Текст книги "Наветренная дорога"

Автор книги: Арчи Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Она схватила обломок жерди и принялась дубасить коня по незащищенному брюху. Животное перестало кататься, поспешно вскочило на ноги и, раздувая ноздри и шевеля ушами, с изумлением и обидой скосило глаза на странно ведущую себя хозяйку.

Лошадь имела безобразный вид: морда была опутана поводьями, пустые корзины из‑под яиц и несколько уцелевших свертков висели под брюхом, а растерзанный бойцовый петух болтался на кольце подпруги, очутившейся между передними ногами лошади. Круп и бока были густо вымазаны смесью яичных желтков с черным и белым песком, все это облеплено яичной скорлупой и приклеившимися плодами манцинеллы. Лошадь напоминала глазированный торт, сделанный двухлетним ребенком. Она яростно отряхивалась, но от этого не становилась чище.

Меня охватило отчаяние. Бедная женщина, какой убыток я ей причинил! Какой удар ее надеждам! Как испортило ее сегодняшний день мое непомерное упрямство! Сгорая от стыда, я повернулся к миссис Ибарре, готовый отдать ей все деньги, находившиеся в моем кармане.

А она хохотала! Одной рукой она указывала на лошадь, а другой беспомощно размахивала в воздухе, сотрясаясь в неистовом хохоте. Я пристально посмотрел на миссис Ибарру, чтобы убедиться в искренности ее смеха и определить, не является ли он признаком сильного нервного потрясения. Неожиданно к ней вернулся дар речи.

– Какая дурость? – взвизгнула она. – Вот глупая скотина? О Пресвятая Мать, есть ли еще где‑нибудь более дурацкое животное?

Миссис Ибарра была так искренне весела, что я посмотрел ка лошадь иными глазами, и. право, она показалась настолько смешной, что и я начал смеяться. И мы дружно и долго хохотали.

– Мне очень неловко, – сказал я спустя некоторое время. – Это целиком моя вина. Что тут можно сделать?

– Ничего, – сказала она. – Ничего не нужно. Я вымою лошадь, вот и все.

Она принялась распутывать поводья, время oт времени вздрагивая от смеха. Я отпустил подпруги и разобрал то, что стало мешаниной из седла и carga [65]65
  Груз ( исп.).


[Закрыть]. Миссис Ибарра достала мачете, нарезала травы и сделала из нее подобие щетки. Затем она сняла с себя обувь, блузу и юбку, оставшись в чем‑то более напоминавшем мешок, чем одежду, взяла лошадь за повод и направилась к полосе прибоя. Я поспешно сделал из травы несовершенную копию такой же щетки, подвернул брюки и последовал за миссис Ибаррой в волу.

Через пятнадцать минут лошадку можно было считать чистой или по крайней мере почти чистой. Голубоватая кожа просвечивала сквозь спутанную мокрую шерсть, и только кое–где остались следы приклеившегося яичного желтка. Хозяйка отвела лошадь к дереву, вытерла ей спину пучками сухой травы и накрыла потником из мешковины. Затем степса протерла седло, я оседлал лошадь, затянул подпруги, а миссис Ибарра принялась приводить в порядок carga.

Бойцовый петух был мертв, но, как ни странно, было мало признаков того, что он придавлен лошадью. Миссис Ибарра взяла мачете, перерезала петуху шею и приторочила его к седлу так, чтобы кровь стекала на землю. Затем надела юбку, засунула обувь в одну из корзин, смахнула песок с локтей и, надев блузу, вскочила в седло.

– Vea [66]66
  Послушайте (исп.).


[Закрыть], – сказал я униженным тоном, протягивал тощую пачку денег. – Я виноват в том, что яйца разбиты, а петух погиб.

– Que va [67]67
  Подумаешь (исп.).


[Закрыть]. Петуха все равно надо было зарезать, а яиц можно достать сколько угодно. Недостатка в яйцах биссы здесь не бывает, а до прихода стада зеленых осталось недолго. Ну а вы пойдете обратно?

Я сказал, что пойду дальше. По–видимому, я имел такой печальный вид, что она сказала:

– Здесь неподалеку, совсем близко, имеется сосаl [68]68
  Кокосовая роща (исп.).


[Закрыть], в которой вы найдете pipa [69]69
  Местное название кокосового ореха с жидкой сердцевиной (исп.).


[Закрыть]. Там очень тенисто. Если вы пройдете еще шесть миль, то увидите еще cocal, и там находится мой дом. Если вы туда доберетесь, то сегодня ночью я, вероятно, покажу вам canal, которая вылезет класть яйца в час прилива.

Я поблагодарил и сказал, что не смогу пройти так далеко. Покуда она не видела, я засунул деньги в корзинку, где лежала обувь.

– Я пойду раскапывать другое гнездо canal, – сказал я. – Мне не верится, чтобы в этом были яйца.

– Ай–ай! – воскликнула она. – Вы будете зря себя мучить. Черепаха снесла их здесь, именно тут! И вы не найдете гнезда, которое легче раскопать, чем это.

– Возможно! – ответил я. – Но здесь я больше рыть не стану. До скорой встречи.

Миссис Ибарра бросила на меня взгляд, в котором сквозило сострадание. Ударом пяток тронула лошадь, и та пошла вдоль полосы прибоя уверенным, семенящим шагом, которым она, вероятно, дойдет до самого Тортугеро. Потом миссис Ибарра обернулась и помахала рукой.

– Adios, pues [70]70
  До свидания ( исп.).


[Закрыть], – крикнула она.

Маленькая дворняжка, увидев отъезжающую хозяйку помчалась вслед и заняла свое место впереди лошади.

Первый неожиданный порыв послеполуденного бриза как бы стер блеск воды и окрасил ее в черный цвет. Цокание копыт постепенно затихало вдали, и, когда оно замерло, осталось только журчание бегущей волны да прерывистый посвист крачки, скользившей и нырявшей в нарастающем потоке ветра.

Глава шестая
ЗАГАДОЧНАЯ ЛЯГУШКА

Карибы называют его Йере – местом, где летают колибри. Там есть озеро естественного асфальта, и оттуда родом музыка шумового оркестра – стилбанда. Это последний остров на пути к югу, самый благодатный и беспредельно прекрасный среди всех остальных.

Я ехал восточной, наветренной дорогой острова Тринидад в Токо, и для меня этот остров, таившийся в дымке утренней зари, был прежде всего родиной загадочной лягушки–псевдис. В то утро я радовался всему, что происходило в окружающем меня мире, и эта радость объяснялась вовсе не наступлением тропического дня, и не думами о черепахе–батали, и не лежащими передо мной бескрайними берегами, на которых эта черепаха встречается. Мое появление здесь объяснялось не здравым смыслом, а полупрофессиональным капризом. Морские черепахи были истинной причиной, которая занесла меня на Тринидад, а отличное побережье и места, где жили ловцы черепах, определяли мой маршрут и места остановок. Но не песчаные отмели, вдоль которых мне предстоял долгий путь, вселяли в меня надежду. Загадочная лягушка–псевдис – вот кем с самого утра были заняты мои мысли!

Я ехал в Токо, и легкий туман как бы заставлял маленький автомобиль «Остин-40» работать с перегрузкой. Воздух был пронизан запахами моря, ленивые утренние волны не спеша карабкались на серые скалы, я чувствовал себя великолепно. Основной причиной моего хорошего настроения была перспектива увидеть загадочную лягушку, легендарную псевдис, и услышать ее голос.

Мне издавна нравились лягушки. Я полюбил их еще задолго до того, как избрал профессию зоолога, но не узнал о них ничего нового с тех пор, как изменил своей давней привязанности. Мне нравится лягушачья манера смотреть, их внешний вид и особенно их обычай собираться теплыми ночами в сырых местах и распевать там песни о любви. Лягушачья ночная музыка прелестна: она полна оптимизма и скрытого смысла, на мой взгляд, она гораздо выразительнее пения птиц. Конечно, в песне многоголосого пересмешника значительно больше виртуозности, но, как мне рассказывали, пересмешник поет на занятой им территории только для того, чтобы заявить другим самцам свое право на захваченную территорию. И как бы ни была благозвучна такая песня, ее подоплека слишком обыденная.

А лягушачий самец поет с целью привлечь и соблазнить самку. Самцы сидят у края пруда и, всяк на свой лад, квакают и насвистывают, гудят или орут, когда нечто таинственное подсказывает им изнутри и извне, что наступило время для создания новых лягушек. На призыв самца откликается самка. Песня лягушки – призыв к поддержанию непрерываемого потока жизни.

Таково «философское» обоснование моей прихоти послушать песню лягушки–псевдис. Выражаясь точнее, я коллекционирую в голове лягушачьи песни точно так же, как иные люди собирают в альбом марки. А если говорить более откровенно, я заинтересован в псевдис потому, что эта забавная лягушка вызвала в стародавние времена у зоологов много волнений и упоминалась во всевозможных сенсационных доказательствах, включая и такие, в которых утверждалось, что лягушки – предшественники рыб, а не наоборот, как это уверенно считаем мы теперь.

Общеизвестно, что для лягушек характерно возвращение в водную среду, где они мечут икру. Икринки превращаются в головастиков, и они, если им будет сопутствовать счастье, сделаются лягушками, которые выползут на сушу и вырастут до размеров значительно больших, чем головастики. Такова одна из главных особенностей земноводных. Конечно, бывают некоторые исключения, но большинство пород лягушек ведет себя именно так.

Загадочная лягушка–псевдис отходит от этих канонов по двум направлениям. Прежде всего подрастающая лягушка остается в воде и проводит жизнь среди головастиков. Еще более примечательно, что вполне взрослая загадочная лягушка значительно меньше по размерам, чем огромный большехвостый и пузатый головастик. Появившийся на свет лягушонок как бы переживает метаморфозу уменьшения и больше никогда не вырастает до величины головастика.

Конусообразное тело взрослой лягушки имеет в длину несколько более двух дюймов, у нее удобная для плавания заостренная голова, небольшие передние и мощные задние лапы, оканчивающиеся пальцами. Лапы снабжены длинным, отходящим вбок большим пальцем, которого не бывает ни у одного из обитающих в Новом Свете ее сородичей, и этим пальцем лягушка проталкивает в рот пищу или цепляется за прутики и плавающие листья, когда ей нужно удержаться на поверхности воды или на дне.

Взрослая лягушка–псевдис похожа на ксенопуса – снабженную когтями африканскую водную лягушку, которую теперь часто называют «лягушкой беременности», так как ее используют в опытах при анализе беременности женщин.

Головастик лягушки–псевдис по внешнему виду напоминает знаменитого мексиканского аксолотля, который принадлежит к саламандрам. Аксолотль достигает половой зрелости еще в младенческом возрасте и размножается, будучи головастиком. Он дышит жабрами и никогда не выходит на сухую землю, окружающую родные водоемы.

Посмотрев на головастика лягушки–псевдис, вы можете принять его за аксолотля, но тут вы ошибетесь. Так же как у аксолотля, у головастика этой лягушки не все ладно с гипофизом, а может быть, со щитовидной железой. но возможно, одновременно и с тем и с другим. Однако за исключением огромного роста головастика у псевдис нет сходных черт с аксолотлем, и никогда не было замечено, чтобы головастик лягушки–псевдис достигал половой зрелости прежде, чем он сменит жабры на легкие и снабженный плавником хвост на мускулистые и приспособленные к плаванию лапы.

И вот этот огромный головастик маленькой лягушки– псевдис заставил натуралистов прежних времен сделать вывод, что лягушка–псевдис образовалась непосредственно из икринки, а головастик – это взрослая форма животного. Отдельные натуралисты шли еще дальше и, будучи введены в заблуждение рыбообразными очертаниями головастика, его похожими на веер плавниками, а также свернутой спиралью кишкой, видневшейся сквозь стенки живота, как у рыбы–прилипалы, делали вывод, что на этой стадии лягушка превращается в рыбу.

