Текст книги "К своей звезде"
Автор книги: Аркадий Пинчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
Как же иначе? Риск во все времена сопутствовал большим делам. Но ведь и риск бывает разным.
Смерд боярина Лопухова Никита на самодельных крыльях полетел с вышки царского дворца в Александровской слободе. «За сие содружество с нечистой силой» выдумщику Никите отрубили голову. Знал, на что шел. Но знал, и ради чего. Человек полетел, человек набирает высоту. В шестидесятые годы для космонавтов были жестокие ограничения по массе и росту. Об этом уже забыли. Однако и сегодня не каждый жаждущий стать космонавтом может попасть в Звездный. Не так уж высоко до вершины ракеты. Однако забраться на нее не проще, чем на знаменитую Джомолунгму. Там все решает закалка, смелость, навыки да кое-какое снаряжение. А здесь? Еще сотни других качеств надо иметь! И главное – знание сложной современной техники. Число космических альпинистов едва перевалило за сотню. На всей планете.
И он, Муравко, уже близок к этой вершине. Отдал четыре года жизни на подготовку. В связке идет и шаг за шагом подымается вверх. Почти у цели. Но последние шаги всегда самые трудные. Они требуют наивысшей подготовленности, наивысшего мастерства. А раз надо, значит надо. Сворачивать некуда. Только вперед или назад. Третьего не дано.
А если действительно дело совсем не в этом?
«Муравко, – пристыдил он себя, – недостойно мужчины подозревать любимую женщину в несуществующих грехах. Да если и действительно она хочет, чтобы скорее сбылась твоя мечта, грех невелик. Она женщина. Так что будь великодушен».
Погасив свет на кухне и в коридоре, Муравко облегченно вздохнул (до чего же все-таки хорошо возвращаться домой, где тебя ждут и любят) и вошел в спальню.
Юля поднялась ему навстречу, и он снова увидел в ее глазах радостное удивление. Не такое, может, восторженное, как раньше, не с таким откровением, как когда-то, но искреннее: неужели дождалась? Она вскинула руки, отчего рукава халата скользнули к плечам, и обвила шею Муравко, прижавшись к нему всем телом.
– Ох, Коленька, – только и выдохнула.
– Что? – шевельнул он губами возле уха.
– Как долго тебя не было.
– А слезы почему?
– Все никак не пойму – за что мне все это?
…Потом, когда она, расслабившись, положила ему голову на грудь и обняв за плечи, отдыхала, он осторожно попросил:
– Рассказывай, что тебя мучит. Только все без утайки. Я пойму.
Сквозь клинышек неплотно задернутой шторы в спальню пробивался свет луны, передвигался косым треугольником по стене. На фоне этого бледного треугольника Муравко отчетливо видел, как тонкое одеяло повторяет все изгибы по-детски трогательной позы Юли, ощущал идущее от нее тепло, только ей принадлежащие запахи. Почему-то подумалось: не может быть у него более горькой и более страшной потери, чем любовь и доверие вот этой прижавшейся к нему женщины. И как бы ни складывалась в будущем его судьба, что бы ни пришлось ему делать, он обязан жить и поступать так, чтобы сохранить ее любовь, ее веру, чтобы быть достойным этой любви.
– Измучилась я, Коленька, – говорила Юля, не меняя позы. – Сто раз задаю себе один и тот же вопрос: зачем я встреваю в твое служебное дело, чего добиваюсь? И не нахожу убедительного ответа… Очень не хочется признаваться, что я обыкновенная баба. И желания у меня чисто бабские: быть всегда рядом с тобою, чтобы все-все смотрели и завидовали мне… Не перебивай, ты знаешь, я боюсь за тебя. Как вспомню, что пережила и перечувствовала, когда ты в грозу сажал самолет с пустыми баками, меня до сих пор колотун бьет. Если ты пойдешь на испытательную работу, такие полеты станут для тебя обыденным делом. Я каждый день буду умирать от черных мыслей. Ты же знаешь, какая я фантазерка. Не перебивай, выскажусь, тогда пожалуйста. Я не знаю, смогу ли вынести такую долгую разлуку. Ты ведь сказал, что будем встречаться один или два раза в месяц. И это на протяжении нескольких лет? Разлука – ветер. А он не только разжигает пламя, но и задувает его. Разлука разрушительна, Коленька, я это знаю. Нагляделась на своих непутевых родителей. Видел, что твой сын откаблучивает? Мальчику нужен отец. И не по выходным дням, а ежедневно. И потом, скажи мне, ты не устанешь ждать? Не разочаруешься? Столько времени отдаешь, столько сил, а вдруг все зря? Я боюсь за тебя.
– Твои «убедительные доводы» не настолько убедительны, чтобы из-за них расстраиваться, – сказал Муравко с улыбкой в голосе. – Вот первый, насчет опасности. Космос – не Большой проспект на Васильевском острове. Это очень враждебная человеку среда. Он способен на непредвиденные сюрпризы. Там еще столько опасностей подстерегает нас, даже предположить трудно. Так что…
– Я знаю. Но отмучаюсь один раз…
– Ишь ты… Я ведь не старик, на пенсию мне рано. Если будет один полет, будет и второй, и третий… Вот твой отец. Войну прошел, горел, с парашютом выбрасывался, освоил после войны все новые истребители, через какие только испытания не прошел. А умер в кабине тренажера. На земле. В классе. Уровень опасности во многом зависит от уровня профессионализма. Обратная пропорциональность. Самолеты, как ты знаешь, летают ближе к Земле.
– Ну, что ж… Пожалуй.
– Что там у нас на второе?
– Разлука, – вздохнула Юля.
– Семечки. Моя мать ждала отца с фронта три года. А сколько у нас в стране геологов, всяких первопроходцев, арктических и антарктических экспедиций. Будут расставания, но зато будут и встречи. Как сегодня. Счастье, говорил наш замполит, измеряется не количеством прожитых вместе дней, а силой пережитых чувств. Третий твой аргумент – как бы я не пожалел. Это гадание. Знаешь сама. Вон Витя. Уже более десяти лет в отряде. Вечный дублер. И неизвестно – удастся ему слетать или нет. Возраст на пределе. А он и по здоровью, и по знаниям, и по характеру – не мне чета. Где гарантия, что я не повторю его путь? Никто мне этого не может сказать. Но такова уж профессия, выбравшая нас. Ожидание – один из нелегких барьеров, который надо преодолеть на пути в космос. Так что наберемся терпения. Да если полет и не состоится, все равно не зря. Я не только брал, но что-то и отдавал. Дальше – больше.
– А Федя? – Голос Юли поскучнел.
– А Федя – это серьезно. И тут, пожалуй, мне нечего сказать. Хотя…
– Ну-ну, интересно.
– Марию Романовну помнишь? Жену нашего командира полка, Ивана Дмитриевича.
– Ну что ты спрашиваешь?..
– Так вот она однажды сказала, что роль отца в воспитании детей главным образом состоит в том, чтобы подавать пример высокой гражданственности и нравственности. Чтобы дети могли гордиться своим отцом. Отец должен быть для них высшим авторитетом… Это, конечно, относится к более взрослым детям. А Федя…
Юля глубоко вздохнула.
– Разгромил по всем статьям. – Но не сдалась. – А почему вдруг ты должен работать летчиком-испытателем? У других совсем не так было. И раньше ты не говорил.
– Меняются задачи – меняется программа. Время не стоит на месте. И потом, знаешь, все-таки каждый день реальная авиационная работа, реальное испытание техники. Владислав Алексеевич сказал, что скоро понадобятся космонавты с большим опытом летчика-испытателя.
– А если не понадобятся?
Муравко помолчал, хотя мог уверенно сказать, что, как бы ни сложилась конъюнктура, он останется при деле, он будет летать, испытывать технику.
– Слушай, – сказал он, прижимая Юлю, – ты хоть представляешь, как я тебя люблю? Или не представляешь?
– Дурачок, – шепнула она и отыскала губами его губы.
…Когда Юля заснула, он осторожно укрыл ее плечи, высунувшуюся из-под одеяла ногу, прошел в детскую. Федя, как и мать, любил спать на боку, подтянув одно колено почти к самому подбородку. Муравко и на нем поправил одеяло. На кухне нашел надрезанный пакет с кефиром, осушил его, подошел к окну.
Звездный спал. Лишь кое-где тусклыми пятнами светились зашторенные окна да горели дежурные фонари наружного освещения. Более отчетливо выделялись в темноте корпуса служебной зоны. Подсвеченные где прожекторами, где мощными лампами (охраняемые объекты!), они казались недоступно-таинственными и солидно-внушительными.
И хотя Муравко знал каждый закоулок в этих корпусах, каждую лабораторию, даже каждый прибор, уважительная почтительность к создателям этого уникального учебного комплекса не притупилась с годами, скорее наоборот, углубилась.
– Ты почему здесь полуночничаешь? – с упреком спросила Юля, заглянув на кухню.
– Да вот, кефира глотнул.
– Я уже полчаса тебя жду. Глотнул он. А ну, марш в постель! Поставлю вот, как Федю, в угол.
Только теперь он почувствовал, что весь закоченел. А в постели было так уютно, так пахло Юлиным теплом, что Муравко не удержал легкого стона. Юля обняла его, потерлась щекой о плечо, прижалась, и он, как тогда, в тесном автобусе на шоссе под Ленинградом, услышал, как ему в грудь стучится Юлино сердце.
– Как хорошо, когда ты дома, – сказала она.
Разбудил его Федор. Забрался на кровать, сел поперек груди, зажал пальцами нос. Стоило Муравко открыть глаза, как он закатился веселым смехом. В квартире пахло жареным луком, из кухни доносилось глухое позвякивание посуды, в коридоре на одной ноте верещал трехпрограммный динамик «Маяк».
– Кто это мне спать не дает? – деланно сурово спросил Муравко.
– Я не даю, – сказал Федор.
– А ты кто таков?
– Я Федор Муравко из Ленинграда.
– Из Ленинграда? Разве не из Звездного?
– Нет. Я родился в Ленинграде.
– Родился в Ленинграде, а где живешь?
– В нашем доме живу, – категорично заявил сын и потянул Муравко за руку. – Идем, будешь смотреть, как я строю поезд.
Муравко взял Федора под мышки, бросил к потолку, поймал, опустил на пол. Вместе побежали в детскую, посмеялись над кривым паровозом, вместе начали делать зарядку. Заглянувшую к ним Юлю тоже заставили приседать и прыгать; с хохотом и визгом свалились в «кучу малу», получили от мамы по шлепку, еще немного побегали и пошли умываться. Когда Муравко закончил бриться, зазвонил телефон.
– Коля, здравствуй, – сказал в трубке знакомый голос. – Чувствую, что не узнаёшь. Ну помучайся… Некто Булатов. Олег Викентьевич. Он же лауреат и он же твой вечный соперник.
– И где ты?
– Да вот тут, на проходной Звездного.
– Понял. Через пять минут буду.
Он опустил трубку и, схватив на вешалке меховую куртку, мигом вылетел на лестничную площадку.
– Кто? – догнал его Юлин вопрос.
– Олег! – крикнул он уже из лифта.
Булатова он увидел через две стеклянные загородки, еще из-за угла КПП. Распахнув дубленку, тот стоял посреди зала ожидания с развернутой газетой, сосредоточенно что-то читал. Из-под сдвинутой на затылок каракулевой шапки-пирожка выбивались серебристые пряди мятых волос. Белели и виски. Словно присыпанные пудрой. Четыре года назад на его голове не было ни одного седого волоса.
«Так кто здесь ожидает знаменитого космонавта?» – хотелось пошутить Муравко, но в зале сидели молодые ребята, прохаживался какой-то полковник, жевала бутерброд пожилая женщина, и он без всяких слов обнял Булатова, крепко прижал к себе.
– Ну, как ты тут? – спросил Олег, когда они миновали турникет и оказались за дверью КПП.
«Как видишь, нормально», – хотел привычно ответить Муравко, но ответилось неожиданное:
– Слушай, я чертовски соскучился по тебе. К чему бы это?
– К старости, друг мой, к старости. В определенном возрасте все мы становимся сентиментальнее. Меня вот одна брюнетка в гости тянула, а я отказался, друзей повидать захотел.
– Скажи, какими судьбами? Седой весь, сутулый какой-то. Случилось что?
– Сдаем, значит? – отрешенно щелкнул языком Булатов. – Так что радуйся – шансов у твоего соперника поубавилось. Но я оптимист и не теряю надежд. Самым великим достижением буду считать, если отобью у тебя Юлю.
