Текст книги "Наветренная дорога"

Автор книги: Арчи Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– О себе не беспокойтесь, – ответил он. – Дело касается местных пассажиров и их багажа. Задержка продлится не более получаса.

Я был просто счастлив, что принадлежу к числу пассажиров дальнего следования, хотя мне предстояло всего лишь пересечь Панамский перешеек и длина маршрута не превышала девяноста миль. Поблагодарив агента, я сунул рюкзак под стойку с весами и направился в «Мирамар».

В кустарнике была нестерпимая жара, в джуке же гораздо прохладнее. Там я вновь заказал пива и продолжал наблюдать за старым рыбаком, который медленно огибал остров и смотрел в воду через ведро со стеклянным дном.

Спустя некоторое время взревели моторы самолета. Потом они затихли и снова взревели. Я быстро допил пиво, еще раз попрощался с буфетчиком и поспешил на аэродром.

Тревога оказалась ложной и объяснялась возней механика с одним из моторов, который извергал немыслимое количество голубого пламени.

По виду маленькой группы служебного персонала я понял, что вопрос о количестве груза продолжает оставаться все в том же тяжелом положении.

Все местные пассажиры очень волновались. Исключение составлял лишь дородный купец с лицом восточноиндийского типа, явившийся в мое отсутствие на аэродром и ныне с независимым видом восседавший на двух огромных чемоданах с образцами товаров. Служащие авиалинии бросали на него многозначительные взгляды, но купец чувствовал себя неуязвимым.

Надеюсь, вы успели заметить, что я не принадлежу к числу чужестранцев–гринго, которые, путешествуя в тропиках, ищут, над чем бы поиздеваться. Такой тип гринго существует, и, право, надо бы отбить у него охоту к глумлению.

Я люблю тропики и люблю жителей Центральной Америки. Обычно я всегда понимаю, что заставляет карибов поступать на свой лад, и почти всегда считаю их мотивы заслуживающими уважения. Они зачастую вселяют в меня бодрость, а потому я очень люблю всякие события, связанные с путешествиями в этих далеких и глухих местах.

Но, говоря чистосердечно, на авиалиниях Центральной Америки существует одна особенность, которую я не могу постичь. По непонятным причинам в любом рейсе, как правило, наибольшее изумление вызывает вес груза. Более всего ему удивляется летчик, который, пробежав глазами перечень пассажиров и груз, неожиданно цепенеет и бросает на местного агента взгляд, полный укоризны. Начинается спор, в котором принимает участие весь служебный персонал, находящийся в пределах слышимости человеческого голоса.

В разгар событий обычно появляется какой‑нибудь особенно толстый или позже всех прибывший местный пассажир, который, как купец в описываемом мною эпизоде в Бокас–дель–Торо, становится центром всей проблемы. Но именно он использует каждую возникающую паузу, чтобы вежливо рассказать о достоинствах других рейсов и средств передвижения. Когда же становится ясно, что этот пассажир, являющийся причиной перегрузки, остается твердым как алмаз и что сделать с ним ничего нельзя, встревоженный служебный персонал начинает проявлять дух смирения, а разговоры стихают и прекращаются. Тогда взоры пассажиров и всех присутствующих обращаются к летчику. И перед вашими глазами пилот преображается, меняя характер, как сорочку: Он дает понять зрителям, что готов совершить подвиг и поднимет самолет в воздух.

Туг все – за исключением меня – поднимают восторженный крик, и начинается бурное веселье. Служащие аэродрома обнимают летчика и жмут ему руку, а механики бегут запускать моторы. Все выглядит так, будто полет спасен благодаря смелости одного человека.

Насколько мне известно, такая предотлетная процедура обычна на ряде мелких авиалиний. Чем хуже техническое оснащение авиакомпании, тем драматичнее выходки ее служебного персонала.

Практически самолет в Бокас–дель–Торо оказался вполне исправным, как только механик отрегулировал мотор, а вызвавшая столь сильное оживление перегрузка получилась на деле не такой уж значительной.

Едва волнение улеглось, я поторопился войти в самолет и занять место с таким расчетом, чтобы видеть побережье, уходя шее в сторону Колона. Закончив погрузку, летчик прорулил до конца взлетной полосы, опробовал мотор и двинул самолет с места, не делая, однако, попытки поднять его в воздух. В тот момент, когда мне уже начало казаться, что возможность взлета упущена, резкие толчки прекратились, мы плавно прошли над кустарником и взмыли над бухтой. Потом крыло с моей стороны ушло куда‑то вниз, и я увидел постепенно уходящий в глубь материка Бокас–дель–Торо, обрамленный полукружием береговой полосы.

На одно мгновение я увидел все: и рынок, и выступающий из‑под длинной крыши «Мирамара» джук, и маленький остров, возле которого рыбачил старик, и уходящую в морскую даль темнеющую синеву глубин. Большая черная лодка неподвижно стояла прямо перед пристанью, и сидевший на корме человек плескал веслом, а на носу трое других усиленно старались что‑то сделать. Неожиданно я понял, что это лодка мистера Шеферда, на которой я собирался отправиться в Чирики, и что в это утро она должна была отплыть.

Описывая широкий круг, мы поднимались все выше. Лодка исчезла из виду. Теперь самолет летел так, что с моей стороны было видно только море. Вытянув шею, я смотрел вниз, в морскую даль, и видел бухту и скалу, похожую на быка.

Там. где зарождалась рябь, виднелась простирающаяся до горизонта широкая черная полоса, отороченная белым кружевом. У края потемневшего пространства шесть маленьких лодок, промышлявших черепах, подняв белые и острые, как крылья чайки, косые паруса, дружно и быстро двигались к берегу, оставляя за собой белый пенистый след.

Внезапно я словно ощутил удары и броски этих шести лодочек, и только рев моторов самолета возвратил меня к действительности.

Вернулся пассатный ветер! Он пришел из тех мест, где скрывался. Может быть, на день, а может быть, и на неделю, он задул во всю мощь, так же сильно, как в зимний день.

Чудесный, сильный и устойчивый морской бриз неожиданно появился вновь, чтобы обратить в бегство экваториальную штилевую полосу, зашелестеть кронами пальм и заставить большие лодки вспенивать воду лагуны и птицей лететь до самого Чирики.

Глава восьмая
ЯГУАРОВАЯ БУХТА

Я проснулся, сам не зная почему, не сознавая, где нахожусь, и подумал, что меня разбудил ветер. Высокая комната была во власти ветра – нетерпеливых порывов умирающего дневного бриза. Он метался по крыше и росшим вокруг пальмам, задыхался в щелях и окнах и врывался сквозь бревенчатый костяк высокой хижины.

В темноте я пытался зажечь свет – нашел ручной фонарь и включил его.

Первое, что я увидел, был лежавший на полу кусок скорлупы кокосового ореха. Медленно соображая, я вспомнил, что, когда ложился спать, скорлупы на полу не было. Пока я выяснял, откуда она появилась, еще один обломок скорлупы влетел через окно и упал на пол, а внизу послышался настойчивый голос, чуть более громкий, чем шелест ветра:

– Senor, es hora! [86]86
  Уже настало время, сеньор! (исп.).


[Закрыть]Время! Oigame, senor! [87]87
  Послушайте, сеньор! (исп.).


[Закрыть]

И тут я понял, что это голос Чепе и что я проспал всю вторую половину дня, а сейчас уже близка ночь и нужно идти встречать черепашье стадо. Помахав фонариком в окно, я начал одеваться.

Я снова приехал на неделю на побережье Тортугеро, без всякой пользы болтался повсюду, бродил по берегу, ловил рыбу и собирал коллекции различных животных, ожидая, когда приплывет стадо черепах. Опять я приехал сюда слишком рано, и вместо стада здесь появилась только маленькая группа чересчур предусмотрительных самок. Veladores [88]88
  Дозорные (исп.).


[Закрыть]еще не выстроили свои ranchos [89]89
  Домики (исп.).


[Закрыть]– небольшие, крытые пальмовыми листьями хижины, в которых они проводят промысловый сезон. Однако сегодня утром приземлился маленький самолет, совершающий еженедельные рейсы из Пуэрто–Лимона, и летчик сообщил, что в нескольких милях к югу плывет много черепах, и, может быть, стадо придет сюда нынешней ночью, но скорее всего завтрашней. Поэтому я вскочил с постели, словно меня облили ушатом холодной воды.

