Текст книги "Гавань"

Автор книги: Антун Шолян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Ты слишком увлечен деталями.

И он понял, что перед Магдой маячит совсем иная, более важная для нее цель, – для него же, захваченного энтузиазмом строительства и презренными мелочами, ее цель как бы скрыта в тумане, поэтому она его и одернула. У Магды на уме лишь то, что она называет «наше дело».

Утром Грашо прислал «мерседес» со своим шофером, чтоб отвезти ее на сплитский аэродром. Она уселась в «мерседес» с такой самоуверенностью, будто наконец добилась права на тот единственный стиль, который ей соответствует и подобает.

– Нисколечко я тебе не завидую, что торчишь здесь, – сказала уже из машины, устраиваясь на заднем сиденье. – Не волнуйся из-за пустяков. Все будет как надо. Когда вырвется минутка, приеду снова посмотреть, как тут у тебя дела. – И королевски небрежно махнула рукой шоферу, чтобы трогал.

Впервые после приезда на строительство инженер почувствовал себя подавленным. Это был сигнал той длительной депрессии, с которой некогда он уже было свыкся и о которой в последнее время совсем забыл: снова возникло желание забиться куда-нибудь, как собака, и заниматься какими-то чистыми, абстрактными, бесполезными делами, в полном одиночестве, без людей, без проблем, без прошлого и без будущего. Бег от действительности или как это там называют. А он думал, что Гавань его излечила.

Теперь на стройке, переходя от участка к участку и механически выполняя свои повседневные обязанности, он снова почувствовал какой-то призрачный, но непробиваемый барьер между собой и бурлящей жизнью, ее грубым, слишком жизнерадостным галдежем. Он здесь случайный попутчик: он вовсе не существенный рычаг, а только временная опора. Я терзаюсь, а все вокруг неумолимо идет дальше, и стоит мне задержаться хоть на один шаг, меня отбросят в сторону, как мусор. Не я нужен Гавани, а Гавань нужна мне. Что я без Гавани, что я без Магды?

Сначала гнетущую его депрессию он связывал с неожиданным отъездом жены и привкусом измены, который остался после ее краткого и холодного посещения. Но спустя день или два он понял, что его постоянно сверлит мысль о доме. И о том, что он должен, ибо уже про себя это твердо решил, покориться неизбежному решению, что нельзя дальше тянуть и надо подписать документ о купле-продаже, который давно заготовлен и ожидает его в Дирекции. Правда, Грашо ни о чем не напоминал, но каждый раз при встрече с ним инженер чувствовал, что тот ничего не забыл и что раньше или позже снова прибегнет к давлению.

В чем дело, спрашивал он себя, или мне жаль дома, или просто тяжело без всякой борьбы подчиниться абсурдному и навязанному силой решению? Но одновременно сам стыдился подобных мыслей – подумаешь какие тонкости. Интеллигентик. Без конца выискиваю варианты, причины, оправдания, а нет силы, чтобы хоть раз с чем-нибудь покончить. Чтобы хоть чем-либо действительно пожертвовать. Твердо встать на ту или другую сторону, как говорит Грашо.

Личные интересы должны отступать перед интересами Стройки. Решение о доме абсурдно, это точно, и не надо бы так легко отступать перед этим мелким насильником. И перед Магдой. Но чем я здесь занимаюсь: строю порт или пестую свою излишнюю чувствительность?

А кроме того, сумма, которую он видел в договоре, была и правда довольно крупной с учетом нынешних продажных цен. Как это называли в прежние времена: кровница? репарации? Если не я, то хотя бы Магда порадуется. Что до Слободана, деньги интересовали его чисто абстрактно: он никогда не знал, на что их потратить. Ему ничего не было нужно. Он был человеком, у которою есть все.

В тот же день, крутя в руках огромный старинный ключ, он направился к своему дому, сам не зная зачем. Проститься? Или попросить прощения у отца? Может быть, родительский дух блуждает на старых дощатых ступенях и ожидает уготованной мне кары. А может быть, я иду убедиться, что ничего не теряю: старый ветхий домюга, в который, чтобы приспособить его для житья, надо вложить столько денег, что дешевле купить новый. Получив за него деньги, я это запросто смогу сделать! То есть если захочу. В Опатии, сохрани боже! И вообще, если б этот дом был мне действительно нужен, я бы чаще сюда приезжал. А Магда и слышать о нем не желает. Мы бы все равно никогда им не пользовались. Он бы все равно пропал.

Но когда Слободан вошел внутрь, открыл ставни в комнатах на втором этаже, вдыхая запах застоявшейся влаги, пыли, старой мебели и детства, когда увидел камин, где все еще висел на цепи медный котелок, он вдруг, стиснув зубы и сжав кулаки, разразился бранью и в бессильном гневе стал сначала одной, потом двумя ногами пинать ветхую мебель, и она разваливалась под его ударами, поднимая облака пыли.

Некоторое время инженер бесился и ругательства подступали к горлу словно судорожная, внезапная тошнота. Он даже не знал, кому они адресованы. Ругался, и все. Но чем более он входил в исступление, тем более гнев оборачивался против него самого: что я за человек, если могу впасть в такую истерику из-за какого-то засраного дома, из-за голых стен! От чего я отказываюсь? Не от своего детства, не от отца – просто от голых камней!

Немного успокоившись, он некоторое время бессильно постоял у пустого комода и кровати без матраса, у двери, висящей на одной петле, у котелка, в котором давно уже никто не варил мамалыгу, и едва сдержал истерические слезы, готовые хлынуть из глаз.

Ему казалось, он скорбит не столько о доме, сколько о какой-то иной жизни, текущей параллельно его теперешней, которую он мог бы прожить, возможно, здесь, под этим кровом. Может быть, в каком-то другом временном измерении я как раз так и жил и именно в этом доме, а теперь вот просто вернулся назад. Какую бы жизнь я ни избирал, сейчас я должен был оказаться обязательно здесь. В этом, вероятно, и состоит наше несчастье, подумал он, человек может наскоро прожить свои другие жизни и вдруг открыть источник вечного раскаянья. Тоска о потерянном рае. Манит любая жизнь, только не твоя. А сколько сил приложили мы, чтобы вырваться отсюда, чтобы стряхнуть давящий гнет этих голых камней и пыли, чтобы придумать для себя что-то новое!

Он вышел и старательно запер дверь. Взвешивал на руке ключ: может быть, я замкнул за собой дверь, которая вела к спасению? Ключник собственной тюрьмы? Что для меня вне ее, что в ней?

А затем, размахнувшись, швырнул ключ в высокий бурьян, подступивший к самому крыльцу. Что я за человек, с презрением обратился он сам к себе, какой-то паршивый архаист? Какой-то сентиментальный мистификатор? На черта сдалась нам эта развалюха? Одна обуза – ключ весом в полкилограмма, воспоминания, полные каких-то ложных смыслов, бесполезная символика. И, насвистывая, чтобы придать себе храбрости, а может быть и впрямь чувствуя облегчение, инженер решительно направился в сторону гавани. Вот где мое место, моя жизнь, которую я избрал для себя еще во чреве матери, когда человеку дозволено выбирать все по своему усмотрению! К чему забивать голову разными фантазиями! Спускаясь к гавани, он насвистывал песенку из фильма, кажется, из «Моста через реку Квай». Если как следует подумать, все абсолютно просто. На следующий день Слободан подписал договор.

Но вскоре он понял, что это не единственная цена, которая была назначена за его новое рождение. Выплата только началась. Дома не стало, но он не насытил Грашо или то прожорливое чудовище, которое через Грашо, как своего представителя, продолжало требовать пищи. Нынешние драконы не осаждают городские ворота, требуя девушек, они направляют в город своих уполномоченных представителей.