Муравко засмеялся и, кивнув махнувшему ему рукой офицеру, напомнил Булатову:
– Не забывай, что я тебя из проруби вытащил. Обратно суну.
– Вижу, окреп.
– Так что у тебя?
– Обо мне потом. Ответь мне, Коля, пока нам не помешали, на один мучающий меня вопрос. Ты варишься в этой каше и должен знать. Вот я читал, пока ты пришел, статью вашего командира. К юбилею пилотируемых космических полетов. У нас действительно все так хорошо, как он пишет?
– Ничего себе вопросик. Такие вопросы надо знаешь кому задавать? А я всего-навсего кандидат в космонавты.
– Я понимаю, что ты не можешь знать цифр, планов и прочей конкретики. Но быть не может, чтобы вы между собой не обсуждали. Обязаны. Должны. Мы были первыми в космосе. Почему теперь не первые? Почему американцы обошли нас с высадкой на Луну? В чем дело? Слабая техническая мысль? Нет светлых голов? Низкий уровень технологии? Или обычная рутина? Скажи мне, что ты сам думаешь по этому поводу. Эти вопросы сегодня волнуют многих. Не хлебом единым живем, нам не безразлично.
– Первые на Луне не значит, что первые вообще. – Конечно, Муравко и думал об этом не раз, и спорил с друзьями. И отвечал он Булатову искренне. – Освоив орбиту, мы сразу поставили задачу извлечь из космоса народнохозяйственную пользу. И пошли путем наращивания результатов, наращивания времени пребывания на орбите. Американцам, с их гипертрофированным самолюбием, надо было во что бы то ни стало решить престижные задачи. Вот они и бросили все силы и средства на проект «Джемини».
– А «Шатл»?
– А что «Шатл»? На несколько дней взлетел – и на Землю. А мы месяцами держим планету под наблюдением. И еще неизвестно, что лучше, многомесячный полет троих или взлет шестерых, но на несколько дней. А ссылки на наши возможности, на уровень технологии, на общую культуру производства – бред. Нам по плечу такое, что и не снилось американцам.
– Вешаешь ты мне лапшу на уши.
Муравко засмеялся.
– Ты же знаешь все сам. Чего спрашивать? Конечно, Америка богатая страна. И техническая мысль у них высокая. Но мы же с тобой русские, Олежка. И нам ли шапку перед ними ломать? Я верю: и дело сделаем, и престиж попутно восстановим. Попутно, понял?
– Ладно, понял. Пропагандист. Как Юля? Небось ждет не дождется, когда Героем станешь?
– А какая женщина не хочет, чтобы ее муж был знаменит?
– Не скажи. – Булатов поправил шапку-пирожок, затолкал выбившийся шарф. – Ты просто не знаешь женщин. Они могут самозабвенно любить скатившегося на дно алкаша или ворюгу и люто ненавидеть преуспевающего талантливого мужа. Радоваться известности мужа, делить с ним успех – это могут только очень талантливые женщины. Бездарные не прощают успеха даже самому близкому человеку.
Муравко посмотрел на Булатова с недоверием. Он уже не раз слышал о такой вот необъяснимой женской ревности, но относил ее больше к парадоксам, нежели к закономерному явлению. Однако не верить Булатову у него не было причин.
– Как простой советский человек, не вдающийся в подробности, я завидую тебе, Коля. – Булатов помолчал, пока их обгоняли небольшой стайкой вооруженные букетами пионеры. – Стоит, понимаешь, человек одной ногой на пороге всемирной славы, у него счастливая семья, любящая жена. Э-эх, да что там…
– Знаешь, а я почему-то с тоской вспоминаю те времена, когда был в полку.
Булатов поправил шарф и жестко закончил: …
– Все мы тоскуем об ушедшей юности. Но ее не вернешь. Даже если вернешься в те места, где тебе было когда-то очень хорошо.
– Откуда седина?
– А бес ее знает. – Они проходили мимо витрин промтоварного магазина. – Тут у вас курточку приличную к весне можно купить?
– Завозят иногда, – пожал плечами Муравко.
– У нас в Гостиный двор тоже иногда завозят.
– Мы ведь не заграница. Как говорится, плоть от плоти.