В эту ночь я не обнаружил черепах. Если оценивать прошедшую ночь, исходя из моей основной научной задачи, можно считать, что я не достиг цели. Однако попытаюсь вспомнить события этой ночи во всех подробностях, насколько мне позволяют память и записные книжки, чтобы показать, как содержательна может быть неудачная ночь на побережье.

Когда я возвращаюсь домой из очередной поездки в тропики, любители задавать вопросы спрашивают меня, не наскучили ли мне эти поездки и не надоел ли я сам себе, занимаясь поисками того, чего зачастую не нахожу? Нет, не наскучили. Я бываю мокрым, потным от жары, иногда мне очень хочется спать. Порой становлюсь беспокойным, безрассудным, по временам бываю дьявольски голодным, но все это мне не надоедает. То, что повергает меня в скуку севернее 20–Й параллели, здесь кажется занимательным. Я испытываю несвойственный профессионалам наивный восторг перед тропиками и живущими там людьми, и это заставляет меня безоговорочно мириться с условиями, которые казались бы нестерпимыми в других местах. Когда приходится торчать в каком‑нибудь городе или поселке, не имея возможности выехать, мое беспокойство растет, но стоит только попасть в лес – и уже ничто не сдерживает мой энтузиазм.

Однако продолжим рассказ о вечере на побережье с того момента, как меня разбудил ветер.

Я вытряхивал из ботинок песок, когда Чепе окликнул меня вторично.

– Ja voy [90]90
  Сейчас иду (исп.).


[Закрыть], – сказал я и принялся собирать разнообразное имущество, которое нужно взять с собой, когда идешь метить черепах. Быстро проверил все вещи: прикрепляемый к голове электрофонарь, фотоаппарат, штатив, фоторефлектор, запасные лампы, черно–белую и цветную пленки, пластинки для метки черепах, проволоку, бурав, кусачки, плоскогубцы, стальную рулетку, записную книжку и карандаши. К этому добавил свернутый пластикатовый плащ и несколько мешков для коллекций – все это рассовал по карманам рюкзака и спустился вниз по лестнице. Чепе встретил меня у ворот изгороди. Сейчас он мало напоминал облитого потом индейца с двумя связками бананов на голых плечах, которого я нанял себе в помощь. В этот вечер он был одет в пару синих саржевых брюк, в длинную со складками рубашку, сшитую никарагуанским портным на манер кубинской guayabera [91]91
  Национальная одежда на Кубе (исп.).


[Закрыть], слишком просторную для Чепе, но зато накрахмаленную и ослепительно белую. На нем были новые, прямо из магазина, тяжелые, двухцветные ботинки, скрипучая подделка какой– то заграничной модели, но сделанная из жесткой, дубленной мангром бычьей кожи. Волосы Чепе были так напомажены, что походили на гладкое черное стекло. Позади на поясе висел нож–мачете. Все это не внушило доверия, и я посмотрел на моего спутника с опаской.

– Нам придется далеко идти, – сказал я. – И придется тяжело работать.

– Что ж, все будет в порядке, – ответил Чепе. – Мы будем работать.

– Тогда скажите, к чему это щегольство? Для чего вы так нарядились? Мы отправляемся на берег, и я не могу понять, зачем нужно ходить этаким франтом по песку.

– Потому что сегодня субботний вечер, – сказал Чепе таким тоном, словно я забыл об этом. – Я каждый субботний вечер надеваю хороший костюм. Es que es costumbre [92]92
  Здесь такой обычай (исп.).


[Закрыть].

Когда здесь начинают фразу с es que, то лучше уступить. Смысл заключается в том, что вы здесь чужеземец и что некоторые тонкости обычаев страны неминуемо от вас ускользают, а они должны оставаться такими, какими были до сих пор. Я это хорошо знал и не стал спорить с Чепе по поводу костюма.

– Ладно, в таком случае все в порядке, – сказал я. – Пошли!