Эта своеобразная ошибка послужила основанием для того, чтобы именовать лягушку Paradoxus [71]71
  Парадокс ( исп.).


[Закрыть]. Впоследствии, когда ошибка была исправлена, лягушка получила название «псевдис», что имеет уже более общий характер.

В 1880 году Самуэль Гарман написал статью, в которой кратко перечислил ошибки предшественников и объяснил, что у лягушки–псевдис нет ничего загадочного, кроме разве размеров ее головастика. С того времени многие натуралисты видели лягушку–псевдис и восторгались ею, но удивительно мало описали ее образ жизни. Я безуспешно пытался отыскать материалы, касающиеся, например, особенностей ее размножения, не нашел и сведений о том, чем она питается, как мечет икру, каким образом икринка оплодотворяется и, что самое печальное, не обнаружил ни малейшего намека на то, что она поет.

Лягушки лишь наполовину сухопутные существа, большинство из них должно возвращаться в воду, чтобы метать и оплодотворять икру, поэтому песня нужна им, она служит как бы сигналом, призывающим всю их братию к продолжению лягушачьего рода.

Но лягушки–псевдис, будь то самцы или самки, постоянно живут в воде, и они, когда приходит время, могут встречаться друг с другом без всякой необходимости в песнях, не предавая дело общественной огласке.

Однако очень может быть, что пение лягушек – древнейший звук у позвоночных. Лягушачьи предки квакали задолго до того, как наш род стал теплокровным, и с тех времен лягушки упорно цепляются за право на песню. Имеется всего лишь несколько безгласных пород лягушек, обитающих в грохочущих потоках, где их голос не был бы слышен даже при умении петь. Во всех остальных случаях голос лягушке нужен, и потому они его сохраняют. Даже когтистые лягушки, ведущие полностью водный образ жизни, имеют подобие голоса.

Как я уже упоминал, лягушка–псевдис ведет образ жизни, сходный с когтистой лягушкой, и, хотя ни разу не спрашивал у знающих людей, убежден, что у нее есть голос, который мне и хотелось услышать.

В то самое утро, направляясь к юго–восточному берегу, где можно было кое‑что узнать о здешних черепахах, я упрямо поглядывал на карту в поисках поместья Сент–Анн в Майяро – именно там я мог встретить загадочную лягушку.

Прежде всего мне надо было найти Бернара де Вертейля, управляющего поместьем Сент–Анн. Бернар был внуком того Вертейля, который написал большую книгу о Тринидаде. Как мне рассказывали, Бернар де Вертейль был хорошим натуралистом и обладал на редкость привлекательными чертами характера – он не успокаивался до тех пор, пока не будет удовлетворена просьба любого, даже самого беспокойного и капризного человека, обратившегося к нему за помощью. Собираетесь ли вы изловить анаконду, застрелить агути или сфотографировать места, где алые ибисы выводят птенцов, – все равно вы должны повидать мистера де Вертейля. Мне рассказали, что он особенно благосклонно относится к герпетологам, желающим изучать загадочную лягушку.

По этой причине я и намеревался засветло попасть в Сент–Анн, и поэтому поездка на восточное побережье для статистической переписи морских черепах была полна особого интереса.

Наветренное побережье между Матло и Гранд–Ривьер представляет цепь мысов, разделенных небольшими песчаными полукружиями бухт. Я останавливался и осматривал эти маленькие песчаные полоски не столько в надежде обнаружить следы черепах, сколько потому, что мне не под силу безразлично пройти мимо любого берега. А еще и потому, что в это спокойное утро было так приятно ходить по прекрасным чистеньким полукружиям, обрамленным темным лесом. Невысокие утесы бросали косые тени на узкие бухты, а рассыпавшиеся мелкие камни хрустели под ногами.

Как вы уже знаете, я шел в основном ради собственного удовольствия, однако в Сан–Суси я обнаружил много старых черепашьих следов – слишком больших для бисс, слишком узких и мелких для кожистых черепах, но вполне подходящих для зеленых или логгерхедов. Я нашел два гнезда: одно затерялось среди следов людей и ослов, а другое было разрыто, и яйца из него похищены. Берега у начала бухт – плохие места для поисков черепашьих гнезд, но их очаровательное уединение не позволяет безразлично проехать мимо.

Добравшись до реки Шарк, я остановил машину возле моста и поставил ее на широкой обочине дороги, ведущей к Матло, как раз на том самом месте, где предыдущей ночью видел сверкающий глаз. Я вышел из машины и осмотрел место, которое при дневном свете выглядело совсем по–иному. Ущелье было более глубоким, чем казалось ночью при свете электрического фонаря, а расстояние до реки, продолжавшей грохотать после вчерашнего дождя, еще больше.

Прошлой ночью я ехал по этой дороге, ливень близился к концу, и, сидя в машине, я услыхал грохот реки раньше, чем показался мост. Когда лучи моих фар осветили настил моста, я увидел возле перил светящийся маленький глаз, похожий на раскаленный кусочек угля. Он горел красным светом, но слишком сильным для лягушки и чересчур слабым для крокодила, каймана или светлячка. Он не мог принадлежать пауку, так как был большим по размеру, в нем было мало теплоты, присущей глазу козодоя, и недостаточно желтого или зеленого цвета для глаза любого млекопитающего. Вот все, что я мог увидеть при свете фар моего автомобиля.

Затормозив изо всей силы, я съехал на обочину. Погасив фары, достал пятибатарейный охотничий фонарь. Под узким пучком света глаз засверкал по–новому. Но все же я никак не мог подобрать в памяти ни одного глаза, с которым его можно было сравнить. Усевшись рядом, я продолжал следить и размышлять, но вскоре обнаружил, что глаз движется. Как бы медленно он ни передвигался, я мог на расстоянии пятидесяти ярдов безошибочно определить, что он настойчиво пересекает мост. Но пересекает не в обычном смысле этого слова, как намеревался сделать я, то есть из конца в конец, а поперек – от одних перил к другим. Такое пересечение моста показалось мне странным, ибо опоры, под которыми в темноте ревела взбесившаяся от ливня река, были высокими.

Как бы ни было нелепо поведение непонятного существа, более всего меня огорчала собственная неспособность определить, кому этот глаз принадлежит Сверкание глаз диких животных всегда меня привлекало, и умение их определять было одним из моих достижений.

Конечно, вы вправе считать это достижение небольшим, но ведь я никогда и не утверждал, что оно поднимает мой профессиональный или культурный уровень. И вместе с тем мне бывает очень не по себе, если я не могу узнать хозяина светящегося глаза или в крайнем случае определить его таксономическую категорию.

Итак, загадочный глаз на мосту бросал мне вызов, и я сидел, мучительно и бесплодно размышляя о том, что он не подходит ни под какую область моих знаний или воображения. Трудность усложнялась расстоянием, которое было слишком велико, чтобы судить, насколько светящаяся точка поднята над уровнем настила моста. Нельзя было понять, какова высота туловища животного – дюйм или ярд; но, даже узнав это, нельзя было найти ответ, так как для него не было обоснований. Существо, которому принадлежал глаз, было лишено отличительных признаков и находилось вне своей обычной среды.

В негодовании я прекратил размышления и, тщательно -нацелив луч фонаря на мерцающий огонек, направился к мосту, чтобы выяснить причину моего конфуза. Подойдя вплотную, настолько близко, что мог прикоснуться к светящемуся глазу, я обнаружил, что он принадлежит креветке.

Теперь вы понимаете, насколько все было вопреки рассудку и не по правилам! Я видел сотни глаз креветок разных пород, но они всегда находились под водой. Там они тоже светились, но слабо и нежно; да и окружающая среда позволяла предполагать, что перед вами креветка. Мне доводилось ловить креветок, похожих на эту (это была, по всей вероятности, пильчатая креветка), но они всегда были декоративно прикрыты чистой водой. Никогда я не видел их двигающимися в сторону моря по зыбким устоям моста, перекинутого через бегущий с гор поток пресной воды. И ни разу я не встречал креветку, разгуливающую по мосту под прямым углом к дорожному движению. Говоря по правде, здесь нет дорожного движения, но если бы оно и было, то шло бы под прямым углом. Я выжал из себя все доводы в собственное оправдание, и, хотя мне стало чуть легче, все же почувствовал себя уязвленным.

Как я теперь представляю, мне следовало тогда поймать креветку и засунуть к лягушкам в мешок, привязанный к поясу. Тогда можно было бы точно сказать, к какому виду она относилась и даже к какой разновидности. Но я не прикоснулся к ней и могу лишь сообщить, что это была жирная, цилиндрической формы, коротконогая и очень мясистая пресноводная креветка, обитаю– щая в прозрачных потоках повсеместно у берегов Карибского моря. Такие креветки – одно из моих любимых блюд, и, право, давно надо было бы узнать их название у специалистов по ракообразным.

Мне приходилось ловить их разными способами в реках Гондураса, Никарагуа и Панамы; ловил похожих на них и на Ямайке; заказывал в Гаване у «Ла–Сарагонаса», где их подают по шесть штук на оригинальном резном деревянном блюде, сваренными докрасна, соблазнительно очищенными наполовину от панцирей, уложенными на листья кресс–салата и украшенными на русский лад. Надо снять с них добрую часть украшений, полить соком мелкого круглого лимона, посыпать свежемолотым черным перцем так, чтобы затушевать красный цвет, запастись кубинским хлебом метровой длины и литром светлого немецкого пива и… поверьте, жизнь покажется вам чудесной. Мясо креветки напоминает по вкусу омара; во Флориде они не встречаются, и, право, стоит ради них совершить поездку вдоль берегов Карибского моря.

Вот все, что я могу вам поведать. Конечно, это не определяет, к какому виду принадлежала ползущая по мосту креветка. Но в ту ночь я не задумывался над ее точным наименованием, а тем более над тем, насколько она вкусна. Я думал только о том, как она сумела залезть на скользкий настил моста, переброшенного на высоте сорока футов над яростной рекой, и куда теперь держит путь. И так как было ясно, что не смогу узнать, как она сюда влезла и откуда пришла, оставалось только наблюдать, куда она стремилась.

Опершись на перила моста, я выключил фонарь и, стоя в темноте, ожидал. Через каждые несколько минут на мгновение включал свет и видел, что креветка ползет вперед с достаточной для нее быстротой и на редкость прямо к противоположному краю моста, до которого оставалось не более фута. Спустя некоторое время увидел, что она достигла края и неподвижно замерла над пропастью, как бы советуясь со своими тропизмами или набираясь храбрости.

Чтобы стать свидетелем развязки, я быстро пересек дорогу и, прежде чем успел подойти, увидел, что креветка сделала несколько конвульсивных движений лапами и сбросила свое маленькое туловище в черную пропасть. Подойдя к перилам моста, я направил луч фонаря в глубину клокочущей стремнины и не обнаружил ни малейшего следа в том месте, где белоснежный поток сомкнулся над своим блудным детищем. Погруженный в размышления, я вернулся к автомашине, осторожно выбрался на дорогу и поехал домой спать.

На следующее утро, по пути в Токо, затаив слабую надежду увидеть эту креветку, я остановился возле моста, думая, что при дневном свете смогу легче разобраться в причинах последовательности ее действий или, по крайней мере, понять, как она ухитрилась взобраться на мост. Я ходил взад и вперед, осматривал опоры, быки и крепления моста, но не обнаружил ничего такого, что пояснило бы загадку. Я рассматривал прыгающий внизу поток, размышлял и строил предположения до тех пор, покуда они не превратились в бессмыслицу. Затем вернулся к автомашине и поехал по направлению к Гранд–Ривьер, раздраженный, более чем вы можете вообразить, чудовищной нетипичностью поведения беспозвоночного существа.

Вскоре увидел сквозь стволы деревьев белую полосу песка, остановил автомашину, перешел вброд через ручей, протекавший между дорогой и берегом, и неожиданно обнаружил свежие, глубоко вдавленные следы черепахи. Вершина следов находилась в сорока футах от линии, достигаемой средней приливной волной, там, где кончаются заросли ипомеи.

Не было нужды прибегать к помощи мерной рулетки, чтобы убедиться, что следы слишком широки для логгерхеда или зеленой черепахи. Расположение гнезда и неодинаковая длина входного и выходного следов свидетельствовали о том, что гнездо устраивалось в момент наибольшей высоты прилива.

Не существует сведений о гнездовании кожистых черепах на берегах Тринидада. И вообще очень мало опубликовано достоверных отчетов о гнездовании морских черепах на берегах Карибского моря. Когда несколько лет назад я писал книгу о черепахах и собирал для нее материалы, то после самых добросовестных розысков обнаружил всего лишь два документированных сообщения о гнездовании черепах в американских водах. Одно из них было старым отчетом, касающимся острова Ямайка, а другое – заметками Росса Алена о его последних наблюдениях на Флаглер–Бич во Флориде. Конечно, я и раньше готов был биться об заклад, что кожистые черепахи гнездуются на берегах Тринидада, но вот теперь убедился окончательно.

Как вам известно из главы «Черное взморье», раскопка гнезда кожистой черепахи – трудная штука, даже если вы точно знаете, где оно расположено. На этот раз я располагал пятифутовой тягой от старого автомобильного тормоза, имевшей Т–образную форму, что позволяло легко вгонять стержень в песок. Пожалуй, это лучший щуп, которым можно пользоваться при поисках черепашьих гнезд.

Я обследовал клочок берега, где соединялись оба следа. Черепаха, маскируя место кладки, утрамбовала небольшой участок длиной всего лишь пять–шесть футов. Я наугад выбрал место, воткнул острие щупа и вогнал его в песок. Стальной стержень как бы нехотя вошел на несколько футов, а затем скользнул и легко опустился на глубину еще двух футов. Когда я вытащил щуп, его конец оказался измазанным содержимым черепашьего яйца и облеплен песком.

Отложив щуп в сторону, я взял лопату и принялся копать. Верхнее яйцо лежало на глубине трех футов, но мне показалось, что оно лежит значительно глубже, так как прошло довольно много времени, пока удалось до него добраться. Копая медленно и осторожно, я пытался получить правильный разрез гнезда, чтобы провести замеры вырытой черепахой ямы. Но расстояние между стенками ямы и ее содержимым было чересчур маленьким, и мне пришлось отказаться от своего замысла.

Докопавшись до конца кладки, я вытащил пятьдесят яиц, разложил их по порядку и размеру и отобрал несколько штук, которые хотел унести с собой.

Выкопанные яйца напоминали теннисные мячи (кстати говоря, яйца логгерхедов похожи на шары для гольфа), средний размер их составлял несколько более двух дюймов, то есть был таким же, как у тихоокеанских кожистых черепах и у тех, которых Росс Ален изучал во Флориде. Размер яиц был достаточным доказательством того, что они снесены кожистой черепахой, но в этой кладке была еще одна убедительная особенность, которую давно заметили люди, находившие кладки яиц кожистых черепах на берегах Тихого и Индийского океанов. Как я только что сказал, все яйца имели в диаметре около двух дюймов, но поверх кладки лежало несколько крошечных шариков, и самый маленький был не больше тех, что применяются в детских играх. Размер их колебался от диаметра кончика пальца до мексиканской монеты в пять песо. Шарики не содержали желтка, скорлупки были заполнены одним белком. Это выглядело так, как будто у черепахи остался лишний белок, и, вместо того чтобы его выбросить, она изготовила для своих детей несколько никчемных, лишенных желтка яиц и положила их рядом с остальными. Так иногда поступают хозяйки при выпечке печенья.

К тому времени, как я закончил измерения и любование яйцами, утренняя дымка исчезла и стало достаточно светло, чтобы сфотографировать яйца и расположение гнезда. Я сложил яйца в яму, зарыл ее, собрал мое имущество, перешел вброд через ручей и направился к автомашине.

В Токо я сделал остановку, чтобы поговорить с человеком по имени Халдер, пользовавшимся репутацией знатока черепах. Его познания основывались на практике, он знал о черепахе–батали и подтвердил все, что мне о ней рассказывали рыбаки, включая и тот факт, что эта черепаха не появляется на берегу для кладки яиц. Как и все ловцы черепах, с которыми я беседовал на островах Тринидад и Тобаго, он именовал кожистую черепаху «оринук» и подобно остальным считал, что она приплывает к островам из дельты реки Ориноко.

Я спросил, почему он так думает, ведь кожистая черепаха – хороший пловец и может запросто добираться до теплых морей, расположенных в различных уголках земного шара. Вряд ли можно называть кожистую черепаху по имени пресноводной реки, даже столь грозной, как Ориноко.

Все это я высказал мистеру Халдеру, однако он ответил, что, возможно, я и прав, но он полагает, что все здешние кожистые черепахи попадают на Тринидад из реки Ориноко. В мае – июне в северо–восточной части континента Южной Америки начинается сезон дождей; уровень воды в реках поднимается, половодье затопляет берега, унося с собой рухнувшие деревья, кучи отработанного сахарного тростника и целые плавучие острова гиацинтов. Из устья Ориноко основная масса речного паводка устремляется на запад, попадает в залив Пария, оставляя на его южном побережье большую часть хлама, принесенного водой с материка. Но приток воды из широко разветвленного устья Ориноко настолько мощный, что он соединяется с океанским течением, идущим к западу от берегов Африки, и, омывая Тринидад, выбрасывает на его берега всякую всячину.

Именно в это время, в мае – июне, появляются кожистые черепахи, и в этом заключается причина утверждений, что их приносит течение реки Ориноко. Вот почему на Тринидаде кожистую черепаху называют «оринук».

Не знаю, как велико влияние половодья реки Ориноко на появление черепах возле острова Тринидад. Насколько я могу предположить, кожистые черепахи появляются, иногда даже в изобилии, возле речной дельты, и сезонный разлив пресной воды может разогнать их в разные стороны. Однако я не верю, что в устье реки Ориноко кожистых черепах больше, чем в любом другом месте. Гораздо разумнее объяснить появление черепах на Тринидаде и одновременно происходящий разлив реки совпадением сроков кладки яиц с сезоном дождей в северо–восточной части Южной Америки.

В Коста–Рике кожистые черепахи начинают кладку яиц в мае, значительно раньше других пород, и заканчивают ее в конце июня. Поэтому я убежден, что появление черепах в мае – июне у берегов Тринидада и Тобаго, то есть в то время, когда к этим берегам приближаются пресные волы, простое совпадение. Вместе с тем именно в это время сюда переплывают и южноамериканские животные, уносимые течением с Ориноко.

Обитающая в южноамериканских реках большая пресноводная со свернутой набок шеей черепаха подокнемис время от времени появляется на берегах Тринидада. Очень может быть, что предположение о появлении с материка огромной и необычной по внешности кожистой черепахи возникло благодаря спорадическим появлениям здесь тоже большой и тоже странно выглядевшей черепахи подокнемис, которая, бесспорно, попадает сюда с материка.

Нет ничего удивительного в том, что животный и растительный мир Тринидада сходен с южноамериканским. Предполагают, что нынешние флора и фауна появились здесь во времена, когда этот остров составлял с материком одно целое. Кроме того, стоит лишь увидеть, что несет с собой вода в июне, чтобы понять, с каких древних времен идет непрерывное переселение сюда венесуэльской фауны и флоры. И дело не только в незначительной отдаленности острова от материка (самая узкая часть пролива Бока‑де–ла–Сьерпе не превышает нескольких миль), но и в том, что здесь устойчивый мощный разлив рек. Речные воды уменьшают соленость морской воды и тем самым способствуют выживанию живых существ, непрерывный поток которых плывет вместе с бревнами или кучами отработанного сахарного тростника.