Текст книги "Под псевдонимом «Мимоза»"

Автор книги: Арина Коневская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– А это правда, Мари, что ваш профессор Нилов со Сталиным общался?

– Не знаю, Вадим Ильич, ведь я с Конрадом Федоровичем редко виделась, и при мне он таких тем не касался. Никогда…

После обеда они прошлись по Гоголевскому бульвару. Граф тоже посетовал на нехватку времени, но усиленно приглашал в Париж и Мюнхен. И проводил, наконец, Мимозу до ворот институтского сквера.

* * *

В субботу в полдень за Ивлевой заехал Метельский, и уже через час они въезжали в ворота дачного поселка, укрывшегося в сосновом бору. Между домами разбегались в разные стороны асфальтированные дорожки, вдоль которых торчали высокие фонари.

– Сначала к тебе, Машер, заглянем, посмотришь, что к чему, – предложил Колобок.

Небольшой с виду дом оказался внутри просторным. Обстановка гостиной напоминала номер-люкс провинциальной гостиницы. Однако кабинет с внушительной библиотекой и дорогой массивной мебелью свидетельствовал все же о высоком положении проживавших здесь время от времени партийных функционеров. Впечатляла и огромная кухня с набитым до отказа холодильником, длинной угловой скамьей, огибавшей обширный стол, что явно предназначалось для многолюдных застолий… От всего этого повеяло каким-то тлетворным духом казенного гедонизма… Через два часа зашел Леня-Колобок. И они, пройдя лес по диагонали, приблизились к двухэтажному особняку. Оттуда выскочил охранник, кивнул Леониду, но у Маши попросил пропуск.

– Что, Машер, не нравится тебе здесь? Вы там в вашей Академии к строгим порядкам не приучены, сибариты, – усмехнулся Метельский.

– Не преувеличивай, друг мой! У нас тоже пропуска проверяют. Но не с такими каменными рожами… Гм… здесь все как-то напряженно, атмосфера гнетущая, понимаешь?

В этот момент они входили в кабинет патрона, который пристально взглянув на Машу, жестом отпустил Метельского, и с вежливой иронией полюбопытствовал:

– Слышал, что в Тбилиси туго вам пришлось. Давление, да? А теперь – в порядке?

– Спасибо, Юрий Власович. Теперь о‘кей!

– Переутомились, не иначе? Давайте договоримся сразу – работать без авралов. Если не успеваете – предупреждайте, я ведь тоже человек, пойму, – проявив видимость участия, сказал шеф. – Хотелось бы мне о религии с вами потолковать, вы сами-то как – в Бога верите?

– Да, я в Бога верю, – напрямик ответила Мария.

– Ах вот оно что! По стопам учителя своего знаменитого пошли? В церковь ходите? Поэтому вас и в партию не приняли?! – язвительно улыбнулся он.

– Я и сама в ее ряды не рвалась, Юрий Власович!

– Ясно, значит вы – «контра»? – засмеялся босс.

– Не совсем, Юрий Власович! Просто кое-с чем согласиться не могу. Ну разве не странно: в храм ходить у нас вроде бы можно, а попробуй-ка на самом деле пойди? Сразу изгоем станешь, ведь так?

– Ну, Мария Силантьевна, вы-то уж на изгоя никак не тянете, – усмехнувшись, вставил он.

– Как сказать, Юрий Власович! Интересно, что при Сталине таких беспартийных, как Нилов, в Академию наук допускали. Правда, веры своей не скрывать дозволялось только корифеям, как он или академик Павлов. Ну а теперь-то, не ясно ли, что без религии мораль у нас вообще исчезнет? Не пора ли перевести воспитание на духовные рельсы, а? – тогда и экономика постепенно наладится.

– Не подозревал, что вы так наивны, Мария Силантьевна! А как же приоритет базиса перед надстройкой? Вы что же, фундамент истмата не признаете?

– Не признаю, Юрий Власович! Помните ли, что именно обожаемый вашим Ильичом Лев Толстой, кстати, говорил? Мол, революцию прежде всего надо делать в душе человека!

«Вот наивная идеалистка!» – подумал босс, но не желая «задирать» профессоршу, вслух сказал:

– Слова-то, конечно, красивые, но такого наши люди не поймут. У нас ведь все знают – от голодного добра не жди: сначала желудок – потом мораль!

– Ну материализм-то в мозги народа сколько десятилетий подряд молотком вбивали! Но если б было так, как вы про народ говорите, тогда бы он и войну выиграть не смог.

– А что такое народ, кстати? Я такого понятия не признаю: есть отдельный человек, личность! – вставил «серый кардинал».

– Теперь, правда, другое поколение личностей пришло – потребителей, – съерничала Мими, – и что-то изменить, что-то сдвинуть в их сознании можно разве что через религию и культуру. Или вы, Юрий Власович, считаете, что и менять-то ничего не надо?

– Ну вы уж чересчур на меня нападаете, Мария Силантьевна! Я – материалист, конечно, до мозга костей, и в этом вы мое сознание ничем не перевернете. Хотя в Бога – верю! И Владимир Ильич верил, и даже со своей Надеждой Константиновной венчался. А у Сталина икона в малом кабинете висела, в Кремле, он ночами перед нею молился – втайне от всех. А на Ближней-то даче под аккомпанемент Жданова даже молитвы с соратниками своими распевал.

– Как интересно – я этого не знала! Однако, Юрий Власович, если вы в Бога верите, значит, и в бессмертие души – тоже?

– Вот уж это – полная чушь! В это я поверить никак не могу, уж увольте! А впрочем, – религия – штука тонкая. И нам нужно подготовить к ней людей: мы запустим к нам, к примеру, американских миссионеров – пусть на стадионах выступают, Библию народу бесплатно раздают. А индусы пускай книжки свои кришнаитские на улицах распространяют. Люди заинтересуются, начнут из любопытства читать – так то их сознание раскрепостить можно, а? Кришнаиты очень экзотичны, будем их всячески поддерживать…

«Он из ума выжил, не иначе – это он от невежества своего дикого или..?» – ужаснулась Маша, и глаза ее расширились. Но сдержавшись, спросила:

– Вы действительно так считаете?! А как же наша церковь?

«Вот святоша-то», – подумал он с неприязнью, но вслух проговорил:

– Наша церковь, милая Мария Силантьевна, ни на что не способна – она в Средневековье застряла!

– Простите, Юрий Власович, но с этим я согласиться не могу, – мрачно произнесла Мими и, слегка помедлив, добавила: – точно не помню, кто из великих французов сказал – Гюго или Шатобриан, что «нашествие идей может быть опаснее нашествия варваров». Вам так не кажется, Юрий Власович?

«Храбрая девица! Ишь ты, еще и возражать посмела, ей бы хвост прикрутить не мешало!», – решил патрон, но вслух произнес:

– Вы обстановку в стране должны оценивать трезво, – и в голосе шефа зазвучали металлические нотки. – Не возражаю, если вы мне доклад и по вашей церкви представите. Но учтите, сегодня у нас установка на полную свободу мнений!

– А я вовсе не против так называемого «плюрализма». Но и при свободе мнений необходимо выделять приоритеты, не так ли?

– Вот тут вы правы, Мария Силантьевна. Вот в следующий раз о приоритетах с вами и поспорим, – засмеялся босс и серьезно вдруг проговорил, – учтите только, товарищ Ивлева, мы ломаем не Советский Союз, мы ломаем тысячелетнюю парадигму русской истории!

Эта последняя фраза, произнесенная боссом, заставила Машу внутренне содрогнуться и навсегда врезалась в ее память…

За дверью уже стоял Метельский.

– Могу я, Ленечка, сейчас домой уехать? – спросила смятенная Мими.

– Ты что, Машер, с ума сошла? Иди, прогуляйся, мозги проветри, я потом позвоню. А в Москву только завтра вечером двинем. – И Колобок с недоумением взглянул на нее.

Бредя наугад как сомнамбула, Маша чуть не столкнулась с пожилой женщиной. «Знакомое лицо», – подумала она и вежливо поздоровалась. Та кивнула в ответ. «Да это же академик Яровская – теперь понятно, кто у него в советниках по экономике, – догадалась Маша и решила поспрашивать Метельского – кто вообще плотно окружает босса.

