Текст книги "Обезьяна зимой"

Автор книги: Антуан Блонден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Вот хорошо-то! – обрадованно, с сильным бургундским акцентом воскликнула она. – А я уж думала, бедняжку Фуке совсем забыли. Правда, остальные ребятишки у нас местные, родным не так далеко добираться.

– Поэтому я и хотел с ней повидаться, – сказал Фуке. – Но раз ее нет, нельзя ли хотя бы посмотреть, как она тут устроилась, чтоб я мог рассказать ее родителям. На первый взгляд тут неплохо.

– По мне, так пожалуйста, но я к пансиону отношения не имею. Я состою при мадемуазель Дийон-старшей, той, что основала заведение. Просто ужасно люблю ребятишек! Видели бы вы мадемуазель Викторию, поняли бы, каково тут… Дети – как глоток свежего воздуха, не то я бы, верно, рехнулась.

– Да что вы говорите!

– Нет-нет, не волнуйтесь. Детям тут очень хорошо: прекрасное питание, здоровый климат, все удобства, такого нигде больше не найдете. Это я только о себе говорю. Как вы думаете, чем я занималась, когда вы позвонили? Ни за что не угадаете – учила английский, пока мадемуазель спит! Мне шестой десяток пошел, я десять лет ухаживала за доблестным генералом Марвье, у него было воспаление мозга, я закрыла глаза сенатору, мэру Кот дʼОр, где я родилась, благодаря моим заботам вернулась на сцену великая Магда Коломбини! Но никогда ни с кем мне не приходилось так тяжко, как с мадемуазель Викторией. Только и передохнешь, когда она сидит в кондитерской. Она там уминает сладостей на двадцать две тысячи франков в месяц, я видала счет от Томине. Но я бы и сама заплатила эти деньги, лишь бы не слышать ее проклятого английского – вечно боишься, что не так поймешь, сделаешь что-нибудь не то, допустишь, как говорится в грамматике, солецизм, и выйдет оплошность. И ведь она совсем не плохая женщина, с годами ослабела, помягчала. Кто ее раньше знавал, и не поверят. Вот только…

Не переставая жаловаться, она провела Фуке по всем трем отделениям школы, человек на десять-двенадцать каждое. Мари была в среднем. Класс, где у нее проходили уроки, больше походил на бильярдный зал, только общий рабочий стол посередине был круглым. Вот спальня, кроме нее, тут живут еще пять девочек, окна вровень с кронами деревьев. Фуке с радостью узнал, что она тут староста, следит за чистотой и порядком. Хорошо, пригодится в жизни! («Надеюсь, она догадалась написать об этом матери!») Он хотел оставить пакет на ее кровати, но бургундка замахала руками: все, что поступает в пансион – посылки, письма, – как и все, что исходит, должно пройти через руки директрисы, это просто контроль, чтобы не было неприятностей. Вдруг с другого конца дома донесся визгливый голос: «Hello Georgette! What happened? I donʼt like being alone! What happened?!» [6]6
  Эй, Жоржетта! Что такое? Я не люблю оставаться одна! Что такое?! (англ.).


[Закрыть]

– Вот я же говорила! – охнула бургундка. – Опять начинается! Изволь бежать к ней и делать веселый вид. Простите, я сейчас.

Пользуясь ее отсутствием, Фуке вымарал в письме упоминание о сигаретах, и подошел к уголку Мари. Все заперто на ключ: железный шкафчик, ящики стола, чемодан, нигде ни намека на что-то личное, что позволяло бы сказать: вот здесь она живет, это ее любимое местечко. Нет, чтобы уловить слабые волны, исходящие от выстроенных в ряд кроваток, требуется тончайшая настройка, особое нервное усилие, такое же, как над могилами, когда понимаешь, что родные души замурованы этими холодными плитами, но все же они здесь.

Чья-то рука легла на плечо Фуке – он оглянулся.

– Пошли, она хочет вас видеть, – сказала бургундка и уже в коридоре прибавила: – Имейте в виду, французский она тоже понимает.

Перед Фуке была не просто старая женщина, а настоящая развалина. Старость не оставила и следа от юной амазонки, победительницы конных состязаний, о которой в городе ходили легенды. Лицо индейской скво, уже родившейся столетней старухой, обтянутые пергаментной кожей руки с длинными пальцами сжимают края наброшенного на плечи клетчатого пледа. На столике около кресла-каталки теснятся аптечные пузырьки, свалены в кучу рецепты, пакетик конфет, распятие, колода карт – все необходимое всегда под рукой. Видимо, несмотря на звонки и вопли, мадемуазель Виктория Дийон ни от кого не ждала помощи и отважно плыла на своем плоту.

– Take a sweet. – Она протянула Фуке леденцы. – Are you the father of Mary Fauckett? [7]7
  Возьмите конфету… Вы отец Мари Фуке? (англ.).


[Закрыть]

Бургундка посмотрела на Фуке, проверяя, понял ли он, и ответила за него по-французски:

– Нет, мадемуазель, я вам говорила, месье – друг семьи.

Старуха быстро убрала пакетик.

– Looking out of my window. I saw you coming out of the church this morning, – упрямо сказала она, – and a bit everywere these last few days.

– Она говорит, что заметила вас у церкви после службы и еще видела из окна, как вы вот уже несколько дней бродите тут вокруг.

– Она, должно быть, ошибается.

– You can speak directly to me.

– Можете обращаться прямо к мадемуазель, – перевела сиделка.

– Родители Мари попросили меня передать ей посылку. А вот письмо к ней, там сказано, кто я такой.

Виктория Дийон властно протянула руку, взяла конверт, медленно, с показным безразличием вскрыла его и вдруг отшвырнула прочь:

– Жоржетта! We have to go to the chemist, immediately.

– Она говорит, надо сейчас же идти в аптеку.

– В аптеку? – удивился Фуке. – Ей стало плохо?

– Нет. Она очень плохо видит и почти не различает букв, поэтому носит все свои письма к аптекарю, чтобы тот ей читал. Он медик, ему можно доверять!

– Это письмо не нужно никуда носить, – возразил Фуке. – Оно адресовано Мари, а не аптекарю.

Дальше пошла совершенно бессвязная беседа. Видимо, сиделка переводила невпопад и сбивала с толку Фуке. Ему казалось, что он бросает в стенку мячи, а они, вместо того чтобы вернуться к нему в руки, отскакивают и летят куда-то мимо. Получалась полная абракадабра, вроде того, что развод – большое несчастье, но прошлым летом стояла отличная погода. Наконец Фуке стало невмоготу, и он кое-как закруглил разговор.

– Я вас предупреждала, – сказала бургундка, провожая его к выходу.

– Она англичанка, что ли?

– Ничего подобного. Ну, может, совсем чуть-чуть, бабка у нее была англичанка, Хамерлес. Просто старуха блажит. Сразу не спохватились, а потом поздно стало.

В ранней юности, пришедшейся на конец прошлого века, Виктория Дийон, балованное дитя богатых буржуа, жила в роскоши и пользовалась всеми благами, которые давало такое положение. Родители-англоманы с малых лет возили ее в Англию, нанимали ей английских мисс, а позднее привечали молодых английских джентльменов. Но все впустую. Виктория не желала произносить ни единого английского слова, воротила нос от всех кавалеров, прельщенных ее холодной грацией, и никто не мог понять, что ею руководило: то ли детское упрямство, то ли наивный патриотизм, то ли просто каприз. В конце концов на нее махнули рукой, предоставив поступать, как ей вздумается, и вся история давно забылась. Прошло много лет, мадемуазель Дийон одряхлела, к ней пришлось приставить сиделку. И вот под конец жизни она снова, как в детстве, очутилась под бдительной опекой няньки в белом халате, которая находилась при ней неотлучно, однако на этот раз родственники предпочли бургундку с прекрасными рекомендациями.

– И тут у нее что-то сдвинулось в мозгах. Она начала говорить по-английски, дальше – больше, от французского совсем отказалась. Пришлось и мне взяться за английский, чтобы с ней объясняться. Но эту тарабарщину не скоро осилишь! Я уж себя уговариваю, что это может мне пригодиться с каким-нибудь другим больным, но все равно зло берет. И откуда у такой воспитанной дамы столько вредности?!

Не во вредности дело, все гораздо сложнее: тут и тоска по детству, которая проснулась в старой барышне с появлением последней в ее жизни гувернантки, и сожаление об упущенных возможностях, и лихорадочное желание успеть найти хоть какое-то применение нерастраченным сокровищам, скопившимся за долгие годы.

Фуке вышел из пансиона, возвращаться в «Стеллу» было неохота, и он побрел дальше, к террасе над морем. Ему не хотелось расставаться с деревьями, он вдруг словно понял язык исполинских дубов, мускулистых буков, которые знали и Хамерлесов, и Мари; его ударило током вечности. Налево уходили аллеи Персиньи, ведущие в городской парк, больше похожий на высокоствольный лес, только разрезанный на симметричные секторы и иссеченный узкими зелеными просеками. По вечерам в парке колобродили влюбленные парочки, налетая друг на друга, как шарики в барабане лотереи. Да и при свете дня шалый дух не выветривался окончательно. Там и тут медленно прохаживались гуляющие, явно подыскивая укромные уголки. Фуке опустился на скамейку. Он мог бы представить себя где угодно, если б само небо, что раскинулось над колышущимся древесным сводом, не было пропитано морем.

Разобраться в своих мыслях и чувствах он не успел – помешали внезапно возникшие в поле зрения серебряные босоножки, которые он тотчас узнал. Он поднял глаза – прямо на него шла одна из двух давешних девушек, не красотка, а другая; ничто не изменилось в ней с утра, как будто она нырнула в поток времени и вынырнула несколько часов спустя. Поравнявшись с Фуке, она стрельнула в него лукавым взглядом и резко ускорила шаг; смешливая мордашка, но хорошенькой не назовешь, успел он заметить. Однако тревожная сигнализация в крови сработала. Фуке снова воспрянул, снова взыграл в нем хищный инстинкт.

Видно, шустрая дурнушка играла при красотке ту же роль, что рыба-лоцман при ките, предваряя ее повсюду и оттеняя своей резвостью ее спокойствие, своей игривостью – ее сдержанность, своей бойкостью – ее безмятежность. Можно бы назвать ее наперсницей, но вряд ли ей много рассказывают, похоже, подруги предпочитают словам действия; дурнушку высылают вперед, она служит радаром и прикрытием, разведчиком и охранником. И безошибочный инстинкт говорит Фуке: раз прошмыгнула эта фитюлька, значит, близко крупная добыча.

В самом деле, не прошло и минуты, как показалась красотка. Сердце в груди Фуке забилось сильнее. Отличная особь. Так близко он эту девушку еще не видел. Какое неприступное величие в лице и повадке, лишь изредка, когда она поворачивается к дурнушке, нет-нет да и пробьется теплая искорка. Девушки пошли по кругу, обходя небольшой пруд; во время этой показательной пробежки Фуке успел, как говорят лошадники, оценить породу, класс и стати. Сам он вставать со скамейки не собирался, чтобы не терять выигрышной позиции: они к нему подошли, значит, и нескромные авансы делают они. Подружки снова продефилировали мимо, не выказывая ни малейшего интереса к Фуке, даже бровью не повели, не споткнулись, не запнулись и, оживленно болтая, направились к аллеям. Фуке тоже изображал полное безразличие. По его расчетам, они должны были оглянуться, перед тем как скрыться из виду. Нет? Как бы рыбка не сорвалась! Теперь нельзя терять ни минуты. Ни в коем случае не пускаться вслед за ними – он перехватит их гораздо дальше внизу, как бы случайно окажется у них на пути. Он уже хорошо знал Тигревиль и быстро сообразил: самый удачный пункт – перекресток улиц Гренетьер и Де-Бэн. И так прытко припустил наперерез сопливым девчонкам, что самому стало смешно и неловко – хорош отец семейства!

До места засады он успел добежать в последний момент – серебряные босоножки спустились уже почти к самому перекрестку. Фуке повернулся к почтовому ящику и, держа в руке письмо ОʼНила, сделал вид, что внимательно изучает часы выемки почты – не придерешься! Чтобы ловушка сработала, все должно выглядеть совершенно естественно. В большом городе, например в Париже, где невозможно топографически точно просчитать маршрут и построить тактику на верных ориентирах, поскольку все постоянно меняется, сейчас в самый раз было бы заговорить с предметом; здесь же достаточно появиться в определенном месте, и это говорит само за себя, встреча-западня значительнее свидания и для того, кто ее устроил, и для того, кто попался.

Фуке спиной чувствовал, что на него внимательно смотрят. Девушки уже близко, в нескольких метрах от него, чуть замешкались у перекрестка, боясь ненароком запутать преследователя. Ага, теперь он должен притвориться, будто идет себе дальше, куда глаза глядят. На самом деле – туда, куда угодно им. Потом, позже, настанет и его черед увлекать их за собой, согласно этикету уличного флирта. Убедившись, что погоня возобновилась, подруги свернули на улицу Фюдисьер и вышли на бульвар Аристида Шани, к казино.

Чинно прошлись вдоль парапета, а затем вдруг разулись, сбежали босиком к самому морю и зашагали, под ручку, по берегу. Вокруг никого, поэтому мишень хорошо видна, но и недоступна. Какой-нибудь неотесанный олух тупо поперся бы за ними, не додумавшись, что в любой момент они могут развернуться и перейти в лобовую атаку, ему же придется одно из двух: шпарить дальше впустую или выдать себя. Но Фуке так просто не возьмешь, на голый песок не выманишь. Сменив преследование противника на позиционную войну, он засел на террасе «Зеленого луча», маленького бара в здании казино, как будто только затем так долго петлял по городу и окрестностям, чтобы пропустить тут стаканчик и полюбоваться морским пейзажем. До сих пор он не допустил ни одной промашки: игра вполне откровенная, но поймать не на чем, все получается как бы само собой. Полунамеки и увертки, одни намерения вместо действий, одни догадки вместо смысла – тут он как рыба в воде. С его места виден весь берег, и он не пропустит девушек, когда они пойдут обратно, украдкой и не без тревоги озираясь, – приятное предвкушение!

Бармен, он же, наверно, хозяин, разумеется, тоже озабочен погодой.

– Вы не думайте, что у нас так всегда, – говорил он Фуке. – Бывают годы, когда до самого ноября по выходным полно народа. Это сейчас дожди да грозы всех отпугнули, никакой торговли, одни убытки. В нашем деле, вот уж правда, погода делает деньги. Жена летом обслуживает кемпинг. Английские туристы приезжают, намучаются, бедняги, в своих прицепах да палатках – вы не представляете, как мы на них зарабатываем!

В баре было не слишком уютно, расставленные для украшения буйки навевали мысли не столько о приятном отдыхе, сколько о станции спасения на водах. Для бодрости Фуке заказал виски и выпил залпом. Напиток охотников подстегнул его, и вовремя – девушки повернули обратно.

Он должен сняться с места прежде, чем они поднимутся к парапету. Впереди три пути, Фуке предложит один из них, а девушкам решать: последовать за ним или выйти из игры. Если дрессура удалась, никуда не денутся. Фуке выбрал улицу Хамерлес-Дийон и пошел диковинным образом: быстро, но почти не продвигаясь, с равнодушным видом, но испуская призывные флюиды, – словно исполнял вступительную партию в первом акте балета под открытым небом. Табачная лавка – хороший предлог, чтобы остановиться и проверить, клюнула ли рыбка. Клюнула. Теперь можно возвращаться прямиком на площадь Двадцать Пятого Июля с приятным чувством, что добыча не сорвется с крючка. Пока все в порядке.

Перед дверями «Стеллы» Фуке провел сложный маневр: подпустил девушек поближе и вошел в гостиницу. Теперь они знают, где он живет, и ничто не помешает им, коли захотят, крутиться где-нибудь рядышком. Кантена внизу не было – какая удача. Фуке взлетел по лестнице, ворвался в номер и распахнул окно – указал свой точный адрес. Вот только заметили подруги или нет? Они болтали с регулировщиком на площади – хотели выиграть время или скрыть замешательство? Что же, опять спуститься? Так сразу? Стоит ли?.. Все же он вышел на улицу, но девушек уже не было. Регулировщик семафорил руками, все шло своим чередом, ничего не случилось. Первым чувством Фуке было облегчение, как при посадке самолета, когда наконец останавливается двигатель. Сердце его стихло.

«Умел же Клаузевиц [8]8
  Клаузевиц Карл фон (1780–1831), немецкий военачальник, военный теоретик и историк. Участвовал в войнах с Францией (1806–1807, 1812–1815).


[Закрыть]выигрывать уличные бои», – думал Фуке, шляясь в сумерках по Тигревилю и заглядывая за все углы, без особого, впрочем, рвения, скорее для порядка, как солдат, получивший приказ прочесать квартал. Все лучше, чем киснуть одному в гостинице или, еще того не легче, смотреть, как веселится домфронское семейство. Тем временем зажглись фонари, и на тротуар высыпали люди, они толклись небольшими стайками, смакуя последние минутки в приятном обществе, перед тем как разойтись. Фуке переходил от одной группы к другой, в обманчивом сумеречном свете ему то и дело мерещились знакомые фигуры. К вечеру открылись несколько продуктовых магазинов, и он едва не пропустил своих девиц, которые выходили из булочной. Обе держали под мышкой по батону, красотка от этого выглядела не такой заоблачной, зато более трогательной. Фуке сразу заметил, как изменилась их походка теперь, когда они не чувствовали на себе чужого взгляда: стала естественной и даже чуточку расхлябанной. Лишнее доказательство того, что они весь день ему подыгрывали. Недалеко от рынка девушки встретились с компанией парней себе под стать – ровесников, похоже, футболистов, одетых с показным шиком. В полусонной провинции тон задают юнцы, молодежь везде одинакова, на ней держится связь захолустья с большим миром. Девушки так непринужденно болтали со спортивными ребятами, что Фуке кольнула досада.

Разбежавшись по инерции, он обнаружил себя, пришлось пройти мимо, сворачивать поздно – получилось бы, что он их избегает. Под надежным мужским прикрытием подружки откровенно, хитро и насмешливо глазели на него, первый раз он встретился с ними взглядом. Чтобы спасти свое достоинство, не оставалось ничего другого, кроме как направиться к Эно, однако, уступив паническому порыву, он тут же пожалел об этом. Рано или поздно он все равно зашел бы сюда, надо же доказать самому себе, что ты мужчина, – доказательство, впрочем, спорное, все зависит от того, что считать мужским качеством: ухарство или силу воли; как бы то ни было, но он предпочел бы сделать это какое-то время спустя, когда его подвиги подзабудутся.

Он уже переступал порог кабачка, как вдруг заметил Кантена. Хозяин «Стеллы», отодвинув стаканы и бутылки, налег всем своим грузным телом на стойку и разговаривал с Эно. На пустой цинковой поверхности между собеседниками валялась, вроде дуэльной перчатки, влажная тряпка. Посетители хоть и делали вид, что заняты своими делами, но, навострив уши, вслушивались в негромкие голоса, следили за словесной схваткой, в которой один противник вооружен хладнокровием, другой – хитростью. Что-то подсказало Фуке, что ему лучше не входить. Очутившись меж двух огней, он поспешно свернул в темный проулок. Если девушки все еще наблюдали за ним, то наверняка поняли: на этот раз он не притворялся, а действительно потерял к ним интерес.

Плохо соображая, куда идет, он поймал себя на том, что машинально повторяет недавний маршрут. Город, который он, казалось, уже разметил для себя вехами, в котором свил такой надежный кокон, оберегавший его от трясины пагубных привычек, вдруг изверг его как чужака. Пребывание в Тигревиле имело смысл, только если вести строго размеренную жизнь и прилагать все усилия к тому, чтобы, черпая силы в близости Мари, вернуть себе здоровье.

Впереди показалась церковь. Часто по вечерам оттуда доносились приглушенные звуки фисгармонии, горели отдельные витражи, через задний вход вносили охапки цветов. Сегодня двери были закрыты, площадь пустынна – горько смотреть. Только лавка Ландрю еще слабо светилась. Виднелись два ряда подвешенных к потолку и разодетых в шелка картонных манекенов и сам хозяин, занятый какой-то таинственной инвентаризацией теней, на которую его вдохновил недавно проданный свитер лилипутки. Не желая попадаться ему на глаза, Фуке пошел к «Стелле» другим путем – по улице Муль.

Кантен еще не возвращался. Постояльца встретила мадам Кантен и спросила, не видал ли он в городе ее мужа. Фуке пробурчал что-то невразумительное. Ему и самому было не очень спокойно, к тому же разбирало любопытство, поэтому, сделав вид, будто что-то позабыл или потерял, он тут же выскочил на улицу и пошел к Эно разведать, закончилась ли беседа.

Кантена в зале не было – ушел. У висевшей на стенке турнирной таблицы толпились болельщики и бурно обсуждали игру «Тигревильских вольных стрелков». Путь свободен. Фуке почувствовал такое облегчение, что, не раздумывая, толкнул дверь и вошел. При виде него на лице Эно появились удивление и некоторая досада. Пока Фуке шел к стойке, двое посетителей кивнули ему – он не имел ни малейшего понятия, кто это.

– Ну что, приятель, ты, говорят, вчера чуть не загнулся? Полегчало, значит?

Эно с ним на «ты» – что ж, отлично! Правда, в первый момент его это слегка задело – давненько с ним никто не фамильярничал, но он тут же подумал, что это, пожалуй, даже неплохо. И вообще, что такого страшного произошло ночью? За окнами опять начался балет влюбленных пар, наверно, девицы с улицы Гратпен тоже где-то здесь, но Фуке выкинул из головы эти пустяки, его влекли серьезные мужские беседы о серьезных вещах, он пошел своей собственной дорожкой и пройдет по ней до самого конца.

– Что будешь пить? Пикон-пиво, [9]9
  Пикон – аперитив с апельсиновым вкусом, который часто смешивают с пивом.


[Закрыть]как вчера? – хохотнул Эно с издевкой.

Фуке пробрала дрожь, но он принял вызов:

– Пикон-пиво, как обычно.

– Смотри, заболеешь, – прищурился Эно, откупоривая бутылки, – а мне потом достанется.

У Фуке все как-то не поворачивался язык тоже сказать ему «ты».

– Ко мне тут Кантен заявился, – пояснил Эно деланно безразличным тоном. – Похоже, пари ты еще не выиграл…

– Какое пари?

– Да ты вчера клялся, что сумеешь его напоить. «Мне, – говорил, – это раз плюнуть, я таких, как он, насквозь вижу. Начать потихонечку, плеснуть ему, скажем, мартини с джином, потом влить пяток порций покрепче, мандариновки или еще чего-нибудь такого, а под конец, для полного ажура, заполировать все это кальвадосом». Ну так как же?

– Ага, я тоже слышал… – подал голос какой-то мозгляк и осклабил гнилые пеньки.

Слышала и толстуха Симона, что уставилась на Фуке своими коровьими глазами, как американский миллиардер на великого Домингино, только что посвятившего ему своего очередного быка.

– На Кантеле не такие, как ты, зубы обломали, – хмыкнул тип, которого Фуке видел с косилкой на улице Гратпен, может, папаша тех двух девчонок.

Фуке чувствовал, как слова и взоры всех, кто был в зале, закипают недобрым азартом. Эти люди ждут от него восьмого подвига Геракла, они не прочь поглазеть на смертельный бой заезжего матадора, Тезей против Минотавра – спешите видеть! В затхлом городке не хватало развлечений. «Мерзавец я», – подумал он, но почему-то ему не была неприятна идея побиться об заклад, и что-то подсказывало: подлость, которую он вынашивал, была заранее предусмотрена в линии судьбы Кантена.

– Что он тут говорил?

– Что тебе было плохо.

– Вранье.

– Ну-ну… Что он за тебя отвечает. Совсем на него не похоже – о ком-то заботиться. Ишь заступник нашелся!

«Какого черта он лезет не в свое дело? – злился Фуке. – Мне тридцать пять лет, я взрослый свободный человек». И Кантен туда же – тоже считает его пьяницей. Если Фуке хоть на минуту признает, что это правда, ему конец, рухнут последние укрепления. Непримиримость Клер к его злосчастной привычке, по существу, означала признание того, что проблема существует, удостоверяла ее, в каком-то смысле служила ей опорой, а Фуке было жизненно необходимо доказать себе, что такой проблемы не было и нет. Приговор Кантена снова уличал его в самообмане.

– Еще стаканчик пикона, пожалуйста!

– О, глянь-ка, за тобой пришли! – усмехнулся Эно.

Фуке резко повернулся к окну и успел краем глаза увидеть медленно скользнувшую за стеклом тень, словно грузная рыба потыкалась в стенку аквариума и поплыла прочь.

– А зайти-то струсил, – с вымученной шутливостью сказал Фуке. Во взгляде Кантена он увидел не осуждение или зависть, а горестно-умоляющее выражение, точно как в глазах Мари в тот день у моря, когда она догадалась, что Франсуа и Моника курят в блиндаже, а она лишняя. Это зеркальное отражение затаенной детской ревности поразило его. – Может, он бы и не прочь посидеть с нами.

– Вряд ли, – сказал Эно. – Больно он гордый. Как ножом себя от всех отрезал – раз, и с концами. Одно дело, если б он вообще никогда в кабак ни ногой, ладно, бывает. Конечно, можно только пожалеть человека, если ему нет дела до других и не тянет в компанию. Но взять и ни с того ни с сего на всех наплевать – такое не прощается. Ладно, присоединяйся к нам, отведай птичек, которых настрелял наш друг Турет, они хороши только свеженькие.

Туретом звали толстяка с гладким, как фарфоровое блюдце, лицом и на диво пышными усами. Глядя на его физиономию, Фуке подумал, что Эно, пожалуй, прав и зря Кантен отвернулся от общества, где водятся такие упитанные добродушные ребята. Его зовут обратно, а он уперся, ну и пусть пеняет на себя! Хоть и не голодный, Фуке сел за стол, он много ел, держа жареных птичек руками, много пил и под конец совсем приободрился от такого славного угощения.

Было уже очень поздно, когда в нем забрезжило смутное чувство вины: Кантен – кто бы поверил? – должно быть, беспокоится. Он неохотно покинул кабачок и пошел по направлению к «Стелле»; в голове бродили приятные мысли: нынче он стал, можно сказать, почетным гражданином Тигревиля.

На первом этаже гостиницы в маленьком холле горел свет. Еще из сада Фуке увидел через окно Кантена, он сидел за конторкой, склонившись над какими-то толстыми книгами; когда-то так сидела Жизель, а совсем недавно – Клер… невыносимое зрелище. Видимо, объяснений не избежать.

Но едва он вошел и закрыл за собой дверь, как Кантен с силой захлопнул книгу, давая понять, что дожидался его, и сказал:

– Тут у меня припасена бутылка старого коньяка. Налить вам рюмочку?