Грашо снова пригласил его в свой кабинет. У Слободана уже вызывал страх вид этого безликого австро-венгерского помещения; в остальных комнатах бывшей школы чувствовалось хоть какое-то тепло, может быть, в них сохранилась атмосфера ребячьих классов, может, этому способствовали и сидевшие здесь люди с бумагами и пепельницами на столах, с развешанными по стенам календарями. Канцелярия Грашо была серой и голой: на желтых, мореного дерева, столах, за какими корпели целые поколения чиновников, не было ни листочка, ни дымящейся сигареты. Торчащая в углу рогатая вешалка была пуста, словно на ней должно висеть не пальто, а нечто совсем иное. Кто в Мурвице станет носить пальто!

Увидев его, Грашо не мог скрыть своего удовлетворения. Удовлетворением дышало и множественное число, которым он пользовался при разговоре.

– Мы думаем, вы решили абсолютно правильно, – сказал Грашо. – Что поделаешь, ради великих целей приходится приносить в жертву некоторые личные интересы. Между тем…

Он намеренно замолчал, неторопливо извлекая из ящика стола какую-то папку и давая почувствовать инженеру значительность этой паузы. Страха не было. Инженер ощутил лишь напряжение от скверного предчувствия: он сделал вид, что рассматривает электрическую лампочку, которая висела над столом без абажура, на плетеном шнуре.

– Между тем товарищи выражают опасение, что дело с откупом и в дальнейшем может встретить сопротивление, несмотря на ваш похвальный пример.

Инженер усмехнулся; сейчас это его не проняло. Оторвал глаза от лампочки.

– Если б у меня был еще один дом, – сказал вкрадчивым голосом, – я бы пожертвовал и его ради общего дела. Но поскольку дома больше нет… – он беспомощно развел руками.

Грашо смотрел на него так, будто он клоун, разыгрывающий номер в совершенно неподходящей для этого обстановке. Когда заговорил, в голосе его вдруг послышались жесткие нотки, так что Слободан сразу же усомнился в своей неуязвимости.

– Товарищи полагают, что с населением должен провести беседы человек, которому верят, с которым они захотят… разговаривать. Конечно, лучше всего для этого подошел бы кто-нибудь из местных жителей, но поскольку такового не имеется, и вам это хорошо известно, мы подумали о вас.

– Обо мне?

– Вы – мурвичанин. Ваш отец пользовался здесь большим уважением, люди его помнят. («Столетний кредит в руках ловкого торговца», – подумал инженер.) Вы умеете говорить с людьми. Их надо обрабатывать осторожно, не спеша, но обработать обязательно надо. Чтобы позднее и мы и они не попали в неприятную ситуацию. Вы понимаете меня?

– Но это не входит в мои обязанности, – сказал Слободан. – Я не имею с этим ничего общего.

– Нам это известно, – сказал Грашо.

– Я просто не хочу это делать.

– Нет сомнения, что товарищи сумеют оценить ваше усердие, если вы все возьмете на свою ответственность.

– Я инженер. Специалист-строитель, – сказал Слободан. – Мы не договаривались ни о чем подобном.

Грашо постучал по папке ногтем указательного пальца.

– Среди участков, предназначенных для откупа, есть и земля ваших родственников, – сказал он. – Мы бы не хотели никаких неприятностей.

Тетки, вспомнил Слободан, я не видел их с того самого дня. Боже, что они обо мне думают! Вдруг ему стало совершенно ясно: он обязан был чаще наведываться к ним. Что такое со мной происходит, почему я совсем забыл о них, он спрашивал себя, и со страхом гнал прочь мысль о том, что сам избрал свой путь, и боялся подумать, что будет, когда тетки все поймут.

– Вот именно поэтому, – сказал он, – я и не могу. Впрочем, о чем разговор, я назначен сюда главным инженером, у меня, слава богу, и без того дел невпроворот. Я здесь… не какой-нибудь откупщик. Если я не справляюсь со своими прямыми обязанностями…

Грашо, прерывая его, поднял руку:

– Слушайте меня внимательно, Деспот. И я и вы, мы оба прекрасно знаем, каким образом вы получили это назначение и какая ему цена. Но не будем об этом. В мои обязанности тоже не входит вести с вами подобные беседы. Вы можете данное предложение принять или не принять, как хотите. Но мой вам совет – принимайте.