Очутившись, наконец, внутри своей казенной дачи, Мимоза, разыскав коньяк, залпом опорожнила рюмку. И сознание ее прояснилось до боли: «ведь это тупик. Нам только американских сектантов да колдунов всех мастей не хватает! Он же сам – враг! Смотрит на меня, как удав на кролика! Кто-то им, конечно, управляет, но кто? Мои-то идеи он в гнусных целях использовать хочет. Значит, работая с ним, вопреки своей воле стану “рогатому“ служить?! Что мне делать? Протестовать – смешно! В психушку задвинут! Увольняться – поздно, сразу замолчать навек заставят. Прав был отец Варсонофий! Что я наделала! И Антон мне все популярно разъяснил, а я… в западню и угодила! Надо немедленно бежать отсюда, но куда? Кто меня теперь отпустит? Я ведь узнала слишком много… Где же выход, Господи?»

«Помоги мне!» – так взывала Мария в отчаянии, забившись на кожаном диване в углу роскошного кабинета. Часа через три она очнулась от звонка Метельского, предложившего ей прогуляться по лесу. Они медленно вышли за ограду цековских дач.

– А босс тобой доволен, Машер, – с удовлетворением произнес Колобок.

– Да ты что, Ленчик, я же ему возражать посмела!

– Вот и молодец – ему ведь надо истинное мнение сотрудников знать, а не по принципу – «чего изволите»! Только одно меня тревожит: он, как мне кажется, Машер, заподозрил, – уж не сталинистка ли ты?

– Ах Лень, ты же знаешь, что нет. Я ведь заповедь «не воссоздай себе кумира» помню! Да и дедушкиных братьев тогда расстреляли: одного в 1919 году, другого – в 1938-м – ни за что! Дед двоюродный 15 лет в лагере отсидел.

– Прости, Машер, я про это не знал!

– Эх, Ленчик, ты-то ведь понимаешь, что генсек – сложнейшая фигура мировой истории и, пожалуй, самая загадочная в нашем веке. Вот объясни-ка мне, почему при Сталине миллионы людей готовы были за родину жизнь отдать, а?! Дух аскетизма царил в народе! А после его смерти, начиная с хрущевских времен, все постепенно размывалось. Какой мутный поток многообразия идей на нас хлынул! А все – через литературу и кино. И миллионы стали утопать в этом грязном и мощном потоке. И я тоже, и ты! Разве не так?

– Согласен, Машер! Но мы должны, наконец, ковать новую идеологию теперь-то, или нет?

– Ту, что твой шеф предлагает? Ведь он вроде бы русский человек, родом из глубинки, с Ярославщины, а православие просто презирает! Ну на что ему эти кришнаиты-то сдались? Это ли не маразм? Да еще и Троцкого возвеличить решил! Ты просто не можешь понять, что это самоубийственно!

– Погоди-ка, Машер! Ведь ты, когда у него на Старой площади-то была, подписалась под программой, ведь так? Что ж теперь-то кулаками машешь?

– Но там написано-то иное! Так, в общих чертах, расплывчато… А скажи-ка мне, Лень, уж не задумали ль, «меченый» с «серым» весь этот бедлам вдвоем? Кто еще-то план сей перестройки-перетряски обсуждал, и где? Ты не знаешь?

– Никто… Гм… и обсуждать не собирается. А зачем? Твой вопрос, Машер, меня удивляет – с каких это пор у нас спрашивали, чего наш народ хочет, а?

– Но Леня, сейчас речь идет о кардинальном повороте, понимаешь? Гм… или я совсем сбрендила? Мне увольняться надо, не могу я больше так!

– Не сходи с ума, Машер! Тебе должно быть ясно, что обратной дороги нет. Ни для кого – даже для такой папенькиной дочки, как ты!

– Понимаю, но…такое мне не под силу. Я доверяю тебе, Лень, по старой памяти, надеюсь, что не выдашь меня. Ведь планы «серого» – просто дикость какая-то! Если их в жизнь проводить, знаешь, что случится? Страна впадет в хаос! Полный разброд в умах… Гм… да что говорить – кошмар какой-то!

– Ты преувеличиваешь, Машер! Ведь для шефа главное – создать основы открытого общества, свободу предпринимателям дать. А иначе-то мы загнием окончательно! Конечно, без потерь и ошибок не обойтись – ведь без них перестройка невозможна! И «патрон» – единственный из всех цековских «бонз», кто взирает на мир не зашоренными «от лапши» глазами. В трезвости его намерений я не сомневаюсь, – так попытался Колобок переубедить Мимозу.