– Тогда что у вас есть такое, чего нету в Москве или в Ленинграде?
– Москва – город. А здесь – городок. Лес близко. Прямо у дома лыжня начинается. Гаражи рядом. Правда, меня эта проблема пока не колышет.
– Ты же не хочешь сказать, что и Герои ваши живут, как все?
– Для Героев, доктор, и в Ленинграде предусмотрены льготы. Законом нашим.
– Ладно, понял. Тему закрываем. Но городок ваш красивый. Не пойму только, от чего исходит эта красота. Эффект легендарности, что ли? Во всяком случае, я бы не отказался здесь жить. Да и работать тоже.
– А что, давай, прорывайся. У медиков здесь поле деятельности довольно просторное. Рапорт по команде, обоснование… Давай, Олежка.
– Быстрый ты…
В лифте Муравко спросил:
– А как Чижа, помнят в городке?
– Памятник поставили. Юля не говорила?
– Я не об этом.
– Видишь ли, Коля, память – категория не постоянная. У каждого она своя. Уходят люди – уходит память. И ты прав: памятник – это еще не память. Но Чижа, мне кажется, еще помнят многие. Яркая личность.
Дверь им открыла Юля. Она нарядилась, успела даже подкрутить концы своих тяжелых и упрямых волос. Теперь они были загнуты вовнутрь и упирались в лицо, четко обрамляя его ото лба до подбородка. Веснушки Юля слегка припудрила. Из-за ее расклешенного черного платья настороженно выглядывал Федор.
– Вот и мы, Юлия Павловна, – сказал Булатов и, осмотрев Юлю, покачал головой. – До чего хороша, просто жуть!
Муравко отметил, что Юля взволнована и, вспомнив ее рассказ о встречах с Булатовым, почувствовал короткий, но болезненный укол ревности: ведь ночевала у него, и он у нее… Но тут же устыдил самого себя и улыбнулся. Он верил Юле без оговорок, тайн у них друг от друга не было.
В прихожей стало шумно и тесно. Олег обнимал и целовал то Юлю, то Федора, то снова Юлю, и делал это искренне, не боясь, что Муравко его в чем-то заподозрит. Федора рассматривал, вертел, тискал, шлепал и тот терпел, позволял, сразу приняв над собой власть этого шумного гостя.
Муравко улыбнулся.
– Не боишься холостым состариться?
– Все может быть, Коля. – Булатов вздохнул и грустно улыбнулся. – С нетерпением жду лета, когда студенты-заочники на сессию приедут. Жду одну юную особу. Если простит, может, и мне, старому хрычу, что-то перепадет от этой жизни. Но боюсь – не простит.
Булатов выразительно замолчал, и Муравко не стал развивать эту тему: на лице Булатова отразилась боль.
11
Все, о чем умолчал Булатов, случилось летом прошлого года.
Над Ленинградом плыл тихий, по-летнему теплый вечер. Белые ночи уже прошли, но солнце еще не спешило за горизонт и скатывалось с небосвода нехотя, будто жалея о минувших днях весеннего разгула. В такой бы вечер не в клинику на дежурство, а на Карельский перешеек, на Красавицу, с палаткой, с любимой женщиной… Найти тихое местечко, костер разжечь, удочки забросить, чтоб потихонечку магнитофон играл… Маниловские мечты.
Ни завтра, ни послезавтра, ни в обозримом будущем Булатов не мог рассчитывать на такую поездку, потому что с переездом в Ленинград, в одну из клиник Военно-медицинской академии, он по уши завалил себя научной работой, завалил добровольно и сознательно, будто спешил наверстать упущенное за годы практики в гарнизонном военном госпитале. Хотя на самом деле не так уж много он упустил и ничего не надо было наверстывать. Просто подошло время для более дерзких замыслов, пришла пора решать более сложные задачи. Обстановка в клинике тому способствовала.
Выйдя из дома, Булатов не торопясь обошел разрытый участок дороги, перешел Институтский проспект, и, чтобы срезать путь к гаражу, пошел напрямик через прилегающий к студенческому общежитию скверик. На траве, на редких скамейках, группами и поодиночке занимались абитуриенты – в вузах Ленинграда шли приемные экзамены. Группировались, как правило, вокруг магнитофона или приемника, что-то бубнили над раскрытыми книгами, не обращая внимания ни на прохожих, ни на щебет птиц, ни даже на музыку, ради которой, собственно, и собирались у магнитофонов. «Не музыка им нужна, а ее наличие».
Рыженькую в вельветовых брюках Булатов выхватил из пестрой компании сразу. Она была несколько в стороне, смотрела в книгу, как все, а сидела на скамейке скорчившись и подтянув к животу колени. Ее почти детские губы кривились от боли, взгляд был отсутствующим, а лоб покрыт мелкими бисеринками испарины.
– Плохо? – спросил Булатов, присаживаясь рядом. Он располагал временем и мог позволить себе небольшую задержку. Рыженькая, не посмотрев, кивнула. Он профессиональным жестом взял ее за запястье левой руки, засек время. Боковым зрением заметил, как у рыженькой гримаса боли сменилась гримасой удивления и растерянности – что, мол, за географические новости?
Пульс обгонял секундную стрелку примерно в два раза. Глаза возбужденно блестели.
– Покажите язык.
Рыженькая выполнила его просьбу с вызовом.
– Где болит?
– Вы чего пристаете? – пришла она в себя.
– Я врач.
– Я не вызывала врача.
– Не валяйте дурака. У вас лихорадка.
– Но вам-то какое дело? Идите, куда шли.
– А если у вас инфекционное заболевание? Это мой долг.
Рыженькая спрятала лицо в колени, и от покрытого пушком затылка под вырез кофточки побежал детский гребешок позвонков.
– Откуда вас принесло на мою голову? – плаксиво сказала она. – Ну, поболит и отпустит. Было у меня уже такое. Отстаньте от меня. Идите, куда шли.
«Иначе вас могут послать гораздо дальше, – в тон ей подумал Булатов. – Потому как филантропы во все времена были объектом насмешек».
И все-таки не удержался, посоветовал:
– Вызовите «скорую». Телефонная будка за углом.
Рыженькая даже не посмотрела в его сторону. Он ей отплатил тем же. Гараж, который Булатову на время командировки сдал уехавший за рубеж офицер академии, стоял на противоположном конце кооперативного блока. Там был свой выезд на Институтский проспект, более близкий и более удобный, но Булатов, не раздумывая, свернул в сторону сквера и поехал почти тем же путем, что и шел к гаражу. Мягко переваливаясь из колдобины в колдобину, «Жигуль» выбрался на ровный асфальт и уже готов был рвануть, как пришпоренный конь, и понести своего седока цепко и накатисто – машину Булатов любил и содержал в порядке. Но седок не торопился со шпорами. Скамейку со скорченной фигуркой уже взволнованно окружили абитуриенты. Булатов притормозил и вышел из машины.
Рыженькая выразительно-враждебно посмотрела на него снизу вверх и снова спрятала лицо с заплаканными глазами в вельветовые колени. По расширенным зрачкам ее голубых глаз Булатов понял, что боль терзает человека уже не на шутку.
– Почему вы не хотите «скорую» вызвать?
Девушка вздохнула и бросила на Булатова испепеляющий взгляд.
– У меня завтра последний экзамен. Можете вы это понять? Да? – Голос ее был жестким.
– Могу, – сказал Булатов. – Тем более вам необходима медицинская помощь сейчас. Иначе вас упекут в изолятор. Боль не тетка, свалит в обморок и привет!
Толпа загудела. Кто-то осторожно спросил:
– Вы что, действительно врач?
– Действительно, действительно, – сказал Булатов сердито.
– Что же ей делать?
– Надо немедленно в клинику. Осмотрим, сделаем анализ крови, боль снимем. Если жизни не угрожает опасность – отпустим с богом домой. Вы где живете?
– В общежитии.
– Дом ваш где?
– Далеко.
– Очень точный адрес. Ладно, потом поговорим. Поехали.
Она отрицательно покачала головой.
– Ну что ты, в самом деле? – зашумели в толпе.
«Бог ты мой, – стал злиться Булатов, – какого дьявола я уговариваю эту дурочку? Трачу время и силы. Не хочет, не надо. Пусть корчится. Жалко только, что дитя… Не представляет, как порой бывают дороги вот эти зря потерянные минуты.
– А что у меня такое? – не поднимая головы, наивно спросила Рыженькая. – В животе больно. Что это?
– Что угодно может быть, – начал успокаиваться Булатов. Брал верх профессионализм. – Острое отравление, заворот кишок, прободная язва. Возможен обычный гастрит. Осмотреть надо. Нельзя терять времени. Как вы этого не понимаете?
Она вдруг выпрямила колени и резко встала, но тут же вскрикнула, побледнела и, схватившись за живот, расслабленно села. Виновато посмотрела на Булатова, сказала:
– Спасибо, конечно, вам за внимание, но я потерплю. Пройдет. Должно пройти. Если я не поступлю, мне нельзя возвращаться домой. Я обещала.
– А если умрете?
– …Умру… и взятки гладки. А если жива останусь? И не поступлю? Прикинулась, скажут. Не поеду. Спасибо.
Булатов подумал и махнул рукой.
– Ну и помирайте, черт с вами.
Он подошел к машине, рванул дверцу и привычно плюхнулся в сиденье.
Мотор взревел, и «Жигуль» весело (наконец-то!) сорвался с места. Ну не глупо ли навязывать помощь, когда тебя о ней никто не просит? Десятки больных с благодарным нетерпением ждут, когда их «соизволит посмотреть сам Булатов», с надеждой следят за каждым его жестом, с подобострастными улыбками встречают и провожают при каждом обходе. А эта… красавица рыжая… принцесса с кошачьими глазами, нос картошкой… губы поварешкой…
Он резко затормозил и включил заднюю передачу. Не одни же красавицы, черт побери, имеют право на его внимание. Машина нехотя поползла к тому месту, где от тротуара начиналась едва заметная тропинка, ведущая в глубину сквера.
– Я вам даю слово, – сказал Булатов как можно доверительнее, – если вашей жизни в ближайшие сутки ничто не грозит, завтра вы будете сдавать экзамен. Я врач и не могу вас оставить на улице. Сидеть с вами тоже не могу. У меня дежурство.
– В больницу не поеду, – упрямо заявила рыженькая.
– Хорошо, – согласился Булатов, – обойдемся без больницы.
– Ладно, – неожиданно согласилась она, – только я обопрусь на вашу руку… И потихоньку. Да?
– Да, да, – повторил Булатов в тон. – И не задавайте лишних вопросов.
Он усадил ее на сиденье рядом, пристегнул ремнем.
– А мы куда? – опять насторожилась девушка.
– Ко мне на квартиру. Это недалеко.
– А как вы докажете, что вы врач?.. Я сильная, вы не думайте.
Булатов достал из нагрудного кармана пропуск в Военно-медицинскую академию, подал ей, не поворачивая головы.
– А может, вы истопником работаете? Да? Должность здесь не указана, – сказала она, разглядывая документ.
Булатов засмеялся.
– Похож на истопника?
– Разве теперь поймешь? Ученые одеты, как дворники, а дворники – как министры.
– Покажу дома диплом.
– Это другое дело.
Держась за живот, она придирчиво осмотрела салон, проверила замок ремня, подняла стекло.
– Знобит, – сказала. И спросила: – «ОВ» – это Олег Васильевич? Да?
– Викентьевич, – поправил Булатов, припарковывая машину у трансформаторной будки. Запас времени начал быстро таять. Хорошо, что пораньше из дому вышел. Он надеялся еще заскочить в магазин, продающий автомобильную косметику. Теперь все, не успеть. – Вас как зовут?
– Евгения. Или просто Женька.
Булатов отстегнул привязные ремни, открыл дверь.
– Прошу, просто Женька. И не оглядывайтесь. Я же дал вам слово.
Лифт уныло проскрипел дверью и мягко повез их на десятый этаж.
Женька смотрела под ноги, и ее темно-рыжие волосы мягкими волнами спадали по щекам на грудь, на покатые плечи. Ладони рук она спрятала под свободно спадающей голубой кофтой.
«Держится за живот. Значит, болит».
Лифт притормозил и, плавно дотянувшись до площадки, распахнул створки.
Квартиру в этом доме Булатов выменял у офицера, прибывшего в гарнизонный госпиталь, где работал Булатов, служить начальником отделения. Обмен обоих устраивал. Провернули они его в несколько дней. И хотя в авиационном гарнизоне у Булатова была квартира из двух больших комнат, огромной кухней, он отдал свои хоромы за однокомнатную девятнадцатиметровку без сожаления. Часть книг, правда, пришлось сдать в комиссионку, не хватило места для полок.
Захлопнув дверь, Булатов показал Женьке, где надо лечь, а сам пошел мыть руки.
– Разденьтесь до пояса, – командовал он из ванной, – расстегните брюки и ложитесь на спину. Только без резких движений.
Но команды, которые всегда и везде его пациенты выполняли беспрекословно и с радостью, в этот раз были оставлены без внимания. Женька сидела на краешке широкого дивана и, то ли от боли, то ли от страха, затравленно глядела снизу вверх на Булатова.
– Так, – раздраженно начал он рыться в ящике стола. – Диплом показать? Да? На, смотри, глупое дитя. – Он подал ей сразу три диплома. Об окончании института, о присвоении звания кандидата медицинских наук и диплом Лауреата.
Женька уважительно прочла текст во всех трех дипломах, также уважительно положила их на стол, попросила отвернуться и быстро зашелестела одеждами. Когда она сказала «пожалуйста», Булатов подошел к дивану, присел, улыбнулся: «В чем только душа держится и откуда характер такой берется? Ребрышки, как у воробья, сквозь кожу просвечивают. Живот под одной пятерней упрятался». И только бугорки грудей с вызывающе торчащими сосками свидетельствовали, что перед ним не ребенок, а зрелая женщина.
Пальпация патологии не выявила. Булатов вдавил пальцы в пах и резко отпустил их. Женька вскрикнула, обессиленно закрыла глаза, расслабленно выпрямила колени. При повторном нажатии она побледнела и покрылась испариной.
– Все ясно, мадам, – Булатов успокаивающе разгладил ладонью кожу живота, поддернул за резинку трусы с вышитым на них цыпленком, застегнул на ее брюках молнию. – У вас аппендицит. Надо немедленно оперироваться.
И привычно пошел мыть руки.
– Олег Викентьевич, – в Женькиных глазах смешались растерянность и мольба. – У меня уже было так, через сутки прошло. Может…
– Не может! – перебил он. – Да и непонятно, ради чего. Смертельный риск. Вы что? Вам еще любить не перелюбить, детей рожать, матерью быть, а вы… Черт знает что!
– Но до утра ведь можно, да? – теперь уже и в голосе была мольба. – Если не пройдет, сама приду в больницу. Но до утра… Да? Вы же вон какой знающий врач. – Она кивнула на стопку дипломов. – Должен же быть какой-то выход, да?
Какие-то интонации в голосе Женьки растрогали Булатова, и он стал думать, как помочь ее просьбе, а не ее болезни. Под наблюдением, конечно, можно потерпеть до утра. Но кто наблюдать будет? В клинику ее калачом не заманишь, это он уже понял. Оставить здесь? Или все-таки вызвать «скорую»?
– Ну, так, – Булатов присел, взял Женьку за запястье, посмотрел в глаза. – Если вы даете мне слово, что будете вести себя честно, попробуем.
– Я даю… честное слово. Верите, да?
– Да. Теперь слушайте. Я вас оставлю здесь. У телефона. Буду звонить. Вы мне будете точно докладывать свое состояние. Без вранья, объективно. Да? – «Заразился словечком», подумал он, набрасывая на бумажке номер служебного телефона. – Если почувствуете ухудшение или изменения какие-то, ну, скажем, жар, озноб, немедленно звоните вот по этому телефону мне. Хорошо?
– Хорошо. Я обещаю.
Булатов посмотрел на часы: время поджимало, он не любил опаздывать. Открыл шкаф, подал Женьке подушку, чистую наволочку, шерстяной плед. Телефон поставил на стул рядом с диваном.
– А вы не боитесь оставлять меня в квартире? – спросила она, бросив исподлобья быстрый взгляд. Булатов не ответил. – Моя фамилия Авдеева. Я в Гидрометеорологический поступаю. На заочное. Паспорт у коменданта. Я покажу потом.
– Главное – лежать. Есть ничего не надо.
– Я могу что-нибудь почитать? – Женька показала глазами на полки с книгами.
