Текст книги "Под псевдонимом «Мимоза»"
Автор книги: Арина Коневская
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Та самая синяя папка теперь хранилась на антресолях у подруги детства Софки Янгель, которой содержание папки было неизвестно, да и вовсе неинтересно – выпускницу Гнесинки волновала только музыка…
«Вот и настал час открыть ее, вплотную заняться… Но времени-то совсем нет, – подумала Ивлева. – А ведь Конрад Федорович-то предупреждал, что спешка – это от дьявола! Нет, надо сначала все взвесить… Да он тогда еще в последний раз сказал так грустно: “Не забывайте, деточка, – чтобы что-то найти, нужно что-то потерять“… И Маше тогда показалось, что многое в ее жизни уже потеряно.
* * *
Через месяц Мимозе позвонил Леонид Метельский – бывший ее однокурсник. Со студенческих лет ему нравилась только она. Именно нравилась, поскольку для любви он просто был не создан – с его холодным сердцем и неприглядной внешностью. Полноватый и маленький Леня, по прозвищу Колобок, с детства ощущал себя обиженным судьбой. Но учился всегда с легкостью на одни пятерки. И возмужав, с горечью осознал, что ни одной симпатичной девушке он «просто так» никогда не будет интересен. И тогда же решил: «Я создан для карьеры». Сильный интеллект и выдающаяся работоспособность Ленчика сделали свое дело: к тридцати пяти годам он поднялся на недосягаемую для его сверстников высоту, став помощником секретаря ЦК партии – по сути, второго человека в стране. Метельский и до сих пор не был женат, делал Маше предложение неоднократно. Она же старалась сохранить с ним только приятельские отношения, как и со всеми другими воздыхателями. И догадалась, наконец, что именно Метельский «сосватал» ее «серому кардиналу». Ведь Колобок был настолько упорным в достижении своих целей, что до сего дня не терял надежды «заполучить» Ивлеву в жены во что бы то ни стало. С сим намерением он и решил приблизить Машу к окружению своего «заоблачного» шефа, нашептав ему о чрезвычайных дарованиях молодой профессорши.
– Собирайся-ка, Машер, на ковер – через три дня шеф ждет тебя к двум часам! Да не вздумай робеть перед ним, он скромняг-то не очень жалует! Если что, я тебя подстрахую, ясно?
– Уж куда яснее, Ленчик! Я ведь догадалась, что свиданье-то у Редозубов именно ты подстроил.
– А если и так, сама же потом будешь благодарить меня, Машер!
Очутившись в просторном кабинете на Старой площади перед приподнявшимся из-за стола грузным боссом, Мимоза слегка поежилась. Но вмиг сосредоточившись, пожала протянутую ей липковатую руку «небожителя».
Кинув на Ивлеву тяжелый взгляд из-под квадратных очков, Юрий Власович приступил к делу:
– Нам прежде всего надо показать истинную роль некоторых деятелей партии и культуры, – как вы на это смотрите, Мария Силантьевна? Ну, серию передач сделать, в журналах осветить, а?
Слушая ее внимательно, «серый карди» одобрительно кивал:
– Да-да, верно, все, что под запретом было – и бунинские «Окаянные дни», епископа Евлогия, Шульгина, Замятина. А про самиздат-то не забыли? – Надежду Мандельштам, Гинзбург-Аксенову?
Удивляясь соглашательской реакции патрона, Маша осмелилась произнести:
– Не пора ли, Юрий Власович, перестать из Сталина «козла отпущения» за все большевистские грехи делать и наконец-то к неприкасаемой фигуре Ильича перейти и к другим тоже? Ведь подлинную их роль в истории надо скрупулезно исследовать, прежде чем дешевые журналистские ярлыки навешивать?
– Ну насчет Ленина я с вами категорически не согласен! Его письма, комментарии-то о расстрелах церковников – вещи взрывоопасные, да и история с Инессой Арманд… Рано еще об этом, люди наши не поймут. А вот о Бухарине что-то положительное, да и о Троцком, разумеется, стоит подумать, а?
– О Троцком?! Положительное?! – не выдержала Мария и взорвалась, – ведь именно он вместе со Свердловым начинал ликвидацию казачества! Гм… а в Петрограде не с благословения ли «иудушки» Троцкого «красный террор» разразился, когда десять тысяч лучших, образованнейших русских интеллигентов и дворян были расстреляны без суда и следствия?!
В сей миг «босс» впал в такую неописуемую ярость, что надолго замолчал, подумав: ах вот ты какая девица «вумная», ну погоди, интеллигентка, ты у меня еще попляшешь! А вслух, еле сдерживая себя, произнес:
– Ваша запальчивость, товарищ Ивлева, мне понятна, но могу на этот счет с вами и поспорить…Но не здесь и не сейчас…
Затем он долго еще говорил, что необходимо привлекать наш народ к современной западной культуре. Постоянно рекламировать технические достижения Запада, его успехи во всех сферах.
– Ну а главная наша задача – раскрывать ужасы сталинизма – до полнейшего умопомрачения! И обязательно осмеивать военных, ведь армия, вот увидите, скоро совсем не нужна станет – против кого воевать-то нам? Ведь врагов таких, как раньше были, у нас теперь нет.
Такая откровенность потрясла Ивлеву, и она посмотрела на него с неподдельным изумлением.
– Да, тяжелая миссия нам с вами предстоит. Надо подробнее все это обсудить после отпуска. Метельский известит вас, – завершил беседу патрон.
Когда Маша медленно покидала сановный кабинет, ноги не подчинялись ей, заплетаясь одна за другую. Лишь в секретариате, когда к ней подскочил Метельский, ей удалось унять внутреннюю дрожь.
– Ну, Машер, не так страшен черт, согласна? С шефом всегда договориться можно, поверь мне – матерому функционеру, – с довольной усмешкой сказал Колобок, – ну а со мной иметь дело – сплошное удовольствие, не так ли? В отпуск-то к закордонным предкам двинешь как всегда? Созвонимся, Машер?
Ну и обстановочка! Стены давят, будто потолок вот-вот рухнет, сам воздух от напряжения звенит. Будто кругом все невидимой какой-то стальной паутиной затянуто. Похоже, что этот монстр из ума выжил? Что на самом-то деле замыслил? Куда клонит? – размышляла Маша, пытаясь сбросить с себя омерзительный осадок от визита к боссу.
О таком крутом повороте она раньше и подозревать не могла.
* * *
На венском вокзале Мимозу встречали родители: оба худые, похожие на два тонких деревца с недавно облетевшей листвой. Как постарели, а я о них так мало думаю! – кольнуло в ее дочернем сердце.
Жили они в Гринциге – старинном аристократическом квартале, разделяя просторный особняк с соседями – тоже семьей нашего дипломата. Отец Силантий Семенович был сотрудником при ООН, редко бывал дома. Мать Елена Ивановна писала маслом натюрморты и ландшафты, проводя свободное время на природе. Изредка муж присоединялся к ней – он был художником-любителем. Маша не унаследовала родительской тяги к живописи, хотя разбиралась в ней довольно сносно и охотно бродила по галереям и выставкам. Гулять по великому городу могла часами – от Штефанплац к Бельведерскому дворцу с его роскошным парком либо от Шведенплац через мост к театру «Одеон». Иногда с любопытством разглядывала фасады домов и нарядную пеструю толпу на знаменитой Кертнерштрассе. Так провела она первые дни отпуска, слегка окунувшись в уютную атмосферу австрийской столицы. Но не надолго.
Однажды утром Маша увидела из окна соседку – супругу советника Лаврина, спешащую к маленькому «фольксвагену». Столкнувшись с советницей через день во дворе, полюбопытствовала:
– Куда это вы, тетя Лера, так рано ездите? Уж не на рынок ли?
– Да нет, Машенька, не догадываешься? На службу, в церковь езжу, милая, – призналась соседка.
– В католическую?
– Да что ты, деточка, – в нашу! Ты разве не знаешь, что в храм Святого Николая еще в 1899 году сам царь на освящение приезжал?
– А где эта церковь-то, далеко?
– Ах, детка, ты и этого не знаешь! Да рядом с нашим посольством. Поедем со мной в воскресенье – сама увидишь, – с готовностью предложила тетя Лера.