– Но я не представляю, каким образом, например, государственный аэропорт или рудник в частные руки перейдут? Какой «процесс», как выражается наш генсек, гусак надутый, пойдет?! И еще… гм… для тебя, Леня, в первую очередь, не безразлично – что с партией-то будет, ты подумал? Мне-то даже лучше, если КПСС наконец-то в Лету канет, а ты сам-то представляешь, куда денешься, когда ЦК закроют? У тебя что – счет в швейцарском банке? Где гарантии, что волна народного гнева не сметет и тебя в придорожную пыль за компанию с твоим всесильным боссом?!

– Ах, Машерхен, у тебя и фантазии! Может, тебе действительно к психиатру пора?! – с крайним удивлением воскликнул Колобок.

– Эх, Леня-Ленчик, чего-то даже ты, премудрый такой, не просекаешь, увы!

– А именно?! – спросил он с обострившимся вдруг интересом.

– Опасности момента, мой друг! На Западе многие говорят, что СССР развалится, – откровенно сказала она, тяжело вздохнув.

– Ну уж, это сказки, ха-ха! Хотя за предупреждение твое, спасибо, Машерхен! Я подумаю, ну а ты завтра к Юрию Власовичу не желаешь ли еще раз зайти? Ну, если соображения какие новые возникнут – звони! Я всегда готов тебя сопровождать, и не только к шефу… ты же знаешь!

– Нет-нет, что ты, Ленечка, не надо! – ужаснувшись такой перспективе, пролепетала Мими.

* * *

В понедельник, встретившись, как обычно, с Алей на Гоголевском бульваре, Маша призналась ей, что твердо решила исчезнуть из Москвы, только не знает еще, каким образом… Странные звонки не дают покоя, но не это главное…

– Ну не станешь же ты заявление «по собственному желанию» подавать – смертный приговор самой себе подписывать?! – взбудоражилась подруга. – Надо, чтоб «комар носа не подточил»! Может, в Озерном скроешься у архимандрита, а? Но ведь туда еще незаметно просочиться нужно, а это…

– Нет-нет, Аленька! Под удар отца Артемия и сестер подставлять? Нет! Буду искать другие пути.

* * *

В среду был «неприсутственный» день в институте, и Мария, сломя голову, понеслась в Озерное. В полутемном храме дождавшись отца Артемия, в смятении горько раскаивалась в грехе гордыни и легкомыслии своем…

– Так ты куда же, Мария, бежать-то надумала? – озабоченно воскликнул архимандрит.

– На сегодня для меня, батюшка, один выход – за границу пробираться. Это отец мой уговорил меня, а друзья обещали помочь.

– Как же так, насовсем?!

– Нет, отец Артемий! Я же понимаю, какой грех, ради безопасности своей родину-то бросать! Насовсем? Такого я и представить не могу! Я вернусь, я чувствую это. Благословите на дорогу, батюшка!

* * *

Теперь ей оставалось только ждать известий от Антона Лаврина. «Может, мне самой позвонить этому Трофиму Трофимовичу?» – терзалась она сомнениями. И в один из поздних вечеров, не взирая на дождь и порывистый ветер, выскочила на улицу. Оглядевшись вокруг, быстро направилась к будке у безлюдного подъезда.

– Добрый вечер, я – Мария Силантьевна, – прошептала в трубку, подавляя нервную дрожь.

И услышав в ответ уверенный баритон, успокоилась. С этого момента все закружилось как во сне.

В четверг Мимоза мысленно прощалась с родным Институтом. Ее вызвал в свой кабинет Игорь Иванович и настойчиво расспрашивал о встречах с «серым кардиналом». Потом норовил сопроводить до дома, но ей, как всегда, удалось уклониться от настырного бонвивана. Ближе к вечеру встретилась на Гоголевском бульваре с Алевтиной, горько вздыхавшей. Передала ей ключи от квартиры и телефон Трофима…

А глубокой ночью уже мчалась в «волге» по Ленинградскому шоссе. Внезапно дорогу перегородил милицейский уазик.

