Текст книги "Тайна трех смертей (Избранные сочинения. Том I )"
Автор книги: Антоний Оссендовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Улица Вожирар, 13…
– Послушайте! К кому вы обращаетесь?! – спросил студент.
Но тот даже не оглянулся и быстро прошел вперед.
Дома Старцев нашел записку от Веры Михайловны:
«Приходите завтра после урока у Патино, – писала она. – Я очень боюсь за вас и хочу перекрестить вас перед дуэлью».
Письмо это обрадовало и тронуло его.
Он решил на другой вечер зайти к Вере Михайловне.
Следующий день прошел в упражнениях, и Старцев не уходил от капитана.
Когда уже стемнело, Патино подошел к студенту, хлопнул его по плечу и сказал, кисло улыбаясь:
– Мой друг, мы сделали все, что от нас зависело; однако, я не нахожу, чтобы у вас были особенные способности к физическим упражнениям вообще, а к фехтованию в частности. Вы, зато, обладаете одним несомненным достоинством: вы очень сильны, а потому вот вам мой совет. Как только скрестите сабли, дуйте Бильдера с плеча, колотите его, рубите, машите саблей, как дубиной – ничего! Пусть защищается, а вы бейте и не давайте ему опомниться и перейти в нападение. А теперь, мой друг, до завтра! В 6 часов утра мы заедем за вами…
Выйдя от Патино с невеселыми мыслями, Старцев побрел к себе, так как перед посещением Веры Михайловны ему нужно было переодеться.
– Улица Вожирар, 13… – услышал он знакомый голос.
– Слушайте, сударь! – крикнул Старцев. – Мне это надоело, наконец! Кому вы указываете этот адрес, и кто там живет?
– Улица Вожирар, 13… – тем же грубым и невозмутимым голосом произнес субъект и юркнул в какую-то пивную.
Старцев постоял, подумал, а потом сразу решил идти. Он взглянул на часы. Был десятый час. Николай Львович заторопился и, подозвав фиакр, поехал.
V
Тринадцатый номер по улице Вожирар оказался рядом с католическим университетом. Огромный, тяжелый дом старой архитектуры был весь в надстройках. Узкий проход вел во двор, откуда подымались лестницы. Двор был слабо освещен светом, падающим из окон нижнего этажа, и Старцев не знал, куда ему идти. У одной двери, ведущей на лестницу, он заметил белую дощечку и какую-то надпись. Он подошел и с трудом прочитал:
– Maître des armes!..
– Учитель фехтования!..
Старцев даже вскрикнул, – таким странным было это случайное совпадение. Да в было ли оно случайным?
Николай Львович не успел ответить на этот вопрос, так как на лестнице хлопнула дверь, какая-то женщина вышла на площадку и, заметив Старцева, сказала:
– Пожалуйте сюда! Вас ждут.
Он попал в сплошную темноту. Он громко шаркал ногами, нащупывая пол и боясь оступиться, пока наконец в глубине длинного коридора не мелькнул свет.
Женщина открыла дверь, и студент из темноты попал в ярко освещенную комнату. Сводчатая, с низким нависшим потолком и узкими, ушедшими в толстые стены окнами, она была увешана оружием.
Кривые турецкие сабли, старинные мечи, палаши, шпаги разных образцов, рапиры и эспадроны, бердыши, копья, секиры и алебарды, даже утыканные шипами палицы покрывали все стены и стояли в углах.
Старцев не заметил, как откуда-то к нему вышел очень высокий человек, почти гигант. Он был совсем седой, и его белые волосы красиво падали на кожаную куртку, протканную на груди стальной проволокой. Кожаные панталоны и высокие желтые сапоги дополняли костюм старика, не спускавшего горящего взгляда с посетителя.
– Отлично! – сказал он. – Я знаю все. Дайте руку!
В голосе его звучало приказание и, повинуясь ему, студент протянул руку. Старик нагнулся и начал внимательно изучать линии складок на ладони Николая Львовича.
– Отлично! – повторил он. – Долгая жизнь… У вас завтра дуэль с Бильдером?
Не дожидаясь ответа, старик продолжал:
– Я хочу научить вас двум ударам! Они уложат Вилли Бильдера… они уложат его!
Он снял со стены два прямых палаша и поглядел на их лезвия. Один из них он протянул Старцеву.
– Это настоящие боевые сабли. Вы видите? Я хочу доказать, что я – мастер своего дела и могу быть вам полезным. Рубите меня!
Старцев ударил. Тот принял удар и крикнул:
– Сильнее!
Удары сыпались чаще и энергичнее; наконец, видя, что старик с непостижимой уверенностью парирует каждый удар, Николай Львович размахнулся и ударил со всей силы. Лишь только его клинок коснулся палаша учителя, оружие дрогнуло в руке Старцева, кисть повернулась так, что могла сломаться, а сабля со звоном и дребезжанием отлетела в сторону.
– Это один удар! – крикнул старик. – А второй уже смертельный.
Он показал студенту этот удар, быстрый и неуловимый, как молния, и бесшумный, как прыжок хищного зверя. Он всякий раз приходился около сонной артерии и был неотразим.
Николай Львович так увлекся упражнением в этих двух ударах, что, только когда пробило полночь, он спохватился и стал прощаться.
– Чем я могу отблагодарить вас? – спросил он старика.
– Мне ничего не надо, кроме вашей победы! – ответил тот. – Или, впрочем… Впрочем, зайдите сюда до субботы и спросите Мариетту Греко. Она передаст вам письмо, а вы исполните мою просьбу, которую я изложу в нем. Будьте завтра спокойны и не торопитесь. Никто не устоит перед этими ударами.
Старик проводил студента до двери и вывел на лестницу.
Не переодеваясь, он поехал к Вере Михайловне. Она ждала его и беспокоилась.
– Я вас очень, очень прошу – откажитесь от дуэли!
Говоря это, она сложила руки на груди и смотрела на него глазами, полными слез.
– Теперь уже поздно! – ответил он.
– Значит, вы меня не… – грустно произнесла девушка.
Старцев вспыхнул и, взяв ее руку, долго держал в своих, а затем поцеловал и сказал:
– Не бойтесь за меня! Мне ничто не угрожает…
Вера Михайловна тяжело вздохнула. Они не возвращались больше к вопросу о поединке и говорили о посторонних вещах, словно ничего особенного не произошло.
Затем Старцев стал прощаться.
– Господь с вами! – сказала девушка и трижды перекрестила студента, крепко прижимая свои пальцы к его лбу и груди. – Господь с вами!..
Столько тепла, любви и тревоги за него было в голосе девушки, что Старцев, не отдавая себе отчета, привлек ее к себе и целовал ее глаза, губы и густые, душистые волосы.
Уже алело небо, когда они расстались. Вера Михайловна стояла у окна и крестила Старцева, пока он, махнув ей шляпой, не свернул в боковую улицу.
Тогда она встала на колени и, глядя на вспыхнувшее небо и мчащиеся по нему облака, горячо шептала почти забытые, простые и трогательные слова молитвы.
VI
Едва Старцев успел вымыться и переодеться, явился Рулицкий.
Он был сосредоточен и необыкновенно мочалив.
– Мне очень тяжело, что придется быть свидетелем поражения славянина немцем! – сказал он, когда они уже мчались в моторе к месту дуэли.
Патино только пожал плечами и поднял брови.
– Быть может, и не побьет меня Бильдер, – произнес веселым и задорным голосом Старцев. – Знаете, я намерен его победить!
Секунданты переглянулись, а глаза Патино, казалось, говорили:
– Перед дуэлью, со страха это бывает. Заговариваются люди…
Всю дорогу они молчали.
На полянке их уже ждали противники и врач.
Бильдер в сером спортсменском костюме и белой шляпе громко хохотал и проделывал разные акробатичные штуки. Двое таких же, как он, краснощеких и толстошеих студентов были его секундантами. Молодой, тщедушный доктор в стороне раскладывал свой саквояж, доставая из него бинты, вату и разные склянки.
После первых приветствий Патино сказал:
– Еще рано… Однако, я думаю, мы можем начать?..
Противники сбросили куртки и рубашки и остались обнаженными до пояса.
Старцев был совершенно спокоен, чем вызвал неподдельное к себе уважение Патино.
– Он или совсем дурак, или храбр, как лев! – шептал он Рулицкому, вытягивая вперед руку с эспадроном.
– Начинать! – скомандовал он и тотчас же отскочил в сторону.
С сухим, длительным лязгом ударились клинки. Бильдер наступал. Удары делались быстрее и короче. Патино даже зажмурился, боясь увидеть падение Старцева. В душе капитан ругал студента:
– Ведь сказано ему: нападай сам, маши саблей, но нападай! А теперь…
И Патино, открыв глаза, увидел спокойное лицо отбивающегося Старцева. Он уверенно принимал удар за ударом. Раз только конец сабли немца коснулся готовы Старцева, и тонкая струйка крови тотчас же побежала за ухом и начала стекать на плечо крупными, тяжелыми каплями.
И вдруг случилось что-то непонятное, о чем два года толковал потом весь военный Париж.
Старцев немного присел, и в тот же момент сабля Бильдера описала в воздухе какой-то зигзаг. Видно было, что еще немного, и оружие было бы выбито из рук немца. Старцев тем временем повторял удары. Он быстро перешел в наступление, но длилось оно всего одно мгновение, так как вслед за этим клинок его сабли мелькнул около глаз Бильдера, и немец, пронзительно крикнув, упал лицом вниз.
Когда его подняли, то увидели, что шея его у правой ключицы глубоко разрублена, а голова была притянута к левому плечу.
Хирург долго копался с перевязкой и с приведением раненого в чувство.
– Я не ошибусь, – сказал врач, – если скажу, что этот господин прохворает долго и останется калекой. У него рассечены все шейные мышцы…
VII
О своем таинственном учителе Старцев никому, кроме Веры Михайловны, не сказал. В то же утро – вместе с нею – он поехал на улицу Вожирар и очень удивился, не заметив дощечки учителя фехтования.
Он разыскал Мариетту Грено, оказавшуюся старухой-прачкой, жившей в подвале.
– Это вам оставил у меня письмо господин Саньер? Вот оно там, на окне – возьмите! – говорила она, но переставая тереть щеткой мокнувшее в чане белье. – Саньер уехал сегодня на заре. И вещи увез. Да у него, впрочем, кроме оружия ничего не было! Будьте здоровы, сударыня и сударь!
На улице они прочли письмо. Старик писал:
«Вы были добры, обещав исполнить мою просьбу. На кладбище Монпарнас, в аллее № 8, похоронена моя дочь, Генриетта. Она покончила с собой. Ей ничего не оставалось делать, так как ее погубил Бильдер. Я за ним следил зорко… Остальное вам понятно! Просьба – снесите в субботу на могилу моей несчастной малютки букет. Это годовщина ее смерти».
В субботу Вера Михайловна и Старцев украшали скромный мраморный памятник Генриетты Саньер белыми розами и нежными, душистыми мимозами.
Хотя они оба находились на кладбище и притом у могилы 8-й аллеи, где хоронят только самоубийц, – грусть не коснулась их. В глазах студента и девушки ярко горела любовь, и была в них острая, могучая жажда жизни.
БУШИДО
Авториз. пер. Е. Э. фон Витторф
Я жил уже несколько дней в отеле «Station» и изнывал от скуки. Июльские жары в Токио невыносимы, и общественная жизнь совершенно замирает, потому что иностранная колония спасается из этого царства раскаленного камня и асфальта в Камакиру, Иокагаму, Никко или даже дальше к озерам, расположенным вокруг Фузи.
Вскоре, однако, однако я нашел себе развлечение. В ресторанном зале, охлаждаемом бешено вертящимися вентиляторами и укрытом от палящего солнца, или в тихом баре отеля я встречал обаятельную пару.
Она – японская мусмэ, элегантно одетая, изящная в каждом движении и очаровательная сочетанием черных, как смоль, волос, свежего белоснежного цвета кожи, алых губ и блестящих карих глаз.
Он – высокий, гибкий, породистый русский лет тридцати, в белом фланелевом костюме, с головой, гордо сидящей на широких плечах.
Они говорили по-французски, а когда их взгляды встречались, густой румянец заливал их щеки, и теплое сияние загоралось в зрачках.
Во всей их манере себя держать и в каждом слове и движении сквозила взаимная любовь и торжествующая влюбленность.
С радостью останавливались глаза всех на этой красивой паре. Даже ресторанные лакеи, швейцар и служанки, покачиваясь на своих кривоватых ножках, встречали их приветливой и счастливой улыбкой.
Я часто их видел, когда они вместе выходили из театра, ресторана, музея, находил их, когда они сидели в парке Хибиа или заходили в Уено (большой парк в Токио со статуей Будды и могилами рыцарей). Они были всегда веселы, счастливы и, взявшись рука за руку, вели бесконечные разговоры.
Видеть их каждый день стало для меня просто потребностью. Если мне не удавалось встретить их в зале ресторана, я шел искать их в парк или на Гинза. Они были мне нужны, как солнце, как воздух, были самым лучшим лекарством от моей тоски.
И вдруг все исчезло.
Раз вечером незнакомец появился у своего столика без мусмэ.
Глубоко огорченный, сидел он, погрузившись в свои думы. Курил папиросу за папиросой и, едва закурив ее, бросал в пепельницу. Я пристально смотрел на него, следя за игрой его лица и беспокойными, полными раздражения движениями.
«Что случилось с мусмэ, свежей, как цвет вишни? – задавал я себе вопрос. – Неужели улетучились чары вашей любви?»
В эту минуту незнакомец окинул меня быстрым взглядом, встал и подошел к моему столику. Прерывающимся, нетвердым голосом он сказал:
– Всегда я видел вас здесь и в других местах… Мы почти знакомы… Меня зовут князь Петр Ганин…
Я назвал себя. Он сел рядом со мной и, с внезапной и стеснительной, но такой обыкновенной у русских откровенностью, начал свой рассказ:
– Больше жизни любил я Иоко Витони, о, и она меня любила! Ее родители радовались на наше счастье. Через неделю должна была быть наша свадьба. Два месяца я был так счастлив, как только может быть счастлив человек! И вдруг, как гром с ясного неба, такое несчастье!
Он умолк, а в его голосе слышались сдержанные слезы.
– Что же случилось? – спросил я.
– Вчера мы шли по улице Гинза, и Иоко неожиданно задала мне вопрос: «Где ты был во время войны России с Японией?» Ответил, что был на войне. «Сражался?» – спросила она. – Да! Сражался и за потопление японского миноносца получил крест Георгия Победоносца за храбрость. «Вот как!» – протянула она и, побледнев, прижала руки к груди. Я начал ее успокаивать; не помню уж, что говорил, но она молчала и шла рядом, бледная, потрясенная. На все мои вопросы она не отвечала ни слова. Дошли мы до парка Хибиа, сели на скамейку, и тут все, все кончилось!
В отчаянии он схватился обеими руками за голову. Помолчал несколько минут, а потом грустным голосом продолжал:
«Прощай! – прошептала мне Иоко. – Прощай навсегда!»
Прошептала и встала.
– Но почему же? – спросил я, хватая ее за руку.
Грустно опустила она головку и прошептала только одно слово: «Бушидо!»
Он умолк и долго молчал, а его плечи и грудь вздрагивали от рыданий. Встал и быстро ушел из зала. На другой день он уехал из отеля «Стэсион». Я встретил его в холле, где он платил по счету. Японский «воу» укладывал его багаж на повозку.
Гамин увидал меня, подошел, стиснул мою руку и сказал:
– Не спал сегодня всю ночь, много думал и понял благородство японской женщины. Я страшно несчастен и грустен, но глубоко преклоняюсь пред Иоко.
Ушел и смешался с толпой.
* * *
Могущественна Япония своим «бушидо». «Бушидо» – это патриотизм и соблюдение прав и обязанностей гражданина по отношению его к власти, народу, обществу и семье, составляющих отчизну.
О бушидо помнят и мужчины, и женщины, и шаловливые мусмэ, и дети. Ради бушидо приносят в жертву жизнь, личное счастье, удовольствие и даже сильнейшее из всех чувств – любовь.
Бледнеет она пред другою любовью, могущественной и огромной, потому что является культом целого народа, исключительно трудолюбивого, исполненного жертвенности, и островов, составляющих государство Дай-Ниппон, которые, как нитка жемчуга, тянутся от хладной Камчатки, где кончаются ледяные горы, до пламенной Формозы, пышно расцветшей под палящим солнцем тропика Рака.
ХАРАКИРИ
Авториз. пер. Е. Э. фон Витторф
I
«Честь – знамя, честь – оружие, честь – цель жизни рыцарей-самураев искони веков. Сабля – душа самурая».
Так когда-то говорил знаменитый Шогун Еяс в «Завещании Гогензамы», а его слова вспомнил молодой доблестный капитан Таки Зензабуро, когда остался наконец один в большом зале, отделенном от главного нефа храма тяжелым шелковым занавесом, расшитым золотом. Он осмотрел внимательно весь зал, даже поднял глаза к своду и только тогда на его лице отразилось удовлетворение и спокойствие.
Пол был устлан новыми белыми «татами» (матами) из рисовой соломы, на стенах между окнами висели длинные, широкие полотнища белой материи, и белые же ленты почти совсем закрывали свод зала. На окнах стояли гладкие цветочные горшки, покрытые красным лаком, с большими букетами из траурных веток кипариса.
Два простых деревянных подсвечника стояли по углам южной стены.
Таки Зензабуро нигде не увидал приготовленной постели, усмехнулся и прошептал:
– Конничи… яроси! Сегодня… хорошо!
Он прошелся по залу и хлопнул в ладоши. Занавес сейчас раздвинулся, вошел в полном вооружении офицер и с вежливым поклоном спросил:
– Что угодно благородному самураю? Мой властелин – князь Хиого приказал мне исполнять все желания достойного узника.
Зензабуро кивнул головой и скалах:
– Принесите мне, пожалуйста, мою «тоо» (саблю) и устав харакири.
Сказав это, он начал ходить вдоль зала, а офицер, поклонившись еще раз, вышел.
Таки Зензабуро принялся вспоминать, что произошло за последние дни. Он воскресил в своей памяти все с величайшей точностью.
– Микадо воевал с Шогуном – не наше дело нам, рыцарям, мешаться в их дела! Мм должны повиноваться приказаниям. Наш вождь Шогун. Он приказал мне напасть на территорию чужеземцев в Кобэ, потому что, как рассказывают люди, чужеземцы подбили Микадо на войну с Шогуном, чтобы иметь возможность безнаказанно проникнуть в Дай-Ниппон. Он исполнил приказание вождя, но даймиот Хиого, защитник Микадо, приказал схватить Зензабуро и предать ею суду даймиотов. Его приговорили к смерти. Тогда он подал прошение судьям о разрешении ему лишить себя жизни по древнему рыцарскому обычаю посредством харакири. Микадо выразил согласие, и тогда сейчас же Зензабуро был препровожден в храм Икута.
Из осмотра зала он вывел заключение, что пребывание его здесь не продлится до восхода солнца. До вечера оставалось еще несколько часов.
Капитан сел на подушку перед маленьким столиком с пачкой тонкой папиросной бумаги и письменными принадлежностями. Взяв кисточку, он быстро написал письмо и опять хлопнул в ладоши. Вошел другой офицер, повторил то же, что его предшественник и, узнав, что узник просит отослать его письмо, взял конверт и ушел.
Облокотясь на подоконник, Зензабуро посмотрел в окно. Он увидел бирюзовое ясное небо без единой тучки; а там в отдалении, на горизонте, как выгнутый хребет ужа, тянулась цепь покрытых лесом холмов. Над ними возносилась вершина высокой горы.
– Это Мая-Сан! – вздохнул капитан. И вспомнилось ему, как еще недавно он избирался на эту вершину вместе с Кинсукэ Изоно и его сестрой. Он, как теперь, видел цветное кимоно маленькой кокетливой мусмэ, ее маленькие ножки и горящие глазки, смотревшие на него. Они отдыхали в храме луны, где стояли старинные статуи богов и тихо, бесшумно двигались фигуры степенных и серьезных монахов.
Там, перед храмом, сидя под деревьями, сквозь которые пробивались лучи месяца, они смотрели на сверкающее в его сиянии море. Тогда у капитана вырвались слова любви и признаний, а мусмэ ответила тихим вздохом и положила головку ему на плечо.
«Все это прошло… навсегда, – подумал Зензабуро, – не стоит об этом и думать!»
Опять он начал осматривать зал. Он знал, что за занавесом скрывается неф храма с позолоченным алтарем и статуей Будды из зеленой бронзы.
«Храм Икута, – вспомнил капитан, – построила храбрая царица Джинго, которая во главе войск в золотых доспехах воевала с корейцами. Заступницей царицы была мудрая богиня Вака-Хирумено-Микото, и она-то дала ей победу… Давно это было…»
Вошел офицер и подал ему саблю и книжку в белом переплете с единственным черным иероглифом. Зензабуро указал офицеру на свободную подушку, и тот сейчас же сел.
– Боевой товарищ! Отдаю в твои руки это благородное оружие. Мой знаменитый предок шесть веков тому назад нашел эту саблю в пне чиноки, расколотом молнией. С того времени блеск этой стали видели разные страны и моря и никогда она не выходила из рук нашего рода. Отдай ее Тенби Зензабуро, моему младшему брату, вместе с моим обетом, что до последнего издыхания я не посрамлю чести рода и рыцарской чести. И конец!
– Исполню все, что ты сказал, благородный самурай! – ответил офицер и ушел, унося саблю на вытянутых вперед руках. Капитан провожал его взглядом, пока он не скрылся за занавесом. Тогда он начал перелистывать страницы книжки. Он знал ее, как военный устав, как азбуку: читал ее уж сотни раз. Это было описание, история и ритуал харакири.
Он уже кончил читать, когда стоящий на страже офицер доложил о приходе «благородного Широ Шиба».
Немного погодя, занавес раздвинулся и вошел высокий, широкоплечий мужчина в дорогом шелковом кимоно. Войдя, он остановился и отвесил земной поклон.
Долго продолжалась церемония приветствий, пока наконец капитан не заговорил:
– Широ Шиба! Мы принадлежим к родственным родам одного и того же клана. Отцы наши вместе ходили на войну, клялись на мечах и огне в вечной дружбе. Я писал тебе, дружище, потому что хочу попросить оказать мне последнюю услугу.
– К твоим услугам, Таки! – воскликнул, кланяясь, гость.
– Прошу тебя быть моим «каншаку»[20]20
…Каншаку – друг, соучастник в церемонии харакири.
[Закрыть], – продолжал капитан. Я знаю, что твоя сабля одним ударом отсекает конскую голову, поэтому я спокоен, что мою ты отсечешь прежде, чем свидетели успеют моргнуть глазом. В этом я уверен! Но я прошу тебя, не торопись рубить мою голову, а позволь мне сначала самому нанести себе смертельный удар, как полагается по традиции.
– Таки Зензабуро… – начал было Шиба, но капитан прервал его словами:
– Не противься просьбе того, кто сегодня еще отойдет в царство теней, Широ, и помни, что я не дрогну, не струшу, даже не побледнею и не причиню стыда и бесчестия роду, клану и касте самураев.
– Знаю, – прошептал гость. – Я согласен быть твоим «каншаку»…
– Аригато! Благодарю! – сказал обрадованный капитан. – Пусть посмотрят эти чужеземные вороны, как умирает самурай!
– Я возьму меч знаменитого Гото Арида, который воевал рядом с великим Иоритомой! – сказал Широ Шиба.
– Аригато! – повторил Таки Зензабуро и поклонился гостю до земли в знак того, что он может уйти. – Будь же готов!
Капитан остался в одиночестве. Он стал прислушиваться, и до его слуха дошел визг пилы, стук молотка и шаги нескольких человек.
«Да! несомненно, сегодня…» – подумал он и вперил свой взор в небесную лазурь.
II
Уж сумрак спускался на землю, и Зензабуро, предавшись грезам, следил за золотисто-багряными полосами последних лучей заходящего солнца. Красные отблески вдруг зажигались на изгибах карнизов под лепным потолком и на острых краях колонн. Громкие шаги множества людей вывели его из задумчивости. Раздвинулся занавес, и в зал вошел князь Хиого в окружении вооруженных самураев. Капитан Зензабуро встал и низко поклонился князю. Даймиот почтительно наклонил голову, рыцари же преклонили колени, положив, в знак привета, руки на эфесы мечей.
– Я пришел. – сказал даймиот Хиого, – чтобы узнать желания благородного самурая, которого с великой радостью принимаю в храме Икута, стоящем на моей земле.
Таки Зензабуро низко поклонился и отвечал тихим и взволнованным голосом:
– Ваша светлость! Приношу благодарность светлейшему князю за его любезность, но у меня нет никаких желаний. Премного благодарен князю за его милости, оказанные мне с той минуты, что я был отдан под его высокую руку. Прошу, чтобы князь соблаговолил передать мое глубокое почтение и обожание нашему владыке Микадо – и благодарность дворянам своею клана за доброжелательное отношение ко мне.
– Все ли распоряжения сделал, благородный самурай? – спросил церемониймейстер.
– Моя «тоо» уже в руках моего брата Генби, который сумеет сохранить ее в нашем роде. Мой «каншаку» – самурай Широ Шиба; он готов и ждет твоего приказания, могущественный господин.
Зензабуро поклонился и сел, неподвижный и серьезный. С этого момента он имел право произнести только несколько слов, требуемых этикетом.
Даймиот и его рыцари почтительно поклонились ему, как какому-то владыке, и ушли. Зензабуро сидел неподвижно, как бы всматриваясь в неведомый мир, уже видимый его очами. Он не обращал внимания на двигавшихся по залу людей, которые зажигали светильники, бросавшие во мрак большого зала кровавые и проворные тени, устилали пол новыми матами, стараясь, чтобы между их краями не осталось непокрытого пола, кидали в кадила благовонную смолу и лепестки цветов.
Капитан Зензабуро сидел, как изваяние, ничего не видя и не слыша, хотя вокруг началось большое движение. Поставили деревянную панну из нового белого дерева и начали топить печечку. Дым поднимался узкой лентой и носился под сводами зала, улетучиваясь в окно, невидимое в темноте. Капитан не пошевелился даже тогда, когда перед ним поставили столик с завернутым в белую бумагу кимоно и длинным мягким полотенцем.
Только когда в зале и храме воцарилась абсолютная тишина, Таки Зензабуро вышел из своего оцепенения. Он встал, осмотрел все перемены, совершившиеся вокруг него, раздвинул занавес и заглянул внутрь храма, едва освещенного несколькими масляными лампочками, которые свешивались с потолка. Посреди, перед алтарем, устроено было невысокое возвышение, покрытое красным сукном. На полу разостлана была широкая полоса белой ткани до самого возвышения, на котором должен был покончить с жизнью он – капитан Зензабуро. Это была последняя дорога, ведущая в Нирвану, страну блаженных теней. Капитан задвинул занавес, быстро разделся и вошел в ванну. Потом надел принесенное кимоно, старательно причесался и сел, ни о чем больше не думая.
Оставалось около часа до полуночи, когда в храме раздались шаги и послышались голоса людей. Блеснули на минуту глаза капитана, но сейчас же погасли, прикрытые веками…
Занавес медленно стал раздвигаться и открыл внутренность храма мудрой богини Вака-Хирумено-Микото.
Таки Зензабуро увидал четыре высоких светильника, стоящих по углам возвышения, и четырнадцать человек, сидящих в нескольких шагах от него, с лицами, обращенными к алтарю. На пороге остановился «каншаку» и поклонился ему до земли. Капитан встал. Широ Шиба осмотрел его с ног до головы, удостоверился, что Зензабуро снял обувь, поправил у него складки кимоно и узел узорчатого пояса, отошел шага на два, поклонился и опять стал на пороге.
Таки Зензабуро на минуту зажмурил глаза, как будто собираясь с мыслями, но сейчас же двинулся вперед. Переступив порог храма, он заметил трех знакомых офицеров, стоявших при входе в зал.
Зензабуро с высоко поднятой головой тихим шагом двигался по «белой стезе смерти» в сторону свидетелей, остановился перед представителями клана и сделал им низкий поклон, потом, обратившись к семи чужеземцам, поклонился и им.
Свидетели ответили ему почтительными поклонами; тогда капитан тихим, но твердым шагом взошел на возвышение, два рала преклонил колени перед алтарем и потом сел спиной к нему, подобравши под себя ноги.
Воцарилось минутное молчание.
Таки Зензабуро подумал:
«Сколько стадий пробежал бы мой вороной конь в то время, какое остается до моей смерти?..»
В эту минуту один из офицеров подошел к капитану к подал ему маленький сверток в белой тонкой бумаге на красном лакированном подносике.
Капитан развернул бумагу и увидел «вакинаши», короткий кинжал, острый и блестящий. Офицер отошел с поклоном. Тогда другой офицер подошел к «каншаку», стоящему налево от капитана, и подал ему меч.
Таки Зензабуро поднял кинжал обеими руками на высоту лица и положил оружие на своих коленях. Он посмотрел вверх, заметил блики на позолоте свешивающихся с потолка ламп и кадильниц, слегка поклонился и твердым голосом сказал:
– Я, капитан войск Шогуна, Таки из рода самураев Зензабуро, приказал бомбардировать территорию иностранцев, Кобэ. Суд признал это преступлением, которое принуждает меня порвать нить моей жизни. Прошу благородных рыцарей моего клана и сановных чужеземцев оказать мне честь и быть свидетелями этой церемонии.
Это были последние слова самурая Зензабуро.
Теперь царство теней, таинственная Нирвана, приближалось к нему. Самурай еще раз поклонился, спустил с плеч и груди кимоно, обнажил свое мускулистое тело до пояса и подвернул широкие рукава одежды под ноги таким образом, чтобы, по рыцарскому обычаю, упасть лицом вперед.
Он взял в руки кинжал и внимательно его осмотрел. Это длилось одно мгновение ока, но и этого было достаточно, чтобы пред взором Таки Зензабуро пронеслись картины из битвы под Киото и Камакурой, темные стены храма луны, взволнованное личико маленькой мусмэ, сестры Кинсукэ Изоно, полные отчаяния глаза матери самурая и еще что-то, чего он не мог разобрать за недостатком времени.
Он сразу ударил кинжалом в живот, медленно продвинул сталь слева направо, повернул клинок в ране и вынул кинжал, наклоняясь одновременно вперед и вытягивая шею.
Странно размахнулся Широ Шиба, сверкнула в полумраке его длинная «тоо», низверглась вниз, как молния; раздался глухой грохот катящейся с возвышения головы и падающего тела.
Один из офицеров подбежал, схватил за клок волос голову самурая и, подняв вверх, подал ее «каншаку». Тот медленным шагом пронес ее на рукоятке меча перед сидящими свидетелями, говоря:
– Вот голова самурая Таки Зензабуро!
Японцы и чужеземцы встали и, обменявшись поклонами, ушли.
Церемония была кончена. Ушел верный «каншаку» Широ Шиба и его помощники-офицеры.
В храме на красном ковре, залитом горячей благородной кровью, осталось неподвижное тело и лежащая рядом на пачке белой бумаги голова того, кто несколько минут тому назад был храбрым, любящим отчизну и народ капитаном Таки Зензабуро.
В полночь бонза тихо открыл двери храма Икута и исчез.
Тогда в храм проскользнули две женские фигуры. На коленях они проползли к зловещему месту гордой казни и, наклонясь, стали что-то шептать, класть земные поклоны, вознося руки к Вака-Хирумено-Микото, и рыдать, рыдать, рыдать… до самого рассвета…
Кого скрывали темные, широкие плащи, надвинутые на головы и закрывающие лица?
Может быть, это были нанятые похоронные плакальщицы, которые ждали, пока самураи возьмут тело боевого товарища и понесут за город, чтобы предать его сожжению с почестями, подлежащими рыцарю?
А может быть… А может быть, одна из них была матерью самурая, полная отчаяния и вместе гордости за своего сына, который не дрогнул пред лицом смерти, а другая – маленькая, стройная мусмэ, которая никогда не забудет лунной ночи в объятиях самурая в лесу храма на склонах Маи-Сан?