Грашо встал и начал перебирать на столе бумажки, словно искал еще что-то. Слободан тоже встал. Они стояли друг против друга.

– Я точно не знаю, какую вы тут роль разыгрываете, – сказал Грашо сквозь зубы глухим, утратившим официальный тон голосом, который звучал презрительно и даже грубо. – За дом мы вам отвалили круглую сумму. И что теперь? Завтра кто-либо нас спросит, почему именно вам, работающему на этом объекте, мы так много заплатили, в то время как для других существует максимум, потолок. А вы, может быть, отказались? Или согласились? И что теперь? Теперь вы еще передо мной что-то разыгрываете! Специалист! Вы же со всем согласились, наглотались дерьма, чего ж теперь лезете из кожи?!

Он отодвинул засов, открыл калитку из выкрашенных зеленой краской реек и прошел среди роз по раскаленному на солнце цветнику. Было время сиесты, и он знал, что тетки сидят за домом в тени старой смоковницы, если жив еще стол, сколоченный из двух широких досок, положенных на вкопанные в землю столбики. Он вдруг почувствовал, что ему очень хочется, чтобы, несмотря на все перипетии, стол оставался на своем месте, цел и невредим. И правда, под смоковницей, крона которой с одной стороны касалась крыши дома, а с другой нависала над старой цистерной для воды, сидели тетя Бонина и тетя Нила, каждая на своей скамеечке. Как и прежде, на столе перед ними лежали развернутые газеты, стояли кофейные чашечки, старая фарфоровая сахарница и тарелка с кружочками сухого печенья. У каждой над головой, словно большие ночные цветки, были раскрыты огромные зонты.

Они щурились, стараясь рассмотреть его против солнца, похожие на двух нахохлившихся куриц, и кивали головами.

– Уж не Слободан ли это? – спросила тетя Бонина.

– Слободан, – подтвердил инженер, остановившись у стола и вдруг ощутив перед ними ту же неловкость, как и прежде, когда был мальчишкой.

– Важно, что не бандит какой-нибудь.

– Вот и хорошо, Слободан, что пришел, – сказала тетя Нила. – Выпьешь кофе?

– Да кофе нынче что-то жидковат, – сказала тетя Бонина, – пойду принесу вина, если уж он здесь.

Тетя Бонина медленно встала, отряхнулась, как курица, очень аккуратно отложила в сторону зонтик и направилась в дом. Инженер осторожно присел на краешек скамейки. На этот раз он не спешил; он даже молил бога оттянуть время. Он знал, что все сказанное им здесь будет абсолютно бессмысленно. Если б у троянского коня были крылья, подумал он, тот не преминул бы улететь от стыда.

– О чем я хотела тебя прошлый раз спросить? – сказала тетя Нила, словно прошлый раз был вчера. – Ах да, что это, Бонина, пишут в газете о пенсиях? Надо мне искать каких-то свидетелей, что ли?

– При свидетелях и соврать легче, – сказала Бонина, обтирая бутылку от песка.

– Слободан, дорогой, да что же это такое делается? – Нила обратила свои жалобы к племяннику.

Вино было ароматным, густым и темным, как старое масло. Инженер отломил кусочек галеты и с хрустом жевал. Здесь, за домом, в тени смоковницы царила тишина. Со стройки не доносилось ни единого звука. Привлеченная запахом вина, жужжала оса.

– Что это вы под зонтиками? – спросил он.

– Инжир созрел, – сказала Нила.

– Падает на голову, – сказала Бонина. – И в кофе.

– Что поделаешь, некому его обобрать.

– Падает и падает, – заключила Бонина.

Несколько минут обе внимательно рассматривали крону смоковницы. Какая-то перезрелая ягода зашуршала по кожистым листьям и шмякнулась на землю.

– Вот видишь, – сказала тетя Нила, словно он усомнился в правдивости их слов. Кто вообще нынче может в чем-нибудь поверить двум старым женщинам, которые многие годы каждый день сидят после обеда под смоковницей и попивают кофе с галетами, оторванные от всего мира?

Наступило молчание.

– Почему не позовете кого-нибудь помочь? – спросил Слободан, чувствуя себя неловко оттого, что никак не мог начать разговор, ради которого к ним пришел. Начать и сразу со всем покончить.

– Кого, дорогой, кого? – спросила тетя Нила и махнула рукой сперва в сторону стройки, потом на небо. – Теперь все там, внизу. Или наверху.

– Никто не хочет честно заработать лишний динар, – сказала Бонина.

Они опять закивали головами, и закачались большие черные зонтики, защищающие их от неба. В словах тетушек не чувствовалось ни огорчения, ни раздражения, ни печали. Только безграничное смирение.

Уже две ягоды сразу шлепнулись на твердую, утоптанную землю. Тетки даже не обернулись.

– Завтра утром к вам придут люди, – сказал инженер.

Тетя Нила аккуратно опустила в чашку кусочек сахара.

– Пусть приходят. Только чтоб не бандиты, – сказала Бонина.

– Они предложат вам продать дом и часть земли. Или всю вашу землю, если захотите. Я пришел, чтобы вас предупредить об этом!

Тетки молчали, уставившись друг на друга: два непроницаемых застывших профиля.

– И посоветовать вам: продавайте. Потому что…

Потому что бесполезно упираться, хотел он прибавить. Но как же могут упираться эти две старушки, для которых единственной защитой от мира являются два потрепанных черных зонтика да еще он, Слободан, который и сам не смог себя защитить и теперь, потерпев поражение, выступает здесь в качестве орудия их поражения.

Тетя Бонина вызволила ложечкой осу из капли пролитого на стол вина. Оса упрямо ползла обратно, хотя крылышки ее уже совсем слиплись.

– А мы и не думали его продавать, – сказала она тихо.

– Я знаю, – сказал инженер. – Но раньше или позже придется. Из-за шоссе.

– И это все… снесут? – Она испуганно огляделась по сторонам, словно вокруг уже ничего не осталось.

– Я так и знала, дойдет очередь и до нас, – сказала Бонина, убирая со стола. – Тут уж приводили каких-то людей со стройки, хотели вселить, чтобы нас выжить отсюда.

– Мы было хотели тебя звать, если снова придут. Не думали, что и ты с тем же явишься, – очень тихо произнесла Нила.

– Скажи это кто другой, мы бы знали, как ему ответить, – объяснила Бонина.

Все замолчали, не отрывая глаз от стола. Я так не договаривался, молча протестовал инженер, если мне и заплатили, душу я свою не продавал. А потом успокоил себя старым силлогизмом, которым уже воспользовался не один подлец: я лишь исполняю свои обязанности; если этого не сделаю я – сделает кто-нибудь другой. И ты уже совсем не ты, а кто-то другой. И тот другой говорит:

– Лучше, если вы договоритесь со мной. Дорога все равно пройдет по этому месту. Если будете держаться меня окажетесь в барыше. Получите квартиру в новом доме, за виноградник вам выплатят хорошие деньги…

– А какая польза нынче в сольдах, сынок! – перебила его Нила. Деньги разойдутся и нет их, бумажки!

– Но ваш дом так и так снесут, – сказал инженер. – Только меньше за него получите, а результат будет тот же. Могут и вас не спросить: силой возьмут, снесут – и все, когда понадобится.

Тетки ниже опустили зонтики, будто старались защитить себя от нескончаемых грозящих им напастей.

– Силой можно все отнять, – сказала Бонина. – Их дело брать, наше – не давать.

– Но поймите же, что несмотря…

– Послушай, Слободан, – тетка Нила тоже решила призвать на помощь логику, – если с человека решат стянуть штаны, он же не сам будет их снимать, наоборот, он держит их, пока может. Не так, что ли?

– Но все продают, другого выхода нет, – сказал инженер. – И я продал отцовский дом.

Тетя Бонина встала, похожая на черную кариатиду.

– Слышали. Не продал бы, – сказала она, будто подводя итог длительной дискуссии, – не ютился бы нынче в отеле как бродяга, а жил бы в родном доме, как положено человеку.

Инженер встал и беспомощно развел руками. Дальше все будет вершить закон. Его участие оказалось напрасным: бессмысленное унижение. И, глядя на этих двух старых женщин, он подумал о том, что дальнейшее сулит еще целый ряд унижений, от которых не сможет защитить его никакой зонтик.

– Я знала, знала, – твердила Нила. – Это наказание божье! Но чтобы это нам принес Слободан, о господи!..

– Я приехал сюда строить, – вспыхнул инженер. – Я хотел вам только помочь.

Уже стоя на пороге, Бонина спокойно обернулась и терпеливо объяснила человеку, который, очевидно, не понимает, что говорит.

– Строить? – сказала она. – Ты приехал не строить, а разрушать. Неужели ты думаешь, что твоя дорога будет лучше, чем этот дом или эти виноградники?

И, словно отвечая ей, со стороны стройки, которая разрасталась будто огромный, ненасытный, серый осьминог, донесся первый после обеденного перерыва глухой взрыв.

– Я не один. У меня собака, – похвастался старый Дуям, когда Слободан спросил, зачем ему дом, если он один как перст. – Есть у меня и дочка в Загребе, но она уже не в счет.

– Почему не в счет? Она что, замужем?

– Нет. Все учится. Но наша Мурвица для нее недостаточно изысканна, а дом – нехорош. Да и отец тоже.

– Вот видите, – сказал инженер. – Может, она охотнее бы приехала к вам в благоустроенную квартиру.

Дуям молча покачал головой:

– И туда приезжала бы, только когда потребуются деньги. А у меня их больше нет и негде взять. Вот так, поэтому она и не в счет.

Дуям потерял свою последнюю работу: некого стало перевозить в Сплит на его старом баркасе. Люди пользовались теперь принадлежащим стройке быстроходным катером. Не было и рыбы, которую он прежде возил на рынок. Не появлялись в Мурвице и те немногочисленные гости, которые прежде наведывались сюда, отдыхая на побережье, и которых он катал по морю. Оба молчали.

Опять сплоховал, твердил про себя инженер, стараясь спокойно и вразумительно доказать своему внутреннему оппоненту ясный смысл заключенной им сделки. Для Слободана жизнь всегда представлялась порождением неких законов и прав, которые из тех законов проистекали, Если уж мы должны смириться с унижениями, оскорблениями и всяческой грязью – боже мой, мы все люди и живем среди людей, – тогда пусть они являются результатом некой логики, некой неизбежной справедливости или несправедливости. Какой бы то ни было – хоть компромиссной, искусственной, выдуманной, произвольной, – но логики. Все, что делает человек, – это компромисс между его мечтой и действительностью, между сном и явью. Многотруден и извилист путь к достижению мечты, но все-таки это путь. Сделка между людьми и богами.

Но сейчас дело не в сделке. И это вовсе не путь. Это какая-то уродливая и абсурдная касательная. Кто и почему, почему именно меня заставил идти к старому Дуяму Чавчичу и подвергать очной ставке мою мечту именно с этой явью? Разве для того я вынашивал свои идеи, строил планы, овладевал знаниями, терзал душу, падая и снова шел вперед, чтобы сейчас с выжившим из ума стариком беседовать об его собаке? И что хуже всего, результат нашей беседы известен наперед, а я послан только затем, чтобы его надуть как земляк и сын человека, которого он уважал.

– У меня есть собака, – вскинул голову Дуям и погладил мохнатую каштановую псину, некую помесь сеттера и овчарки. Вислоухий пес, высунув язык, влюбленно смотрел на хозяина мутными от старости глазами.

– Есть у меня и землица. Мы каждый день обходим ее всю, так, что ли, старый? Я и мой Чукац. Я лежу, когда он лежит, хожу, когда он ходит. Да и разговариваю с ним о всякой всячине – что взбредет на ум. Не успел я в жизни вот так наговориться вдоволь. Раньше не мог из-за жены, упокой, господи, ее душу. А если не она, кто-нибудь вечно мешал.

В свое время Дуяму принадлежала половина земли вокруг Мурвицы; ему принадлежала и вилла «Виктория» на набережной, где сейчас останавливаются самые почетные гости, – единственная в Мурвице вилла. Старый, морщинистый Дуям и впрямь походил на рыбака или крестьянина и этим сбил с толку газетчиков, а если говорить по правде, Дуям до войны был землевладельцем, почти что помещиком. И жил он не в Мурвице, а в Сплите.

Конечно, он не был ни эксплуататором, ни чем-нибудь в этом роде. Просто в результате стечения обстоятельств и странной игры завещаний и наследств в мурвицкой ветви Чавчичей он оказался единственным хозяином большого и разбросанного по разным местам владения. Он и тогда не сводил концы с концами на своем нерентабельном угодье, состоящем из крохотных садов, огородов и каменных голых пустырей, так что вынужден был служить в какой-то конторе в Сплите.

После войны устроиться на службу оказалось делом нелегким, так как Дуям был провозглашен «национализированным кулаком». Его бывшее владение роздали новым хозяевам, но и те с выгодой использовать эти клочки земли не смогли, они поросли бурьяном и по-прежнему оставались бесплодными и каменистыми. И все-таки Дуям каждый день, как и прежде, обходил былые владения: то подрежет торчащую ветку, то подправит камень в ограде, то повырывает на тропинке бурьян.

После национализации остался у Дуяма лишь домишко, а от государственной службы крохотная пенсия, которой даже одному ему не хватало на пропитание. Пока было возможно, он возил на лодке рыбу и людей в Сплит. Главным образом, чтобы послать денег дочке Викице в Загреб.

– В новой квартире будет у вас и водопровод, и электричество, и паркет, – объяснял ему инженер.

– А на кой нам паркет? – спрашивал Дуям, обращаясь к собаке. Пес, помахивая хвостом, отрицал необходимость паркета.

Кроме того, получите деньги. Положите на книжку, будет вам на черный день.

– Было дело, когда-то я подкопил малость в банке на старость, – сказал Дуям. Он снова наклонился к собаке, ища у нее поддержки. – Счастье еще, что могу поговорить с этим псом, чтобы язык не свербило.

– Но это же глупое упрямство.

– Упрямство, ну и что? Я бы им глотка воды не дал, хоть они умри от жажды.

– Что значит им? Это надо нам всем, всей Мурвице.

– Мурвица моя, а не ихняя.

– Теперь уж не ваша, – сказал инженер.

– Глянь-ка, что говорит, – не моя! Если у тебя отнимут коня, разве этот конь не твой?

Взрыв протеста и затем тихое смирение, уже вошедшее в привычку. Старик задумчиво чесал голову собаки.

– Я говорю не о том, что когда-то имел. Просто Мурвица – мой родной край, и твой тоже. Я думал, может, ты вернулся как положено в отеческий дом. А выходит, нет. Ты приехал и уедешь, как все другие. Туда-сюда, туда-сюда, мечетесь, будто безголовые мухи. В Сплит, в Загреб, в Германию. Если человек начал разъезжать, он уж не знает, где остановиться. И ты кончишь в какой-нибудь Австралии или еще бог знает где.

– Что делать, шьор Дуя, сегодня я здесь; и вам лучше сговориться со мной.

– А тебе лучше сговориться с чертом рогатым. Беги, парень, беги отсюда пока не поздно. Если уж приехал, чтобы опять уехать, тогда уезжай поскорей, раньше, чем навредишь и себе и людям.

Утомленный и разбитый инженер опустился на пыльную землю, прислонившись к колесу бульдозера. С невообразимым грохотом машины крушили дом за домом, вырывая их из старого городка, который отступал подальше от залива, сбивался в кучу, словно гнушаясь стройки. Вид городка менялся, как меняется лицо в бессильной предсмертной гримасе. Воздух был насыщен пылью, земля засыпана обломками, над морем торчали какие-то металлические скелеты. Машины валили одну за другой смоковницы в садах, стекла звенели и рассыпались вместе с рамами. В этом адском крошеве нельзя было рассмотреть ни контуров будущей гавани, ни вообще какого-либо смысла. Только варварское разрушение ради разрушения.

Инженер смежил веки и попытался представить себе свою Гавань, такую, о какой мечтал: белое, чистое, геометрически правильное сооружение, населенное счастливыми людьми, занятыми множеством разных прекрасных дел. Но в скрипе подъемных кранов, в облаках пыли от рассыпающихся стен, в грубых окликах бригадиров, в рабском копошении строителей образ Гавани начинал расплываться, тускнеть и исчезал среди грязи, разрухи, дикого зноя.

Он старался очистить этот образ в своем воображении, словно наводя его на резкость в фотоаппарате, но на выбранную им экспозицию постоянно накладывались новые непрошеные детали: ящики вонючей рыбы, ржавые железные бочки, полуголые носильщики с пыльными мешками цемента на спине, все грязное, черное, липкое от пролитой нефти и мазута. Такие же грязные, груженные ненужным грузом суда в мутном, мертвом море, где не могут существовать даже моллюски.

Его передернуло от этого превращения: как, разве моя мечта, старая моя союзница, обернулась против меня? Может, я просто задремал на солнцепеке? У него не было сил встать и снова с головой окунуться в эту суматоху.

Инженер снял защитный шлем, в полудреме прикрыл глаза и, бессильно приклонив к чему-то голову, вдруг вспомнил своего профессора. Он ясно представил себе его прохладный кабинет, такой, каким увидел его, когда пришел подписать зачетку. Совершенно неожиданно старик разразился длинным монологом, что было абсолютно не в его обычаях.

– Легко построить мост, – сказал тогда старикан, – но становится тяжело, когда подумаешь, кто и как им потом воспользуется.

Слободан нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Обычно мы, не правда ли, привыкли считать мост необходимым средством сообщения. Но для какого «сообщения» это средство, а?

Слободан порывался заметить, что он пришел не на экзамен, а за пустячной подписью. Хватит уже, досыта научились. Но профессор поспешил сам ответить на поставленный каким-то другим экзаменатором вопрос.

– Абстракция. Формула. Как в геометрии, мы должны иметь некие воображаемые точки, чтобы ухватиться за них в хаосе. Я всегда представлял себе двух старых мудрых китайцев, которые, склонив головы и сложив руки, мелкими шажками, в своих мягких сандалиях, каждый вечер отправляются друг к другу в гости то на один, то на другой берег реки, потом они медленно попивают вино и мирно беседуют, а соединяющий их мост – стройный, высокий, прозрачный, словно радуга, покоится в каком-то совершенном равновесии, которое мы не в силах рассчитать…

– А тем временем китайцы до того расплодились, что подобная идиллия уже невозможна, – вставил Слободан с невинным видом.

Профессор посмотрел на свои руки, судорожно терзавшие комочек смятой бумаги. Затем снова поднял глаза.

– Видите ли, человек строит мост через реку, чтобы связаться с людьми на другом ее берегу, а в то же самое время ссорится со своим ближайшим соседом и грызется с женой, словно собака с кошкой. Знаете, я однажды тоже проектировал мост. А потом по нему проходили танки.

Какое-то мгновение он смотрел перед собой, будто видел эти танки, потом очнулся и поставил свою последнюю подпись в зачетной книжке Слободана.

– Все мы только орудие в руках недалеких пророков – сиюминутной пользы, – добавил он и, улыбаясь, протянул Слободану зачетку. – Это, Деспот, просто цитата. Поэтическая. И мы этого не проходили, правда? И знать этого не должны. Вы, вероятно, не читаете стихов?

– Нет, не читаю, – сказал Слободан. – Некогда, надо много заниматься.

И, едва дождавшись, когда старик перестанет его мучить, выскочил из кабинета. Сейчас он сам удивился, почему так запомнился ему этот давний разговор почти дословно, запомнил даже руки, треплющие бумажку, даже грохот танков, огромных зеленых жуков, ползущих по мосту, который он и сейчас, закрыв глаза, совершенно отчетливо слышит. Вскоре после этого разговора профессор или вышел на пенсию, или умер. Слободан больше с ним не встречался.