Услышав о желании дочери пойти в церковь, отец согласился спокойно, но Елена Ивановна сказала:
– К чему это тебе, Мими? Ты еще молодая. Это нам, старикам, уже нечего терять – нас не уволят и в Инту не сошлют. Правда, Силантий? А вот ты, Машенька, всю карьеру себе испортишь!
– Да Машка ведь у нас – беспартийная! К тому же, Леночка, сейчас другие времена, вот увидишь – скоро все будет можно! Оставь дочь в покое, пусть идет! – увещевал супругу Силантий Семенович.
Когда Мими вместе с советницей входили в церковь, каждение уже началось, и прихожане замерли в низком поклоне. Потом голоса певчих взлетели высоко к самому куполу и устремились вниз, наполняя все внутреннее пространство невидимой силой, обволакивающей всех молящихся. Маша заметила, что с правой стороны к ней стала боком приближаться высокая дама. В ее орлином профиле, крупных брильянтовых серьгах и черных волосах, уложенных короной на горделивой голове, чудилось что-то инфернальное. Инстинктивно отодвинувшись от нее, Мария смотрела на закрытые врата алтаря. Внезапно они открылись – началась «Херувимская песнь», о которой она до сих пор понятия не имела. Через минуту стала задыхаться, ощутив, что земля уходит из-под ног. Крепкие руки тети Леры успели подхватить ее и прислонить к колонне. К горлу подступила дурнота.
– Мне бы выйти, – жалобно пролепетала она.
– Терпи! – тихо приказала советница.
Наконец прихожане двинулись к причастию. И когда «бриллиантовая незнакомка» отдалилась от Маши, ей как-то сразу полегчало. По окончании службы она стояла вместе с тетей Лерой на крыльце, которая раскланивалась со всеми. Мимо них проплыла и «бриллиантовая дама» в сопровождении пожилого грузного спутника, приветливо кивнув.
– Кто она? – нервно спросила Мими, остро всматриваясь в орлиный профиль.
– Это – княгиня Орликовски с мужем.
– Княгиня?! А кто они вообще?
– Как кто? Прихожане постоянные, почему они тебя интересуют, а?
– Со мной что-то странное случилось, тетя Лера, когда она ко мне приблизилась! Вы разве не заметили?
Советница недоуменно пожала плечами:
– Нет-нет, деточка, этого не может быть! А вот почему в обморок во время «Херувимской» падают, я тебе потом объясню! – строго сказала она и заботливо взяла Машу под руку.
По дороге домой советница медленно произнесла:
– Никогда ни на кого не думай, будто кто-то на тебя порчу навел и тем более в церкви, где ты перед самим Господом стоишь! Знаешь ли, отчего ты в обморок чуть не свалилась? – от грехов своих нераскаянных! Так бывает иногда с «новоначальными». Гм, на исповедь тебе нужно, деточка, слышишь?
– Ах, тетя Лера, боюсь я… гм… да и молитв-то, кроме «Отче наш», не знаю вовсе. Вот профессор мой, покойный Конрад Федорович, верующим был, но мало говорил со мной о вере. А вот недавно открылось мне, что неведомые человеку силы действительно есть, да-да, здесь же на земле!
– Скажешь тоже – «силы неведомые»! Знаешь ли, как они на самом-то деле называются, а? Очень просто – бесовскими! А ты, судя по всему, уразумела так, что если дьявол существует, то и Бог, наверное, тоже? Значит, к вере как бы «от противного» идешь – с «черного хода». Гм, и так бывает, но это все же лучше, чем в безбожницах ходить! Расскажи-ка обо всем священнику, не медли! Знаешь, как наш отец Варсонофий глубинно исповедует?
О том, что было через неделю в храме Св. Николая, Маша вспоминала сквозь туман. Потом спросила тетю Леру об игумене Варсонофии, кем он раньше был?
– На подлодке служил, болел долго… по воле Божией постриг принял. Ну, а в Вену к нам попал, наверное, потому, что языки знает и вообще очень образован. Но это всего лишь мои мирские догадки, не более того…
* * *
Мария приближалась теперь к тому сокровенному переживанию, давно забытому. К тому, что в раннем детстве вызывало в ней душевный трепет. Вспоминала, как вместе с бабушкой Фаиной и тетей Клавой ходили из Лопатинска в ближнюю деревеньку Старый Ручей, где на высоком холме стоял светлый с голубыми куполами храм. И тот весенний день, когда все говорили друг другу: «Христос воскресе!»
