Текст книги "Гавань"

Автор книги: Антун Шолян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

И вот однажды сверху, с Белых Корыт, спустился оливковый «виллис». Здоровенные шумливые геологи в прекрасном расположении духа остановились возле «Катины». Двое мужчин и одна женщина. Наверху, в горах, по-видимому, уже похолодало, подули северо-восточные ветры, потому что приехавшие были в куртках и фланелевых клетчатых рубахах. Они приехали в Мурвицу пообедать «и вообще»: хотели немножко развлечься после длительной жизни «наверху, в пустыне».

Одного из них инженер знал еще со студенческих лет. Вспомнил, что звали его Треф. Они сердечно поздоровались, как двое старых знакомых среди чужестранцев.

– Ну ты и растолстел, старик! Значит, покажешь, где можно лучше всего пожрать. Давай вместе с нами, – сказал Треф, который прямо излучал из себя радость, веселье, желание приятно провести время. – Где тут кормят хорошей рыбой? Имею в виду барабульку или морского окунька.

– А ты будто с луны свалился, точно, – сказал Слободан и усмехнулся. – Здесь разрыли не только весь берег, но и море. Если какую рыбешку и найдешь, то только мороженую, привозную.

– Без разницы, – сказала женщина, – главное – не консервы.

– Да еще винца, – сказал второй геолог, явно не приморский житель, еще не потерявший веры в мистику девственного родного берега. – Местного, красного!

Еду они заказывали громко, беззаботно, как подобает хозяевам мира, а Катина слушала и только с недоверием кивала.

– Ну что там скважины? – спросил Слободан.

Они лишь качнули головами, словно вот-вот ответят, но ничего не ответили. Немного нахмурились, кисло надули губы, может, из-за красного вина, которое Катина в последнее время покупала у какого-то итальянского поставщика и привозила тоже в металлических бочках.

– Что это такое здесь пьют? – спросил Треф. – Краску для пасхальных яиц?

Благодушное настроение по мере акклиматизации заметно шло на убыль: тонкий слой пыли покрыл мороженую японскую навагу. Инженер поделился с ними, как специалистами, своими проблемами: пора прокладывать трубы нефтепровода, а дорога еще и наполовину не готова.

– Что, разве здесь еще ничего не знают? – спросил Треф.

– Ты о чем?

Треф почесал голову.

– Вообще-то говорить об этом нельзя, – сказал он наконец. – Но тебе я скажу. Из всей этой затеи там, наверху, ничего не получится.

Инженер ощутил озноб более холодный, чем мороженая навага.

– Из какой затеи? – спросил совсем глупо. – Что случилось?

– Что я могу тебе сказать, старик? Нефти не оказалось. Сейчас это уж стопроцентно точно. Раньше или позже повсюду раззвонят.

– Но это же невозможно, – сказал Слободан. – Мы же не дети. Пробное бурение дало хорошие…

– Эх, нефть-то есть в осадочном сланце, но нет давления. Сначала появилось немного газа, но и он исчез. Что поделаешь, с землей не так-то просто, надует, как никто другой!

– Я, конечно, в этом деле профан, – сказал Слободан, – но разве нельзя создать искусственное давление?

– Это слишком дорого, – сказал Треф. – Это бы обошлось дороже, чем сама нефть. Неприемлемо, факт. Кое-кому за это всыпят, но по сути виноватых нет. Конечно, бояться нечего, найдется какой-нибудь козел отпущения.

– У нас тут есть один на примете, можно было бы его предложить на эту роль, – мрачно усмехнулся второй геолог.

Некоторое время они молчали, сидя над полупустыми тарелками, и смотрели на развороченный городок, на ленивое движение кранов в гавани. Слободану показалось, что движется все как-то против воли, устало и вот-вот совсем остановится. Может быть, виновата жара, подумалось ему, или все, кроме меня, уже давно об этом знают?

– А я думал, здесь все уже давно об этом знают. Дирекцию-то, естественно, известили, – словно эхо вторил его мысли голос Трефа. – А тебя, старик, информировать не торопятся. Видно, ты у них не шибко в чести.

Но инженер чувствовал себя не просто плохо информированным, а обманутым. Видишь, травил он сам себя, даже земля может надуть. А потом этот обман по длинной цепочке переносится с одного на другого, и в конце концов обманутым окажешься ты один. Даже Магда знала об этом раньше меня.

– Ну и что теперь?

– А мне до лампочки, – сказал Треф. – Наша бригада прибыла уже позже. Послали, чтобы еще раз проверить, хотя до нас здесь побывали шелловские специалисты. Сейчас все демонтируется. Полная ликвидация.

– Я не о том, – судорожно выдавил из себя Слободан. – А что будет со всем остальным?

– Понятия не имею, – говорит Треф. – Что до меня, то все сложилось лучше не надо, потому что теперь я могу махнуть в Африку.

– Он у нас счастливчик, – сказал второй геолог. – Посылают на разведку нефти в Сахару. Платить будут в долларах.

– Сахара, говорят, нисколько не больше пустыня, чем эти Белые Корыта, – орал Треф. Он уже был в подпитии. Запанибратски хлопнул Слободана по плечу. – Эх, старик, все наши однокурсники разбрелись кто куда – в Германию, Канаду, Австралию, на худой конец хоть в Африку; только мы с тобой застряли на этом клочке земли, будто нас приворожили. Были мы, помнится, лучшими на нашем курсе, а устроились хуже всех.

– Может, и другим не так уж хорошо, как болтают, – улыбнулся Слободан.

– Только у них есть деньги, – сказал второй геолог.

– И еще над нами смеются, – сказал Треф. – Да мы и сами вроде бы друг друга из-за этого презираем. Недоумки будто, папуасы.

– Не знаю, – сказал Слободан. – Мне, например, трудно было бы бросить… это… столько я сюда вложил… всего! Не знаю, как назвать.

– Да еще требуешь нефти, которой нет, – Треф закивал головой, словно понимает его, – строишь сооружения, которые ничему не будут служить. И в основном – лакаешь вино. Я, правда, тоже пью. Хочу утолить жажду, раньше чем окажусь в Сахаре. Когда подступит жажда, я готов лакать даже нефть.

– И все-таки нам здесь было неплохо. – Геологиня привалилась к молчаливому геологу. – Конечно, то, чего искали, мы не нашли, но карстовая пустыня там, наверху, изумительна. Я просто влюбилась в этот пейзаж. Земля словно покрыта сланцевой черепицей. Начинаешь ценить всякую травку. Карст прекрасен!

– Да пошел он на хрен, – заржал Треф, ответив, видимо, их постоянной прибауткой.

Инженер тупо глядел, как они болтали и явно наслаждались весьма сомнительными преимуществами мурвицкой цивилизации, такой, какой она явилась им после романтической, но нелегкой жизни в палатках среди гор. Они завершили короткий и не особенно важный отрезок жизни, и мысли их были заняты тем, куда предстоит отправиться дальше. А для меня никаких дальше нет, подумал он. И для Мурвицы тоже. Не можем же мы с ней вдруг взять и отправиться в Африку; не уплыла же еще из-под наших ног наша земля. Он поднял голову и сказал:

– Ну и что, что нет нефти! Гавань и без нее может существовать. Надо только ее достроить. Где-нибудь найдут что-то другое. Во всяком случае, хорошо иметь готовую гавань.

Никто с ним не спорил. Геологи безразлично глядели на него, занятые мечтами о своих Сахарах.

В тот вечер Слободан снова напился до потери сознания. Они с Викицей забрались на гору и, лежа на прекрасном, но жестком, бугристом известняке, пили коньяк из горлышка бутылки. Под ними от подножья горы до моря простиралась стройка, над которой холодно несли стражу на высоких столбах голубоватые прожектора. Они не прикасались друг к другу, просто лежали, и каждый говорил свое. Они были настолько пьяны, что не имели сил добраться до отеля. Расстались без единого слова.

На следующее утро инженер, опухший, с красными глазами, чувствуя свинцовую тяжесть во всем нездорово тучном теле, собрал последние силы и отправился на аудиенцию к Грашо. Теперь у входа в Грашину канцелярию сидела секретарша, и, прежде чем пройти к нему, следовало обратиться к ней. Времена меняются, это была одна из примет нового делового стиля.

– Товарищ Грашо все-таки вас примет, – сердито сказала секретарша, вернувшись из его кабинета и давая понять, что она лично не видит никаких оснований, чтобы Грашо принимал такого человека. Разве я уж до этого докатился! – подумал Слободан – до этого «все-таки».

Чувствуя крайнюю неловкость, он предстал перед Грашо. Стула, чтобы сесть, не оказалось, а Грашо делал вид, будто погружен в какие-то документы. Если б у инженера была шапка, он бы, конечно, мял ее в руках. Когда наконец Грашо к нему обратился, инженер не сразу осмелился поднять глаза. По правде говоря, и Грашо не очень хотел встречаться с ним взглядом. Может, все же и он человеческое существо, черт его знает. Кому охота разбираться в подобных вещах!

– Ну? – сказал Грашо, оставляя целую серию эффектных росчерков на лежащих перед ним бумагах.

– Я узнал, правда из непроверенных источников, – глухо проговорил инженер, – и то только вчера, будто на Белых Корытах не оказалось нефти. То есть что ее вообще не будет. И ничего другого тоже не будет. Ничего. Все ликвидируют.

Грашо наконец отложил документы, облокотился на стол и впервые посмотрел на инженера тяжелым, пристальным взглядом.

– Узнали? – сказал он. – Ну и что?

– Как это «ну и что»? – Инженер чувствовал, как в нем угасает последняя надежда: Грашо не собирался опровергать слова Трефа. – Это правда или нет?

– Судя по состоянию дел на сегодняшний день – правда, – сказал Грашо. – Видимо, речь идет о некоей тектонической аномалии. Нелепая ошибка!

– Ошибка? – срывающимся от возбуждения голосом прошипел инженер. Он подошел к столу и положил руки на документы, словно хотел приблизиться к самому лицу Грашо. – И что же теперь будет со всеми нами? С этими… с этими людьми? С моей гаванью?

Грашо отпрянул от него с явным отвращением:

– Не впадайте в истерику. От вас разит как из винной бочки. И руки грязные, не трогайте документы!

– Мои руки – это мое дело, – прохрипел Слободан, но руки снял. – Отвечайте на вопрос. Вы знали обо всем этом?

– Естественно, – сказал Грашо. – Ну и что?

– И точно так же по ошибке нас ни о чем не известили? Мы должны узнавать обо всем от случайных проезжих?

– Послушайте, Деспот, – сказал Грашо. – Я буду с вами вполне откровенен. Все очень просто. Нефти нет, и проект танкерного порта, естественно, стоит под вопросом. Однако окончательное решение компетентными органами еще не принято. Тут вопрос не только экономический, но и политический, факт. Нами получены четкие директивы: пока окончательное решение не принято, все оставлять так, как было. Строительство продолжается. Надо предупредить ненужную панику, всякие там разоблачения, поиски виновных и вообще упаднические настроения и излишний шум. Надо сперва детально разобраться в случившемся.

– Но вы все же могли поставить в известность хотя бы меня…

– Вовсе не вижу причины сообщать что-либо лично вам, – холодно сказал Грашо. – Я же не ТАНЮГ.

– Господи, – сказал инженер, – если уж хорошего ждать нечего, не следовало нам хотя бы делать зло.

– Что еще за зло, позвольте вас спросить! И откуда мы знаем, будет здесь нечто хорошее или не будет? Это дело высоких инстанций, – сказал Грашо. – Мы обязаны продолжать то, что делали, понадобится это потом или нет, все равно. И точка.

Грашо дал понять, что разговор окончен. Он демонстративно делал росчерки на решениях и инструкциях, которые обильно текли с его стола, хотя источник нефти уже давно пересох. Инженер тупо стоял, не двигаясь с места.

– Все, Деспот, – уже мягче сказал Грашо. – Идите домой и сегодня отоспитесь. Дальнейшее покажет, что будет.

Что будет, упрямо твердил про себя инженер, что может быть? Он повернул к двери, злой с похмелья, разбитый, ошеломленный. Сколько было сделано напрасно! Он даже не знал, о чем прежде всего вспомнить, больше всего пожалеть. А в ближайшие дни на стройке, которая уже никому не нужна, сколько еще будет одержано ложных побед, а по сути дела, принесено самых настоящих жертв?

Из дверей он еще раз обернулся к Грашо.

– Могли хотя бы, – сказал невыразительным тоном, – приостановить дальнейшие разрушения. Завтра на очереди снос целого квартала правее улицы Узкой.

Грашо задумался, постукивая карандашом по столу, а затем громко рассмеялся.

– Вы все о том же, – он погрозил ему пальцем, словно напроказившему ребенку. – Следовательно, дошла очередь и до вашего, если можно так выразиться, тестя. Но я думаю, вам ясно, мы не можем ни для кого делать исключений. Сразу же возникнут излишние вопросы. Нет смысла именно теперь, когда, может быть, и так все скоро кончится, что-то лгать, выкручиваться из-за какой-то мелочи, глупости. Это касается одинаково и вас и меня. Идите, Деспот, отоспитесь. Пускай другие ломают голову о том, что будет. А вы спокойно занимайтесь своим делом.

Вечером Викица была вне себя от волнения – старик Чавчич понял, что завтра, не через год, не через месяц, а именно завтра начнут сносить их улицу, и дал слово убить первого, кто ступит на порог его дома. С ним беседовали служащие из Дирекции, пытались втолковать, что приказ о выселении издан давно, что он уже здесь не хозяин и если не хочет убраться подобру-поздорову, выселят с милицией. Ведь ему же выделили квартиру, что он еще хочет? С месяц поживет в бараке, а тем временем жилой блок будет готов.

Но старик весь день возился со «своей возлюбленной чешкой»: чистил, заряжал, проверял спусковой крючок. С Викицей вообще не хотел разговаривать. Проходя мимо нее, он лишь бормотал ругательства: «шлюха, иуда, продажная душа», – с какой-то нахлынувшей на него новой волной ясного сознания он понял, что она сама, без спросу, уладила все дела с продажей дома, а ему даже не сообщила, как распорядилась полученными деньгами.

– Надо подождать, пока он уснет, – сказала Викица, – и тогда я отберу у него ружье. Впрочем, с ним никогда не поймешь, то ли он спит, то ли нет.

Ничего не говоря, Слободан глотал коньяк рюмку за рюмкой. Викица становилась все беспокойнее, ей сегодня явно не пилось, не хотела она идти с ним и в отель.

– Не знаю, что делать, просто не знаю, что делать, – твердила одно и то же и откидывала с лица волосы. – Утром пораньше постарайся к нам прийти, может, еще кого прихватишь. Может, сумеем его насильно увести в барак. Я там сегодня кое-как поубрала, жить можно.

Слободан, абы отделаться, обещал прийти, и она вскоре после этого убежала. Викица вдруг стала похожа на маленькую перепуганную девчушку, на которую свалился слишком тяжелый груз ответственности. Как мне ее тоже жалко! – подумал Слободан, глядя на удаляющуюся хрупкую фигурку и тонкие ножонки, которым в жизни еще потребуется столько силы и храбрости, но после следующей рюмки забыл обо всем напрочь.

Старый Дуям Чавчич решил защищать не просто свой дом, но всю родную улицу может быть, целую Мурвицу. Трагедия разыгралась на рассвете. Когда об этом сообщили инженеру, он еще был в постели, и пока, злой, непротрезвевший, он окончательно проснулся, вспомнил Викицу и Дуяма, свое вчерашнее обещание, и пока добежал до автопарка, все уже было кончено.

В шесть утра полусонные водители с разных сторон стянулись к автопарку и разошлись по своим машинам, поставленным в виде правильного четырехугольника наподобие римской когорты, чтобы проверить их и подготовить к рабочему дню. У выездного пути перед первым рядом машин они увидели старого Дуяма, который стоял с длинным шестом, к каким подвязывают виноградную лозу, словно пастух при этих пыльных механических овцах – должно быть, Викица ночью спрятала от него ружье. Когда, разогреваясь, загудели моторы, старик начал метаться из стороны в сторону, потрясая палкой перед незрячими стеклянными глазами этого стального стада, не давая ему сдвинуться с места.

Водители сначала смеялись, что-то выкрикивали, затем некоторые из них с бульдозеров и тракторов спрыгнули на землю, оставив машины трястись на холостом ходу, и пробовали сперва шуточками, а потом уже пуская в ход руки убрать с пути старого Дуяма. А он потешно и неловко, словно рак, пятился назад, страшась их прикосновений, будто они были чесоточные, а затем снова принимал свою воинственную позу посреди дороги.

Кто знает, на что он рассчитывал и что замышлял? Может, он воображал себя командиром небольшого, но отважного воинства, потому что размахивал палкой, как генерал, выстраивающий солдат во фрунт. Машины тряслись и гремели. Водители не знали, смеяться или предпринимать более решительные меры. Конечно, старик представлял собой смешную и беспомощную преграду на пути, это ясно, но ведь так просто не раздавишь его, распятого на собственной немощи. Они отправили одного из водителей за инженером. А сами отошли в сторонку и закурили.

Может быть, заметив их колебания, старик почувствовал близость победы. Он перешел в словесное наступление:

– Не получите вы моего дома, прощелыги! Все кончено! Эксплуататоры! Хватит, накрушили уж в этом городке! Ничего не осталось, упыри кровожадные! Видите, кол у меня из боярышника, как положено на вампиров! Изыди, сатана! Изыди! О, выблюете вы мне все, что отобрали: собаку мою верните, разбойники! Люцию мою мне верните, Викицу, виноградник, землю! – взывал он, обращаясь по очереди к каждому из оторопевших шоферов, и со свистом размахивал палкой.

Или он правда считал, что может преградить им путь своим телом, что готов сгореть, облив себя бензином, подобно какому-нибудь буддисту, или просто свихнулся с ума, это для всех останется тайной. Трудно предположить, будто старый Дуям намеревался сделать символический или демонстративный жест. Ведь любой человеческий поступок в конце концов производит двойственное впечатление.

Водители еще раз взглянули на часы, заключили, что с них довольно, и тронулись. И то, что произошло, опять же оказалось неоднозначным. Глупо и смешно было бы сказать, что они просто взяли его и раздавили. Они же ведь тоже люди. По позднейшим рассказам инженер попробовал восстановить, как это случилось: очень медленно двинулись с места лишь передние две-три машины и на первой скорости приблизились к Дуяму. Первый гусеничный трактор подошел так близко, что коснулся радиатором его груди и малость подтолкнул, только чтобы показать, о Боже мой, только чтобы показать старику, будто он взаправду намерен двинуться вперед, а старый Дуям сначала от неожиданности застыл на месте, но потом под легким нажимом машины начал шаг за шагом отступать назад, и тут или он наткнулся на какой-то камень, или подвело сцепление, или нога водителя соскочила с педали, и трактор одним рывком, но решительно всей своей тяжестью дернулся вперед, всего на метр, на два, но этого было достаточно, чтобы старик упал и гусеница прошлась по его грудной клетке как по пустой картонной коробке.

Водитель тут же подал назад, остановился, выключил мотор и спрыгнул на землю. Спустились и остальные, окружив старого Дуяма, но было уже поздно. В эту минуту появился инженер.

– Что?.. – начал было он взволнованно и сразу заметил лежащего старика.

Шофер, наехавший на Дуяма, растерянно вышел вперед.

– Я не хотел, клянусь Богом, – сказал он. – Думал, только слегка подтолкну. А тут черт знает что случилось с газом, на секунду заело, я отпустил сцепление, Христом Богом клянусь, клянусь матерью, не хотел я, люди…

Инженер нагнулся. Тяжелая машина своими гусеницами размозжила и сплюснула тело старика.

– С ним кончено, – сказал он, – отнесите в сторонку. Неизвестно отчего на память ему пришел старый «черный» анекдот о ребенке, которого раздавил дорожный каток. Бросьте его под дверь, крикнула мать, сидя в ванне. И тут же он сообразил, что скоро не окажется здесь ни единой двери, к которой можно было бы бросить старого Дуяма. И могилы тоже. Был человек, и нет его. Как будто ничего не случилось. Все просто. Поскорее убрать его с глаз долой, и не останется даже памяти. И только тут он вспомнил о Викице и закрыл лицо руками. Его собственная вина дымилась над кровавым месивом, лежащим в пыли.

Кто-то уже вел Викицу. На ней был лишь наброшенный впопыхах пляжный халатик. Было видно, что под ним ничего нет. Инженер поразился, как свежо и привлекательно она выглядела даже в эту минуту. На бегу Викица поправляла руками волосы. Инженер непроизвольно обнял ее, сжал в объятиях, желая утешить и отвести от изуродованного трупа. Но она сильно, яростно уперлась ему в грудь и, царапаясь, вырвалась.

– Свинья! – шептала Викица. – Свинья!

А потом, когда, содрогаясь от рыданий, она наползалась в пыли, инженеру удалось оторвать ее от головы отца, и Викица кротко замерла на груди Слободана. Кроме него, у нее никого не осталось.

Дней через десять после этого несчастного случая наступило великое переселение. Будто кто-то из небесной Дирекции, тайно дирижирующий ходом событий, подал незаметный сигнал, и люди воспряли из мертвого застоя, в котором последнее время пребывали, бросали кто кирку, кто котелок, компрессор или скафандр там, где это пробуждение их застало, и срывались с места, словно завороженные магическим блеском какой-то новой звезды, и перед их глазами уже металлически сверкал станиоль новой надежды. Какой-то отрезок их жизни закончился и начинается новый: Бог даст, лучший.

Машины автопарка одна за другой получали новые путевки в какие-то далекие, таинственные пункты назначения, где в них срочно нуждались, и колонны ярко окрашенных, по этому случаю отдраенных и смазанных чудовищ поползли в одном и том же направлении вверх, к главному шоссе, где каждая поворачивала в свою сторону. Они оставляли за собой затихающий, глухой рев моторов и медленно оседающие облака пыли, пропахшие перегоревшим бензином. Городок погружался в глубокую тишину.

В одно прекрасное утро стоявшие в гавани огромные понтонные краны тихонько, даже не притушив огни на прощанье, подняли тяжелые якоря, проржавевшие цепи и, будто неловкие, упавшие духом великаны, поползли при полном штиле и скрылись в утреннем осеннем тумане. Будут они теперь где-то вытаскивать севшие на мель суда, ремонтировать другие, более счастливые волнорезы. После их ухода в бухте образовалась пустота, и на воде следы их белели, словно бледные царапины.

Были остановлены все работы и на громадном железобетонном скелете нового жилого комплекса, хотя еще накануне никто не мог этого даже представить себе: не слышалось гула компрессоров, хлопанья бетономешалок, железные прутья торчали из бетона будто порванные нитки. На какой-то грузовик укладывали стянутые проволокой стопки паркета, ванны, сунутые одна в другую, бачки, коленчатые канализационные трубы.

Всеобщее переселение давало о себе знать на каждом шагу, сначала едва заметные, а затем все более ощутимые повреждения на некоей огромной массовой фреске, прославляющей стройку: плесень коварно расползалась по стенам. В Дирекции многие комнаты опустели; там, где еще недавно стучали пишущие машинки и бумаги совершали круговорот от стола к столу, сейчас воцарилась тишина и ощущался запах застоявшегося пота, как в школе во время каникул. Техники, чиновники, инженеры, жившие в блочной гостинице, исчезали один за другим. В автомобили укладывались чемоданы, каждое утро в ресторане кто-нибудь прощался с официантами, стоянка позади отеля заметно пустела, будто наступил какой-то длительный феерический уикенд.

Но никакого официального приказа о ликвидации еще не было. Рабочие группами получали зарплату за полмесяца вперед и сразу же исчезали со своими деревянными сундучками, узлами, в поношенной старой одежде, молчаливые и подавленные. Они снова брели пешком, но уже вверх, к автобусу, чтобы или возвратиться домой и обрабатывать свою запущенную землю, или попасть на другую стройку, в какие-то другие солдатские бараки, где снова будут спать по двое на койке и откладывать по копейке от своего жалкого заработка чернорабочих, мечтая сколотить хоть малость деньжат, которые можно будет увезти зимой домашним.

Официального приказа еще не было, но как-то утром кантина оказалась закрытой, и весь ее инвентарь вместе с оставшимися запасами продовольствия перенесли на склад, который заперли висячим замком на то время, пока не определится законный наследник. Замок, естественно, через два-три дня был сбит, и по всему местечку уже валялись консервные банки из-под фасоли и помидоров, которые ложками, извлеченными из собственных карманов, опустошали праздные рабочие, притулясь где-нибудь в закутке; холодные консервы с черствым хлебом, который теперь привозили в комби из ближайшего городка и продавали прямо с машины.

Официального приказа еще не было, и инженер вначале не смирился: подвыпивши, он доказывал знакомым и коллегам, что строительство приостановлено временно, и называл собеседников предателями, ренегатами, малодушными отступниками. Техникам, сообщавшим о своем решении уехать, он пытался внушить, что надо лишь выдержать некоторое время и все снова будет нормально, что нельзя так запросто бросить дело, которому они посвятили целый год (самый лучший год) жизни. Его малодушные коллеги пожимали плечами, а когда он показывал им спину и удалялся, пошатываясь, по извилистой тропинке своего пьяного оптимизма, вертели пальцем около виска.

Даже местных жителей, покидающих родные очаги, свой опустошенный край, он умолял как земляк и «их человек» не бросать Мурвицу, ибо она должна воскреснуть к жизни подобно фениксу, станет богатой, будет тем же «их городком», родным, дорогим сердцу. Они смотрели на него с сожалением или даже враждебно. В глазах сограждан он был частичкой той самой напасти, которая согнала их с насиженных мест и гонит в чужой мир. Никому уже не было дела ни до гавани, ни до Мурвицы.

Так он перебегал от одних к другим; каждый день справлялся в Дирекции, не получены ли официальные распоряжения, надеясь, что будет отменено прекращение работ на стройке, которое никогда и не было объявлено, верил в амнистию никем не вынесенного приговора. Служащие равнодушно пожимали плечами, Грашо больше вообще не появлялся на глаза.

Не успевших еще уехать рабочих он заставлял работать, словно ничего не произошло, словно все в наилучшем порядке, – кричал, ругался, приходил в ярость, сталкиваясь с лодырями, саботажниками, вредителями. Они, ничего не понимая, молча взирали на него или изображали рабскую покорность, а в то же время были готовы, стоило хозяину отвернуться, все переиначить по-своему. Наиболее наглые из них, сориентировавшись в новой системе отношений, беззастенчиво смеялись ему в лицо.

Его считали дураком. Вскоре и сам Слободан, несмотря на пьяное упрямство, должен был признать, что усилия его бесплодны, что они скорее результат его неумения сообразоваться с действительным положением вещей, акт тупого самообмана, чем веры в реальную возможность спасти гавань или хотя бы Мурвицу. Он с ужасом понял, что уподобился старому Дуяму, вознамерившемуся грудью остановить бульдозеры, и что шансов у него так же мало.

Всего страшнее ему казалось то, что никто, буквально никто из людей, с которыми он разговаривал, не видел в случившемся ничего страшного. Когда-то где-то он прочел: ужасно то, что нет ужаса. Все это воспринимали как нормальный на нашем свете абсурд (вот так-то, дорогой мой!), один из способов, которым развивается жизнь. Человек будто птичка: нынче здесь, завтра там. Новая работа, новая гавань, новые люди. Один черт.

Инженер чувствовал, что все глубже и глубже погружается во мрак. Попытка остановить поток переселенцев была его последним порывом. Работал какой-то скрытый биологический резерв. Он, конечно, пил и раньше, но теперь регулярно каждый вечер напивался в стельку.

Викица преданно составляла ему компанию, как злой ангел, утоляя вином и свою, особую жажду. Без всякого желания, но с жутким стремлением забыться они по нескольку раз в сутки предавались безумному распутству, фейерверкам холодного бесстыдства, после чего чувствовали еще большую неудовлетворенность, голод, мрак. Они теперь почти не разлучались, уже с раннего утра ненавидя друг друга и пробивая панцирь взаимной непереносимости лишь редкими истерическими всплесками пьяного или телесного экстаза.

Особенно ужасным было то, что инженер остался без всякого дела. Только похороны, например похороны Дуяма, или проводы сослуживцев, или мучительные уговоры оставшихся рабочих законсервировать прерванные строительные работы. А потом не стало и этого. Первое время, бывало, они садились с Викицей в машину и ехали в Сплит – развлечься или в горы – подышать свежим воздухом. Но лапа гавани, хотя уже бессильная и ревматически сведенная, не оставляла их и там. Будто умирающий зверь, у которого деревенеют и скрючиваются мертвые члены, она, вцепившись когтями, тащила их обратно. В Сплите они также напивались и бессмысленно сидели за столиком перед какой-нибудь кафаной; в горах пялились в темную бездну гавани, не замечая ничего вокруг.

Возвратившись, снова устраивались у Катины, теперь ее единственные посетители, и оставались тут до поздней ночи, мертвецки пьяные.

За все это смутное время только однажды рассеялись облака и открыли кусочек ясного неба, в который просунулся перст провидения со своим, по обыкновению иносказательным, двусмысленным напоминанием. Среди оставшихся строителей пронесся слух, что на каком-то заседании в Загребе или в Белграде, где решаются их судьбы, был публично подвергнут критике Грашо, что имя его упоминается во всех газетах, что он снят и будто бы речь идет даже о суде, о саботаже, злоупотреблениях и тюрьме.

– Грашо сняли! – злорадно перешептывались люди и потирали руки. – Так ему и надо! Должен же кто-то отвечать!

Но сверкнувшая искра радости потухла, когда вечером того самого дня инженер увидел Грашо. Грашо вынырнул из темноты словно тень, присел на краешек стула рядом с инженером, будто опасаясь, что ему вот-вот откажут в гостеприимстве. Как всегда, он был в сером, без галстука – типичная фотография для удостоверения личности. Лишившись ореола занимаемой должности и того таинственного фона, который исчез за его спиной подобно ширме провинциального фотографа, он вдруг стал похож на сезонного рабочего, приодевшегося перед выходом в город, растерянного, смущенного, не знающего, куда деть собственные руки. Глаза его еще больше вылезли из орбит; сейчас он не маскировал их, не прикидывался, что полудремлет, а, наоборот, беспокойно озирался налево и направо, отводя взгляд от Слободана.

Он заказал коньяк и, пригубив его, поморщился. Под видом коньяка Катина теперь подавала исключительно какую-то желтую мочу – низкосортный, так называемый «медицинский бренди».

– Это не «Курвуазье» [25]25
  Марка французского коньяка.


[Закрыть], – сказал инженер, пробуя на Грашо иронию, словно лезвие на пальце.

– А, неважно, – сказал Грашо.

– И в лучшие дни мы тут не бог весть как шиковали, – сказал Слободан, – но некоторых, вероятно, это устраивало.

– Вы-то уж, поди-ка, не скажете, что все здесь шло из рук вон плохо, – сказал Грашо. – Вам-то не на что жаловаться.