«Все! Это конец!» – молнией сверкнуло в ее голове и захолонуло сердце…

– Ваши документы! – потребовал «мент». Трофим одновременно с водителем молча вынули свои удостоверения.

– А пассажирка?

Судорожно порывшись в сумке, Мими достала дрожащими руками свой новехонький диппаспорт.

Взглянув на фото и громко прочитав: «Лаврина Мария Силантьевна», «мент» взял под козырек:

– Счастливого пути!

И «волга» снова стремительно понеслась из пустынной ночной Москвы в неизвестное будущее. А в ушах Мимозы серебристым эхом еще долго звенела ее новая фамилия: Лаврина, Лаврина…

Глава 2. «Госпожа чужбина»

Малые тайны перерастают в большие, а большие – в величайшие.

Преп. Иустин (Попович). Философские пропасти

Холодным ноябрьским утром в мюнхенском аэропорту Машу встречал Антон Сергеевич, столь искусно устроивший ее побег и даже успевший «подарить» ей свою фамилию вместе с фиктивным свидетельством о браке. Объяснив дальнейший путь следования и проводив до поезда, Лаврин вручил ей конверт с дойчмарками и нужными адресами. Прощаясь на перроне, старался взбодрить беглянку шутками и обещал поддерживать с нею постоянную связь.

Очутившись на безлюдном перроне Ильштетта под сетью мелкого дождя, Маша Ивлева-Лаврина неуверенными шагами двинулась в сторону возвышавшегося невдалеке собора, очертания которого едва наметились в тумане. На одной из темных узких улочек, примыкавших к соборной площади, в старинном доме проживала Анита Эйман. Молодая доцентша крепко пожала машину ладонь, искренне улыбнувшись. Ее стрижка «под мальчика», массивные очки на простоватом, слегка курносом лице и открытый взгляд мгновенно вызвали симпатию Мимозы. И в просторной, заваленной книгами квартире Аниты она сразу обрела спокойствие. Фроляйн Эйман недавно защитила в местном католическом университете диссертацию по творчеству Льва Толстого, бывшего ее кумиром, и усердно старалась теперь говорить по-русски:

– Гаспадин Лаурин много сказаль мине о Вас, садис позалуста!

– Ich bedanke mich herzlich fьr ihre Sorge, Frau Eimann, – пролепетала в ответ Мими.

– Мозно просто Анита и на «ти», и лучче по-русски – хоцю тренировать, мозет в Москва поеду скоро. А тебе место есть, я узе гавариль с насым уни-президент Зобковиц. Ти соглясна русский язык преподавати? – бойко протараторила фроляйн.

И профессор Ивлева-Лаврина стала медленно погружаться в жизнь провинциального университетского городка, прижавшегося у подножия баварских Альп.

Кафедральный собор в центре Ильштетта периодически наполнял всю округу мощным органным звучанием Баха и Букстехуде, а внутреннее его убранство благодаря творениям Кранаха и Дюрера, вызывало у Маши благоговейный трепет. Строгий, не утерянный до сего времени, католический дух пронизывал средневековую атмосферу городка. Над притаившимися вблизи холма домиками четырнадцатого века возвышался старинный замок-музей, окутанный тонким романтическим ореолом. Вдоль окраин резво несла свои воды веселая речка Ильталь, по берегам которой росли дикие сливы и яблони, теснились кусты ежевики и малины.

Анита явно сочувствовала Ивлевой и даже из деликатности своей ни разу не полюбопытствовала, что за обстоятельства вынудили профессоршу бежать из СССР. Немецкую девушку сближали с Машей интерес к истории и литературе и, несмотря на ее молодость – нелегкий жизненный путь.

Анита родилась в простой семье, где родители пьянствовали беспробудно. И девочку вскоре определили в интернат при монастыре. Но в ее открытой детской душе постепенно созревало отвращение к церкви, порожденное лицемерием ее воспитательниц-монахинь. С их повседневной ложью прямодушная от природы Анита примириться так и не смогла. И оказавшись, наконец, за пределами монастырских стен, воспринимала разговоры о религии с глубокой иронией. Фроляйн Эйманн была твердо убеждена, что человек может быть нравственным и безо всякой веры. А главные жизненные ценности усматривала в справедливости, доброте и готовности помочь ближнему. Особенно взволновали Машу рассказы Аниты об Ирландии, где побывала она по линии Красного Креста в пору жестокой гражданской войны. Это как-то даже возвысило юную доцентшу в глазах Мимозы. К тому же ей импонировало целомудрие фроляйн, до сих пор сохранившей невинность, что в университетской среде, даже католической, вызывало немалое удивление.

Зарождению их дружбы способствовала не только любовь Аниты к русской культуре, но и ее особые интересы. Она собиралась выступить на советско-германском симпозиуме по теме «ненасилия», основанной на идеях Ганди и Толстого. Однако вникать в проблемы советской жизни Аниту заставляла более глубинная причина. Пребывая в Ирландии, сама того не ведая, она вызвала интерес к своей персоне со сторооны BND[1]1
  Служба германской разведки.


[Закрыть]. Искусно воздействуя на патриотические чувства фроляйн Эйманн, сотрудники сей деликатной организации без особого труда вовлекли ее в свои сети. Отсюда и подготовка к поездке в Москву велась многосторонне: помимо курсов тхе-квон-до, Анита изучала азы разведдеятельности. Но об этом при всей своей честной натуре поведать Маше, конечно, не могла.

Что касается Марии, то ее статус «гостевого профессора» никто сомнению не подвергал, к тому же, положение супруги дипломата лишь укрепляло «законность» ее проживания в Германии. Мимозе оставалось лишь гадать, что за связи задействовал Антон Сергеевич для ее плавного водворения в баварскую провинцию.

Весьма неожиданно фрау Лаврина удостоилась внимания со стороны ее нового шефа – профессора Карла Бестрема, пригласившего их вместе с Анитой на семейный обед. Графы Бестремы обитали в старинном родовом поместье в пяти километрах от Ильштетта. На пороге трехэтажного особняка их встретила графиня Консуэло – высокая, элегантная, приветливая. Ее большие карие глаза излучали доброту и незаурядный ум.

Непринужденно улыбаясь, хозяйка познакомила Машу и Аниту с сидящим в глубоком кресле грузным стариком. Это был пастор Бохен – известный советолог. Казалось, что он покрыт вековой пылью, как и все кругом: и длинный рояль с пожелтевшими клавишами, и этажерки, и гобелены, и огромная люстра со свечами. В такой уютной обстановке Мимоза охотно вступила в беседу с человеком, весьма осведомленным о происходящем в СССР…

Вскоре графиня Конси предложила всем перейти в столовую, где граф-профессор ожидал их. Он был очень высок и «поджар», с высохшим породистым лицом арабского скакуна, с проседью в темных волосах, спадавших ему на плечи. Молниеносно в комнату вторглись двое мальчишек с огромной пушистой дворнягой, с шумом разместившейся под столом. Затем все дружно встали и хором пропели «Vater unser»[2]2
  «Отче наш».


[Закрыть], и атеистка Эйманн в том числе. После того приступили к трапезе, оживленно нахваливая жаркое из дикого кабана с артишоками – кулинарный шедевр графини Конси.

«Как хорошо! – подумалось Маше в этот миг, – хотя верят ли эти люди в Бога – трудно сказать, но традиции – в них великая сила, она дает человеку высокий тонус бытия. А у нас…», – и она горько вздохнула.

Говорили за столом обо всем понемногу, но главной темой была предстоящая свадьба старшей дочери Моники. Сам Бестрем вовсе не испытывал восторга от того, что любимая Мони переедет скоро в Париж, но жениха – французского инженера Пьера Готье – очень даже одобрил, как человека чрезвычайно обаятельного. При этих словах отца глаза Моники заблестели от радости, и она весело защебетала со своей кузиной Софи, которой тоже предстояло вскоре выйти замуж… за принца – главу крошечной европейской страны.

Неожиданно в дверях появился длинный белобрысый парень и, скромно извинившись за опоздание, подсел к столу. Профессор Бестрем незамедлительно представил Маше своего незадачливого родственника – Фредди Рабсбурга. Удивленная Ивлева-Лаврина взглянула на Аниту, которая, уловив вопрос подруги, быстро прошептала:

– Да-да, тот самый Рабсбург, мой студент.

Странным образом Бестремов до сего дня связывали многочисленные узы с потомками императорской фамилии – такими как юная герцогиня Софи и Фредди Рабсбург. И если происхождение Софи сулило ей в будущем вступить в брак с главой карликового княжества, то дочь графа, Моника, могла позволить себе породниться с «простым смертным» французом. Тем не менее на ее свадьбу приглашены были более трехсот гостей-аристократов со всего света. При оживленном обсуждении подробностей предстоящей церемонии удостоились приглашения на свадебный пир и Анита с Марией.

После обеда все расположились в гостиной. Моника и Софи курили Мальборо, к ним присоединилась графиня Конси. Но Маша отклонила их призыв, поскольку давно бросила сию вредную привычку. Ее мысли невольно перенеслись в Вену, в памяти всплыл образ графа Корфа. Внезапно рядом с нею оказался Бестрем:

– Давно ли вы, фрау Лаурин, встречались с профессором Новьевым?

– Вам, господин Бестрем, известно о моем знакомстве с этим выдающимся человеком? – с едва уловимой иронией воскликнула Мими.

– Ну вы же работали с ним в одном Институте, не так ли?

– Да, но он уже лет семь, как эмигрировал. Кажется, он теперь в Германии?

– Да, я с ним не раз встречался в Мюнхене – потрясающе интересный человек. Гм… ведь он летчиком был – настоящий русский патриот. Вот уж поистине неисповедимы пути Господни! Ведь он против нас, немцев, воевал, а теперь именно у нас себе убежище нашел! А какие жуткие вещи про КГБ рассказывал: как его же боевые друзья-летчики доносили друг на друга – уму непостижимо! Гм… ну а вы-то сами как к нему относитесь?

– Я? С глубоким почтением, – ни секунды не задумавшись, ответила Мария.

– Так вы тоже диссидентка?

– Нет, господин профессор, я всего лишь беспартийная.

– Однако странно, как же вам карьеру-то сделать удалось?

– Сама удивляюсь, господин Бестрем. Ведь я действительно всегда в Институте «белой вороной» была. Но палки в колеса мне никто не вставлял.

Легко засмеявшись, граф поднялся со стула, уступая место пастору Бохену. Весь облик известного профессора-советолога – крупная голова, массивный подбородок, густые брови с проседью, низко нависшие над глубоко посаженными, молодо блестевшими глазами, – выдавал недюжинную силу старика.

– Так мы не договорили с вами, фрау профессор, как там у вас перестройка и гластност, а? – пробасил он, отчеканивая слова, давно набившие оскомину у Маши.

– У нас, господин пастор, очень многие думают, что это – очередная дешевая пропаганда, не более того.

– А вы, вы сами так не думаете?!

– Нет, господин Бохен, не думаю! За всей этой болтовней на сей раз что-то скрывается, ну, гм… готовится что-то непонятное. Мне кажется, что у нас действительно грядут перемены.

– Так радоваться надо, фрау Лаурин! Наконец-то во главе СССР появился настоящий демократ!

– Настоящий де-ма-гог! Простите, что не могу согласиться с вами, господин пастор. Я ведь знаю не только речи и «писания» нашего генсека. Но и некоторые его дела-делишки, – твердо произнесла Маша, удивив старика.

– Что ж, ваша открытость мне импонирует, фрау Лаурин. Вы ведь патриот своей страны, верно? – спросил Бохен, ехидно улыбнувшись.

– Ну такому громкому званию я не соответствую, господин пастор. Конечно, хочу скорее домой вернуться, но из-за командировки мужа не могу.

– Ах, так вот в чем причина вашего появления в Ильштетте! А я-то думал, вы от преследований КГБ из Москвы сбежали, – простодушно заявил старик, ужаснув Мимозу своим откровением.

– Что вы, господин Бохен! Кому я нужна? Я так далека от всякой политики, – промолвила беглянка с замиранием сердца.

– Но прекрасно разбираетесь в вопросах идеологии, не так ли? – не унимался лукавый старик.

– Вы просто льстите мне, господин пастор, – в ответ ему улыбнулась Маша, пожав плечами…

* * *

Повышенный интерес Бестрема и его окружения к профессору «Лаурин» озадачил ее. И Маша не преминула спросить Аниту – всех ли иностранных преподавателей приглашает ее шеф в свой дом? И получив отрицательный ответ, встревожилась.

А причин для беспокойства было немало. Ведь полгода тому назад, оказавшись в ближнем кругу члена Политбюро, Мария посвящена была в его некоторые тайные установки. Их разглашение грозило смертью. Но Маше чудом удалось ускользнуть из лап «серого кардинала». И даже здесь, в тихом Ильштетте, висевшая над ней угроза преследования не исчезла окончательно.

Страх Мимозы усугублялся и воспоминаниями о судьбе ее предшественника – профессора Степана Краснова, которому было предложено два года назад стать помощником того же самого Юрия Власовича, но он категорически отказался. И вскоре скончался в академической клинике во время операции. А через месяц в подмосковном пансионате была убита его аспирантка Нина Грекова, прибывшая туда на симпозиум. Преступника не нашли до сих пор… А странная смерть ученого секретаря Голоскова, случившаяся незадолго до гибели академика Игната Троянова в авиакатастрофе? – Это все – случайности? Их лица, всплывая в машиной памяти, вызывали содрогание в ее душе и неизбывный вопрос: почему погибли эти люди? Неужели все это – череда случайностей?!

Вращаясь в кругу рафинированных аристократов, профессор Ивлева-Лаврина старалась отвлечься от тревожных дум. Но интуиция подсказывала: граф Бестрем знает о ней гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Мимозе оставалось лишь тешить себя надеждой, что горячая «рука Москвы» со временем остынет. Она догадывалась и о том, что Антон Сергеевич, ее благодетель и фиктивный муж, – не простой советник нашего посольства в далекой Африке. Вероятно, он обладает особыми международными связями, что позволило ему вполне легально устроить Машу в столь уютном баварском гнезде.

В данный момент ее тревожила предстоящая свадьба графской дочери. Ведь появление «на публике» было рискованным для нее. Однако Мимозе хотелось взглянуть на это торжество. «Да и кого там можно встретить?» – думала она.

В огромном зале старинной ратуши, куда после венчания молодых съехался весь бомонд, Маша плавно двигалась по зеркально блестевшему паркету. Поздравляя молодоженов, она невольно почувствовала на себе пристальные взгляды окружающих. В этот день Мария Силантьевна выглядела просто замечательно в светло-сером длинном платье, на фоне которого иссиня-сиреневым блеском переливалось ее фамильное аметистовое ожерелье, унаследованное от бабушки Фаины. Среди гостей Мими хотела разыскать Аниту, но не успев сделать и трех шагов, услышала за спиной вкрадчивый голос:

– А вы прекрасно выглядите, браво, Мари!

От прозвучавшей русской фразы Маша оцепенела. Потом резко покачнулась на высоченных каблуках, но все же устояла. И снова застыла, не в силах обернуться. Однако этого и не требовалось – перед нею уже возвысилась монументальная фигура.

– Что ж не узнаете старых друзей, Мари? Какими здесь судьбами? – воскликнул Корф.

Да, это был именно он – тот самый русский аристократ. Рядом с ним стояла привлекательная девушка, в которой Маша не сразу признала племянницу графа Зину. Настолько та была искусно обработана лучшими визажистами Европы, что от скромной продавщицы сувенирной лавки не осталось и следа: ясно было, что девица – «на выданье».

– Рада вас видеть… гм… вот уж не ожидала, – еле выдавила из себя Мимоза, в замешательстве глядя на них.

– Чему ж тут удивляться? Мы все здесь оплетены родством, все мы – братья! А вот вас, Мари, встретить в Ильштетте действительно невероятно! – заметил он, обращая к Маше вызывающе-вопросительный взгляд.

– Ах, Вадим Ильич, ничего особенного в этом нет, я ведь здесь как «гостевой профессор», а граф Бестрем – мой здешний шеф.

– О, прекрасно! А знаете ли, мы с вами здесь – не единственные русские, – торопливо промолвил Корф и, слегка бесцеремонно взяв Машу под руку, потянул ее за собой. Сопротивляться было уже поздно, когда граф подвел Ивлеву к невысокой черноволосой, гладко причесанной даме. На отвороте ее темного строгого костюма блистала старинная бриллиантовая брошь замысловатой формы.