«Как могла я столько лет без этого жить?! Свято верить в диамат-истмат?!» – теперь эта мысль ужасала ее….
* * *
Перемену в душевном состоянии дочери родители вскоре заметили и деликатно дали понять, что желают побольше узнать о ее московской жизни. И Маша наконец решилась поговорить с отцом о своем новом назначении. Силантий же Семенович, будучи уже много лет советником при ООН, был политиком весьма искушенным, чтобы сразу понять, откуда «ветер дует». И удивился чрезвычайно.
– Пойдем-ка, Мими, прогуляемся, – сказал он вдруг, молча обведя глазами стены и телефон, – погода сегодня отличная!
– Просто замечательная, папа! – усмехнулась дочь, разыскивая зонт в коридоре.
Беседу продолжили под проливным дождем.
– Наши «бонзы»-то застолбить себе хотят то, что пока еще государству принадлежит, понимаешь, Мими? – стать совершенно открытыми собственниками, то бишь капиталистами жаждут! Ведь и золото партии уже давно за рубеж переправляют. А для чего? Да чтобы потом присвоить. Если страну нашу хорошенько тряхнуть – вниз головой подвесить, ну тогда все возможно будет…
– Да как же это, папа?
– Ну к примеру, можно команду наверху поменять, что, кстати, наш генсек неподражаемый уже начал. Хаос потом спровоцировать. Под лозунгом свободы и демократии, «под шумок» насадить во власть частный капитал. Вот увидишь, скоро нечто подобное случится, может, и Союза не будет, и страна расколется на части!
– Да это же уму непостижимо, папа! Ты действительно в этом уверен?!
– Ну, эдак процентов на семьдесят, я ведь многого даже тебе, Машенька, рассказать-то не могу, – твердо произнес Ивлев и, вздохнув, добавил: – Твоя должность, гм… странно как-то – овце беспартийной в ЦК предложили? Может, им нужны сейчас такие, кто за власть бороться не будет, ну, «лошади рабочие», а? Вообще-то откажись-ка ты, дочь! Уходи оттуда, иначе все равно съедят, слышишь?
– Я и сама так думаю, папа! Только из Академии уходить жаль.
– Конечно, но твоя ситуация может стать опасной. Лучше б тебе даже в Москву не возвращаться, а? Нам с матерью уже ничто не грозит, в лагерь не загонят, – не те теперь времена!
– Ты это что, серьезно, паа?! Да как же… гм… нет, я без России жить не смогу! – взволновалась не на шутку Мария, растерянно глядя на отца. А он тихо проговорил:
– Ну, Мими, успокойся, придумаем что-нибудь…
* * *
В воскресенье после литургии Маша дождалась игумена. Поведав о своих делах, просила у него совета.
– Да стоит ли вам, Мария, жизнью из-за должности рисковать? А если все же не отступите, то ради чего?
– Ну в общем, отец Варсонофий, я изучаю, как мысли писателей, ученых, политиков влияют на людей, как проникают в сознание общества.
– Что ж, тема-то очень нужная, ведь необходимо знать, какими идеями будет охвачен наш народ. Но учтите, Мария, что прежде надо бы подумать о спасении своей души, а потом – о судьбе народа.
– А что же может важнее-то быть, чем судьба родины, батюшка Варсонофий? – удивленно воскликнула Маша.
– Ну если вкратце сказать, то родина человека ведь на небе, а не на грешной земле. А если он родину-то земную выше Небесной родины вознесет – что тогда будет? Суета сует и томленье духа.
– Гм, а как же, отец Варсонофий?
– Вдумайтесь-ка, если у вас идея спасения России на первом плане стоит, то Бог-то на второй план отодвигается, не так ли? Вам решать – бороться ли сейчас за справедливость самозабвенно или прежде всего к жизни духовной обратиться. Ну, как батюшка Серафим Саровский сказал: спасайся сам, и вокруг тебя спасутся и другие!
Эти слова игумена глубоко взбудоражили Машу, вызвав в душе острое несогласие с ним. Но что-то все же остановило ее от возражений ему.
«Да как же так, – думала Мими, бредя по темным венским улицам, – почему я сначала о своем собственном спасении печься-то должна, а не о служении родине?! Разве это угодно Богу? Разве отдавать свои силы на благо ближних – не долг христианина? Разве при этом Господь непременно на второй план отодвинут будет? Не вмещаю того, что игумен говорит! Видимо, я не доросла еще».
Через неделю Маша рассказала отцу Варсонофию о встрече с «черным пришельцем», столь потрясшей ее, до сих пор не дававшей покоя. Выслушав ее со вниманием, игумен спросил:
– А вы не припомните, что предшествовало той встрече-то? Ведь демоны просто так, без причины никогда не являются людям! Не упоминали ль при ком-то вслух о враге рода человеческого?
– Да нет, батюшка… а, впрочем, ну, не я сама, а в моем присутствии, да, было так, – и в памяти Мимозы вспыхнула вдруг сцена с выходкой Ники Редозуб, однажды в окружении гостей воскликнувшей, что ее идеал – это тот, кто самому Богу вызов сделал. И в тот же миг лицо черноокой красавицы будто молнией озарилось, и она предложила, как бы в шутку, тост за Люцифера, а гости засмеялись и выпили.
– И вы, Мария, тоже?!
– И я в первый миг засмеялась. Ну по инерции. Из стадного чувства – это меня гложет до сих пор! Но пить не стала, это же так мерзко было – надо было встать и сразу уйти, как только я опомнилась! Но я просто промолчала, чтоб хозяйку не обидеть, думая, что она не совсем понимает, кто такой Люцифер.
– А ведь это был момент соглашательства с сатаной! Вот бес-то за вами и погнался. Меня лишь одно теперь удивляет, как вы живы-то тогда в метро остались. Гм… вот к чему человекоугодие-то ведет! И еще не пойму, как вы Библию-то, Библию вознамерились в метро читать?!
С поникшей головой Маша еще долго слушала игумена. А он говорил: кто не раскаялся в грехах своих, тот лишается благодатной защиты Святого Духа, тот становится открытым демонскому стрелянию. И чем более одарен человек, тем с большим азартом бросаются на него демоны. Они жаждут подчинить его их воле.
«А ведь это и обо мне, – подумала Мария, – речь не об одаренности, нет, а о моем тогдашнем дурном увлечении».
Еще в юности Мимоза разделяла расхожее мнение наших высоколобых интеллигентов о православии, не видевшими в нем за церковными обрядами ничего духовного – мол, это – для «простецов». И вслед за многимии знакомыми Маша соблазнилась восточной экзотикой, гонялась за самиздатом. И не только: несколько раз она даже пыталась под руководством «гуру» медитировать по методу Шри Раджниша, якобы открывавшему выход на контакт с Космическим Разумом. Это были упражнения по «глубинному погружению» со свечой и зеркалом в темноте. И поначалу ей действительно казалось, что она проникает в нечто таинственное, однако вскоре перед ней забрезжили жутковатые очертания призраков. Потрясенная, она в ужасе отпрянула от зеркала. С того момента она напрочь отказалась от йоговских и дзен-буддистских «заморочек».
«Как могла я тогда клюнуть на все эти приманки и с ведьмой Никой общаться? – а все из-за дурного любопытства, из-за книг… ведь это страшный мой грех…» – мучительно размышляла Ивлева. До отъезда своего в Москву она еще не раз приходила к священнику на исповедь. А потом они просто беседовали, и нередко он говорил о событиях грядущих:
– В Кремле соборы откроют, народ в церкви ломиться начнет, всей семье царя-мученика Николая молиться будет. А на месте бассейна «Москва» Храм Христа Спасителя восстановят.
– Возможно ли в такое поверить, отец Варсонофий?! – поражалась Мими предсказаниям игумена.
* * *
Соседи неожиданно пригласили Ивлевых отпраздновать приезд сына Антона. Огромная гостиная Лавриных была залита светом от антикварных люстр. Лицо хозяина, Сергея Денисовича, засияло радостью, когда к гостям вышел Лаврин-младший.
