Текст книги "Джек. В поисках возбуждения"

Автор книги: Антон Ульрих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Как вы, наверное, изволили уже заметить, в нашем поместье многое изменилось. После достопамятного обеда, на котором во время ужасной размолвки между сэром Джейкобом и моим отцом дедулю хватил удар, главенство в усадьбе полностью перешло в руки матери. Анна, которую я для вящего удобства продолжу называть так, хоть и была на последнем месяце беременности, однако в кратчайший срок преобразила наш дом и завела собственные порядки. Для начала она уволила практически всех нанятых стариканом слуг, и в первую очередь конечно же его пассию Лизу Бригз. Мало того, что мать выгнала девушку без рекомендательных писем, которые могли бы помочь несчастной найти достойную работу, Анна подвергла Лизу унизительной процедуре. Она лично пришла в комнату бывшей экономки и домоправительницы, дабы, как выразилась мать, «самой убедиться в том, что ничего не украдено и все вещи, которыми так щедро награждал свою пассию наивный сэр Джейкоб за счет Чарльза, останутся в доме».

Также были уволены все горничные, «эти развращенные лентяйки», по мнению Анны, а также маленький конюх, бывший жокей и камердинер, умевший лишь ухаживать за своими огромными седыми бакенбардами, делавшими его похожим на павиана, да таскать из погреба хозяйское вино. Из старых слуг в доме осталась только толстуха Полли, кухарка, которая умела из самых простых продуктов приготовить замечательные изысканные блюда. Именно благодаря этому качеству Полли была помилована и, несмотря на то, что была не раз замечена в компании пьяных сэра Джейкоба и мистера Эмберли, продолжала царить на кухне.

Что же касается самого сэра Джейкоба, то он через пару недель окончательно оправился от удара и обнаружил, что не может владеть своим телом, как раньше. Ноги перестали слушаться старикана, поэтому отец выписал из Лондона красивую коляску, сделанную из плетеного большого кресла с высокой спинкой, прикрепленного к огромным круглым колесам. К дедуле в качестве наказания, а именно так он воспринимал это новое общество, был приставлен мистер Симпсон, высокий сутулый лакей с совершенно лысой головой, который должен был следить за сэром Джейкобом, носить его в уборную, укладывать спать и возить на прогулку к морю. Мистер Симпсон был туг на ухо, но старался, чтобы этого никто не замечал, а потому было чрезвычайно уморительно наблюдать, как он вез старикана совершенно в другую сторону, нежели тот хотел, несмотря на бурные протесты сэра Джейкоба. Мать вскоре узнала о глухоте Симпсона, однако не заменила его, а лишь заметила, что дед вскоре привыкнет к своему компаньону и опекуну. Сам мистер Симпсон раздражал дедулю тем, что всегда молчал, чтобы не показать в разговоре глухоту, а потому бедняге не с кем было перемолвиться словом во время длительных прогулок, ежедневно совершаемых вне зависимости от погодных условий. Как бы старикан ни возмущался, что дождь льет ему прямо в лицо, его всегда можно было наблюдать в компании неизменного Симпсона, без устали катящего коляску вдоль морского берега. Так мать отомстила свекру – этой личности, ставшей теперь ворчащим и по-стариковски пахнущим обломком былого величия.

Вернемся, однако, к моему рождению. Мне сразу же отвели отдельную, заранее приготовленную комнату, куда меня отнесли и откуда выносили вначале лишь затем, чтобы покормить или же показать гостям, что произошло только один раз, когда Чарльз и Анна пригласили местную аристократию отметить рождение своего первенца.

– С этого момента к нам будут ходить только избранные, – заявила Анна, лично составлявшая список гостей. – Только те, кто имеет дворянские корни, обладают хорошими манерами и являются добропорядочными христианами. Пусть это будут люди, не блистающие умом, зато достойные нашего общества.

Чарльз был полностью согласен с супругой, отметив лишь, что, возможно, таких людей в Суссексе наберется немного, на что Анна возразила, что они не гонятся за количеством, зато смогут похвастать качеством.

И вот на смену жизнерадостному фривольному воздуху аристократизма пришел замкнутый викторианский дух новой Англии. Точно такие же изменения произошли и в политической жизни страны. Во главе нации стала королева Виктория со своими благостными христианскими ценностями.

Когда чопорная кормилица в белоснежном чепце и наглухо закрытом платье вынесла меня к гостям, то первым удостоился чести лицезреть младенца наш приходский священник, яркий представитель англиканской церкви, построенной посреди Фулворта. Сэр Джейкоб его и на порог не пускал, считая никудышным гостем, а нынче пастор сидел во главе стола рядом с Анной. Сидевший на противоположном краю дедуля, увидев, кто первым взял меня на руки, громко хмыкнул и проворчал, что нынче профессиональных лентяев не просто кормят, но еще и почитают, за что, по знаку Чарльза, был тотчас вывезен Симпсоном из зала.

– Я еще ничего не попробовал! – слышались в коридоре его горестные крики, на которые гости мудро не обратили никакого внимания.

Пастор с умилением оглядел меня и заявил, что я – вылитый ангел и более чудесного ребенка он еще никогда в жизни своей не видел. Следом за ним меня взяла на руки леди Августа Мюррей, мамина знакомая, возглавлявшая новомодное Общество христианских женщин Суссекса. Ее муж, лорд Мюррей, кстати говоря, являлся председателем Клуба друзей Суссекса, куда недавно был торжественно принят Чарльз. Теперь Анна во что бы то ни стало стремилась попасть в Общество леди Августы.

– Чрезвычайно милый ребенок! – воскликнула леди Мюррей, принимая меня на руки. – Надеюсь, он будет достойным джентльменом и истинным христианином. У-тю-тю, – засюсюкала она, свернув губы трубочкой и поднимая меня над головой. – Какой же он глазастый! Действительно, настоящий ангел!

Будто бы в подтверждение этих слов я, уже в малые годы боявшийся высоты, тут же обмочился. Леди Августу Мюррей вытерли, меня передали на руки кормилице, которая спешно побежала менять пеленки, а праздничный обед продолжился.

* * *

Свои первые детские годы я не помню. Лишь смутные воспоминания витают о тех далеких временах, когда меня сначала пеленали и кормили грудью, потом я учился ходить, кое-как ковыляя на непослушных ногах, затем стал говорить, старательно выговаривая отдельные слоги, а уж после складывая их в слова. Все эти моменты стерлись из моей памяти, даже не оставив следа. Единственное, что, как мне кажется, я помню наверняка, была царившая вокруг атмосфера некой изысканной и холодной величавости. Анна, ставшая теперь полновластной хозяйкой усадьбы и единовластной распорядительницей дохода с поместья, стала с тщательностью паучихи, плетущей меж двух ветвей тонкую паутину, прививать нашему дому и семье новый и, как она считала, истинно аристократический порядок.

Как вспоминала тетушка Полли, вечная кухарка, каждое утро она вставала ни свет ни заря, чтобы выдоить корову, снять сливки, приготовить кофе, который вместе со сливками обязательно подавался в постель леди Анны, встававшей в одно и то же время, ровно в шесть часов. К моменту, когда Анна допивала первую чашку кофе, меня, уже умытого, причесанного и одетого в парадный костюмчик, приводили к ней в спальню, чтобы пожелать доброго – утра. Затем няня отводила меня обратно и переодевала в простое платье, в котором я и проводил весь день до самого обеда, к которому следовало переодеться обратно в костюмчик, дабы я смог отобедать, словно истинный джентльмен.

Помню всегда холодные губы матери, которыми она небрежно целовала меня перед сном. Это были не поцелуи любви, а лишь необходимая обязанность, ритуал, с которым леди Анна ежевечерне укладывала меня в постель.

Мать всегда была чопорной, глядевшей на мир с видом, красноречиво говорившим, что думает о нем настоящая леди. Именно такой я ее и помню в своих первых воспоминаниях, где-то лет с шести.

В этом же году у меня стала проявляться удивительная способность воспринимать все через цвет. Так, свою мать я помню исключительно в белом цвете с легкой синевой. Да, именно такой цвет ей более всего подходил, холодный и, как выразилась бы сама леди Анна, исключительный. Отец же был бледно-лимонным, блеклым. Его цвет всегда терялся рядом с матерью. Чарли не хуже Анны умел напускать на себя надменность и строгость, особенно когда общался не с равными, а с подчиненными, а особенно со мной. Так и слышу его тонкий строгий голос:

– Ну, юный сэр, выучили ли вы сегодня псалом десятый?

Чарльз всегда начинал разговор со мной с «ну».

– Да, папа.

– Ну так извольте прочесть, а я послушаю.

В нашем доме царила тяжелая атмосфера напускной набожности и чрезмерной строгости. Родители старались, чтобы меня воспитывали, как положено настоящему аристократу. Почему при этом они не давали волю своим родительским чувствам, нельзя было понять. Даже друг с другом они сохраняли некие отстраненные отношения и при посторонних обращались друг к другу, неизменно употребляя титул. Дом, как тогда мне казалось, был стального цвета, хотя лишь первый этаж был сложен из местного известняка сероватого цвета, верхние же этажи были бурыми, построенными из проморенных корабельных сосен. Единственной живой душой в доме был дедуля, сумевший, несмотря на все издевательства и холодное безразличие, прожить долго. Старый сэр Джейкоб всегда был ласков со мной и называл не иначе как сынком. Мы ходили с ним на прогулки, при этом мистер Симпсон оставался дома. Анна хотела было запретить паше общение, но отец неожиданно воспротивился ее воле, аргументируя тем, что, толкая по неухоженным суссекским дорогам тяжелую коляску с дедушкой, я развивался физически, что с недавнего времени вопию в моду в светских лондонских кругах. Таким образом, мы с дедулей получили индульгенцию на многочасовое отсутствие в доме.

Старикан, когда я его спрашивал, куда бы ему хотелось отправиться на прогулку, неизменно отвечал одно и то же:

– Конечно же в Фулворт, сыпок. От этих ханжей подальше.

И мы катили в деревню. По дороге сэр Джейкоб рассказывал мне о прошлом, которое он вспоминал с теплотой и любовью. До того как мы подходили к входу в таверну «Морской конек», старикан успевал рассказать мне какую-нибудь занятную историю из жизни, совершенно непохожей на ту, какой жили мои родители.

– Помню, служила у меня Лиза Бригз. Милашка Лиза, так я называл ее. Так вот, однажды мы отправились с ней на берег Ла-Манша, потому что милашке захотелось устроить пикник. Разложили на берегу скатерть, расставили приборы, я выпил портвейна, а солнышко так и припекает. Вот я и задремал ненароком. Открываю глаза и вижу такую картину. Моя милашка Лиза сидит чуть поодаль на травке в компании с молодым пекарем и строит ему глазки. Я, понятное дело, сначала хотел было прогнать его, а потом, думаю, дай погляжу, что дальше будет. А моя милашка заметила, что я проснулся, но виду не подала и продолжает, чертовка, кокетничать с молодым пекарем. У парня слюнки на нее так и текут. Умела Лиза, черт побери, мужчину распалить до самого нутра. И вот когда у них дошло уже до самого главного, только тогда я вскочил, но не потому, сынок, что ревность во мне взыграла, совсем нет. А потому, что сам завелся. А вот и «Морской конек»! Осторожнее, сынок, толкай эту чертову коляску, тут ступенька. Хозяйка, налей-ка мне твоего славного винца, а юноше конфет. Вино, сынок, – это молоко стариков.

Однажды нам повстречался по пути тот самый юный пекарь. Только он был уже совсем не юн и скорее похож на откормленного борова, нежели на молодого героя-любовника.

Позже я встретил также и Лизу Бригз. При весьма странных обстоятельствах, но об этом позже. Сейчас же я хочу поведать о другом.

Неожиданное открытие, сделанное мною в одиннадцать лет, полностью изменило мое представление о родителях. С них словно бы внезапно спала маска чопорной надменности, которой они всегда прикрывали свои чувства. И то, что обнажилось под маской, напугало меня настолько сильно, что до сих пор, вспоминая об этом, я не могу не содрогнуться. Детское восприятие окружающего всегда самое сильное.

Так вот, это произошло в день моего рождения. В усадьбу, как обычно, были приглашены гости. Приехал и мистер Эмберли, общества которого в последнее время Анна старалась избегать ввиду живого напоминания о том, кем она была по происхождению. Однако же мистер Эмберли, ставший совсем уже дряхлым стариком, с трудом передвигавшим свое толстое тело, настоял на визите.

Праздничный обед проходил в небольшом зале, увешанном множеством портретов предков Чарльза. Видимо, таким образом подчеркивалось, что праздник был домашним. Меня нарядили в какой-то совершенно невообразимый костюм пажа с пышными рукавами, короткими штанишками, едва прикрывавшими мои коленки, и беретом с длинным фазаньим пером. На куртке был старательно вышит отцовский герб. В таком глупом виде я должен был встречать гостей у дверей дома, стоя рядом с мажордомом. Поверьте, для ребенка нет ничего обиднее быть выставленным в дурацком виде перед взрослыми, да еще и в присутствии ровесников-детей, которых гости привели с собой. Я чуть не плакал, замечая, как мальчишки и девчонки, пришедшие на обед, с удивлением оглядывают мой наряд, а затем, столпившись в углу прихожей, презрительно перешептываются, тыча в меня пальцами. Ох, как раздирали мне уши эти смешки в мой адрес! Но самым ужасным было то, что неожиданно из толпы детей отделился самый старший мальчишка, подошел ко мне и, открыто оглядев, спросил:

– Ты клоун?

Я сделал вид, что он обращался не ко мне, и даже отвернулся в другую сторону, но сорванец не отставал. Он подошел еще ближе и снова во весь голос спросил меня:

– Может, ты актер? Лицедей, да? Приглашенные дети так и прыснули в своем углу. Я огляделся. Удивительно, но взрослые совершенно не обращали внимания на то, что меня, виновника торжества, который только что принимал их поздравления, унижали у всех на глазах.

Неожиданно положение спас мистер Эмберли. Едва войдя в двери и подав церемонно поклонившемуся мажордому цилиндр, он, старательно надувая полные щеки, удивленно спросил меня:

– Кто же это такой? Господи, Анна, зачем ты его так нарядила? Он выглядит словно пугало!

Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:

– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.

За ним едва поспевал мистер Симпсон.

Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:

– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.

После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.

– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.

Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:

– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.

Я промямлил что-то про желание моей матери.

– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?

Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.

– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?

Я недоуменно уставился на него.

– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.

– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.

Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.

Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.

Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.

Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.

Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.

Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.

То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!

Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.

Глава третья

Полицейская карета с сержантом Годли медленно двигалась по Уайтчепл в сторону Кливленд-стрит. Сержант грозно поглядывал вокруг, так как район Уайтчепл был самым безобразным в Лондоне, собравшим в себя все отбросы английского общества: пьяниц, проституток, воров, убийц и наркоманов. К последним как раз и лежал путь достойного Годли.

Практически всем жителям Лондона было известно имя инспектора Фредерика Эберлайна, особенно из газетных репортажей о похождениях Джека Потрошителя, чье дело он вел, но лишь очень ограниченный круг лиц знал, что инспектор Скотленд-Ярда имеет пагубное пристрастие к опиуму. Вышедший не так давно роман Куинси «История курильщика опиума» наделал немало шума в читающих кругах, однако еще больше паники он наделал в среде добропорядочных джентльменов, которые не видели ничего плохого в том, чтобы изредка захаживать к китайцам.

«Странное дело, – думал сержант, глядя на медленно приближающийся красный китайский фонарик над входом в непримечательный барак, выкрашенный, наверное, еще при короле Георге IV известкой, уже достаточно обработанной ветром и дождями, чтобы успеть превратиться из белой в безнадежно серую. – Весьма странное: раньше мы, англичане, продавали косоглазым опий, теперь они обкуривают нас, причем в самом сердце королевства».

Когда карета остановилась напротив входа в притон, Годли соскочил на тротуар с легкостью, удивительной для его грузного тела, казавшегося более рыхлым, нежели могучим, и трижды тихо стукнул кулаком в дверь. На уровне груди сержанта тотчас открылось окошко примерно на четыре дюйма, и на Годли уставились настороженные глаза с характерным азиатским разрезом.

– Открывай, Мао, да поживее, – приказал сержант.

– Я уже все заплатить, – пропищал китаец, торопливо отпирая входную дверь. – Я хороший…

– Хороший, хороший, – скороговоркой произнес Годли, входя в барак и мощным плечом отодвигая Мао. – Где он?

– Тама, сэр, – ответил, часто кланяясь и улыбаясь, китаец.

Сержант направился в глубь барака, туда, куда указывал пальцем китаец. По обе стороны от него высились доходящие до самого потолка лежанки, на которых лежали погруженные в опийный дурман люди: мужчины и женщины, безразличные к полу того, с кем они спали бок о бок. Внутри барака стоял столь спертый воздух, что от дыма из трубок, медленно витавшего кольцами и удивительными изгибами, напоминавшими полет дракона, можно было улететь ничуть не хуже, чем от курения. Чтобы не упасть в обморок, Годли принужден был зажать нос платком. Пройдя так называемый общий зал, он перешел в другую половину барака, предназначенную для публики побогаче. Здесь можно было встретить аристократов, однако от посторонних взоров богатых наркоманов скрывали бумажные ширмы, разделяющие эту часть барака на отдельные комнатки. Сержант, зная привычки инспектора, шел мимо ширм, даже не заглядывая за них, пока не остановился напротив той, на которой был изображен золотой петух.

– Сэр Эберлайн, – тихо позвал тактичный сержант, постукивая пальцем по деревянной основе ширмы. – Сэр. Это я. Фрэд, это Годли. Я вхожу.

Сержант осторожно заглянул за ширму и только тогда вошел. Полиция не трогала китайского наркоторговца Мао не только из-за того, что он исправно давал взятки, но еще и потому, что в его барак захаживали сливки английского общества. Вот поэтому-то Годли был столь тактичен.

За ширмой стояла широкая лежанка, на которую был наброшен кусок шелковой ткани. Подле лежанки находился низенький лакированный столик На столике расположились тускло горевшая керосиновая лампа, длинная трубка, заправленная добавочной порцией опия, и маленький китайский фарфоровый болванчик с мерно качающейся головой: «тик-так, тик-так, тик-так».

На лежанке лежали три голых тела: два женских и мужское между ними. Истинный наркоман, желавший получить наибольшее удовольствие от потребления опиума, инспектор Эберлайн приказал Мао привести специально содержавшихся китайцем женщин. Китаянки были небольшого роста, но полноватые, с округлыми формами. Они, словно по команде, скинули с себя халаты, аккуратно раздели клиента, вытерли его мокрой губкой и легли по обе стороны от Фредерика Эберлайна. Вскоре дрожавший от холода и мокрой губки инспектор был согрет теплыми телами женщин. Он выкурил первую порцию опиума и погрузился в наркотический дурман, ощущая себя младенцем в материнской утробе. Он свернулся калачиком, прижавшись к одной из женщин, вторая же прижалась сзади к нему.

Именно в таком положении и застал его верный сержант Годли, беззастенчиво растормошивший и выгнавший за ширму китаянок.

– Просыпайтесь, инспектор, – громким шепотом потребовал сержант, тряся одурманенного Фредерика Эберлайна. – Пора начинать операцию.

Глаза инспектора, прозванного газетчиками охотником за Потрошителем, медленно открылись, и огромные зрачки, уставившиеся прямо на Годли, стали медленно сокращаться.

– Сэм, – медленно произнес Эберлайн.

* * *

Я пишу свою биографию, прежде всего, для того, чтобы снять всю грязь, которой покрыли газетчики мое доброе имя. Да, я – Джек Потрошитель, но уж никак не масон или секретный агент ее величества, устраняющий последствия блудодейства принца Альберта. Удивительно, как это люди вообще могли вообразить, что подобное дело было бы поручено королевой Викторией столь скромной персоне, как я. Уничтожение последствий похождений королевских детей уже давно передано ее величеством в полное ведение секретной организации, состоящей из настоящих профессионалов и названной шестым министерством или, проще говоря, Ми-6. Мне кажется, что эта организация переживет еще многих монархов, тихо решая их проблемы и скрывая прегрешения.

К тому же хочу отметить, что помощников у меня никогда не было. Я все делал в одиночку. Возможно, в будущем у меня появятся подражатели, почему бы и нет? Вероятно, они будут руководствоваться в своих действиях более глубокими идеями, нежели мои.

Итак, я остановился на том, что родители, рассердившись, отправили меня на следующее после дня рождения утро в колледж. Знаменитое раздельное воспитание! Привилегированный колледж доброго королевства! В нем учились сыновья лучших английских семей! Оксфорд – кузница будущей верхушки нашего общества! Тот, кто не жил в подобной среде, никогда до конца не поймет, о чем я поведу речь, а потому мой сарказм, с которым я пишу о нашем считающемся самым лучшим воспитании, покажется ему неуместным. Однако же, поверьте, при ближайшем рассмотрении все не так здорово, как кажется на первый взгляд.

