Текст книги "Курдский пастух"
Автор книги: Араб Шамилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
В тот момент когда баранов пускают к овцам, курды стреляют из ружей и винтовок, как бы празднуя свадьбу своих овец. В этот день приготовляют разные кушанья: «мрто–ха» – халва, «гата» – сдобные сладкие лепешки, «каурма» – жаркое, и приглашают гостей на обед, а затем собирают бедняков, которым хозяева раздают кушанья.
Девушки снимают с головного убора свои шелковые платки и накидывают их на шею своим любимым баранам, а молодые люди подходят и снимают эти платки в знак того, что они любят этих девушек и согласны взять их в жены. Отцы и матери внимательно замечают, кто из юношей снял платок их дочери: они знают, что молодые люди сговаривались летом и что дочь их согласна выйти замуж за того, кто берет ее платок. Если нет препятствий со стороны родных, то происходит помолвка, а спустя некоторое время устраивается и свадьба. Конечно родители обычно отдают предпочтение богатым женихам, и в прежнее время мало кто из богатых хозяев согласился бы отдать дочь за пастуха.
После праздника «бэран–бэрдан» хозяева производили расчет со своими пастухами. Взрослый пастух получал за летнюю службу от 8 до 12 барашков, а подпасок – от трех до пяти. По местному обычаю, с каждых 20 овец пастух получал одну; по этому расчету, если у кулака–хозяина было стадо в 200–250 голов, он давал пастуху 10–12 голов, что представляло собой более чем скромную плату за тяжелый и опасный труд пастуха. Но кроме того курдский кулак ухитрялся эксплоатировать нас еще и другим, окольным, путем: он входил в соглашение с менее состоятельными соседями и брал за плату их небольшие стада на летнюю кочевку; по мелочам набиралось еще 200–300 овец, которые паслись вместе с его стадом. Пастух, отвечая за целость этого добавочного стада, не получал никакой дополнительной платы от хозяина.
И все же, несмотря на низкую оплату труда, мы считали, что лучше жить у курдов, чем у молокан: за гибель овцы растерзанной волками, курды ничего не вычитали из жалованья и не били пастуха так жестоко, как молокане. Кроме того каждый пастух имел право зарезать для себя в течение лета одну овцу по указанию хозяина, и это было большим подспорьем в нашем нищенском быту.
ПРОПАВШИЕ БАРАНЫ. СМЕРТЬ БРАТА
На следующее лето мы нанялись пасти баранов в то же село Каракала, у помещика Барое–Авди. Мы взялись пасти всю его баранту своими силами, т. е. отец, два брата и я.
Работали мы дружно, во всем слушались отца, сами шли к нему за советом. Отец уже был стар, ему трудно было ходить в поле за скотом; поэтому мы сами: исполняли всю работу, не желая, чтобы старик мало спал и утомлялся. Однако отец был не очень‑то сговорчив: он соглашался отдыхать только днем, а по ночам он, не вполне доверяя нам, сам караулил стадо. Он часто повторял, что молодые люди не в состоянии бодрствовать всю ночь, а тут как раз и подкрадется вор с винтовкой да и угонит несколько штук баранов, да и волки могут подобраться к стаду – на одних собак полагаться нельзя. Как только начинало смеркаться, отец одевался потеплее, брал свой старый дробовик, который заряжал крупной дробью, накладывал пистон и отправлялся в ночной караул. Всю ночь он обходил стадо, тихо посвистывая и зорко вглядываясь в темноту. Сторожевым собакам он указывал места, где лежать и караулить; только глазная овчарка Байлае ни на шаг не отходила от него.
Однажды, проснувшись утром, мы заметили, что исчез старший брат, Бро; его долго разыскивали, но нигде не могли найти. Так мы и остались вдвоем с младшим братом караулить и пасти стадо. Месяца три спустя курды сообщили нам, что брат Бро нанялся пастухом в другое село. Отец немедленно отправился туда и действительно нашел брата, но Бро не захотел вернуться. Он отказался наотрез, говоря, что дома он жил впроголодь: слишком уж велика семья; лучше работать одному – по крайней мере сыт будешь. Отец и мать очень горевала об уходе брата. Ведь Бро был кормильцем семьи: кроме своего пастушества, он в свободное время ходил с матерью в город и в соседние села побираться. При нем жилось гораздо легче. Однако, как ни горевали родители, как ни упрашивали, – Бро не вернулся. Он все лето прослужил пастухом в другом селе.
Лето прошло благополучно, но осенью случилось несчастье: из нашего стада пропало три барана. Отец долго искал их, но все было напрасно. В отчаняии он отправился к ворожее, которая, проделав все свои штуки, сказала, что баранов украл пастух Мирза–Тамо–оглы. Отец отправился к нему с бранью и настойчивым требованием немедленно возвратить украденных баранов и возместить отцу понесенные им убытки. Бедняга–паcтух клялся, что баранов никогда не брал, но ему не верили, потому что верили ворожее. Рассерженный отец отправился к Усу–беку, главе того рода, к которому принадлежал пастух. Но всемогущий бек, как оказалось, сильно злоупотреблял своей властью. За то, чтобы принять отца и выслушать его жалобу, он потребовал барашка. Пришлось дать. На приеме отец мой заявил беку, что, по гаданию ворожеи, трех баранов украл Мирза–Тамо–оглы. Как ни клялся перед беком несчастный бедняк, который и на самом деле никогда не был вором, глава племени признал, что Мирза–Тамо–оглы виновен, и потребовал с него трех баранов, которых, вместо того чтобы отдать отцу, взял себе. Отец был поражен и обижен этим странным решением; он многократно ходил к беку с просьбой выдать ему баранов, но тот конечно не соглашался. Наконец бек пригрозил отцу, что если он еще раз посмеет явиться к нему за баранами, то будет арестован и избит так, что жив не останется. Отец знал, что это не пустая угроза. Он испугался и перестал ходить к беку. Мы были уверены, что бараны безвозвратно пропали, а вместе с ними пропал и весь наш летний заработок. Мы не раз проливали слезы, говоря, что несчастья сваливаются на нас одно за другим, как тяжелые камни.
В один прекрасный осенний вечер мы все трое, т. е. отец, брат Давреш и я, ужинали, сидя в поле: ели хлеб и запивали парным молоком; в это время к нам подошел совершенно незнакомый курд. Курды соблюдают обычай гостеприимства не только в доме, но и в поле; поэтому отец, надоив свежего молока, напоил и накормил гостя, приготовил ему постель на своей кошме и спросил, чем может быть ему полезен. Гость, поблагодарив за угощение и сердечный прием, рассказал, что дней сорок тому назад к его стаду пристали три чужих барана, которые и до сих пор с ним пасутся; он же из расспросов узнал, что бараны поводимому из нашего стада, и прошел сообщить об этом.
Мы несказанно обрадовались этому известию и не знали, как отблагодарить гостя, который оказал нам такую большую услугу. Мы разговорились. Оказалось, что наш спаситель – такой же бедный батрак, как и мы, – сам когда‑то переживал такое же несчастье. Помня свою беду, он пожалел нас и не поленился притти.
На следующее утро я отправился вместе с ним за баранами. Когда мы подошли к стаду, вокруг меня собрались все пастухи и подпаски, предлагая мне узнать своих баранов.
Оглядев издали громадное стадо, я конечно не мог отличить своих баранов. Тогда я поднялся на высокую скалу и сразу указал на трех баранов, которые как бы чувствуя себя чужими в этом стаде, отделились от него и паслись в стороне.
Пастухи похвалили меня за догадливость и назвали хорошим пепором. Затем они приняли меня как гостя и угостили пастушеским жарким. Зарезав молодого, хорошо упитанного барашка и сняв с него шкурку, они разрезали мясо на куски, которые пересыпали мелко накрошенной душистой травой и дикой луковицей и затем уложили обратно в только что снятую шкурку. Между тем подпаски уже успели выкопать неглубокую яму, в которую осторожно опустили шкуру с мясом; яму забросали землей и развели над бугорком большой костер. Когда через два–три часа костер совершенно прогорел, пастухи осторожно отгребли огонь и землю и, аккуратно развернув овчину, стали перекладывать мясо в котелки.
Приятный запах свежеподжаренной баранины, смешанный с запахом трав и лука, возбудил наш аппетит, тем более, что мы с утра почти ничего не ели. Травы были так ароматны, мясо казалось таким сочным —мы с нетерпением ожидали того момента, когда можно будет приняться за еду. Между тем пастухи торжественно, неторопливо рассаживались в круг, и я из приличия тоже не должен был обнаруживать своего нетерпения. Как вкусен был этот обед!
Отец счел нужным отправиться немедленно к Мирза–Тамо–оглы и просить у него извинения. Он уговаривал его отправиться к беку и взять у него своих баранов. Но всесильный бек не считался с такими бедняками, как мы или Мирза–Тамо–оглы, и конечно оставил баранов у себя. Пострадала от этого дела, кроме Мирзы–Тамо–оглы, еще и ворожея: слух об ее обмане распространимся по всему округу, и престиж ее среди курдов совсем упал: никто к ней больше не обращался.
Прошло лето, и наступила глубокая осень со всеми туманами, дождями и холодным, режущим ветром. Брат Давреш стал жаловаться на боль в голове и боках, С каждым днем он чувствовал себя хуже, все чаще жаловался на боль в груди. Он едва плелся за стадом, и ясно было, что силы его покидают. Наконец он слег. Отец сходил за «экимом», знахарем, который посоветовал ему хорошо протопить тундырь, зарезать барана и, завернув брата в свежеснятую шкуру, продержать его в теплоте над тундырем; это лечение надо было проделать два раза. Родители в точности выполнили предписание экима. Кроме того знахарь пускал брату кровь, варил известку с молоком и этой смесью обкладывал больному грудь, но и это лечение, не приносило, пользы —брат угасал. Опечаленный отец не раз обращался к духовным лицам «пирам» и «шейхам», но разве могли они помочь больному? Давреш вскоре умер. Лишившись помощника, старик–отец уже не решался брать на свое попечение большое стадо, – он стал наниматься к хозяевам, у которых стада были небольшие; с этой работой он справлялся без помощника. Я же по его совету отправился в город, чтобы наняться куда‑нибудь хоть в сторожа. Решение это было правильно, потому что пастушество не могло обеспечить нашего существования: мы давно уже жили впроголодь.
В ГОРОДЕ. ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ВОЙНА
Наши соседи–курды собирались в город – продавать ячмень и пшеницу. В городе они хотели закупить сахар, чай, мануфактуру и другие припасы, необходимые на зиму.
Мать приготовила мне хлеба, сшила дорожный мешок, починила мою одежду, и я с обозом ночью отправился в путь. По дороге я подгонял быков и вообще охотно исполнял всякую работу. Через два дня мы приехали в Карс.
Город Карс расположен под горой, на которой стоит большая крепость, построенная еще турками. Карс перешел во владение России после войны 1877–1878 гг. Русские приложили много усилий, чтобы очистить его от вековой грязи и бродячих собак, которых турки не уничтожали: они считали этих грязных голодных псов священными животными. Кругом Карса, на высоких горах, выстроены военные форты, и сам Карс – военный город. Мне очень понравились красивые двух– и трехэтажные дома, вымощенные улицы и зеленые сады, но больше всего меня привлекали магазины. Я не мог оторваться от больших окон, где было столько разнообразных и красивых вещей. В поисках работы я исходил почти весь город и хорошо изучил его.
Поселился я в «хане» (постоялый двор) и, вместо того чтобы платить за ночлег, чистил каждое утро конюшню и подметал двор. Каждый день я ходил искать работу и все неудачно. Между тем деньги мои подходили к концу, оставалось лишь 25 копеек. Кто‑то посоветовал мне пойти на пемзовый завод, который недавно был открыт в селе Александровском, где мы раньше пастушесгвовали. Я отправился туда и на заводе встретил молоканских мальчиков, с которыми учился в школе. Они хорошо отнеслись ко мне и помогли мне устроиться. Меня поставили на работу: собирать в ящики выкопанную пемзу; не менее полутораста мальчиков и девочек, моих сверстников, было занято этой работой.
Дело было нетрудное, и я скоро привык. Работали мы от зари до зари, т. е. не менее 111/2 часов, а зимою по 10 часов, за 30 копеек в день. Вскоре мне удалось устроить на эту же работу двух своих сестер, Гоги и Чичак. Я быстро научился разбирать куски пемзы по качеству и был назначен сортировщиком с оплатой 10 рублей в месяц. Когда приехали сестры и поступили на работу, мы поселились вместе и вели более чем скромный образ жизни, откладывая каждую копейку для родителей. На этом заводе я проработал около двух лет, и здесь меня застала империалистическая война.
Осенью 1914 года, когда я еще работал на заводе, в село Александровское прибыл 3–й Кизляро–гребенский. казачий полк, который раскинул свои палатки около завода. Я часто ходил после обеда в полк, брал у казаков обед, остатки каши и приносил домой, а сестры радовались, когда я приходил с добычей, и мы с удовольствием поедали эти остатки.
По воскресеньям я ходил с казаками на реку купать лошадей и часто помогал им в работе. Меня очень полюбили и казаки и некоторые офицеры, которые бывали дежурными по полку. Узнав, что я хорошо владею турецким, армянским, курдским и русским языками, они предложили мне остаться при полке в качестве переводчика; я принял это предложение с большой охотой. На следующий день командир полка вызвал меня к себе для переговоров и предложил 25 рублей в месяц. Сестры мои плакали и просили не покидать их. Однако возможность получать 25 рублей в месяц оказалась сильнее их слез, и я решил отправиться с полком. Я взял трехдневный отпуск, чтобы отвезти сестер домой и, добросовестно исполнив эту обязанность, немедленно возвратился в полк я приступил к работе. На мне лежала обязанность переводить сельским старшинам то, что мне говорили офицеры и должностные лица, а также переводить на русский язык их ответы. Кроме того я должен был спрашивать направление дорог, присутствовать при покупке фуража и продовольствия, вести переговоры с торговцами.
Через неделю мы двинулись в путь через город Кагызман в Сары–Булах, на турецкой границе. Сначала мы ехали по шоссе, затем командир решил итти по прямому пути, через села. Это была трудная задача: мне пришлось работать и за переводчика и за проводника, расспрашивать местных жителей и разузнавать дорогу. Нередко мы отправлялись в путь в ночное время, и ориентироваться в гористой местности, сплошь пересеченной глубокими ущельями, было очень трудно: всюду перекрещивалось множество троп и дорожек, протоптанных скотом. Местные крестьяне относились враждебно к русским войскам и часто давали неверные сведения. Так, однажды местные турки и курды обманули меня. Когда обнаружилось, что мы на неправильном пути, полковой адъютант, вспылив, ударил меня два раза нагайкой, хотя я не был виноват.
Местность, по которой мы продвигались, восхищала нас своей живописностью, но ехать было тяжело: каменистые россыпи, крутые спуски, обрывы и горные ручьи затрудняли передвижение. Полковые лошади еще не успели втянуться в марш, и пришлось сделать несколько дневок, чтобы дать лошадям отдых, перековать износившиеся подковы и отремонтировать повозки. Кроме того каждый день делали остановки, чаще всего в небольших укромных долинках, для варки обеда и ужина. С места стоянки полк обычно уходил ночью, чтобы скрыть от турок наши передвижения. Пробыв в пути восемь дней, мы наконец подошли к турецкой границе. В Сары–Булах постепенно стягивались войска, располагавшиеся по ущельям, в палатках скрываясь таким образом от турок. Отдохнув несколько дней, русская армия перешла турецкую границу, и в трех километрах от Сары–Булаха завязался бой. Грохот пушек, стрельба из винтовок и частая дробь пулеметов проносились по всему ущелью, производя непрерывный и страшный гул.
Наш полк шел в обход турецких войск; нужно было быстро выполнить задание – пересечь горный хребет и зайти в тыл турецким войскам двигаясь по возможности незаметно для неприятеля. И вот, во время этого обхода меня постигла крупная неудача: я сбился с пути, потому что кочевники–курды дали мне совершенно неправильные указания. В этих горах перекрещивались в разных направлениях сотни троп, протоптанных стадами в течение многих лет, и конечно курдам было очень легко обмануть меня. После этого случая доверие ко мне полкового начальства было окончательно подорвано. Меня заподозрили в обмане и уволили, уплатив за два месяца только семь рублей. Очень было жаль без всякой вины лишаться этого места. Но делать было нечего и жаловаться немому.
Полк ушел, и я остался в горах один, без оружия, в незнакомой местности.
Куда итти? Я решил пробраться обратно по ущельям в Сары–Булах, а оттуда в Кызнафар, где жил муж моей умершей тети. Жутко и страшно было итти одному по ущельям, где водились дикие звери. Я пошел скрепя сердце, утешая себя мыслью, что не первый же рае приходится мне итти навстречу опасности.
ЛЮБОВЬ И СВАТОВСТВО
Против ожидания, мое пешеходное путешествие обошлось без приключений. Я благополучно добрался до Сары– Булаха и оттуда прошел в Кызнафар, где скоро отыскал своих родственников. Дядя меня совершенно не знал; он только слышал от пастухов, приезжавших из Карской области, что я учился в школе и знаю грамоту. Меня приняли очень радушно, подробно расспрашивали о всей нашей семье, удивлялись, что я не побоялся пройти один почти 50 километров в горах. Я рассказал подробно, как работал на пемзовом заводе, как поступил. переводчиком в полк и как потерял свое место.
У дяди я прожил около месяца, исполняя кое–какие домашние работы вместе со своей двоюродной сестрой Каре. Мы были молоды и за месяц совместной жизни сначала подружились, а потом крепко полюбили друг друга. Каре нежно упрашивала меня, чтобы я на ней женился или украл ее, если отец не согласится на наш брак. Бедняжка только и жила любовью ко мне, и я в свою очередь дал слово, что приложу все усилия к тому, чтобы жениться на ней. Но перед нами, как высокая гора Арарат, стоял проклятый вопрос: где взять калым? Ведь я был самым последним бедняком, не было у меня ни денег, ни окота! Мы знали, что отец Каре не отпустит ее без калыма. Много мы об этом думали и говорили, а Каре даже сложила сама песню, в которой проклинала всех тех, кто установил позорный обычай покупать жен. Нередко отец Каре вмешивался в наши разговоры. Он говорил, что и главный шейх и сам Магомет в свое время уплачивали калым за своих невест; значит, обычай этот разрешен аллахом. Каре возражала отцу, при чем рассуждала очень здраво. Она говорила, что отцы и родственники продают женщин, как рабочую силу, как скот, и в подтверждение своей мысли приводила отрывки из старых преданий. Кончались эти споры всегда слезами. Видя, что переубедить жадного старика невозможно, я прекращал разговоры, а наедине утешал Каре и уговаривал ее обождать; я говорил, что, быть может, мне удастся опять поступить на службу и накопить денег на калым. Отец Каре был очень грубый человек; все соседи ненавидели его за грубость.
Село Сары–Булах, где был пограничный пост, сделалось большим этапным пунктом; туда приходили из России войска для дальнейшего следования на турецкий фронт. Село очень оживилось, и я каждый день ходил туда для развлечения, а возвращался только вечером. Каре всегда ждала меня с нетерпением и в течение дня десятки раз передавала через мимо проходивших курдов, чтобы я шел домой обедать, так как я голоден. Но я не был голоден, потому что многие солдаты меня знали как бывшего полкового переводчика и охотно угощали меня солдатским обедом.
Однажды, рано утром, к нашему дому подъехал солдат, вызвал меня и сказал, что комендант этапа, подполковник Эмерик, приказал мне немедленно явиться к нему, так как я нужен в качестве переводчика. Это известие очень меня обрадовало: мелькнула надежда на исполнение моего заветного желания жениться на Каре. Я быстро оделся и, не позавтракав даже, отправился в Сары–Булах. Оказалось, что за последние дни на этап стали прибывать большие транспорты с продуктами, и так как погонщиками и подрядчиками по доставке были местные крестьяне, не знавшие русского языка, то никто не мог объясниться с ними.
Приблизившись к обозу, я увидел, что сам комендант этапа стоит среди группы возчиков и никак не может понять, почему они отказываются ехать дальше. Расспросив крестьян, я узнал, что дорога очень тяжелая, а скот почти погибает от усталости. Я подошел к коменданту, вытянулся в струнку, приложив по–военному руку под козырек, и дал ему нужные объяснения. Комендант посмотрел на меня, улыбнулся и, подойдя поближе, спросил, хочу ли я служить переводчиком, на каких языках могу говорить, сколько получал в полку и почему был уволен. Я ответил, что владею турецким, курдским, армянским и русским языками, и объяснил причину увольнения из полка. Комендант удивился моим знаниям и спросил, какое учебное заведение я, окончил. Я ответил, ЧТО 'В течение нескольких лет жил среди этих народностей и, занимаясь пастушеством, практически изучил их языки, русской же грамоте научился в сельской школе, и показал свой школьный аттестат. Комендант принял меня на 25 рублей в месяц и приказал выдать мне полное обмундирование.
На новой службе я зажил хорошо, много работал, и все относились ко мне прекрасно. Этапный пункт обслуживала в это время 593–я Оренбургская дружина, состоявшая из стариков–ополченцев, которых все дразнили и называли в насмешку иисусовым войском. Ополченцы очень обижались. Я поинтересовался узнать, откуда пошло это прозвище, и солдаты мне объяснили, что все старики–ополченцы пошли на войну за царя и отечество и носят большие кресты на фуражках в знак верноподданства.
Иногда провиантские обозы опаздывали, и все войсковые–части оставались без продуктов, самое главное—без мяса. В таких случаях интендант Андреев, фельдфебель Николаев, с которым очень подружился, и я, в сопровождении нескольких казаков, отправлялись в ближайшие села для закупки скота. Очень часто скот брали почти даром. На моих глазах интендант составлял фиктивные документы о покупке и заставлял крестьян расписываться в получении денег сполна, а в действительности выдавал им лишь незначительную часть; остальные деньги делились между ним и другими участниками покупки.
На этом этапе я провел зиму 1914 года и весь 1915 год. Имея при этапе полное содержание, я почти не тратил своего жалованья и все сбережения относил к отцу Каре, Саеро, в счет калыма. Я уговорился с ним уплатить 150 рублей, после чего получал право взять Каре в жены. Калым был незначительный, но Саеро согласился, объясняя свою сговорчивость тем, что я ведь не чужой, а прихожусь Каре двоюродным братом. Я начал постепенно выплачивать Саеро обусловленную сумму, что было довольно‑таки тяжело, но желание поскорее взять Каре в жены помогло мне преодолеть все трудности. Уплатив последний взнос, я попросил коменданта дать мне на несколько дней отпуск, чтобы съездить домой, а затем взять в жены выкупленную Каре. Комендант охотно дал разрешение, и я немедленно отправился к Саеро. Я сказал ему, что Каре надо снарядить в дорогу: я хотел свезти ее домой к родителям, а затем вернуться на службу. Но тут случилось то, чего я никак не ожидал. Саеро отказался выдать дочь, мотивируя свой – отказ тем, что я не заплатил калыма и теперь хочу взять Каре насильно, с оружием в руках. Когда я возразил с негодованием, что калым уплачен сполна, Саеро нагло усмехнулся и ответил, что никаких денег он не получал.
– При ком ты платил мне? Где твои свидетели калыма? Где сваты? —сказал мне Саеро.
Эти слова, как громом, поразили меня; я понял, что, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, Саеро хочет присвоить себе мои деньги, а бедную Каре он, очевидно рассчитывал продать повыгоднее другому жениху. Я был возмущен до последней степени. На наш громкий разговор сбежались соседи, которые знали, что, я выплачивал калым по частям. Они начали уговаривать Саеро, но он и слушать их не стал, а, рассчитывая на свою огромную физическую силу, бросился бить меня. Между, тем я держал винтовку на плече и рукой придерживал приклад. Как только Саеро стал приближаться ко мне, я бросился бежать. Он – за мною, и, как только я перешагнул порог дома и очутился во дворе, он схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Желая освободиться, я, не оглядываясь, рванулся вперед,, и в этот миг раздался выстрел, которым Саеро был убит наповал.
Меня тут же арестовали и отправили к коменданту, а оттуда в село Кульп, где жил пристав этого района. На допросе свидетели, в том числе Каре, подтвердили правильность моего показания и прибавили, что если бы Саеро не потянул – винтовку за дуло, то я успел бы убежать и несчастья не произошло бы. По настоянию коменданта мое дело было разобрано а срочном порядке, через 11 дней. Я был оправдан на суде, но дальние родственники Саеро грозили мне кровной местью, и я не мог вернуться в этот район. Мне не пришлось даже повидаться с Каре: ее взяли родственники и увезли в деревню Мирак, в Александропольском (ныне Ленинаканском) уезде. Эриванской губернии. Так печально окончилась моя первая попытка жениться по курдскому обычаю, и так бесплодно пропали сбережения, скопленные с таким трудом. Впоследствии я узнал, что Каре вышла замуж и в настоящее время живет в городе Тифлисе.
В ТУРЦИИ. КУРДСКАЯ ПОЭМА „СИЯБАНД И ХАДЖЕ“
Несмотря на оправдательный приговор, вынесенный судом, я не рискнул вернуться в район Сары–Булаха, опасаясь встречи с родственниками Саеро. Я поступил благодаря рекомендации коменданта переводчиком в 1–й Лабинский казачий полк и отправился на войну в Турцию, часть которой была уже занята русскими войсками.
В турецких селах, на занятой русскими войсками территории, почти все жители остались на местах, и мне пришлось видеть издевательства и насилия, которым подвергалось население со стороны русских солдат и офицерства. Они очевидно считали, что на войне все допустимо: и разграбление имущества (в этом отношении особенно– отличались казаки) и насилие над женщинами и малолетними девочками. Защищая себя от насилий, многие женщины вступали в бой с русскими военными чинами и по старым традициям, с кинжалом в руках, отчаянно охраняли свою честь. Мне хорошо запомнилось одно происшествие.
В селе Дерик, Антадского района (в Турции), жила моя единоплеменница, курдянка, которая с винтовкой в руках охраняла свою честь и имущество. Она организовала у себя женский отряд и не пускала в свой дом ни одного солдата, ни одного офицера. Между тем офицерская молодежь очень интересовалась воинственной красавицей.
Русские офицеры, получавшие по военному времени довольно большое жалованье, вели во время затишья на фронте весьма разгульную жизнь. По целым дням и тем. более по вечерам и ночам шли попойки, азартная картежная игра; люди в пьяном виде постоянно безобразничали, а высшее начальство смотрело сквозь пальцы на их проделки, считая вполне естественным, что молодежи после строгой дисциплины закрытых учебных заведений хочется пожить попривольнее.
И вот однажды, после попойки, в прекрасную летнюю ночь, компания офицеров, увлеченных красотой и недоступностью курдянок, решила пробраться к ним в дом. Найдя ворота на запоре, они захотели перелезть через довольно высокий забор, и один из офицеров немедленно начал взбираться на него. Веселая компания рассчитывала на то, что мужчин в доме нет. Но каково же было всеобщее изумление, когда раздался выстрел из винтовки, и пуля пролетела над головой предприимчивого офицера, прострелив фуражку и оцарапав только кожу! Офицер соскочил с забора и не решился больше возобновить свою попытку. Нашелся однако другой смельчак, которого этот случай только подзадорил; он решил попытать счастья и пробраться в дом с противоположной стороны. Его постигла та же участь: выстрелом из винтовки он был слегка ранен в плечо. Пораженные меткостью стрельбы и опасаясь, что на выстрелы могут обратить внимание, полковые дозорные, офицеры во избежание скандала решили удалиться не солоно хлебавши.
Несмотря на эту неудачу, атака возобновилась через несколько дней: какой‑то поручик опять пытался ночью забраться в дом красавицы–курдянки и тоже был ранен в тот момент, когда перелезал через забор.
Об этом последнем случае кто‑то донес в штаб корпуса, и оттуда немедленно приехал комендант 4–го Кавказского армейского корпуса полковник Бециславский с несколькими офицерами для производства дознания. Я сопровождал комиссию, как переводчик. Когда мы подошли к дому курдянки, комендант послал меня вперед. Он поручил мне объяснить женщинам, что комиссия пришла, чтобы защитить их, а не для того, чтобы возвести на них вину. Дело было днем, и я пошел прямо через ворота. Как только я показался в воротах, на меня была направлена винтовка, но я сейчас же крикнул по–курдски «эзи–ж-воэмо», что значит «я ваш», почему и был пропущен во двор и даже в дом. Оказалось, что охраной дома руководит младшая невестка, действительно замечательная красавица; две старшие невестки и свекровь тоже были вооружены, но подчинялись указаниям своего молодого командира. Я объяснил им, что прибыл самый главный начальник, который узнал, что воинские чины безобразничают в селе; он не причинит им зла, а наоборот, строго накажет виновных. Женщины удалились на совещание, но одна из них осталась, наставив на меня свою винтовку. После получасового совещания они заставили меня поклясться в верности своих – слов и самое главное в том, что комиссия пришла к ним с честными намерениями. Я произнес торжественную клятву и после этого пошел к коменданту, которому передал, что курдянки согласны принять его. Комиссия допросила всех женщин, а также многих офицеров и казаков, которые были вызваны. Последние обвиняли курдянок в разных проступках и наговорили довольно много вздора.
Дознание выяснило целый ряд безобразных поступков. Дело кончилось тем, что несколько офицеров было переведено с фронта в другие части, а к дому курдянок поставили часовых для охраны. Однако курдянки не ослабили своей бдительности и, кроме меня, никого не впускали в дом. Все это происшествие особенно отчетливо запечатлелось в моей памяти потому, что я искренне восхищался курдскими женщинами, которые сумели отстоять себя.
Прошло несколько недель, и мы двинулись дальше, в глубь Турции. Вскоре наша часть подошла к высокой горе Сапан–Дагу, которая не уступает по высоте Арарату. Величественный Сапан–Даг воспет в курдской поэме «Сиябанд и Хадже», которую мне не раз приходилось слышать от кочевников–курдов.
Передам вкратце ее содержание.
В давние времена на Сапан–Даге жил красавец Сиябанд, охотник из племени Зилли. Сиябанд влюбился в красавицу Хадже. Но охотник был беден и не мог по курдскому обычаю уплатить родителям калым, чтобы взять Хадже в жены. Сиябанд украл красавицу и увез ее в горы, где они счастливо и беспечно провели три дня и три ночи. На четвертый день случилось так, что Сиябанд заснул, положив голову на колени Хадже. В это время мимо пробежало несколько диких оленей, и один из них, самый высокий и красивый, отбил самку от стада и пошел с нею в сторону. Увидев это, Хадже заплакала, и слеза из ее глаз упала Сиябанду, на щеку. Он проснулся и, видя плачущую Хадже, сказал:
