355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ариэль Бюто » Самурайша » Текст книги (страница 1)
Самурайша
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:45

Текст книги "Самурайша"


Автор книги: Ариэль Бюто



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

ARJELE BUTAUX
LA SAMQURA'J
АРИЭЛЬ БЮТО
САМУРАЙША



К читателю

Любое сходство с реальным людьми или обстоятельствами является случайным. Мой роман – дружеское приношение Таэко и Патрику Кроммелинкам, хотя их история была совсем иной. Еще я посвящаю книгу Ориане и Марине Бовер, они – восьмое и девятое чудеса света.

Глава 1

– Чтобы играть Шуберта, ты должна привести себя в состояние полной боевой готовности.

– Простите, учитель, я не понимаю…

Он улыбается, услышав панические нотки в голосе своей всегда такой спокойной ученицы.

– Мир возник не за один день, Хисако. Успокойся. Ты всего год в Париже, а по-французски говоришь почти так же хорошо, как я.

– Спасибо, учитель, но я правда не понимаю… Объясните, что это за состояние.

– Попробую… Представь, что ты в опасности, что умрешь завтра и что все чувства, которые не сумеешь вложить в музыку сегодня, будут потеряны – навечно. Только так, и никак иначе, нужно играть Шуберта.

Прошло четырнадцать лет, но Хисако не забыла голос покойного учителя. Она закрывает глаза, ища в себе нужное состояние, чтобы развернуть тему, которую начал на басах Эрик. Оба сидят, но он все равно выше на целую голову. Их руки соприкасаются, Хисако чувствует левым бедром тепло тела Эрика. Один рояль, одна скамейка, одна фамилия – тоже Эрика – для их ставшего знаменитым дуэта. Слушатели не сводят глаз с этого мужчины и этой женщины, единых на сцене и в обыденной жизни. Публика ценит не только их интерпретацию Шуберта, но и манеру кланяться: рука в руке, глаза в глаза. Эрик угловат, прямые волосы обрамляют сурово-замкнутое лицо, ему неуютно в чуточку коротковатом фраке, он уродлив, но кажется почти красивым. Улыбчивая пухленькая Хисако выглядит заурядной в своих нарядных концертных платьях.

Боевая готовность! До цветов и аплодисментов еще далеко. Под напускной непринужденностью этого скерцо зреет драма, но боевая готовность не есть ни безумие, ни поспешность, нужно дать музыке время «раздышаться», ощутить опасность, но не рисковать, и – главное! – ни на одну, пусть даже самую крохотную секунду не задуматься о списке покупок или оставленной за кулисами бытовой проблеме.

Эрик торопится, подчиняясь участившемуся вдруг дыханию. Что-то вклинилось между Шубертом и музыкантами, Хисако пытается прогнать это, но они на несколько мгновений выпадают из музыки, осталась лишь сцена, старомодные костюмы и рояль, блестящий, как погребальная гондола. Они мешают друг другу, они сталкиваются – впервые в жизни.

«Представь, что завтра умрешь». Хисако берет ноту, потом аккорд… и они снова обретают равновесие, как канатные плясуны.

Публика ничего не заметила и не услышала. Мнение публики – закон, она пренебрегает – она и превозносит, кашляет или беззвучно внимает, но слышит всегда не то, что хотели выразить музыканты. Так было от века, и обе стороны притворяются, что в этом нет ничего особенного.

«Венгерский дивертисмент» знаменит двойственностью концовки: танцевальный мотив в тональности соль минор звучит печально и тревожно. Тень или свет. Хисако смертельно устала. Она роняет голову на руки, едва не касаясь лицом клавиш. Ей хочется насладиться моментом напряженной тишины, она ощущает ее как продолжение музыки. Но публика слишком долго молча внимала голосу рояля, люди хотят откашляться, дойти до туалета, размять ноги… В криках «браво» Хисако всегда чудится облегчение.

Дуэт Берней идет к рампе: Эрик делает один шаг, Хисако – два. Вспышки фотоаппаратов разрывают темноту зала, публика гудит, выражая восторг и преклонение, девчушка, одетая как телеведущая, подносит госпоже Берней цветы. Хисако запрещает себе смотреть на крохотное подобие взрослой женщины, она посылает улыбку куда-то в глубь зала, кланяется невпопад, Эрик шепчет – не касаясь ее руки, даже не глядя: «Бисировать не будем!»

Они уходят за кулисы, как отосланные хозяевами слуги, она – впереди, он – следом за ней, Хисако делает два шага, Эрик – один. Они кланялись, не переплетя пальцы, не обменявшись ни единым взглядом, и разочарованные слушатели вытекают на улицу, обсуждая эту новую, необычную холодность.

Глава 2

СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ ЗНАМЕНИТОГО ДУЭТА БЕРНЕЙ

Загадочная драма в свадебных апартаментах отеля «Грегориана»

Эрик и Хисако Берней прибыли в Венецию в пятницу вечером. Они собирались провести в городе неделю после триумфального турне по Европе, но в воскресенье утром обоих нашли мертвыми в их номере. Первые шаги расследования указывают на двойное самоубийство, но пресса пока не располагает никакими подробностями касательно способа, к которому прибегла пара. Необъяснимый поступок артистов, выглядевших совершенно счастливыми на сцене и в будничной жизни, взбудоражил весь музыкальный мир. Агент звездной пары господин Мосли, с которым мы связались по телефону, признал, что их последняя запись Шуберта была плохо встречена критиками, а отзыв обозревателя «Музыкальной жизни» можно было безо всякого преувеличения назвать убийственным (если бы не печальные обстоятельства!). По словам господина Мосли, артисты были крайне угнетены этими нападками. Вправе ли мы считать ядовитое журналистское перо оружием, подтолкнувшим участников дуэта Берней к роковому шагу? Неужели психика обожаемых меломанами артистов оказалась столь хрупкой, что расстроилась из-за одной неверно взятой ноты? Выяснить, кто автор той самой статьи, не представляется возможным: он пишет под псевдонимом, и руководство «Музыкальной жизни» отказывается раскрыть инкогнито. Тайна так и остается тайной.

Напомним, что Эрик и Хисако Берней, соответственно француз и японка по происхождению, познакомились двенадцать лет назад в Парижской консерватории, в классе Фрэнсиса Монброна, где были первыми учениками. Именно профессор Монброн предложил им выступить дуэтом на конкурсе в Дюссельдорфе, где они одержали победу.

Эрик и Хисако поженились до окончания консерватории, их первая запись Грига была отмечена большим успехом у публики и критиков. Позже они начали записывать «всего Шуберта», но успели выпустить лишь три пластинки. Эрик и Хисако Берней обратили свои культурные различия в силу, и записи не дадут нам забыть их изумительную слаженность и тонкую манеру исполнения композиторов-романтиков.

Рикардо Ландини,
наш собственный корреспондент в Венеции.
Январь 1996

Глава 3

Я и сам знаю, что не выгляжу скорбящим родственником. Щеки у меня слишком румяные, я толстенький, но тут уж ничего не поделаешь: люди умирают, никого о том не предупреждая, вот мне и не хватило времени, чтобы принять соответствующий обстоятельствам вид. Мама все время разговаривает по телефону и шепчет в трубку одно и то же: «так внезапно», «никто не ожидал»… Нет ничего мрачнее таинства превращения живого человека в покойника.

Из-за ветра я не слышу, плачет мама или просто шмыгает носом. Она так крепко сжимает мою ладонь, словно боится, что я улечу, но я не показываю, что мне больно. Уже неделю все вокруг только и делают, что советуют мне быть поделикатней с мамой. Мне это начинает надоедать – я ведь не чудовище, в конце-то концов!

Мы стоим слишком далеко. Я наклоняюсь, чтобы разглядеть гроб, цветы и вырытую могилу. Похоже на русскую матрешку, которую он разбирал и собирал, развлекая меня в детстве, только теперь это не игра, и мы никогда не начнем все сначала. Мне, кстати, матрешки совсем не нравились, но в три года деревянные куклы меня развеселили, вот Эрик и старался.

Этим утром мама заставила меня облачиться в дурацкий старомодный костюм, который я надевал на прослушивание. Серые кусачие брюки, тесный синий пиджак и белая, мгновенно пачкающаяся рубашка. Вообще-то, я думал, мне больше не придется его надевать, в обычной жизни я не ношу ничего подобного – не хочу, чтобы меня принимали за клоуна. Мама не позволила мне надеть подаренную Эриком бабочку. Я поинтересовался, как будет одет Эрик, потому что слышал, что мертвых кладут в гроб в особой одежде и что им даже красят лицо, прежде чем зарыть в землю. В точности как перед прослушиванием. Мне показалось, что вопрос разозлил маму, но она ответила, что не знает, что никто ей ничего не говорил и чтобы я больше ни о чем ее не спрашивал.

Всякий раз, когда я задаю вопросы об Эрике, мама смотрит на меня с тоской и досадой и отвечает: «Поговорим когда-нибудь потом». Все равно что сказать: «Поймешь, когда повзрослеешь» – взрослые всегда так поступают, если не хотят отвечать на «неудобные» вопросы детей.

Эрик не пришел на мое последнее прослушивание. Мама солгала – сказала, что он в Японии. На самом деле тем вечером он выступал в Париже – я видел афишу на улице и узнал его на фотографии, но имя было другое – наверняка той девушки, с которой он играл. Меня прослушивали днем, так что Эрик вполне мог бы успеть. Хотя игра на рояле – не самая сильная моя сторона. Музыка – мамина идея, так она надеется сблизить нас с Эриком.

Играл я не слишком хорошо, а про афишу маме не сказал, чтобы не расстраивать ее еще больше.

Теперь, когда Эрик умер, я, возможно, брошу музыку. Это единственный плюс, потому что атмосфера в доме невеселая.

Все произошло в позапрошлое воскресенье. Я встал раньше мамы – она накануне праздновала с подругами свой день рождения, вот и решила поваляться подольше. Я взял на кухне кошелек и отправился за круассанами. Торопился ужасно – боялся, вдруг мама проснется, обнаружит, что меня нет, поднимет тревогу, начнет кричать, вызовет полицию. Она может решить, что я сбежал или меня похитили. Моя мама всегда воображает худшее. Ей никогда не придет в голову, что взрослый десятилетний сын решил сделать ей сюрприз на день рождения.

У булочной стояла женщина с золотым зубом и продавала нарциссы. Я купил у нее букетик, а на сдачу взял в киоске «Воскресную газету». Когда я вернулся, мама все еще спала. Между нами говоря, если мамочка-наседка не заметила, что ее птенчик сбежал из курятника, она не лучшая «наседка» на свете. Да ладно, шучу! Я сварил кофе, поставил на поднос чашку, тарелку с круассанами, рядом положил газету, а справа поставил вазочку с цветами и поздравление «С днем рождения, дорогая мамочка!», отнес все в ее комнату и отправился к себе. Больше всего на свете я люблю читать. «Убийство в Восточном экспрессе» – гениальная книга, но я обо всем догадался где-то на середине, что слегка испортило удовольствие. Я как раз подсказывал решение этому дурачку Эркюлю Пуаро – подумай о смерти Цезаря, старик, каждый убийца нанес по удару! – когда услышал жуткий вопль. От радости так не кричат. Я кинулся в мамину спальню. Нарциссы валялись на полу, кофе пролился на простыни, а мама вопила как безумная и трясла газетой. Она только что в лицо мне ее не швырнула и с рыданиями заперлась в ванной. Я подобрал газету и на второй странице увидел фотографию Эрика с какой-то китаянкой. Так мы с мамой узнали, что Эрик умер.

Интересно, где похоронили ту даму, что умерла вместе с Эриком? Мы стоим далеко, но я вижу, что гроб всего один. Около могилы девочка раздает всем желтые цветы, всем – но не нам, мы слишком далеко, за деревом, прячемся, как шпионы, и это странно – хоронят ведь Эрика. Незнакомые люди бросают цветы на гроб. Я не уверен, но мне кажется, что это нарциссы… Мама может быть довольна, мы с Эриком в конце концов сошлись во вкусах, пусть и по столь печальному поводу.

Глава 4

Май 1956

Милан Берней уже два месяца работал на синьора Скарпу. Этот промышленник возомнил себя Медичи и купил на Джаниколо палладианскую виллу. Вид с террасы на холмы Вечного города и мосты через Тибр мог потрафить вкусу самого завзятого филокартиста. Много веков домом владела родовитая римская семья, но в начале двадцатого столетия дела пришли в упадок. Разорившимся наследникам угасающего рода оказалось не под силу содержать дом, и в 1940 году они переселились в современную квартиру на окраине Рима. Прошло еще десять лет, прежде чем они решились продать это материальное свидетельство былого величия. Разбогатевший на продаже оружия африканским странам синьор Скарпа был очень убедителен: он предложил миллиарды лир наличными, и обедневшие аристократы, вздыхая и охая, как «побывавшие в употреблении» девственницы, продали стены вместе с обстановкой.

За последующие шесть лет синьор Скарпа потратил на ремонт и переделку еще несколько миллиардов лир, и дом на Джаниколо изменился до неузнаваемости. Теперь он полностью соответствовал представлениям об аристократизме выходца из среды мелких буржуа. Золото и мрамор скрыли от глаз людских седой камень, современная плитка легла поверх древних полов, дешевые подделки под XVII век «украсили» комнаты. Пережить катастрофу удалось лишь фрескам на галерее: Министерство культуры приписало авторство ученикам Рафаэля, объявило росписи национальным достоянием и взяло их под охрану. Скарпу обязали отреставрировать фрески, но он не желал тратить свое золото на старые картинки, которые и рассмотреть-то не мог, не вывернув шею (потолки были слишком высокими!), и нанял совершенно безвестного, а потому самого дешевого из французских реставраторов. Милан Берней согласился работать за жилье и скромное вознаграждение по окончании всех работ. Он привез в палаццо Джаниколо кисти, краски, жену Флоранс, установил леса и приступил к делу.

В те часы, когда Милан трудился, Флоранс выгуливала в находившемся по соседству ботаническом саду их будущего наследника. Врач пообещал чете Берней, что ребенок появится на свет в Риме. Будущие родители не сомневались, что их малыш станет творческой личностью, художником или артистом, но роды задерживались, и Милан, желая умаслить судьбу, усердствовал то над рукой Венеры, то над виноградной гроздью.

Наконец счастливый день настал. 15 мая 1956 года Милан отвез Флоранс в одну из лучших клиник, где ей отвели элегантную палату. Милан свято верил, что первые впечатления накладывают отпечаток на всю дальнейшую жизнь новорожденного, и не поскупился, надеясь, что в один прекрасный день его расточительность окупится сторицей. Он знал, что через несколько дней ему заплатят за полгода тяжелой работы, да и вообще не умел экономить.

Флоранс надеялась, что у них родится дочь и она назовет ее Лукрецией… Родился мальчик. Все время пребывания в клинике он оставался безымянным.

Милан каждый день приходил навестить жену с сыном, и лицо младенца – некрасивое, грубой лепки – приводило его в замешательство. Малыш почти все время спал, и утонченная обстановка никак на него не влияла, а ведь родители так старались… Флоранс отказывалась кормить сына грудью: его маленький ротик был якобы слишком жадным, а губы – ужасно шершавыми. Этот ребенок оказался сплошным разочарованием: унылая внешность мальчика не сочеталась ни с одним из горделивых имен, которые обсуждали над его колыбелькой родители. Назови они сына Лоренцо – никто не вспомнит о Лоренцо Медичи Великолепном, потому что он будет похож на подмастерье брадобрея. Имя Джузеппе тоже не подойдет, ибо он скорее станет сапожником, чем Верди. Имена Романо или Лука казались слишком заурядными и какими-то деревенскими.

Через неделю после появления на свет безымянный мальчик вынужден был покинуть родильное отделение. Флоранс уже час сидела на постели с ребенком на руках и чемоданом у ног в ожидании мужа. Малыш серьезным взглядом смотрел на мать, она тоже глядела на сына без улыбки. Флоранс почти утешилась насчет некрасивости сына, теперь она находила, что он полон достоинства. «Мы напрасно искали среди имен художников и меценатов, – думала она. – Стоило вспомнить о Ватикане – в конце концов, он родился в Риме!»

«Григорий, – шептала Флоранс, поглаживая лысый череп младенчика. – Нет, лучше Урбан. Или Бонифаций. Ах, мой маленький уродец, до чего ты серьезен, вылитый маленький Папа Римский!»

Флоранс не терпелось поделиться своей гениальной придумкой с мужем. Она тщательно запеленала сына и подошла к зеркалу, чтобы отрепетировать достойную повадку, ей хотелось, чтобы сын явил себя улицам итальянской столицы со всем возможным величием и торжественностью. Флоранс почти нравилось, что ее ребенок не родился миленьким, это было бы слишком пошло. Душу переполняла гордость: никто не посмеет подшучивать над ее сыном, его будут уважать, с самых юных лет. Он некрасив, зато исключителен.

Дверь бесшумно отворилась, и в палату проскользнул перепуганный молодой отец.

– Ты готова? Поторопимся, дорогая! Флоранс сделала шаг к двери, но Милан остановил ее:

– Не сюда…

– Что происходит? – воскликнула молодая мать с удивленным нетерпением в голосе.

– Через окно, живо! Мы на втором этаже.

– Ты с ума сошел!

– Не спорь со мной. Скарпа отказался платить. Я потом все объясню. Но тебя не выпустят отсюда, пока я не оплачу твое пребывание, а у меня нет ни су, – объяснял Милан, подталкивая жену к открытому окну.

– Я не стану прыгать.

– Увы, любимая, другого выхода у нас нет!

– А малыш? Не могу же я прыгать в окно с ребенком на руках!

– Конечно, нет. Дай мне сына. Я так давно скачу по лесам, что научился падать с высоты. Пошли, доверься мне!

И Флоранс прыгнула, плача от страха и досады. Она упала на клумбу, вскочила и успела увидеть, как Милан приземлился на обе ноги с чемоданом в руке.

– Никто не заметил. Бежим! – воскликнул он. – В глубине парка есть выход.

– Куда ты дел ребенка?

– Без паники! Он в чемодане.

Флоранс хихикнула, и они кинулись бежать.

Не стоит и говорить, что это приключение навсегда лишило сына Милана и Флоранс достоинства в глазах родителей. Идея назвать мальчика в честь одного из пап отпала сама собой. Перед возвращением во Францию ему, за неимением лучшего, дали имя Эрик.

Глава 5

1982

– В чемодане! – Хисако прыскает со смеху.

– Он выбросил все вещи моей матери, чтобы освободить для меня место. Она так и не простила отцу, что он пожертвовал единственным в ее жизни шелковым пеньюаром.

– Тебя это, должно быть, здорово потрясло!

– До сих пор не опомнился. Они весело смеются.

– Ну а ты, Хисако?

– Я никогда не убегала из больницы в чемодане!

Девушка улыбается и замолкает. Эрик знает – больше Хисако ничего о себе не расскажет. Она говорит на изумительном французском, но в ее родном языке нет притяжательных прилагательных, а первая заповедь любого вежливого японца – не выпячивать свое «я». Все, что Эрик знает о Хисако, она открывает ему безотчетно, за роялем. Глубина, умение сострадать, честность… Что же, для начала неплохо. После того как она сыграла на занятии сонату D.960 Шуберта, сам профессор Монброн смотрит на нее другими глазами. Хисако не играет Шуберта – она его проживает и понимает, как брата-близнеца. Профессор Монброн слушает Хисако, он воспринимает ее как чудо, ему нечего рассказать этой девочке о музыке Шуберта, но он снова и снова просит Хисако играть, словно надеется разгадать ее тайну.

До появления Хисако все ученицы из Японии были для профессора Монброна дурочками на одно лицо, которых родители посылают во Францию для завершения «фирменного» – парижского – образования. На международных конкурсах они выглядят бледно, но часто побеждают настоящих, глубоких музыкантов – и все благодаря «точности обработки», как у швейной машинки! Хисако поколебала убежденность профессора.

– Мне пора. Спасибо за ноты. И за кофе.

– Мы скоро увидимся?

– В среду, в десять, в зале Пуленка – будем репетировать.

Эрик чувствует себя идиотом. Хисако не из тех, кто может назначить свидание «не по делу». Ему следует благодарить небеса за то, что профессор Монброн решил объединить их в дуэт для Дюссельдорфского конкурса.

Хисако уходит. Эрик провожает взглядом маленькую фигурку в сером. Никакого изящества в манере держаться, ноль элегантности в одежде – но Эрик покорен. Хисако спустилась в метро, Эрик поворачивает голову и натыкается на собственное отражение в висящем на стене зеркале. Он изумлен, но не отводит взгляд, намеренно подвергая себя «пытке разглядыванием», он чувствует себя жертвой чудовищной несправедливости и упивается жалостью к себе. И верно – кто способен распознать величие души и тонкость чувств за этим грубым лицом с унылым носом? Ну да, он влюблен в маленькую японку. Но эта любовь чиста, у него нет похабных мыслишек на ее счет. У Эрика есть мечта – поместить Хисако в хрустальный шар и любоваться ею, стоя на коленях, ловить каждый взмах ресниц, обрамляющих раскосые, похожие на черных рыбок, глаза, терпеливо ждать, когда она сама захочет что-нибудь о себе рассказать. Эрику не нужны излишние подробности – он не хочет, чтобы Хисако утратила ореол загадочной женщины.

– Любуешься собой?

Эрик краснеет и отрывается от зеркала. Катрин целует его и приземляется на банкетку, точнехонько на то место, где сидела Хисако.

– Ты как будто не рад меня видеть!

– Конечно, рад, очень даже рад. Ты прекрасно выглядишь! – протестует Эрик, глядя на два заштукатуренных кольдкремом прыща на подбородке девушки.

– Я столкнулась с желтолицей китайсой. Держу пари – вы снова встречались.

– Хисако – японка!

– Да какая разница… Так у вас было свидание?

– Я отдал ей ноты. Монброн хочет, чтобы мы сыграли в четыре руки в Дюссельдорфе.

– Это мне известно. Вся консерватория в курсе. Надеюсь, ты отказался?

– Согласился порепетировать, а там будет видно.

– Ничего не выйдет! Нянчиться с этой маленькой ужасно одетой китаяночкой – пустая трата сил и времени. Она никогда ничего не поймет в западной музыке. Почему бы тебе не порепетировать со мной?

– Потому что я с тобой сплю.

– И что с того? Не вижу связи.

– А я вижу. Да и вообще – решает Монброн.

Катрин надувает губы, обхватывает голову руками, и Эрик вдруг замечает, что покорившие его белокурые волосы подозрительно потемнели у корней.

– Ладно, куда пойдем – к тебе или ко мне?

Потрясающий характер! Катрин мгновенно сдает позиции, если спор может помешать ее сексуальной жизни.

– Решай сама.

– Тебе все равно?

– Если честно – да. Когда свет погашен, особой разницы нет.

– Да ты поэт!

Эрик гладит руку Катрин, но думает о другом. Катрин ласкает его ногой под столом, наклоняется ближе, чтобы вырез блузки оказался у него под самым носом. Большая грудь придает Катрин уверенности в себе, но закон земного тяготения распространяется даже на самые красивые сиськи, а ведь ей нет и двадцати!

Катрин влюблена в Эрика, потому что у него есть машина, он на шесть лет старше и его ждет успех. Поговаривают, что Монброн может взять его в ассистенты. Монброн в консерватории – полубог, и Катрин жаждет, чтобы отблеск его величия пал и на нее. Эрик не выбирал Катрин и общается с ней, потому что только она изображает безумную влюбленность и врет так искусно, что он верит, будто она находит его красивым. Другие даже не пытаются. Эрик знает – Катрин хочет выступать с ним в концертах, но он слышал, как Хисако исполняет финал сонаты D.960 Шуберта, и твердо решил, что будет играть только с ней. Он ничего не говорит Катрин, та немедленно бросит его, если догадается, что он вовсе не собирается помогать ей с карьерой. Катрин никогда ничего не делает безвозмездно, ее принцип – баш на баш.

– Может, поедем прямо ко мне?

– Но ведь еще и шести нет!

– Вот и прекрасно! У нас будет мно-о-го времени на… Сам знаешь на что!

Эрик не упирается. Ему лень придумывать причину для отказа, да и скучать в одиночестве весь остаток дня не хочется.

Студия Катрин в кампусе пропахла затхлостью и пачулями. Всем цветам она предпочитает розовый: в ее жилище розовые стены, у столовых приборов розовые ручки, даже сиденье на унитазе – и то розовое.

Лежа на розовых простынях, Катрин похрюкивает под Эриком, прыщи на подбородке багровеют от натуги. Она стонет громче обычного, ее крик в решающий момент полон самодовольного торжества. Эрик подозревает какой-то подвох, но поздно замечает, что кровать переставлена к стене, за которой слышно пианино. Басовая партия звучит все громче, словно призывает на помощь партнера.

– Эрик! – вопит Катрин, привычно и умело имитируя оргазм.

– Заткнись! – рявкает Эрик, закрывая ей рот ладонью.

Он вскакивает и, дрожа от ярости, начинает торопливо одеваться.

– Но, дорогой… – канючит Катрин, прикрываясь простыней.

– Никакой я тебе не «дорогой». Кто живет за стеной? Кто?

– Господи, ты же сам знаешь, что жильцы все время меняются. Еще вчера вечером там обитал жирный япошка – тот, из класса Мейера. Чего ты так дергаешься?

Катрин с голым задом догоняет Эрика на пороге:

– Ты не можешь вот так взять и уйти!

– А ты, надеюсь, не выйдешь в таком виде в коридор, – отрезает Эрик.

Музыка смолкла. Лампа дневного света под потолком потрескивает и гаснет.

– Но что я такого сделала? – хнычет Катрин.

– Ничего, – вздыхает Эрик, которому вдруг становится жалко Катрин. – Ничего, извини меня.

Он обнимает девушку, позволяет ей раздеть себя, снова ныряет в розовые простыни и обращается в слух, внимая одинокому голосу пианино.

Девушка за стеной роняет слезу на клавиши. Она сидит среди неразобранных коробок с вещами. Уступая ей квартиру, Сейджи хвалил тишину и вид на остров Сен-Луи, но ни слова не сказал про соседку-нимфоманку, которая средь бела дня приводит к себе мужчин. И один из них – Эрик, теперь Хисако точно это знает.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю