Текст книги "Тайна трех смертей (Избранные сочинения. Том I )"
Автор книги: Антоний Оссендовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
– Вы продолжаете работу, мою работу. Быть может, вы ее окончите и Флешер окончательно победит меня! Он сам не осмеливается делать эту работу. Он суеверен, как все преступники. Флешер думает, что судьба ему отомстит за меня, а потому дает эту тему своим самым способным ученикам. Турнера убило взрывом, Мюнцу оторвало губу и раздробило челюсти, Фигнер фон Гейнтце потерял глаз и руку… Теперь вы…
– Но что случилось с вами? – спросил Карташев. – Профессор Флешер намекал мне на какое-то печальное событие, но не сказал ничего определенного.
– Флешер просил у меня прощения, и мы продолжали нашу работу. Вернее, я продолжал… Я, конечно, был уже скрытен и самых важных подробностей исследования ему не сообщал, боясь вторичного обмана. Тогда он решил меня погубить…
Ян нагнулся в сторону слушателей и, разделяя слова, сказал:
– Он устроил искусственный взрыв. Это стоило мне обеим рук! Я долго хворал и был на краю могилы! На мою смерть рассчитывал Флешер…
Ян вдруг закричал и закрыл лицо руками. Крик его был так пронзителен и полон ужаса, что все вздрогнули и с беспокойством оглянулись.
В проходе, куда не доходил свет ламп, стоил профессор Флешер. Он был бледен, и лицо его подергивалось судорогой. Все поднялись. Отто Ян согнулся и казалось, что он сейчас побежит, но вдруг он выпрямился и тряхнул головой.
– Ты лжешь! – проворчал, подходя к столу, Флешер. – Господа, – обратился он к своим ученикам. – Этот человек – сумасшедший и все, о чем он говорит, бредовая фантазия.
Все молчали. Чуялась неправда в дрожащем голосе Флешера, а виноватая, трусливая улыбка не сходила с его бледного, покрытого потом лица. Ян опять тряхнул головой и вытянул свои обезображенные руки.
– Гляди, Карл Флешер! – сказал он, подходя к профессору. – Ты никогда еще не видал этих рук. Это – твоя работа, и не бред, не фантазия! Это – смерть моя, а убийца – ты, старый товарищ, Карл Флешер! Пусть эти иностранцы знают, пусть все поймут! Пусть они знают и то, что ты, когда я умирал, оклеветал меня пород Бертой; ты ее уверил, что я, желал украсть у тебя приготовленное тобой вещество, произвел взрыв. Ты говорил ей, со слезами в голосе, ты, убийца и лицемер, что меня за тебя покарал Бог!..
Флешер молчал, и только на лбу его появлялось все больше и больше капель пота.
Карташев сел за свой стол и перелистывал какую-то книгу. Силин и Контский стояли, прислонившись к стене, наблюдая за этой тяжелой сценой.
– Ты теперь не говоришь, Флешер, что я лгу? – с иронией спросил Ян. – И я знаю, почему. Потому, что ты вторично тогда убил меня! Ты отнял у меня сердце и уважение девушки… Ты украл у меня ее, как украл все, чем я жил! Я раз только мстил тебе. Ты знаешь то письмо к Берте фон Шетц? Я ей все объяснил и уверен, что она поняла, кому отдала она свою судьбу… Быть может, она теперь сделалась пошлой, низкой женщиной, – я не знаю! Но если она чиста, то ты должен чувствовать всегда ее презрение… Не уходи! Не уходи, Флешер!..
Ян бросился догонять Флешера, но тот быстро шел, не оглядываясь, и с шумом захлопнул за собой дверь лаборатории.
4
– Как же вы живете теперь, когда вы – калека? – спрашивал, ведя под руку Отто Яна, Силин, когда все они шли вместе по улице за глубоко задумавшимся Карташевым.
– Я даю уроки в городской школе и в одном семействе. Но теперь уже недолго! – сказал, грустно покачивая головой, Ян. – Я ведь морфинист. И это все чаще и чаще находит на меня. Я борюсь, как могу, но это трудно. Ведь нужно же человеку хоть на мгновение забыться, отвлечься от своих нерадостных мучительных мыслей?!
На площади они расстались с Яном.
– Я буду у вас скоро! – сказал ему на прощание Карташев. – Будьте спокойны! Я уже решил один вопрос.
Когда высокая фигура Яна исчезла за углом какого-то дома, Силин взял Карташева под руку и произнес:
– Ты что сделаешь, Миша?
– Я отдам часть моего вещества Яну. Пусть он его продаст и получить патент на свое имя. Мне не нужна его работа, его идея. Проживем как-нибудь и своими! А этого Флешера проучить следует и, если его удар не хватит, – здоров, значит!
И, обсуждая все подробности рассказа Яна, химики долго возмущались Флешером и решили, что в России таких не найти. Начались разговоры о Петербурге, и эти тоскливые, мучительные воспоминания, будящие тревогу и какую-то неудовлетворенность, отвлекли их мысли от печальной странички из истории старого университета и усилили желание вернуться к своим, более простым, бесхитростным людям.
А наутро Карташев уже был на своем месте. Пришел Флешер и спокойно, ни словом не обмолвившись о ночном происшествии, выслушал доклад студента, дал указания и начал обход лаборатории. Потом он вернулся к Карташеву и, заглянув ему в глаза, прошептал:
– Надеюсь на вашу скромность… и на ваших товарищей…
– Конечно, – ответил тот. – Это не касается нас, да и не подлежит разглашению.
– Да! Да! – подтвердил Флешер. – А ваше решение, herr Карташев?
– Профессор! Я могу вам обещать только одно: я не продам секрет приготовления альфа-пигмента…
– Да, да! – повторил печальным голосом Флешер. – Да… да… вы не продадите…
И, сгорбившись, он пошел в свой кабинет, подняв плечи и опустив голову.
Но Флешер не мог уйти. Через полчаса он вернулся и, вытирая потную шею, сел рядом с Карташевым. Он молчал долго и томительно. Встал, прошелся по лаборатории, опять сел и, понуря голову, спросил едва слышным шепотом:
– Вы поверили рассказу Отто Яна?
– Зачем вам это знать, господин профессор? – вопросом на вопрос ответил Карташев. – Мы уедем, и наше мнение для вас безразлично.
– Вы поверили Отто Яну? – повторил Флешер.
– Мы можем дать вам слово, что никто об этом никогда не узнает! – сказал студент.
– Вы поверили? – шепнул Флешер и встал.
– Да! – ответил, глядя ему прямо в глаза, Карташев.
Флешер долго ходил те отделении, где работал студент, тер себе лоб и так сильно сжимал руки, что пальцы трещали в суставах. Он растерянным и испуганным взглядом смотрел на Карташева и казался ему жалким и несчастным, потерявшим обычную самоуверенность и спокойствие. Постояв немного, он пошел к себе.
5
Через неделю Карташев с Силиным подымались по узкой и грязной лестнице старого дома в предместье. На покривившейся двери с отломанной ручкой была прибита гвоздками захватанная пальцами визитная карточка Отто Яна.
Товарищи постучали. Долго не было ответа, хотя ключ был вставлен в скважину. Долго ожидали товарищи, пока из-за двери не послышался слабый окрик:
– Войдите!
Карташев толкнул дверь, и они вошли. На измятой постели лежал Ян. Он был в расстегнутой на груди куртке и покрыт стеганым одеялом. Волосы его были спутаны и разметались по грязной, засаленной подушке и спускались длинными прядями на высокий лоб. Глаза Яна были широко раскрыты и смотрели спокойно и радостно. Губы его были сложены в неподвижную улыбку, безумную и напряженную.
– Мы к вам! – сказал Карташев. – Сейчас устроим дело.
– Оставьте меня! – слабо махнул в их сторону обезображенной рукой Ян. – Я болен и не могу разговаривать. Мне тяжело и стыдно. Не смотрите на меня и уходите, пожалуйста.
– Вы можете понять, что я скажу вам? – спросил Карташев, с печалью и тревогой смотря на шприц и флакон со светлой жидкостью, стоящий на стуле рядом с кроватью.
Ян чуть заметно кивнул головой и с утомлением опустился на подушку. Потом он с усилием открыл глаза и смотрел напряженным, странно пристальным взглядом.
– Я принес вам альфа-пигмент. Вы его отдадите в правительственное бюро патентов и получите на свое имя привилегию. Постарайтесь устроить свою жизнь получше! До свидания…
В глазах Яна мелькнуло изумление, когда он увидел запаянную в трубку, с тонко отогнутым кончиком, прозрачную, желтоватую жидкость. Больной сделал какое-то усилие, словно хотел подняться, сказать что-то, но тотчас же по лицу его пробежала судорога боли, и он схватился за шприц, тяжело и порывисто дыша.
Карташев с Силиным ушли. Силин пошел домой, а Карташев в лабораторию. Его ждал Флешер. Профессор был, видимо, встревожен и ходил широкими, быстрыми шагами.
– Вы окончили работу? – спросил он, торопливо подходя к Карташеву.
– Да! Вот оно, – ответил студент, открывая ключом шкаф. – 30 граммов абсолютно чистого вещества, г-н профессор! Если его охладить до нуля, выпадут огромные пластинчатые кристаллы.
– Тридцать граммов? – переспросил Флешер. – Вы должны были получить, herr Карташев, шестьдесят граммов вещества? Где остальная часть?
Карташев смутился, но, взглянув в злые, светящиеся ненавистью глаза Флешера и пожав плечами, он уже совсем свободно сказал:
– Я при чистке пролил часть пигмента, г-н профессор!
– Небрежность и неточность в работе у нас преследуется. Я доложу об этом факультету я, конечно, медаль вам не будет присуждена. Благодарите, если получите свой докторский диплом!
Карташев, немного помолчав, улыбнулся и, подойдя вплотную к Флешеру сказал:
– Начинается месть? Отлично!
– Что вы думаете делать? – невольно вырвался у Флешера трусливый вопрос.
Карташев рассмеялся и тотчас же ответил:
– Думаю получить медаль во что бы то ни стало!
Флешер не оставлял отделения Карташева. Он ходил вокруг его стола и с удивлением смотрел, как он устанавливал железный сосуд и прилаживал к нему холодильник.
– Вы начнете сначала готовить новую порцию пигмента? – недоумевающим голосом спросил его Флешер.
– Это мое право, г-н профессор, и я думаю им воспользоваться. До 12-го апреля я успею!
Флешер топнул ногой и ушел, громко стуча каблуками и что-то бормоча.
Вечером Силин и Контский нашли Карташева сидящим перед чугунным сосудом и с прежним сосредоточенным видом следящим за столбиком ртути в термометре. Карташев передал им разговор с Флешером.
– Да, его надо припугнуть! – решил Силин, ударяя кулаком по столу. – Тебе все равно не успеть закончить работу до крайнего срока! Ты изведешься!
– Ничего, успею! – успокаивал его Карташев. – Буду меньше спать, – вот и все. Не хочу объясняться с Флешером! Наварю ему 90 граммов альфа-пигмента, пусть подавится, на другое – ему он уже не пригодится!
В тот же день Карташев вернулся домой на заре. Немного соснув, он опять отправился в лабораторию, оставив дома записку, в которой просил товарищей не приходить к нему и не отвлекать его от работы.
Флешер заходил в лабораторию несколько раз и с злорадным любопытством смотрел на работающего студента. Карташеву были очень неприятны эти посещения. Ему казалось, что Флешер, как хищная птица, кружит над ним и готовится напасть на него. Но студент ничем не обнаруживал, что присутствие профессора раздражает и волнует его. Имея уже опыт по предыдущей работе, он очень быстро и успешно подвигался вперед и постепенно в нем росла и крепла надежда, что работа будет окончена гораздо раньше срока.
Череп несколько дней после начала работы Карташев, утомленный нервным напряжением, бессонными ночами и упорным трудом, принес домой запаянную трубку с оставшейся у него половиной альфа-пигмента. Он передал ее товарищам и сказал:
– Спрячьте получше! Боюсь я что-то сегодня, не украл бы у меня трубку Флешер.
– Это очень возможно! – согласился Силин. – Флешер – человек современный и на темные дела большой, видно, мастер. А ты бы, Миша, выспался? Нельзя так работать! Гляди, сколько дней ты спишь по два часа…
– Нельзя иначе! – возразил, тяжело вздыхая, Карташев. – Ночью не приходит Флешер и мне спокойнее и легче работать. Дня через три я закончу опасную часть работы и тогда отдохну. Дальше все пойдет гораздо проще и скорее!
С этими словами он встал из-за стола и ушел в университет. Когда Карташев вошел в лабораторию, в дверях он столкнулся с выходящим Флешером. Профессор шел быстро и казался растерянным и смущенным. Не ответив на приветствие студента, он быстро стал подниматься по лестнице, ведущей к его квартире. Карташев улыбнулся. Ему показалось, что он догадался. Флешер искал трубку с полученным им веществом и, не найдя его, уходил злой и потерявший последнюю надежду.
Студент осмотрел сосуд, холодильник и трубки, идущие от водопровода, и зажег газовую горелку под треножником. Ртуть в термометре долго не двигалась с места, но наконец она медленно, неровными скачками, стала подниматься, а в то же время в холодильнике стали всплывать тяжелые желтые капли и затвердевать в длинные, сразу же плавящиеся кристаллы.
Когда температура в железном сосуде дошла до 170 градусов, Карташев уменьшил газовое пламя, и оно казалось чуть заметным язычком. В это время, совершенно неожиданно, из холодильника вырвался столб дыма. Он тотчас же вспыхнул ярким синим огнем, и вслед за этим громкий взрыв оглушил Карташева, прикладывавшего к сосуду тряпки со льдом, обдал его огненным удушливым паром и отшвырнул к стене…
Только утром прибежавший лабораторный служитель сообщил Силину и Контскому о взрыве у Карташева.
Раненого уже отвезли в больницу. Товарищей к нему не допустили, но сказали, что Карташев получил сильное сотрясение мозга и, только по счастливой случайности, не был искалечен осколками взорвавшегося сосуда. Легкие царапины и незначительные ожоги на лице и руках не представляли опасности, но жар и бред доказывали, что положение больного очень серьезно.
Более недели боролся Карташев со смертью, и только 5-го апреля к нему вернулось сознание.
От тотчас же потребовал к себе друзой и, с трудом шевеля губами, рассказал им о взрыве, особенно огорчаясь тем, что ему не удалось довести свое исследование до конца.
– А медаль ты все-таки получишь! – сказать Силин. – Мы с Контским уже надумали.
Они наклонились над больным и рассказали ему свой план. Карташев внимательно слушал и кивал головой.
– Ну, с Богом, идите! – шепнул он, протягивая им бледную, исхудавшую руку.
Силин и Контский отправились прямо к Флешеру. Он был дома и тотчас же принял их.
– Как здоровье вашего друга? – спросил он, стараясь казаться спокойным.
– Он поправляется, г-н профессор! – сказал Силин. – Теперь же мы пришли сделать вам одно вполне категорическое заявление. 12-го апреля состоится присуждение университетских медалей и премий за лучшие докторские работы. Конечно, вы знаете, что наш товарищ, Карташев, сделал интереснейшую и очень опасную работу, при которой погибли четверо.
– Трое… – пробормотал Флешер.
– Четверо! – повторил Силин. – И если наш товарищ не получит медаль благодаря вашей придирчивости, то университетский совет узнает все обстоятельства гибели первого из предшественников Карташева, бывшего доцента Отто Яна…
– Господа… – начал было Флешер, но Контский, хмуря густые брови, прервал ею и сказал:
– Мы все изложили, что нам было поведано! Описание работы и часть вещества, полученного Карташевым, сегодня представлены совету. Теперь мы будем ждать акта. Позвольте пожелать вам, г. профессор, счастливого выхода из очень запутанного положения!
6
На акте Карташев не был. Он еще с большим трудом передвигался по больничной палате и скоро утомлялся.
Ректор прочитал длинный отзыв комиссии о работе молодого русского ученого, которому суждено занять место в науке. По решению факультета, Карташеву присуждалась большая золотая медаль и премия имени Варентраппа.
Флешер, молчаливый и бледный, сидел неподвижно и не смотрел на русских, также волнующихся и возбужденных.
Когда они уходили, он быстро поднялся и подошел к ним.
– Скажите доктору Карташеву, что он должен сдержать слово! – с казал он дрожащим голосом.
– Вы о чем говорите, г. профессор? – спросили сто молодые доктора.
– Он не должен продавать секрет получения альфа-пигмента! Я слишком дорого заплатил за него! – страстным шепотом произнес Флешер.
– Положим, что и нашему товарищу недешево обошлось решение заданной ему вами задачи! – возразил, пожав плечами, Силин, – но он все-таки не продаст секрет. Пользуйтесь им вы, если можете.
С этими словами они оставили Флешера.
На лестнице их нагнал Отто Ян. Он не был так бледен, как всегда, был хорошо одет и радостно улыбался, отчего лицо его приобрело незнакомое, чуждое выражение.
– Скажите Карташеву, что я спасен! – почти кричал он. – Я уже продал альфа-пигмент и получил задаток! Пять тысяч марок! Пять тысяч марок! Скажите, что Карташев будет моим компаньоном… Я очень прошу!..
Силин остановился, долго смотрел на чуждое ему теперь, заискивающее и нелепо-радостное лицо Яна и насмешливым голосом, в котором, однако, звучали горькие ноты, сказал по-русски:
– Изыдите вы, торгующие наукой! Изыдите из храма науки, вы, сребролюбцы и убийцы!
С этими словами он отвернулся от Отто Яна и погрозил кулаком в пространство.
ДУЭЛЬ СТАРЦЕВА
(Из жизни русских студентов)
I
В физической лаборатории Сорбонны было тихо, как в церкви. Почтенный Бути, прозванный «воспитателем королевских сыновей», обходил студентов. Высокий, строгий старик в безукоризненном черном сюртуке и неизменных черных лайковых перчатках подходил к работающим студентам и расспрашивал о ходе опытов и исследований. Гладко выбритое лицо профессора с щеткой седых волос над высоким лбом и холодные, серые глаза были бесстрастны. Никогда польза было угадать, доволен ли он результатами работы или сердится. Он уходил так же спокойно и величественно, как и приходил, оставляя после себя смутное впечатление недосягаемости и какого-то величия.
В присутствии профессора умолкал всегда нервный, увлекающийся Ледюк и только тогда возвращался в «первобытное состояние», когда шаги «воспитателя королевских сыновей» затихали в конце галереи Дюма.
По мере того, как прояснялось лицо добрейшего Ледюка, в лаборатории становилось шумнее и веселее. Какой-то красавец-марселец принял развязную позу, встал в проходе между столами и запел, приплясывая, веселую фривольную шансонетку, последнюю новинку «Chat noir»[18]18
…«Chat noir» – «Черный кот», знаменитое кабаре на Монмартре (1881–1897). В рассказе, возможно, имеется в виду одноименное заведение, открывшееся на бульваре Клиши в 1907 г.
[Закрыть].
Из дальнего угла совершенно неожиданно глубокий, могучий баритон подтянул ему и тотчас же покрыл маленький тенорок француза, стыдливо умолкшего.
Но баритон сразу оборвал песню и вдруг пропел другое, чуждое для слуха присутствующих.
Это были привольно-безнадежные слова Лермонтовского «Демона»:
Оглушительные аплодисменты были наградой певцу. Он вышел раскланиваться.
Это был широкоплечий юноша, лет двадцати двух-трех, с густыми русыми волосами и проницательными и веселыми глазами. Одет он был в длинный, серый халат, из выреза которого выглядывал белый крахмальный воротничок и большой черный бант.
Поклонившись, он уходил на свое место, улыбаясь приветливо кивающему ему головой Ледюку, но его остановила молодая девушка в таком же сером рабочем халате. Огромный узел великолепных светло-русых волос едва умещался на ее затылке и тяжело опускался на стройную шею.
Девушка протянула певцу две красные гвоздики, а он, взяв цветы, сказал по-русски:
– Ну, теперь держитесь, Вера Михайловна. Проходу нам не дадут с вами: засмеют зубоскалы здешние…
– Ничего! – улыбнулась она. – И так дразнят. Да ничего – выдержим как-нибудь, Николай Львович!..
Все разошлись по своим местам, и работа пошла обычным чередом.
Уже начало смеркаться, когда из дальней комнаты лаборатории пришла к ним Вера Михайловна. Она были одета в темное суконное пальто английского покроя и в широкополую серую шляпу, украшенную спереди огромным цветком эдельвейса. Девушка натягивала перчатку на левую руку и, кивнув обоим товарищам головой, проговорила:
– А бы засиделись сегодня? А то бы пошли вместе к Дювалю на Буль-Миш?
– Надо для «воспитателя королевских сыновей» одно определение сделать, – ответил барон, надевая пенсне. – А вы все-таки, Вера Михайловна, не забудьте, что у меня сегодня журфикс…
– «Все-таки» я не забуду! – засмеялась девушка. – Вы, Николай Львович, будете?
– Барон пригласил меня, и я приду после заседания в клубе, – ответил Старцев. – У нас сегодня в славянском клубе первое собрание под моим председательством.
– Monsieur le president… – сказала она насмешливым тоном и присела, как школьница. – А петь, г-н председатель, будете?
– Если общество пожелает… если вы прикажете, – поправился он, улыбаясь и идя вслед за ней.
Когда девушка ушла, барон Раух опять вздохнул и, сняв пенсне, закатил глаза.
– Если бы у меня была уверенность, что Вера Михайловна… – начал он.
Ему не дали докончить крик и быстрые шаги бегущего студента.
– Товарищ Старцев! Раух! – кричал, вбегая в лабораторию, маленький, юркий хохол Педашенко. – Бегите на выручку! Немцы затевают скандал, их очень много, а нас двое, причем с нами Вера Михайловна и еще студентки. Мы…
Но Старцев уже не слушал. Он торопливо сбрасывал халат, который трещал при каждом его движении. Стянув его и на ходу уже надев пиджак, Старцев, не ожидая товарищей, побежал к выходу. На площади, перед храмом Сорбонны, стояла группа людей. Старцев сразу заметил Веру Михайловну. Она стояла, опустив голову, а какой-то грузный, краснощекий студент, наклоняясь к ней, старался заглянуть в лицо. Человек пять других заграждали доступ русскому студенту, который обращался за помощью к толпе, собравшейся на тротуаре, но из любопытных никто не желал вмешиваться и, пожимая плечами, они ухмылялись, следя за происходящим. Две девушки стояли рядом с Верой Михайловной и не уходили, так как студент, при первом же шаге, хватал их за руки, стараясь удержать.
Старцев быстро шел в сторону этой группы. Его не заметили, так как он обошел площадь и сразу очутился рядом с Верой Михайлов ной и ее подругами.
– Идемте, сударыни! – сказал он по-французски, и они пошли.
Краснощекий студент опешил и громко выругался по-немецки.
Старцев сразу повернулся и, подойдя к студенту, сказал ему холодным, звенящим голосом:
– Слушайте, коллега! Мы, русские, знаем европейские языки, но мы не привыкли, чтобы при наших женщинах так называемые интеллигентные люди произносили ругательства.
– Что это такое? – крикнул немец, сжимая кулаки.
– Ничего особенного. Только то, что вы должны извиниться перед дамами и немедленно для собственного вашего блага убраться отсюда, куда вам будет угодно!
– Я не желаю извиняться… – опять закричал немец и подошел вплотную к Старцеву.
– В таком случае, – сказал мрачным голосом Старцев, – mesdames, я вас очень прошу на минуту отвернуться.
С этими словами студент коротким, но сильным толчком в грудь немца отбросил его от себя, и тотчас же два быстрых, ловких удара по шляпе и затылку свалили противника с ног. Подоспевшие Педашенко и Раух с оставшимися студентами вступили в схватку с немцами.
Бежали, размахивая белыми палочками, всевидящие полисмены, и вскоре вся компания, кроме девушек, очутилась у комиссара.
При выходе к Старцеву подошел побитый им студент и протянул согнутую пополам визитную карточку.
– Я – Бильдер, Вилли Бильдер из Потсдама, вызываю вас на дуэль. Сабли… Три дня срока… Мой адрес ваши секунданты найдут на моей карточке.
Он приподнял шляпу и ушел с независимым видом, громко насвистывая бравурный марш.
Стар отправился в славянский клуб.
II
Собрание было многолюдное. Толпа студентов разных славянских народностей возбужденно обсуждала выступление немецких товарищей на лекциях в различных учебных заведениях Парижа. Об этом Старцев ничего не знал, но понял, что нападение Бильдера на русских студенток имело несомненную связь с общей тактикой немногочисленных, но сильно сплоченных немецких корпораций.
Секретарь клуба, всегда молчаливый и угрюмый чех Иосиф Мртичка, взял Старцева под руку и увел его в соседнюю комнату, где рассказал ему, что сегодня во многих аудиториях совершенно неожиданно поднялись немцы и предложили французам изгнать некультурных славян. Когда французские студенты на это предложение ответили свистом и возмущенными криками, немцы демонстративно покинули аудитории.
– Вероятно, – говорил Мртичка, – нашему клубу придется иметь с немцами горячее дело. Они будут вызывать нас на резкие выступления, станут попросту провоцировать, и нас парижская полиция, не любящая шума среди иностранцев, без всяких церемоний закроет.
В общей зале, Старцеву с трудом удалось несколько успокоить собравшихся студентов и рассказать о происшествии на площади перед храмом Сорбонны и о вызове Бильдера.
После заседания, Старцев обратился к присутствующим с такой речью:
– Товарищи! Вам, вероятно, известно, что я человек миролюбивый и никаким смертоносным оружием не владею. Вот почему мне кажется, что если во время дуэли Бильдера не свалит молния или апоплексический удар, мне придется подвергнуться основательному кровоиспусканию. Теперь другой вопрос: кто желает быть моими секундантами? Где-то я читал, что полагается иметь двух свидетелей, которые могли бы потом рассказать, как тебя по всем правилам избили.
Среди воцарившегося молчания, к Старцеву подошел усатый, расфранченный, как модная картинка, поляк Рулицкий и сказал:
– Я к вашим услугам, товарищ, так как эти дела мне знакомы!
При этих словах он любезным движением указал на длинный шрам, идущий от виска до подбородка, и продолжал:
– Я вижу, что среди здешних товарищей специалистов по дуэли немного, поэтому я позволю себе пригласить в качестве другого вашего секунданта французского капитана Патино, большого мастера, забияку и весельчака. Он же вас хоть немного потренирует…
Условившись с Рулицким относительно встречи его и Патино с секундантами Бильдера, Старцев просил его зайти к нему в квартиру барона Рауха.
Когда Старцев ехал к товарищу, на сердце у него был неприятный, щекочущий холодок, но какое-то радостное чувство, усиливающееся по мере приближения к дому, где жил барон Раух, заглушило эту щемящую, тоскливую боль.
III
В передней студент с удовольствием заметил широкополую серую шляпу с эдельвейсом и весело улыбнулся.
Все общество находилось в первой комнате, служившей и гостиной, и кабинетом.
На диване сидели дамы, а по всем стульям, на подоконнике и просто на полу разместились студенты.
Перед диваном, поставив перед собой низенькую скамеечку, молодой скульптор Бржега лепил из глины головку пианистки Таньевой. Это была совсем юная девушка, только что окончившая консерваторию. Ее бледное, с детски мягкими линиями, прекрасное, как у ангела, лицо с огромными невинными глазами вдохновляло уже многих художников.
Старцев искал глазами Веру Михайловну. Ее в комнате не было. Отсутствовал и Раух.
Николай Львович обеспокоился и, извиняясь, начал протискиваться в сторону балкона.
Дверь была открыта и здесь Старцев нашел Веру Михайловну и хозяина. Раух стоял, опершись спиной о решетку балкона и теребя листья лаврового дерева, растущего в кадке. Он казался смущенным, и его близорукие глаза блестели.
Девушка нетерпеливо морщила брови, хотя старалась казаться спокойной. Увидев Старцева, она быстро встала и подошла к нему.
– Наконец-то вы! – вспыхнула она. – Я страшно тревожилась за вас, а милый барон очень плохо развлекал меня, настраивая на еще более грустный лад.
– Как так? – спросил Раух.
– Ну, да вы мне твердили о вашей любви и о серьезном намерении лишить меня свободы, – засмеялась она и повернулась к Старцеву: – Как дела? Что за нелепость эта дуэль? Конечно, вы не обратили никакого внимания на вызов этого Бильдера?