– Давненько ты, Антон, не навещал родителей. Уж года три? – спросил Силантий Семенович.
– Уже пять лет. А ты Маша, часто приезжаешь? – полюбопытствовал дипломат.
– Да уж почаще, чем вы, – сказала она, с интересом взглянув на сильно постаревшего Лаврина-младшего.
Черты лица его выдавали мужественный характер, но глаза смотрели на мир с какой-то неизъяснимой скорбью. С тех самых пор, как внезапно ушла из жизни его жена Вера, он посвятил себя воспитанию двух сыновей-близнецов, теперь уже оканчивающих университет. А тетя Лера призналась как-то Машеньке, что смерть невестки – Божие наказание за ее, Лерины, грехи. И слова добродетельной советницы казались Мимозе чересчур странными: это ведь таинство, и почему кто-то вдруг умирает, ведает один только Господь…
Гости просидели за изысканным столом Лавриных до полуночи, обсуждая события в Африке и Европе, а о том, что происходило у нас, старались говорить иносказательно, озираясь на стены…
* * *
На следующий день Антон позвал Машу прогуляться по центру. Заглянули в современное кафе «У Эйнштейна», потом прошли до Штефанплац. И Лаврин-младший неожиданно спросил:
– Так ты помощником у «серого» будешь, это правда?!
– Но я хочу отказаться от этого, только не знаю пока, каким образом, – созналась Ивлева.
– Я бы тоже постарался выскользнуть из лап сего «монстра» – ведь борьба за близость к нему нешуточная пошла. Трудно даже представить, какое тут переплетение интересов, и кто вокруг него теперь танцует – от цэрэушников до моссадовцев. Ведь от указов Юрия Власовича старая идеология обрушится. Ну а что вместо нее провозгласят, так теперь уж ясно – безбрежную демократию и свободу. Ха-ха! Вот лапшу-то народу на уши понавесят! Но ничего не поделаешь, ведь грядущие у нас перемены спланированы уже на мировом уровне давно. Скорее всего, и Союза не будет, одни обломки останутся.
– Вы действительно так думаете, Антон Сергеич?!
– Мне нечего думать, Маша, увы! Я знаю, – со вздохом произнес он, – Ты же не станешь отрицать, что именно «закрытые структуры» определяют политику во всем мире, ведь так?
– Ну если говорить о неомасонских ложах в Европе – об этом я слышала, и о таких как Бнай-Брит – но они слишком закрыты, или Бильдербергский клуб и тому подобные, – простому смертному их тайны недоступны.
– Вот именно это я имею ввиду, госпожа профессор! И становиться пешкой в схватке за власть между «монстрами» – явно не для тебя! Ты все-таки женщина.
– Мне страшно от ваших слов, Антон Сергеич! И ведь отец-то в том же духе вещает, мол, оставайся здесь, в Вене, и нечего тебе сейчас в Москве делать, представляете?
– Остаться здесь? Да это в твоем случае – «соломоново решение»! Всегда считал Силантия Семеновича мудрым человеком! Понимаешь ли, Маша, в какую заоблачную сферу ты уже взвилась, а ведь это – клетка, западня, ну и дверца-то из нее за тобой захлопнулась! Эй, да ты не пугайся, что так говорю, – почти захлопнулась, почти… Ведь оттуда уже никого назад так просто не выпускают. У тебя есть единственный шанс – уносить ноги немедленно. И ведь оформить-то все можно вполне легально!
– Но я не могу представить себе жизнь вне родины, – растерянно промолвила она.
– Ты лирику-то эту оставь! Я тоже не представлял, но знаешь, как моя мама говорит: на все воля Божия! А в твоем случае речь не об эмиграции даже. Если Силантию Семенычу, как отцу, не совсем удобно твоим устройством заниматься, то для моего отца и меня это совсем не трудно!
– Потрясающе! Это действительно можно? Спасибо, Антон Сергеич!
– Пока что не за что. Начинай-ка готовиться к тихому исчезновению из Москвы. В ноябре я постараюсь там быть, но если не смогу – вот тебе номер, наизусть выучи! В любом случае, когда тебе позвонит Трофим Трофимыч, сразу беги на улицу к автомату, ясно?
– Конспирация необходима, господин Штирлиц? – засмеялась Маша и тут же осеклась, уловив суровый взгляд Лаврина-младшего.
* * *
Тетя Лера всегда болезненно переживала расставание с сыном. Лишь через две недели после его отбытия в Южную Африку она вновь обрела способность к общению. И в день Преображения Господня после литургии приняла, наконец, приглашение князей Орликовски на обед, куда и направилась в сопровождении Машеньки.
Семья потомственных русских эмигрантов обитала на одной из старинных узких улочек вблизи Южно-Тирольской площади в огромной квартире с двумя анфиладами комнат, живописным эркером и застекленной цветными стеклами верандой. Здесь все дышало антикварной роскошью. Гостей встретила дочь хозяев – тридцатилетняя Зинаида. Она была похожа на студентку – короткая стрижка, брюки. По-русски говорила с легким акцентом. Сопроводив дам в гостиную, скорее напоминавшую музей, тут же представила им своего дядю – графа Вадима Корфа, прибывшего из Мюнхена навестить родственников.
Вадим Ильич, родной брат хозяйки дома – княгини Ольги Ильиничны, был воистину хорош собой: осанист, подтянут, и с таким же, как у сестры, орлиным профилем. Высокий лоб обрамляли густые волосы с проседью, а голубые глаза, отливавшие стальным блеском, обличали в нем властолюбца.
Мгновенно оценив Марию Силантьевну как объект, достойный его «сиятельного» внимания, Корф принялся ухаживать за дамами с французской галантностью. Предложив им ознакомиться с семейными реликвиями – висевшими на стенах портретами предков, он кратко пояснял, кто из них и чем когда-либо прославился. Затем громко приказал племяннице:
– Неси-ка нам, Зиночка, шампанского!
Но на пороге гостиной уже стоял князь Орликовски с бутылкой в руках, а следом за ним вошла и княгиня с подносом, уставленным закусками. Хотя по церковному уставу в тот день полагалась только рыба, Машу поразило многообразие морепродуктов: тут были и гигантские лобстеры, и мидии, и навахи, и чипирони – совсем неизвестные ей обитатели моря. Но главным было общение, ведь потомки белоэмигрантов – особая каста, о которой простой советский человек знал лишь понаслышке да кинофильмам.
Неожиданно граф Корф обратился к Маше:
– Знаете, Мари, я скоро буду в Москве, кстати, впервые. Не хотел бы показаться навязчивым, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Я мечтаю попасть в те места, что у вас иностранцам не показывают.
– Безусловно, Вадим Ильич! Для вас, как неофита, найдется много интересного.
Беседа продолжилась и после десерта, когда Корф подвинул свое кресло к расположившейся на диване Мимозе. К ее крайнему удивлению, он оказался наслышан о научных направлениях ее родного института. Затем спросил как бы невзначай:
– А вы, Мари, как к теме масонства относитесь?
– Ну, Вадим Ильич, не знаю, читала кое-что, но о современных масонах у нас мало что известно, мне, по крайней мере.
– А побольше узнать не хотели бы?
– Почему бы нет? При возможности не отказалась бы…
– А если я просветить вас могу, не откажетесь выслушать простого смертного?
– С превеликим интересом, Вадим Ильич! – ответила Мими, не скрывая своего недоумения.
– Я сам, дорогая Мари, состою в ложе «Экклесия вест» уже много лет – так сложилось. Ольга, сестра, всегда была против. Но что поделаешь? Разные у нас представления. Хотя в церковь и я по праздникам захожу. Только здесь, в Европе, нет у нас, православных, истинного единения душ. Понимаете ли? А среди масонов очень разные люди встречаются, но объединяться-то они умеют ради торжества справедливости, да еще как! Вот и в Москве подобные нам братья есть, и время такое – их время приближается, – в этот момент граф прервал свой монолог, пристально взглянув на Ивлеву, будто пытался прочесть на лице профессорши либо степень ее осведомленности, либо интереса. Но она, и бровью не поведя, спросила:
– А какое такое время, Вадим Ильич?
– Время больших перемен. Когда Россия станет, наконец, свободна от коммунистов, от диктата их партии. И вы сможете, ни от кого не прячась, ходить на литургию. За границу все будут спокойно ездить… – расписывал он, – понимаю, Мари, из-за железного занавеса вам трудно вообразить, что такое настоящая свобода. Но поверьте – это вполне достижимо! И вы, как интеллектуалка, вскоре сможете это прочувствовать.
– Каким же образом, Вадим Ильич? Когда такой рай наступит?
– Вот окажусь в первопрестольной, познакомлю вас кое с кем, и вашей иронии поубавится. Мы организуем ваш приезд в Париж, с программой нашей ознакомим.
– О, Вадим Ильич, я просто польщена вашим доверием, но для меня сие весьма неожиданно. Да и вы меня-то совсем не знаете! – с легкой улыбкой произнесла Маша.
– А вот в этом, Мари, вы очень заблуждаетесь: нам ведь известно, кто был ваш учитель, и мой покойный отец, кстати, был с ним знаком. Мы знаем о вас вполне достаточно.
При таких странных словах графа сердце Мимозы дрогнуло: вот оно что! – она была действительно ошарашена, и чувство непонятной тревоги охватило ее. И на лице графа тоже промелькнула тень, но он с улыбкой продолжил беседу:
– Ну о парижских ложах вы, конечно, слышали, и о том, что мы собираемся возобновить их в Москве – догадываетесь? Расскажу подробнее, когда приеду. Вы телефон свой можете дать, Мари?
Когда Ивлева протянула ему свою визитку, он картинно улыбнулся:
– О, мадам профессор! А вас КГБ не арестует за связь, как они выражаются, с «эмигрантской сволочью»?
– Наоборот, граф! Благодаря знакомству с вами мой престиж в глазах этого всемогущего ведомства мгновенно взлетит, – иронично спрогнозировала Маша. А Корф при этом неожиданно откланялся и быстро удалился. Князья же Орликовски еще долго беседовали с гостьями…
Как странно, – думала Мими, оказавшись, наконец, дома и укладываясь спать, – откуда Корф знает, что я – ученица Нилова? И вообще – что значат все его бредни о масонах? Что это – розыгрыш какой-то? Ну а кто такие господа Орликовски на самом-то деле? По стилю их жизни кажется, будто они унаследовали по меньшей мере миллион, а дочь их в сувенирной лавке продавщицей трудится. Странно. И еще удивительно, что кроме отца моего, три человека – дипломат, игумен и вот теперь сей непонятный граф – говорят о грядущих у нас переменах. Они, живущие на Западе, почему-то знают о якобы готовящемся у нас перевороте, а миллионы наших людей и понятия о том не имеют… А мне-то как быть? Видимо, Антон Сергеич прав, но… главное… как понять волю Божию? – за эту мысль зацепилась она как за соломинку, проваливаясь в сон…
* * *
Оказавшись вновь в грохочущей Москве после респектабельной Вены, Мимоза ощутила себя в родной стихии. «Да, мы живем в страшной суете и неустроенности, – думала она, – но это – моя жизнь!»
В институте ее ждал сюрприз: дирекция предложила ей трехдневную командировку в Тбилиси вместо заболевшего Игоря Антонова. Скрепя сердце, пришлось согласиться. С нею вместе полетел еще один сотрудник – индолог Растов. И сразу по прибытии в грузинскую столицу они «приземлились» в ресторане на торжественном приеме в честь участников симпозиума.
С Растовым Мария оказалась рядом в первый раз. Он выглядел весьма странно, даже жутковато: с наголо бритой головой и неподвижными, словно у покойника, блекло-серыми глазами, как будто стеклянными. Держался этот «йог» – как мысленно окрестила его Мими – очень чопорно, явно демонстрируя свое превосходство над окружающими. «Непонятно, в чем», – тут же подумала Маша, которую, однако, его молчаливая надменность вполне устраивала. Вокруг них незнакомая публика резво наполняла бокалы. Растов и Мария пили только минералку и кофе. Но под конец ужина она вдруг почувствовала, что не может встать – тяжесть какую-то чугунную в ногах и… потеряла сознание. В больнице, лишь приоткрыв глаза, узнала испуганное лицо аспиранта Гии Ломидзе.