Текст книги "Гавань"

Автор книги: Антун Шолян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Антун Шолян
Гавань

Какая дорога ведет к гавани
Предисловие

Кто из нас, живущих в конце второго тысячелетия, не испытывал апокалипсического ужаса, узнавая об очередном самоубийственном акте современной цивилизации. Заглянувшие в космос, все мы сегодня представляем, сколь он мал и хрупок, наш плывущий в черной бесконечности шарик голубой. Но порой кажется, что причастившееся тайн мироздания человечество задалось целью истребить себя.

Как это бывает? Почему так получается? Вроде бы хотим хорошего, загораемся энтузиазмом созидания, строим грандиозные прожекты… Но вот бумажная мечта переселяется в реальность, и происходит непостижимое. Вдруг оказывается, что «…стройка движется сама по себе… Демоническое существо, аморфная неорганическая амеба, имеющая свое собственное сознание, немилосердный механический мозг, который исполняет некое только ему одному известное задание и (слюняво, ядовито, жадно) захватывает, пережевывает и переваривает все, к чему прикоснется своим жалящим, просачивающимся внутрь жертвы телом». Это строки из «Гавани». Трагическая, как реквием, повесть югославского писателя Антуна Шоляна, нашего современника, пронизывает душу жгучей болью, потрясает ум, судит грехи наши, но и ведет – через катарсис – к надежде на спасение, к осознанию выхода.

…У инженера Деспота не сложилась жизнь. Он принадлежит к породе тех бедствующих по всему миру «гамлетов», которых у нас в стране до недавних пор называли не иначе как «хлюпающими интеллигентами». Он, конечно, талантлив, любит свое дело, но у него плохо развит «локтевой сустав», и оттого стал он на земле «случайным попутчиком» обстоятельств, людей, собственной судьбы. Человек средних лет, Деспот живет с ощущением, что пропустил свой поезд, что мелькание дней и забот это вовсе и не жизнь, а так – унылая поденщина. И вдруг вспыхивает свет, мечта – Гавань!

Будто сама Судьба услышала, как его душа, томящаяся по подвигу, жаждет осуществления, и вот бросила щедрый, ему лично предназначенный дар. В забытой Богом и людьми Мурвице (это полугород-полудеревня, где прошла жизнь предков Деспота и где стоит его отчий дом) разворачивается великая стройка. В горах над Мурвицей геологи нашли нефть, срочно нужен нефтепровод к морю, причал для танкеров. Деспота назначают главным инженером строительства гавани.

Он видит в этом указующий перст Провидения: кто же, как не он, должен возрождать к новой, полнокровной жизни прозябающую в патриархальности Мурвицу? Пусть Деспот и не испытывал к ней особых ностальгических чувств… Он и Мурвица воскреснут вместе!

Бедный Деспот! Он не подозревает, что роль Провидения взяли на себя люди, которым просто выгодно его родство с Мурвицей, которые уже все наперед просчитали и собираются использовать наследственный авторитет Деспота среди местных жителей против самих этих жителей. В лапы дельцов бросила Деспота не судьба, а его энергичная Магда, ведущая за спиной мужа хитрую игру.

…Мы уже читали немало повестей и романов о варварском вторжении технического прогресса в естественный, освященный обычаем уклад жизни, мы давно знаем, что насильственный рай заколдованно оборачивается казарменным адом. Упомяну лишь распутинскую повесть «Прощание с Матерой». Матера… Мурвица… «Бактерии порчи мира всегда носятся в воздухе, как зародыши смерти… И все, что бы человек ни предпринял, неминуемо должно предстать в искаженном виде, превратиться в абсурд или злодеяние». Но в отличие от наших писателей-деревенщиков Антун Шолян далек от противопоставления деревни городу, он вовсе не идеализирует этих отрезанных от смрада цивилизации и потому лучше сохранившихся провинциальных жителей. Им просто повезло немного отстать от века. Но человек везде человек и, стоит лишь ему «хорошо объяснить», готов поддаться соблазнам. Стоицизм сопротивления зависит отнюдь не от места жительства. Распутинская бабка Дарья, так же как и шоляновский старик Дуям, живи они хоть в пустыне, хоть в суматошном Нью-Йорке (куда собрались, кстати, тетки Деспота) остались бы такими, как они есть, ни от каких искушений не потеряли бы душу и голову.

Когда же по капризу прочерченной на бумаге линии (здесь пройдет магистраль) стали уничтожать могилы старого кладбища и ломать часовню, Деспот восстал. Он, инженер-строитель, впервые, может быть, задумался о смысле своего дела: зачем дорога, зачем мост, зачем гавань, если разорваны связи между людьми? Как это знакомо и больно… Сегодня у всех у нас на памяти строки из ставшего знаменитым письма Ф. Раскольникова Сталину: «Вы строите социализм без любви к человеку…»

Он прозрел и восстал, он хотел бы вырваться из роковой разрушительной стихии, которая называется стройкой, но у него не хватает на это душевных сил. Ему не из чего, не у кого их черпать. Жизнь прожита не так и не с теми, он повязан помимо своей воли с мафией, которая привела его сюда, как жертву на заклание. На пути к прозрению он совершил уже столько компромиссов и сделок со своей совестью, что внутреннее разрушение наступило раньше, чем начал оседать на дно мол, раньше, чем пришло известие, что нефти в горах, оказывается, нет и вся эта чехарда с вытряхиванием из домов и могил живых и мертвых была ни к чему.

У человека можно отнять все – дом, работу, забрезживший было успех, привычное благополучие, но душу он теряет сам. И все остальные его беды и вины произрастают, накручиваясь, из этой первой и главной – не сумел сохранить душу свою вживе.

Да, «Гавань» – философская повесть, но нет в ней и тени риторики, события обретают порой сатирически гротесковый характер, и жизнь на глазах читателя превращается в некое символическое действо. Не только та жизнь, что в книжке, но и вся, что вокруг, – стоит лишь с сердечным вниманием вглядеться. Это добрая, совестливая литература. Здесь – напоминание вечных истин, грозное предостережение и попытка, насколько это под силу искусству, помочь человеку выжить.

…Антун Шолян родился в 1932 году в Белграде. В литературу вошел во второй половине 50-х. Сегодня это известный в Югославии писатель. Поэт, драматург, критик и прозаик. У него вышло около двух десятков книг, переведенных на многие европейские языки.

В нашей стране Шолян, к сожалению, пока мало известен. В разные антологические сборники включались пять-шесть его новелл. Три новеллы опубликованы в 1983 году в журнале «Иностранная литература». Что ж, тем неожиданней и значительней будет встреча, предстоящая читателю этой книги.

Интересно, что написана «Гавань» еще в 1974-м. Раньше, значит, нашей «Матеры». Тогда еще никто не знал, что может случиться Чернобыль, тогда мы были на пятнадцать лет дальше от надвигающегося экологического кризиса. Впрочем, чему тут удивляться? Ведь «Новый завет» с последней книгой «Апокалипсис» создан, как известно, почти две тысячи лет назад. А там все это уже есть – и тревога о конце света, и призыв к человеку. И если уж говорить об экологии, то не в разладе человека с природой корень зла, а в крушении экологии нравственности.

«Все это было очень давно…» Не помню, есть ли такая фраза (дословно) в повести Шоляна, но доминирующее настроение «Гавани» хочется выразить именно так. Жизнь была давно – вот потеря из потерь. А теперь осталась лишь тоска о потерянном рае, торопливое бегство по миру в поисках своей гавани, примеривание, как перчаток, чужих судеб, которые ты тоже мог бы, наверно, прожить, но никогда не проживешь… Земля, которую человек перестал чувствовать, уплывает из-под ног. Вместе с ним уплывает в небытие. Да о каком разрыве, антагонизме с природой может идти речь, если каждый из нас и есть, сама природа? Что это мы в самом деле – боимся признаться, что враждуем с собственной душой?

Инженер Деспот, спутавший мечту и бизнес, взявший на себя роль обманутого обманщика (чужим бы жители Мурвицы не поверили, а за своим пошли), последним узнает о том, что случилась ошибка в прогнозе месторождения и, значит, все принесенные жертвы были ни к чему. И никто не отвечает ни за что. Как начало строительства, так и его скоропостижная капитуляция совершаются по мановению невидимых «высоких инстанций», которым не больно, и никого не жалко, и вообще дела ни до чего нет, только командовать. Совершив преступление, строители-разрушители стремглав бегут – в новые места, к новым «гаваням». Какая, мол, разница?

А Деспот остается. Сокрушивший свою карьеру, отброшенный женой, как шелуха из-под ног, преданный (в самую темную минуту) и любимой девушкой, которая была, кажется, таким же несчастным существом, как он. Остается совсем один среди чудовищных развалин. Там, где совсем недавно дышала теплом и уютом древняя Мурвица, где море и горы, сомкнувшись, будто держали городок на ладонях, как драгоценную жемчужину, простирается теперь грязная каменоломня, или бетонный завод, или скорей всего грандиозная свалка. Остается один человек среди руин погибшего мира. И нет ему возврата… из руин собственной души. А может быть, все-таки есть?

Автор не дает никаких утешительных обещаний. Он покидает своего героя раздавленным, одурманенным алкоголем, дошедшим до безумия. Это уже не совсем человек, а живой сгусток боли, оглашающий окрестности диким криком и вдруг замечающий, что его тело начинает обрастать густой шерстью…

Автор жесток к герою до предела, но в том и есть высший гуманизм повести. Она ранит осознанием, что всемирное «быть или не быть» решается сегодня, именно сейчас и здесь, где нахожусь я и Вы, читатель. Все связано со всем, и если никто не хочет ни за что отвечать, если, пребывая в ужасе, люди привыкли и уже не ощущают ужаса, то нужно хотя бы кричать, да, кричать вслед за Деспотом. И это, может быть, станет воскрешением чувств, первым шагом к внутреннему преображению.

Собственно, окружающий мир – всего лишь декорация, в которой или живет, или прозябает душа. И неужели же, чтобы понять это, главное, обязательно нужна вереница жертв, гибельность отчаяния? Деспоту, может быть, повезло – он выпал из порочного круга… И вот мы стоим вместе с ним над морем, нет, над разверзнувшейся пропастью… Но разве выход из безысходности существует только в линейном пространстве?

Разве не известно, что «гавань» самоутверждения, как и линия горизонта, – всего лишь условность, исчезающая по мере приближения к ней? «Смирись, гордый человек, и только тогда ты станешь свободным…». Пока человек живет и дышит среди себе подобных, у него есть, всегда остается возможность раскаяться и начать новую жизнь, созвучную голосу своей совести.

Лидия Графова

Гавань

Средь зловонного погоста, где кресты давно истлели,

Гогоча и матерщинясь, строят здание вокзала.

Из него юнец безусый в жизнь за неким идеалом

Устремится, как деваха в ад восточного борделя.

Краньчевич. «Умирающее кладбище»

Может быть, вначале была просто мечта. Да и кто из нас, жаждущих перемен, вечного созидания и переустройства мира, хоть однажды не упивался мечтой?

Инженер Деспот мечтал о Гавани и видел ее так ясно, будто мысль о ней принадлежала одному ему: огромный белокаменный мол, словно две руки, заключает в объятия кусочек моря, и трансокеанские корабли, сухогрузы, танкеры, похожие днем на нарядные кареты, а ночью на светящиеся тысячами огоньков рождественские елки, со всего света везут божьи дары именно сюда, на эту узкую полоску земли, где недавно ничего не было. А над Гаванью всегда безоблачное небо и мерцание улыбающихся звезд.

Может быть, как я уже сказал, вначале была просто мечта; и решение о строительстве Гавани имело не только административную, но и эмоциональную подоплеку. Но скоро, очень скоро мечту сменил вероломный акт воплощения, и ее четкие геометрические формы исказила тривиальная колготня: мечта была позабыта, и осталась грубая, прожорливая Стройка, самодостаточная и самодовлеющая.

Можно сказать, что началась она с неких событий весьма фривольного свойства: доверительного разговора в коридоре некоего учреждения, шепота в постели чьей-то любовницы, пачки банкнотов, перекочевавшей из одних рук в другие в некоем белградском или загребском ресторанчике. Заседала некая комиссия, члены которой, боясь опоздать на обед, наспех приняли решение по последнему пункту повестки дня. Чей-то палец волчком закружил по карте и остановился именно на этом месте.

Боже мой, кто может знать, от чего зависит наша судьба! Во всяком случае, я не знаю; я не пророк, не историк, и я не присутствовал на заседании комиссия. Мне, как и всем вам – инженеру, строителям, жителям городка, остается лишь прочувствовать на собственной шкуре его последствия, короче, испытать свою судьбу. И после дела тщетно распутывать загадку провидения, которая проступила сквозь пыль на распахнутом веере событий.

Можно с уверенностью утверждать, однако, что истинное, настоящее начало было положено, как это уже у нас вошло в обычай, за накрытым столом, с молодой баранинкой и пучками свежего лука, с бокалами отличного местного вина и бутылями минеральной воды, в известной «Пастушке» – псевдонародном ресторане, построенном невдалеке от еще неоконченной Адриатической магистрали, среди псевдонародной беседы, подкрепляемой дружеским похлопыванием собеседника по плечу. Именно там, давая себе передышку между копченым окороком и овечьей брынзой, между всякой мясной снедью и кофе, некие пассивные городские или общинные деятели заверили некие республиканские или союзные органы в полной с ними солидарности и подтвердили особую необходимость именно здесь и ни на шаг далее построить гавань.

Может быть, в целом мире все начинается именно так. Может, все везде наперед предсказано, фатально, неизбежно, а наш удел – лишь быть свидетелями подобных формализованных начал, зрителями неких commedia dell’arte – буколических сцен с обильной народной трапезой. Естественно, все нажрались до отвала, прикончили жареного барашка, вдоволь наговорились, осушили за здоровье друг друга бесконечные бокалы под бесконечные тосты, может даже, расчувствовавшись, затянули песню, и судьба Гавани была решена.

О да, инженер Деспот и ел, и пил вместе с ними и, смущенно улыбаясь, среди галдежа, здравиц и взаимных излияний видел сквозь рыжеватый винный туман очертания величественного волнореза, на котором в торжественном молчании возвышается полный достоинства маяк и даже в безоблачный день посылает ясные сигналы или отражает своими хрустальными стеклами лучи солнца и обольстительно подмигивает горизонту, словно калейдоскоп грядущего.

Вместе со всеми – но не расставаясь и с прекрасным видением инженер прибыл «на место действия». Он сидел в последней машине вереницы черных «мерседесов», ползущих среди скудного скалистого пейзажа и остановившихся На самом верху, где шоссе перешло в каменную площадку. Нескладным хором захлопали дверцы автомобилей.

– Отсюда всего красивей, – бросил на бегу какой-то человек, устремляясь к первой машине, чтобы услужливо открыть дверь. – Отсюда все видно лучше, чем на карте.

Вокруг них простиралось каменистое плато, похожее на застывшее море. С высоты, на которой они очутились, далеко внизу видно было, как синеет, растворяясь в туманной дымке, и настоящее море с поблескивающими на нем, словно мелочь, рассыпавшаяся из божьего кармана, крохотными островками.

Повсюду, докуда достигал взор, не чувствовалось следов человеческой руки. Может быть, только инженер, бессознательно, каким-то краешком ослепленной солнцем сетчатки, рассмотрел внизу, на самом берегу, с десяток домиков и часовню на кладбище – крапинки величественного пейзажа, которые, похоже, не были созданы людьми, испокон веков и до нашего времени создающими все вокруг, а являли собой те же творения господни, как зеленеющие по склонам кипарисы.

Приехавшие выползали из автомобилей и разминали ноги, полной грудью вдыхая горный воздух. Все одинаково бледные, в одинаковых, отличающихся лишь оттенками, темно-серых костюмах, в белых рубашках, с одинаково непротокольно сдвинутыми галстуками, они никак не вписывались в величественную картину этой каменистой пустоши; и не знали, как должны себя здесь вести.

Кто-то разостлал на земле планшет и веером разложил листы проекта, прижав их по углам камешками. Кто-то тыкал пальцем в карту, потом в некие точки пейзажа, доказывая полное соответствие окружающей среды картографической проекции мечты. Стоящий посреди этой группы маленький коренастый мужчина слушал объяснения и время от времени морщился, то ли от напряжения, силясь понять, что ему толковали, то ли от избытка в желудке жареной ягнятины.

– Там будет трансформаторная подстанция, – говорил кто-то с профессиональной небрежностью. – Энергию будем получать от боснийской транзитной сети, пока не вступит в строй гидроэлектростанция на Озере…

Порывы северо-восточного ветра подхватывали его слова и относили в сторону, в тишь каменной пустыни. Но это не имело значения. Люди его не слушали. Все уже было решено. Приехавшие стояли, широко расставив ноги, и ветер полоскал их штанины, надувал пиджаки и трепал волосы. Их укорила чистота обрисованной перспективы.

– Первая проблема, естественно, дорога, и надо бы прежде всего приняться за смету. Как видите, дорога должна идти вон там… потом туда… видите вон то кладбище… там будет перегрузочный пункт…

Все уже было решено, но когда бумажный план накладывается на реальную местность, человек цепенеет перед его величием, дерзновенностью, универсальностью. Пораженные, некоторое время все молчали.

– А здесь красиво, – сказал кто-то будто сам себе.

– Да, да, – отозвался другой, над всеми эмоциями которого явно доминировало чувство ответственности, – через месяц-два тут все изменится.

Они стояли на ветру и ждали. Коренастый мужчина, все так же морщась, обозревал раскинувшийся внизу пейзаж. Когда он заговорил, все замерли в изумлении.

– А где точно должно быть?.. – проговорил он, описав по воздуху круг пальцем и ткнув им в проспект.

– Что? – поспешно подскочил к нему один из проектировщиков. – Гавань? Эта бухта прямо под городком. Взгляните, товарищ Цота. Двумя большими молами мы перекрываем весь залив.

– Под каким городком? – спросил крепыш.

– Да вон там, – ответили ему. – Видите внизу крыши? Это Мурвица. Склон скрывает от нас городок.

Маленький человечек устремил взор на Мурвицу и нахмурился еще более. Очевидно, он не счел ее бог весть каким городом или, по привычке, хотел расправиться своим строгим взглядом и с обманом зрения. Инженер внимательно наблюдал за ним: для меня Мурвица все же кое-что значит, нельзя с ней покончить вот так, с ходу! Сердце его невольно заколотилось. Но судя по выражению лица крепыша, тот и не думал принимать городок в расчет. Инженер пожал плечами.

А хмурый человечек все уже основательно обмозговал и понял. Чувствуя устремленные на него взгляды, он обвел руками все четыре стороны света.

– Значит… так… – он рассек пейзаж надвое, будто яблоко, – затем здесь… – разрезал его на четыре части, – вот так и так… – освободил местность от всех излишних деталей. – Это хорошо. Очень хорошо.

Может быть, в этот момент и не раздались звуки органа, но зато каждый, обладавший хоть капелькой воображения, уже различил гул моторов, треск буровых машин, взрывы динамита. Под эту музыку люди стали рассаживаться по машинам.

Стоявший рядом с инженером смуглый кудрявый брюнет с отекшими веками и глазами навыкате, постоянно крививший губы в иронической усмешке (инженер не расслышал ни имени соседа, ни занимаемой им должности), вдруг весело хлопнул его по плечу, давая понять, что теперь все в порядке.

– Вот как дело делается, – произнес он почти с завистью и издал какой-то щелкающий гортанный звук, – взмах рукой, и все переменилось.

Есть ли Бог или его нет, в сущности, безразлично, ибо если действительно Бог создал мир, то совершенно очевидно, что он вскоре бросил его на произвол судьбы. Подобно скульптору, который утратил интерес к начатой работе и закинул ее на чердак, неоконченную и лишенную смысла.

Потому что если бы она его заботила, разве он допустил бы, чтоб ее коверкал любой, кому взбредет в голову? Чердачные мыши или бродяга, случайно заночевавший под крышей? Разве он допустил бы, чтобы плод его рук корежил и то без особых усилий, так просто, за здорово живешь какой-то человек, который только что внизу, в знаменитом ресторанчике знатно нажрался жареной ягнятины, а теперь машет пухлыми с короткими пальцами ручонками, словно избалованный ребенок, демонстрирующий себя перед скопищем теток и дядек, а по сути дела безжалостно кромсает его создание как закланного барашка? И скульптор бы сжалился над своей сухой глиной, а как же не смилостивиться Богу перед этим заливом, городком, виноградниками?

С высоты птичьего полета Мурвица казалась искусно вылепленной детской игрушкой, точной копией настоящего крошечного городка. Даже местная узкоколейка, проложенная по склону над Мурвицей и исчезающая где-то вдали, была похожа на игрушечную. Чем более высокое положение занимали созерцающие местность лица, тем более твердо были уверены в том, что справиться со всем этим пара пустяков. Краски здесь были так чисты, сценография представляла собой такой откровенный кич, что все это и правда не могло быть всамделишным: маленькие красные крыши, темные ряды кипарисов, белые тропинки среди маслин, расчерченные виноградниками холмы. Макет, вылепленный из пластилина.

Только море, даже на макете, выглядело совсем настоящим, большим, неизменным. Но и в море было трудно поверить.

Никто бы не поверил и в то, что именно здесь, в мелководном заливе Мурвицы, будут строить гавань. В этом месте море, словно огромная собака, высунуло язык и, с шумом лакая, вылизало на низком берегу широкую и мелкую бухту, песчаную, открытую знойному сирокко, глубина которой не превышала пяти-шести метров.

Сама Мурвица сбилась на узкой полоске земли между мутным морем и скалистым склоном, по которому зимой северо-восточный ветер сгонял на нее лавины тумана и стужи, а летом безжалостный зной выжигал ее словно направленным лазерным лучом. Сотня домов, над ними кладбище с часовней, впереди саженей сто берега и короткий изогнутый пирс, защищающий небольшой причал для рыбачьих парусников и гребных лодок.

Этому не поверил бы никто, а менее всего инженер Деспот, по происхождению мурвичанин, который сейчас, на исходе дня, после десятилетнего, нет, двенадцатилетнего отсутствия добрался в своем раскаленном, покрытом пылью «фольксвагене» до городка, где, правда, родился не он, а его отец, но куда до войны он ежегодно приезжал на летние каникулы.

Поэтому именно Мурвицу он почитал своей родиной. Здесь ему все ещё принадлежал пустой отцовский дом, здесь все еще жили две его двоюродные тетки (живы ли вы, тетушки?), здесь все еще каждый знал его по имени, хоть и не в лицо. (Цел ли ты еще, мой старый дом?) Он очень давно здесь не был, а сейчас, приехав, вдруг ощутил себя будто на каникулах, свободным от былых ошибок, полным новых сил, снова молодым.

Как понять, перст ли это Провидения или промысел какого-то меньшего по рангу бога, что именно я, мурвичанин, назначен главным инженером стройки? – не переставал спрашивать себя Слободан с тех пор, как две недели назад узнал о своем назначении. Что это – случай, не желающий выпустить нас из лап прошлого, или расчет, использующий нас в интересах будущего?

Но что именно решено использовать? Мою весьма сомнительную любовь к родному городку? Или мой старый, теперь уже несколько померкший энтузиазм, некогда бурлившее во мне стремление к Новому любой ценой – даже ценой родного городка.

После войны я приезжал сюда два-три раза, в основном случайно. Последний раз вместе с женой, когда у нас еще не было денег для более респектабельного отдыха, который Магде нравился куда больше. С тех пор минуло двенадцать лет. И не то чтобы он сам решил проводить свой отпуск иначе, а просто Магде, этой чистюле Магде невыносимым показался старый домюга без электричества и водопровода, сложенный из неоштукатуренного камня, с глиняным полом на первом этаже и с грязным дощатым – на втором; общительной Магде было невыносимо скучно в городке с одной-единственной корчмой, где каждый вечер, кроме субботы, играли в карты, а по субботам при свете керосиновой лампы устраивали танцы, и главным пунктом программы являлась пьеска «Грезы», которую ей в угоду исполнял местный гармонист в танцевальном ритме; болтливой Магде недоставало пересудов и интриг; амбициозная Магда не в состоянии была смириться даже с тем, что позднее в Загребе при встрече со знакомыми не сможет как бы вскользь бросить: «А мы, знаете, летом были в Дубровнике!» – а вынуждена будет тоскливо сообщать: «Опять ездили в Мурвицу». И без знака восклицания. Он запер машину на безлюдной, раскаленной набережной.

Господи боже мой, ведь и правда нет на всем побережье более тихого и нетронутого местечка, подумал инженер. По той же самой узкой улочке он, как бывало прежде, направился к дому. Ни одной живой души. Наполненные водой цистерны с туго завинченными металлическими крышками покоились в тени смоковниц. Раскаленный воздух был пронизан стрекотом цикад. Под палящим солнцем разливался аромат мяты и дрока.

Так жарко, а ведь еще весна! И так тихо! Как все это несовместимо с грохотом стройки, которая только что гремела в его разыгравшихся мечтах! Даже само название городка нужно будет изменить, чтобы здесь была только Гавань!

Он подошел к дому, последнему по этой короткой улочке. Отсюда уже был хорошо виден весь холм, на вершине которого посреди кладбища белела часовня. Взглянув на нее, инженер улыбнулся и только что не помахал в знак приветствия рукой. Какое здесь все крошечное и как все близко! Старинным, почти в две пяди длины ключом он отпер простой заржавевший замок. Заглянул в темную комнату с паутиной по углам и толстым слоем пыли и сразу понял, что ему нечего и думать поселиться здесь, у так называемого родного очага.

Он добродушно перекинулся парой слов со своей одряхлевшей хибарой – понимаешь, какое дело, моя старушка, – потрепал ее рукой по каменному боку и, целиком захваченный новыми планами, слишком ими распаленный, слишком нетерпеливый для того, чтобы тратить силы на всяческие житейские неудобства, повернул обратно к набережной, решив устроиться в безымянной гостинице, которая не имела даже вывески и которую все называли просто по имени ее хозяйки – «Катина», хотя перед приезжими, желая показать себя, величали «отелем».

Со времени их последней встречи Катина потолстела и постарела, но была по-прежнему здоровой и проворной. Она его не узнала и не могла прочитать фамилию в паспорте, так как паспорта просто не потребовала.

– А вы, должно быть, оттуда, сверху, – объяснила она сама себе неожиданный приезд гостя в такое время года, пока, тяжело ступая, поднималась по крутой деревянной лестнице в его номер.

Слово «сверху» в ее устах обозначало множество разных понятий, но в данном случае она, вероятно, имела в виду Белые Корыта. До нее уже долетело, что туда в эти дни наезжало много чиновного люда.

– Ну и как там, наверху?

– Да идет понемногу.

– Ну ежели пошло наверху, пойдет и внизу, – заключила добродушная Катина.

Он сменил рубашку, оставил сумку в комнате, умылся у цистерны, стоящей позади дома, и до самого вечера просидел в тени платана за деревянным грубо оструганным столом перед корчмой, неторопливо попивая ароматную беванду – разбавленное водой густое красное вино. Были ли причиной тому досуг и тишина, а может, радость от нового назначения и предвкушение радужных перспектив на будущее, которое это назначение перед ним открывало, но только Слободан давно уже не чувствовал себя так хорошо и легко – без всяких забот и без всяких желаний. Со спокойной душой и с огромным аппетитом он уплел целую пригоршню барабулек – единственное, что могла ему предложить Катина.

К вечеру начали стягиваться завсегдатаи корчмы, главным образом рыбаки. Подходя к инженеру, каждый из них останавливался, внимательно рассматривал Деспота и кланялся ему; никто, конечно, его не узнавал, и здоровались они только потому, что таков был здесь обычай. Вскоре на воздухе перед корчмой составилась партия в карты, а внутри при свете той же самой керосиновой «люстры» начали играть в бильярд. Откуда-то из прошлого доносились до него звуки «Грез».

Слободан некоторое время внимательно следил за игрой картежников, потом прошелся возле бильярда, не выпуская из рук стакан с бевандой, которая подогревала его хорошее настроение. Они не признали меня, с удовлетворением размышлял он, и даже не подозревают, что я сюда принес, – я, незнакомый им человек, в обычной сорочке с засученными рукавами, такой же незаметный, как все они. Бациллоноситель невообразимых перемен. Для его сограждан великим человеком был лишь симпатичный, несколько грубоватый Никола Летричар.

Он рано ушел спать, так же незаметно, не бросившись никому в глаза и ни с кем не заговорив, – с той же загадочной, не лишенной выражения собственного превосходства улыбкой, и лег, не зажигая света, чтобы не привлечь комаров и не нарушить счастливого расположения духа.

В какой-то момент, уже засыпая на зажатой между двумя орехового дерева шкафами кровати, утопая в мягкой перине из слежавшихся перьев, он вспомнил, как Катина произнесла: «Вы, должно быть, оттуда, сверху». Значит, здесь уже кое-что известно. Может, они раньше, чем он, узнали, что наверху, в горах обнаружена нефть. Инстинктивное коллективное сознание в маленьких городках опережает все современные средства коммуникации. Бог весть, чего они ждут? Готовы ли они очертя голову броситься вместе с ним в эту авантюру или воспротивятся ей? Или просто будут молчать, выжидать, покорные любой судьбе?

Уже погружаясь в сон, он старался припомнить тех, что играли в бильярд. На их лицах не отражалось ничего, кроме пристального, неусыпного внимания к непредсказуемой траектории шара и спокойного удовлетворения от его попадания в лузу. Ему вдруг подумалось, что бильярдные шарики падают здесь в лузы с особой обреченностью, какой он нигде до сих пор не наблюдал.

И я скатился сюда сверху, словно шарик. Который потом обернется лавиной.

Но позже, во сне, который его наконец сморил, он видел не лавину, а только непрерывное головокружительное падение в черную глубокую яму, откуда – и это было ясно – нет возврата. Падая, он понял, что эту черную дыру, пронзив подземное сердце Мурвицы, просверлила нефтяная буровая машина, а там, по другую сторону, не оказалось ничего, кроме черной же пустоты.

То, что в горах над Мурвицей обнаружена нефть, Слободан, как это ни странно, узнал от Магды. Магда сообщила ему об этом между прочим во время завтрака. По своему обыкновению, она заодно выложила и множество сопутствующих деталей, которые он, опять же по своему обыкновению, не запомнил. Мурвица тогда была от него так далека, и он был так далек от нее (какое им дело друг до друга?), что ни слушать, ни уж тем более расплакаться инженер не собирался. Правда, он должен был знать, что Магда попусту о таких вещах говорить не станет: конечно, она была болтлива, но болтала всегда с какой-нибудь целью.