Я отдал Чепе рюкзак, и он надел лямки поверх своей великолепной рубашки. Мы пошли навстречу прибою по спускающейся вниз чистой и хорошо вытоптанной тропе, пересекли напоминавшую площадь вырубку, возле которой стояли хижины индейцев москито.

Большинство домов были наглухо закрыты, и в них царила удивительная тишина, лишь сквозь тростниковые стены слышалось чье‑то бормотание или плач ребенка. Только в одной плетеной постройке, значительно большей, чем остальные, и стоявшей ближе к берегу, ясно ощущались признаки жизни. Как и в остальных строениях, окна и двери в ней были наглухо закрыты, но сквозь щели просачивался яркий свет, доносился людской говор, а гитары и барабаны пытались заглушить друг друга.

Чепе резко повернул голову в сторону постройки.

– Вот где собрались все москито! Но они еще не навеселе. Mas tarde, si [93]93
  Несколько позже, да (исп.).


[Закрыть].

Можно было расслышать звуки струн и барабанов, ухватить какой‑то стройный и неожиданно исчезавший мотив. Глухие удары, гул и дробь барабанов как бы намечали рисунок мелодии и вновь его стирали; гитары бряцали и нестройно звенели, люди начинали напевать одним голосом, без слов, притоптывать ногами и заполнять паузы полупевучими фразами или отрывистыми фальцетными выкриками. Потом мы услышали молодой сильный голос, и вскоре весь небольшой дом зазвучал, как орган.

Плотно закрытые двери, приглушенная музыка и смутные, просвечивающиеся сквозь щели дома полосы света – все это так характерно для такого «веселья». Я вспомнил, как в годы, когда я был еще мальчишкой и жил на побережье штата Джорджия, негры запирались субботними вечерами в ветхих хижинах и робко тешили себя игрой на таких же гитарах и барабанах.

Мне хотелось остановиться, посидеть в тени и послушать, но позднее время не позволяло, к тому же Чепе решительно торопился уйти отсюда, и я медленно побрел за ним, прислушиваясь к замирающему волшебству музыки.

Позади дома, где веселились люди, хижины располагались в беспорядке вдоль тропы, проложенной через прибрежный кустарник. Эта была основная дорога, ведущая к югу от Парисмины, она шла среди низких дюн и проложена была здесь потому, что сыпучий песок дает лучшую опору для ноги, чем расползающийся прибрежный грунт. Этой тропой мы дошли до края деревни и очутились на расчищенном от кустарника пастбище, где из тощей травы на песок выбегали тысяченожки. У ближнего края пастбища стояла привязанная к столбу белая лошадь, которая пощипывала чахлую траву.

Лошадь была одноухой, худой, измученной и более высокой, чем кони местной породы. Несомненно, она совсем недавно появилась в деревне, так как в день моего приезда я безрезультатно обежал все вокруг в поисках bestia [94]94
  Животное (исп.).


[Закрыть], на котором мог бы совершать поездки по берегу. Такая лошадь вполне подходила мне.

– Не могу ли я нанять эту лошадь? – сказал я. – Где может быть ее dueno [95]95
  Хозяин (исп.).


[Закрыть]?

– Он отправился пьянствовать, – ответил Чепе. – Это старик с двенадцатой мили. Он velador [96]96
  Дозорный (исп.).


[Закрыть]. Ему незачем velar [97]97
  Бодрствовать (исп.).


[Закрыть]по ночам до пятнадцатого числа, и он приехал сюда выпить guaro [98]98
  Водка (исп.).


[Закрыть]. Непонятно, откуда он берет деньги.

Я решил, что завтра найду этого человека, даже если придется идти за ним на двенадцатую милю. Вид у лошади был унылый, но лучше пользоваться такой лошадью, чем ходить пешком по десять – двадцать миль в темноте. Для глубоких песков Тортугеро больше подходят верблюды, но, так как их здесь нет, я решил не предаваться праздным размышлениям. Одержимый жаждой собственничества, я провел рукой по натертому, костлявому хребту белой лошади, и она удивленно посмотрела на меня.

Чепе нагнулся и, стоя попеременно то на одной, то на другой ноге, начал снимать ботинки. Связав шнурки, он отнес ботинки на край вырубки в кусты и повесил их на ветке. Затем засучил брюки и расстегнул накрахмаленную рубашку. Он стал пояснять мне, что ботинки не годятся для хождения по песку – они хороши для скал или, например, для того, чтобы произвести впечатление, скажем, в субботний вечер или в городе.

Мы намеревались пройти десять – пятнадцать миль. Песок был мягким и мелким, но состоял он из пемзы и вулканического стекла, и через несколько миль мои неприспособленные, тонкокожие ступни ног были бы истерты. У Чепе же были ноги горного индейца, покрытые огрубевшей кожей, с крепкими искривленными пальцами. Большие пальцы отгибались в сторону на сорок пять градусов из‑за постоянного ношения открытых сандалий, а также потому, что при верховой езде в стремена продеваются только большие пальцы ног. Теперь, когда ботинки были сняты, я больше не беспокоился о ногах Чепе. Я ему только завидовал.

– Ну как, пойдем? – спросил он.

Мы направились по едва заметной боковой тропинке, протоптанной в высокой, по пояс человеку, траве, и вышли на берег. В то время как я приноравливался к правильному шагу и ритму хождения по песку; Чепе начал разговор – ему нужно было облегчить собственную душу. Я даже не представлял, насколько сильно он ощущал себя здесь чужаком и как не по душе ему эти места. Он не видел ничего хорошего ни в индейцах москито, ни в неграх, ни в Тортугеро и Пуэрто–Лимоне.

– Все, что здесь, – плохо! – сказал он. – А вот на родине, там все по–другому Здесь они играют на гитарах, вместо того чтобы ударять по ним. И это здесь называют весельем!

– Но мне кажется, что там, в хижине, индейцы москито веселились.

– Но не так, как в Окотале. Здесь все плохо, а в Пуэрто–Лимоне еще хуже. Здешний народ живет неправильной жизнью.

– У вас тоска по родине. Здесь вовсе не так уже плохо. Мне здесь нравится. И мне по душе индейцы москито.

– Для гринго все выглядит иначе. А знаете ли вы, как здесь трудно достать кукурузную лепешку!

– Правда… – сказал я. – И мне это очень досадно.

– А дома сколько хочешь кукурузных лепешек. У нас их хорошо пекут мама и сестра Анхела, и лепешек всегда вдосталь. И сыра, и творога, и растительного масла. А здесь только пшеничная мука и кокосовый жир, а они вредны для здоровья.

– Я вижу, что вас мучает тоска по родине, – сказал я. – А насчет кукурузных лепешек вы правы. Почему же вы не возвращаетесь домой?

– Я собираюсь. Но здесь можно заработать. Вернусь домой, как только накоплю деньжат.

Несмотря на постепенно увеличивающуюся темноту, я увидел разбросанную на песке белую округлую скорлупу яиц. Я поднял скорлупку, она была совсем свежей и походила на кусочек кожи. Осмотревшись кругом, я не обнаружил в песке ямы, которую мог вырыть в поисках гнезда похититель яиц.

– Они только что вылупились, – сказал Чепе и стал искать маленьких черепах.

Сезон был явно неподходящим, и только в гнезде биссы мог вылупиться молодняк. Я встал на колени, ощупал песок в кем‑то потревоженном гнезде и обнаружил небольшую воронку. Засунув в нее руку по самое запястье, я натолкнулся на маленькое живое тело и схватил его. Оно царапалось и слабо извивалось, потом вынырнуло из песка и ринулось вверх по моей руке к плечу, затем через ухо взобралось прямо на темя. Я взмахнул рукой – оно прыгнуло на темный край травы и исчезло прежде, чем я успел на него взглянуть. Изумленный Чепе тихо что‑то произнес.

– Que fue? [99]99
  Что это? (исп.).


[Закрыть]– спросил он.

– Не знаю, – ответил я. – Если это черепаха, то такой проворной я еще не встречал. Попробую еще!

Я достал фонарь, прицепил батарею к поясу, а лампу к голове. При свете фонаря мы дружно принялись рыть, осторожно отбрасывая пригоршни песка. Вдруг Чепе что‑то нащупал и быстро отдернул руку. Покуда мы отгребали песок, какой‑то предмет принял очертания, и мы увидели высунувшуюся из яичной скорлупы большую зеленую голову с ярко–черными глазами.

– Змея! – вскрикнул Чепе и одним рывком отпрянул на четыре фута в сторону.

Маленькие глазки–бусинки животного заморгали и стали похожими на глаза пресмыкающегося, но я отлично понимал, что о змее не могло быть и речи. Тут я вспомнил, что ящерица–игуана обычно устраивает гнезда в песчаных местах. Я взял в руки маленькое, влажное и обсыпанное песком существо, которое сразу же вцепилось зубами в мой палец, отбросив в сторону скорлупу, из которой только что вылупилось. Еще два существа выскочили из гнезда, перемахнули через мои ноги и умчались в кусты. Я обтер песок с пойманной игуаны и протянул ее Чепе.

– Garrobo [100]100
  Игуана ( исп.).


[Закрыть], – сказал он. – Прямо на берегу?

Мы сели вплотную к яме и добрых полчаса выкапывали молодых игуан. Все они были удивительно злобно настроены, очень подвижны, и нескольким удалось удрать. Убежала даже та, которой я помог вылупиться из яйца Но все же тридцать игуан очутились в моем мешке. Все они были зелено–салатного цвета и имели длину от восьми до десяти дюймов.

Мне ни разу не довелось видеть, как вылупливаются маленькие игуаны. Был случай, и я даже писал о нем, когда обнаружил гнездо игуаны на песчаной отмели одной из никарагуанских рек; там ящерица отложила яйца прямо над гнездом каймана. Найденное сегодня гнездо отстояло по крайней мере на пол мил и от территории, где обитают игуаны, то есть от больших деревьев лесной полосы, тянущейся вдоль реки Тортугеро.

Мы обследовали соседнее с гнездом игуаны место и обнаружили там, на расстоянии не более ярда, свежее гнездо биссы. Трудно назвать двух пресмыкающихся столь различных по образу жизни, чем игуана и бисса. Последняя живет возле подводных коралловых рифов, а первая лазает высоко по деревьям, растущим у лесных опушек, и питается их листвой. А тут две беременные самки встретились с глазу на глаз, на одном и том же месте, с одинаковой целью – зарыть яйца. Конечно, обе принадлежали к пресмыкающимся, а неотъемлемое свойство пресмыкающегося – закапывание яиц. По–видимому, здешний прибрежный песок явился самой лучшей и ближайшей инкубационной средой и для древесной ящерицы, и для обитающей в соленых водах биссы.

Когда мы убедились, что гнездо раскопано до дна, я наспех сделал ряд измерений, занес данные в записную книжку, захватил несколько целых яиц и завязал мешок с пойманными игуанами. Мы счистили песок с рукавов и брюк и, взяв с собой игуан и рюкзаки, двинулись дальше.

Стало совсем темно. Время от времени я включал фонарь и длинным лучом освещал берег. Но Чепе сказал мне, что след черепахи заметен в темноте не хуже, чем при свете фонаря, а может быть, даже и лучше.

– Вы можете видеть более темную полосу, – пояснил он.

Его мысль была мне понятна, и в ней содержалась доля истины. Но с точки зрения опытного человека, располагающего фонарем, было неправильным идти в темноте, когда знаешь, что при свете фонаря можно обнаружить много разных глаз – маленьких огоньков, сверкающих среди дюн, как искусственные мозаичные камни, или светящиеся в кустах, как мерцающие звезды. Это могут быть глаза наземных пауков, бегающих вдоль открытого берега в погоне за песчаными блохами, порой влезая на высокую траву и подкрадываясь к спящим в ней насекомым. Это бывают глаза тонких, как бумага, древесных пауков, приникших к гладким черенкам листьев кокосовых пальм. При свете фонаря вы можете видеть, как ночные крабы быстро переставляют свои многочисленные ноги, пересекая неразличимый в темноте песок, и скользят по нему, словно по туго натянутой проволоке. Они ищут спасения в полосе прибоя или же в своих норах, в зависимости от того, что окажется к ним ближе в момент, когда их неожиданно осветит луч фонаря.

Вы долго смотрите вдоль длинного светового луча в поисках мерцающих глаз енотовидных. У полосы кустарника вам не всегда удается заметить промышляющего добычу енота, однако почти всегда можно увидеть большущие сверкающие глаза сидящего на яйцах козодоя. И хотя вы уже десятки раз видели это сверкание, у вас начинается сердцебиение и вы воображаете, что перед вами какое‑то огромное голодное существо. Иногда, почти совсем на грани вашего поля зрения, появляется созвездие, и его неясно горящие звезды неожиданно прочерчивают по небу полосы света, словно падающие метеоры. Раздавшееся в кустах тявканье дает вам понять, что вы напугали стаю собак из Сикирреса, рыщущих здесь в поисках яиц биссы и ожидающих, покуда приплывет большое стадо зеленых.

Если вы направите луч фонаря поверх низкого берегового кустарника, к деревьям прибрежной рощи, то сможете зажечь огонек величиной с булавочную головку в глазах двухдюймового мотылька. Постепенно этот огонек разгорится до размеров и окраски глаз шестифутового аллигатора. И сколько бы раз вы ни поворачивали голову в сторону моря, вам не удастся обнаружить там чьих– либо глаз – лишь спугнете стайки кормящихся в полосе прибоя маленьких плоских рыбешек, которые в полном безумии начнут кувыркаться и взлетать в воздух. Может быть, только на сотый раз ваш луч отразится от панциря биссы, плывущей по волнам к берегу, чтобы снести там яйца.

Мы шли уже около получаса, когда прямо перед нами на берегу я обнаружил отблеск чего‑то очень знакомого, но крайне неправдоподобного для этих мест. Этот неясный ярко–розовый круглый глаз мерцал, подобно планете, а не сверкал, как звезда. Вне всякого сомнения этот четко очерченный кружок был глазом лягушки. В слабом свете луча глаз казался висящим в пространстве. Не поверив впечатлению, я продолжал идти вперед, пока не увидел четкие контуры бревна.

Полусгнившее бревно толщиною в два фута наполовину завязло в песке, один его конец обсох и побелел от соли, а другой был черным и мокрым от брызг набегавших волн. Сверкавшая глазами лягушка сидела как раз на границе сырой и сухой частей.

Такое событие может показаться незначительным, но, с моей точки зрения, оно было чудом. Глаз принадлежал древесной лягушке–хиле – крупной тропической породе, которую обычно находят в прудах и канавах, наполненных пресной водой. Из всех дышащих воздухом позвоночных амфибий лягушки и саламандры менее всего терпимы к соленой воде, которая поглощает влагу из протоплазмы и создает трудности для голых и влажных существ.

В здешних краях нет настоящих морских пород амфибий, а те, что живут здесь, остерегаются соприкосновения с морем. Лишь жабы – существа более толстокожие – теряют меньше влаги из организма, чем их сородичи, поэтому их иногда можно встретить ночью в дюнах или вблизи речного устья, но это случается редко.

Насколько я помню, лягушка–хила сидела вопреки правилам возле сырой части бревна. Согласно всем учебникам, ей надлежало находиться в тяжелом осмотическом состоянии и под воздействием соленой воды она должна была сморщиться от потери собственной жидкости. Однако она сидела вытаращив навстречу ветру большие глаза, подобрав под себя ноги, широко разинув глотку, дыша соленым воздухом, словно ожидала, что какая– нибудь мирная песчаная блоха, или паук, или еще какая– нибудь жертва очутится поблизости.

По тому, с какой неосмотрительной настойчивостью она нарушала установленные для ее сородичей запреты и добывала необычный корм на отравленном солью участке суши, можно было решить, что лягушка появилась издалека. Она не могла родиться в море или в песке, она, бесспорно, появилась на свет в пресной воде. Следовательно, лягушка была каким‑то образом доставлена в наветренную сторону из лесного пресноводного водоема или прилегающего к реке болота, и обратное путешествие через сухой кустарник было для нее невозможно. Однако возникшее подозрение заставило меня осветить часть пальмовой рощи, и тут я заметил покосившийся нанес, стоявший на опутанной виноградными лозами вырубке.

Покинув лягушку и Чепе, который не усмотрел ничего интересного в этой встрече, я обследовал вырубку и нашел развалины колодезного сруба. Такие колодцы со слабосолоноватой водой роют в сухом слое песка, лежащем между морем и рекой, до которой доходит приливная волна. Навес над колодцем сгнил и свалился, стены сруба сильно обветшали, но на дне я увидел отблеск воды. Я осветил колодец фонарем, постучал по срубу, и мне стало видно, как в темной воде засуетились головастики.

Теперь я понял, откуда появилась лягушка, но так и не узнал, почему она решила отдыхать на соленом бревне. Когда я вернулся, лягушка сидела на прежнем месте, а Чепе, примостившийся на сухом конце бревна, курил сигарету. Я засунул лягушку в мешок, и мы пошли дальше к югу.

Пройдя около двух миль, мы не обнаружили ни единого следа зеленой черепахи. Действуя очень согласованно, черепахи всегда появляются постепенно, как бы предупреждая о прибытии. Но стадо не прибывало и, по– видимому, не собиралось прибывать этой ночью.

Уравновешенный человек, интересующийся только одной узкой отраслью науки, отправился бы домой, чтобы набраться сил для следующего дня. Но передо мной на два десятка миль гладко расстилалось побережье, а бриз дул с силой, достаточной для того, чтобы отгонять песчаных мух. Отдельные тусклые зарницы сверкали далеко на юго–востоке, и было ясно, что проходившие на безопасном от нас расстоянии грозовые тучи разразились ливнями где‑то далеко в море. Зачем же идти обратно? По–прежнему оставалась возможность встретить одинокую зеленую черепаху, а биссы и кожистые прибывали все время. Еще не наступил сезон для дозорных, берег был пуст, а из ближайшего леса всегда мог появиться какой– нибудь любитель поживиться яйцами. И вообще, если есть берег, по которому можно идти, вы всегда услышите от меня подобные рассуждения. Ночные прогулки по дикому тропическому берегу – предел моих желаний.

Я спросил Чепе, хочет ли он вернуться – ведь если вы замышляете хождение темной ночью по берегу; то должны быть уверены в своем спутнике.

– Очень уж хорошо ночью на берегу, – сказал он.

Думаю, что от Пуэрто–Лимона до Колорадо–Бар не найдется ни одного молодого человека, который согласился бы участвовать в подобной прогулке без обусловленного вознаграждения, да еще в субботний вечер, когда привезен и открыт бидон с guaro. Видимо, тоска по родине помогла Чепе предугадать в прогулке нечто приятное. А у латиноамериканского индейца тоска по родине – серьезный недуг.

Я принялся расспрашивать Чепе о родном доме и обо всем, что с ним связано: о семье и урожае, о девушках и заработках. Задавая вопросы, я как бы делил с ним тоску и вспоминал предрассветный запах стелющегося дыма, полуденную песню ветра в вершинах сосен над вьючными тропами, далекий вопль хохочущего ястреба, маленькую, крытую черепицей хижину, стоящую на склоне холма возле красного, как разрез раны, участка обработанной земли или рядом со спрятанной от глаз бухточкой.

С того момента, как Чепе узнал, что я жил в горах и бывал в столь родном ему Окотале, он в своеобразно сдержанной форме стал обо мне заботиться. Сегодня, в субботний вечер, особенно остро нуждаясь в сочувствии, он был готов нести мой мешок хоть на край света, если бы только мне понадобилось туда идти.

– Здесь на субботние вечеринки собираются только эти дикие москито, – сказал он.

И вы должны понять, почему на здешнем побережье так плохи субботние вечера. Субботу празднуют и здесь и дома, и тут и там одинаковые предметы бутафории, те же нарядные костюмы, но дух веселья совершенно иной. Guaro, девушки и гитары фигурируют и здесь и там – в Окотале, но между ними нет и тени сходства.

Поймите, какие возможности представились Чепе в этот спокойный субботний вечер, как понеслись его думы через равнины и цепи гор туда, в совсем иное место, где сегодня также льется рекой еженедельное guaro, где тщательно умывшиеся мужчины собираются в кабачках или сидят группами на перекрестках трои и иод деревьями на обочинах пыльных дорог, пьют guaro, посматривают на девушек и судачат о них.