– Обратить не обратил, а секундантов послал! – засмеялся Старцев. – Да я еще поспорю с ним! Меня будет обучать какой-то знаменитый капитан Патино.
Раух грустно смотрел на Веру Михайловну и молчал.
Это заметил Старцев и сказал:
– Пойдемте в комнату – я спою! А то мы незаметно для самих себя впадаем в грустный тон. А собственно говоря – нечего, потому что не отрубит же немец Бильдер мне голову и не перережет меня пополам?
Таньева уселась за пианино, и Старцев начал петь.
Уже заря начала заниматься над Собором Богоматери, и на прозрачном небе, как кружево, чернелись Saint-Chapelle и башня Св. Якова, когда пришел Рулицкий. За ним вошел маленький и круглый, как шар, Патино.
Они увели Старцева в столовую и сообщили ему об условиях поединка. Противники должны были встретиться через три дня в парке военной школы.
– Не скрою от вас, – заметил, шевеля нафабренными усиками, Патино, – что Бильдер – противник серьезный. Мы навели справки в соседних манежах и узнали, что немец считается чемпионом боя на саблях. Вы хоть как-нибудь деретесь?
– Нет, капитан! – улыбнулся Старцев. – Совсем не умею. Поучите – очень буду благодарен!
Патино пригласил Николая Львовича к себе на завтра утром, и оба они с Рулицким, молчаливые и полные таинственности, улетучились.
Уже совсем рассвело, когда гости покинули Рауха.
Старцев возвращался домой один. Барон и Педашенко провожали Веру Михайловну, к ним присоединились и Бржега с Таньевой.
Николай Львович жил в переулке Monsieur le Prince. Перейдя Сену у Лувра, он пошел вверх по du Вас. На углу какой-то улицы внезапно открылась дверь подъезда, и довольно потертый субъект в широкополой, измятой шляпе быстро вышел, почти толкнув Старцева.
– Улица Вожирар, 13, – сказал незнакомец, идя за студентом.
Старцев оглянулся, но тот, расправляя поля шляпы, быстро прошел мимо и свернул в узкий тупик дома Касини.
IV
В комнате у Патино на низкой софе лежали несколько человек. По их разговорам и манерам можно было догадаться, что это военные.
– Я знаю этого Бильдера, – говорил один из сидящих на софе, – он отлично дерется. Горяч только, и потому иногда разбрасывается, но вообще, он – опасен…
Он хотел еще что-то прибавить, но в это время открылась дверь, и в комнату вошел Старцев.
Познакомившись со всеми, он вопросительно взглянул на Патино. Капитан любезно улыбнулся и сказал:
– Разденьтесь, monsieur Старцев! Нам надо посмотреть, как можно вас использовать и как вас учить.
Немного конфузясь, Старцев скинул пиджак и жилет и остался в одной рубашке.
– И это, пожалуйста! – попросил Патино.
Николай Львович снял рубашку и повернулся к офицерам.
Широкая и высокая грудь студента, отчетливо обрисовывающиеся мускулы и могучая спина произвели впечатление.
– Атлет скорее, чем фехтовальщик! – заметил кто-то.
– Будем обучать приемам на силу, – сказал Патино и подал Старцеву шлем, нагрудник и рукавицу.
– Выберите по руке эспадрон! – скомандовал капитан. – А ты, Бужеро, в круг!
Старцев начал фехтовать с Бужеро. Часа через три он шел к себе с ноющими руками и порядочными синяками на плечах и ногах.
После обеда урок повторился и длился до поздней ночи.
У добродушного Патино Старцев поужинал и, когда уходил, то капитан сказал:
– Ну, завтра последний день обучения! Конечно, у вас шансов мало, но… все бывает. Если вы побьете немца, черт возьми! я буду страшно хохотать, страшно… Нет! лучше я перестану быть атеистом и буду считать вашу победу карой Провидения за Седан.
С бульвара Haussman’a, где жил Патино, Николаю Львовичу пришлось опять идти по улице du Вас. И опять из того же дома стремительно вышел тот же субъект и, быстро обгоняя Старцева, сказал хриплым, но настойчивым голосом:
