».

– Значит, помнишь, – сказал после паузы Шульга. – Поэтому и позвал. Посоветоваться надо. Сегодня, на исходе дня, в этом ущелье обстреляли наш вертолет. Повредили гидросистему. Вывозили они раненых бойцов афганской армии. Пришлось идти на вынужденную. Какие там возможности для посадки – сам знаешь. Сели чудом. На маленьком уступчике отвесной скалы. Над пропастью. Обрыв – свыше тысячи метров. При посадке пострадал весь экипаж.

– Кто?

– Ты не знаешь. Экипаж не из нашей эскадрильи. Соседи. Обстановка критическая. Там раненые, воды и пищи нет. К утру, утверждают синоптики, ожидается резкое ухудшение погоды. Буран, снегопад. Кроме того, душманы засекли место аварийной посадки. Не исключено, что на рассвете могут напасть. Сосед просит помощи.

– А сам он не может помочь себе?

– Не может. У него в эскадрилье сплошняком молодежь. Что посоветуешь?

Голубов тихо, как тень, сместился в сторону и замер напротив Ефимова. Теперь он стоял за спиной капитана Скородумова, замполита эскадрильи, и пытался что-то взглядом подсказать Ефимову. «Ни в коем случае не соглашайся», – говорили его глаза сквозь хитрый прищур век. А по лицу и губам, по гордому и самолюбивому повороту головы Ефимов читал другое: «Без нас, командир, им не справиться».

– Только вы не спешите с ответом, Федор Николаевич, – сказал Скородумов. – Не вам объяснять…

Ефимову и нравилось и не нравилось, что замполит перед ним робел и всегда подчеркивал опыт и старшинство Ефимова в звании и возрасте. С одной стороны, его, конечно, можно понять. Скородумову двадцать семь, а Ефимову – за тридцать. Опять же – капитан и майор, летный опыт. С другой стороны – при чем здесь все это, если тебя назначили заместителем командира по политчасти? Дело есть дело. Требуй, и тебя поймут.

«Не спешите с ответом…» Спеши не спеши, ответа от него ждут одного. Хотя могли и не ждать. У Шульги есть право приказывать. И коль скоро он не счел нужным воспользоваться этим правом, обстановка и в самом деле критическая.

Телефонный звонок с непривычно рваными интервалами заставил всех вздрогнуть. Шульга с досадой окинул взглядом сидящих, покривился, как от зубной боли, дескать, дождались – досиделись, и взял трубку.

– Слушаю, подполковник Шульга… Никак нет, товарищ генерал, думаем… Решение доложу через… – Шульга выразительно посмотрел на Ефимова.

– Десять минут, – тихо сказал Ефимов.

Шульга тут же громко заверил в трубку:

– Через восемь минут, товарищ генерал.

Положив трубку, Шульга уже требовательно сказал, не глядя на Ефимова:

– Говори, Федор, Москва волнуется.

– У них осветительные ракеты есть? – спросил Ефимов.

– Есть.

– Связь?

– Была. Теперь нет. На подлете, полагаю, свяжетесь.

– Надо на всякий случай поставить в мой вертолет громкоговорящую установку.

Шульга взглянул на Скородумова, и тот без слов встал и вышел.

– Координаты аварийной посадки…

– Успели передать. У штурмана.

Ефимов посмотрел на Голубова.

– Давай, Паша, считай.

– Мы тут всяко думали, – все еще в чем-то сомневаясь, сказал Шульга, – и решили, что лететь, как обычно, парой нет смысла.

– Могут быть сложности со связью, – не то возразил, не то предложил Ефимов.

– Вышлем на маршрут экипаж. Несколько позже.

– Да и моральная поддержка не помешает, – вставил Скородумов.

– Обойдемся, – буркнул Голубов, сосредоточенно рассматривая карту.

– Еще вопросы есть? – спросил Шульга, посмотрев на часы. Все сосредоточенно молчали.

– Надо готовить машину, – сказал Ефимов.

– Готова давно. – Шульга посмотрел на инженера и спросил: – Может, борттехника дадим поопытней?

Инженер неопределенно пожал плечами.

Ефимов подумал, что в предложении командира есть резон, но тут же представил лицо Коли Барана, обиду в его глазах и твердо возразил:

– Полетим своим экипажем.

– Все. Время истекло, – Шульга снял с руки и положил на стол часы. И сразу же зазвонил аппарат дальней связи. Комэска доложил решение, назвал фамилию командира экипажа, подчеркнув, что Ефимов – самый опытный летчик в эскадрилье, фамилии штурмана и борттехника, время вылета (через пятнадцать минут), подлетное время и пообещал подробно информировать. Закончив разговор с генералом, Шульга попросил Ефимова остаться, остальным выразительно кивнул головой: по своим местам, и за дело!

Расходились быстро и молча, аккуратно расставляя стулья у приставного стола. Шульга распахнул форточку, с удивлением рассматривая переполненную окурками пепельницу из желтого стекла. Выбросив ее содержимое в печку, ополоснул над урной водой прямо из графина и поставил в шкаф, где хранилась служебная документация. Мол, покурили – и хватит.

– Сам хотел лететь, – Шульга сел напротив Ефимова, – генерал не разрешил. – Он раскрыл и пододвинул Ефимову знакомую «амбарную книгу». – Посмотри, это варианты режимов зависания в различных метеоусловиях при различных нагрузках. Считал с помощью малой электроники. У тебя есть, – он бросил взгляд на часы, – еще десять минут.

Встал, подошел к шкафу, достал пепельницу, вынул из нагрудного кармана смятую пачку сигарет, зажигалку, закурил. Над столом потянуло свежим запахом табачного дыма. На вертолетной стоянке, набирая обороты, загрохотали двигатели. И Ефимов сразу почувствовал дефицит времени, стремительное ускользание секунд и минут и полную невозможность постичь глубину предложенных Шульгой расчетов. Схватить хотя бы суть; Шульга не стал бы совать ему свои изыскания за десять минут до взлета, если бы не чувствовал, что это может пригодиться. Хотя бы вот это: удержание вертолета с опорой на одно колесо. Что тут нового придумал Шульга? Ефимов еще до Афганистана отработал такое удержание. Пятнадцать минут стоял на печной трубе полигонного домика. «Зачем?» – спросил тогда Ефимова командир части. «А если наводнение и придется снимать людей с крыши?» Отделался строгим выговором. А теперь и Шульга подобный вариант просчитывает. Он вводит коэффициент на восходящие и нисходящие потоки. Резонно. Здесь горы. Надо запомнить. Шаг винта… Обороты… Загрузка.

– Мелева много, да помола нет? – спросил Шульга без обиды в голосе и сжал губы. И они сразу напомнили Ефимову «птичку» авиагоризонта: по центру острый уголок вниз, по краям плавные загибы. Сжатые у переносицы брови синхронно копировали рисунок губ.

И эта поговорка, которой Шульга обычно обрывал говорунов, и сжатые к переносице брови, и губы «по авиагоризонту» – все свидетельствовало о глубоком и резком недовольстве собой. Человек редкого здоровья, он неожиданно для всех переболел каким-то острым кишечным заболеванием, провалявшись около месяца в госпитале. Потом реабилитация, отпуск, восстановление навыков. Так что запрет командования – не какой-то там случайный каприз. Все по науке. И Шульга это понимает, оттого и недоволен собой.

– Мне пора, Игорь Олегович, – мягко сказал Ефимов, ему хотелось хоть как-то подбодрить командира. – Все будет, как учили.

– Что ты меня утешаешь? – взорвался Шульга. – Ты что, не понимаешь, на что идешь?

– Понимаю, командир.

– Ни хрена ты не понимаешь! Ты идешь в самую пасть к дьяволу! У всей этой операции – успеха один шанс из ста! Один из ста! Понимаешь теперь?

– Ну уж один… Вы меня совсем ни во что…

– Не обижайся, Федя. Они висят на уступе, над пропастью. Сесть, как я понял, некуда. Добавь к этому ветер и ночь. На полметра ошибешься и все: или лопастями по скале, или кувырком в пропасть.

«Чего он, в самом деле?» – с обидой подумал Ефимов и уже хотел огрызнуться, но сдержал себя и твердо сказал:

– Не буду я ошибаться, Игорь Олегович. Я дал слово любимой женщине, что со мной ничего не случится.

Шульга удивленно посмотрел Ефимову в глаза: всерьез ему такое говорят или с издевкой? Ефимов выдержал взгляд, и губы командира сложились птичкой.

– У богатого телята, у бедного ребята, – сказал он. – Иди. Буду докладывать. Москва ждет результатов.

Он подал Ефимову руку, потом неожиданно обнял, похлопал ладонями по спине и повторил:

– Иди.

У вертолета, в тусклом свете стояночного фонаря, копошились технические специалисты, проверяя с переносками в руках, все ли закрыты лючки, все ли сняты контровки. Как только Ефимов и Голубов вошли в полосу света, от вертолета отделилась щупленькая мальчишеская фигурка в аккуратно надетой шапке, хорошо подогнанной куртке и брюках – Коля Баран, борттехник ефимовского экипажа. Родом Коля из села Баламутовки, и это обстоятельство дает Паше Голубову неисчерпаемую пищу для словесных каламбуров и добродушных шуток в адрес неунывающего борттехника.

– Те же и Баран из Баламутовки, – сказал Паша, когда борттехник уже вскинул руку к головному убору. Коля выждал паузу, покосившись на Голубова, затем четко, как положено по уставу, доложил о готовности вертолета к выполнению поставленной задачи.

Места заняли быстро и без суеты. Ефимов запросил разрешение на запуск и тут же получил его. Мягко вздрогнули провисшие лопасти винта, стали набирать скорость, а вместе с нею упругость, превращаясь в свете прожектора в жесткий сверкающий диск. По мелкой вибрации, идущей от причудливо изогнутой рифленой ручки, Ефимов, не глядя на приборы, почувствовал момент приближения режима взлета и едва заметным поворотом головы дал понять экипажу – «Взлетаем!»

Оторвались легко и, погасив бортовые огни, стремительно растаяли в темноте. Теперь, до самой посадки, все в руках Паши Голубова. И он, словно прочитай мысли командира, весело сказал:

– Гори, гори, моя звезда…

Помолчав, спросил у борттехника:

– Нравится такое название города – Баграм?

– Ничего, – сказал Коля Баран, не отрывая глаз от приборной доски.

– Естественно, – в голосе Голубова было разочарование. – Баламутовку не переплюнешь.

Коля самодовольно ухмыльнулся.

Непривычно звучащие названия афганских городов, рек, долин и хребтов быстро и естественно вошли в обиход вертолетчиков. Стали привычными ориентирами и маршрутами на полетных картах. Огромная страна в глубинной части Азии фактически лишена дорог, сказано в справочнике. Кольцевая трасса, связавшая Кабул с Кандагаром, Гератом и Мазари-Шарифом, да две ветки – на Джелалабад и Шерхан. Вот и все дороги. Двадцати тысяч километров не набирается в сумме. Из них покрыто асфальтом две с половиной тысячи. Рельсовых путей почти не существует, водный транспорт – в зародыше. А жить-то надо.

Ефимов сразу понял – не только умом, но и сердцем – всю значимость своей работы, официально именуемой интернациональной помощью, когда доставлял в селения Ханбадского ареала полиэтиленовые мешки с удобрением. По глазам крестьян прочитал, какую помощь оказал им: дехкане знали цену удобрениям.

Темные и неграмотные, отрезанные от мира селений, они быстро смекнули, что стрекот вертолета – это божья благодать. Коль летит к ним шайтан-арба – в кишлаке появится что-то доброе, что-то очень необходимое. Ефимов знал: в чреве вертолета свежие продукты, промышленные товары, медикаменты, строительные материалы, инструмент. «Шурави» – значит, советские – могут привезти бесплатно врача, а то и целую группу медиков, поставят палатку, будут лечить стариков и детей, без денег дадут лекарство. Получалось, что каждый рейс вертолета становился конкретной агитацией за новую жизнь.

Душманы, естественно, не дураки, они тоже понимают и экономическую, и политическую значимость вертолетной авиации. Вот и злобствуют, устраивают засады на оживленных трассах, стреляют не только из крупнокалиберных пулеметов. И, как правило, сзади, вслед, так, чтоб не всякий раз и заметить можно было. Обнаружив однажды рваную дырку рядом с пилотской кабиной, Ефимов зримо почувствовал холодное дыхание опасности.