Едва я переступил порог, как тотчас же столкнулся со своим недавним знакомым. Войдя в здание главного корпуса и оглядываясь по сторонам, я и не заметил, как ко мне уверенной походкой подошел сорванец, еще неделю назад насмехавшийся над моим нарядом. Сын леди Мюррей Джордж пристально оглядел меня и, доев яблоко, дружески хлопнул по плечу:

– Привет, Джек! Как дела?

Он тут же отвлекся, чтобы кинуть огрызок в проходившего мимо мальчика примерно моего возраста, и потому прослушал ответ.

– Паршивый торгаш! Лавочник! А? Что ты сказал? Я из-за этого сына торгаша прослушал. Ладно, давай я помогу тебе.

По дороге в корпус «С», куда меня определили на проживание, Джордж Мюррей, которого я воспринимал исключительно в алом цвете, быстро просветил меня, рассказав о той жизни, которой мне предстояло жить.

– Все просто. Учеба – это не главное. Тот, кого взяли в колледж, поступит и в университет. Главное – это то, с кем ты водишься и с кем дружишь. Видел того мальчишку, в которого я бросил огрызок? Не водись с ним. И никогда не общайся, как с равным себе. Это очень плохо. И еще. Тут новеньких не очень жалуют, поэтому я возьму над тобой покровительство.

Я благодарно улыбнулся.

– Ты будешь моим слугой, – неожиданно добавил Джордж, подходя к корпусу «С». – Обращаться ко мне можно только почтительно, с приставкой «сэр», называя меня полным именем. Ну-ка посмотрим, как ты выучил свой первый урок Обратись ко мне, – дружелюбно приказал сорванец, останавливаясь перед дверью и строго глядя на меня.

– Сэр Джордж Мюррей-младший, – пролепетал я.

– Правильно, молодец. Вот это и называется оксфордское братство, – торжественно изрек Джордж и, довольный собой, удалился, оставив меня перед дверью в общежитие.

Меня поселили в одной комнате с девятью мальчиками моего возраста, младшими учениками. Едва лишь я вошел в комнату, как мальчики окружили меня, разглядывая и расспрашивая, кто я и откуда? Наконец, признав во мне человека своего круга, они позволили мне расположиться на свободной кровати.

И вот потянулись бесконечные, похожие один на другой серые дни учебы. Не буду никого утруждать описанием занятий и предметов, которые я, если быть откровенным, не совсем прилежно изучал в колледже. Расскажу лучше о том, что происходило в колледже помимо уроков.

Но сначала о порядках, царящих в закрытом учебном заведении, лучшем, по мнению многих. Я стал самым настоящим слугой сэра Джорджа Мюррея-младшего. Впрочем, как и почти все младшие ученики, прислуживавшие старшеклассникам, звавшим нас словом «бой». Лишь один мальчик, сын герцога Кларентийского, никому не прислуживал, правда, он принужден был регулярно откупаться от этого постыдного занятия деньгами и гостинцами, посылаемыми ему богатыми родителями. Все это перепадало старшим, без зазрения совести обиравшим будущего принца.

Так вот, я с первого же дня стал боем недавнего гостя на дне рождения. И слава богу, так как если бы я не стал сразу чьим-либо слугой, то тогда сначала должен был пройти обряд инициации. Уже само слово «инициация» мне совершенно не нравилось, а после того, как ученики, прошедшие обряд, поделились со мной своими впечатлениями, я посчитал себя вправе быть благодарным моему хозяину.

В мои обязанности входило убирать постель Джорджа, чистить его одежду, мыть и начищать сапоги, стирать белье, а также следить, чтобы у хозяина были всегда отточены перья и в чернильнице водились невысохшие чернила. Так как ученики не должны иметь слуг, то приспособить под выполнение грязной работы младших было весьма остроумно.

За выполнение обязанностей боя я имел множество привилегий. Меня никто не имел права обижать, и лишь хозяин мог наказать, исключая, правда, преподавателей колледжа. Кроме того, я мог в дальнейшем, перейдя в старшие классы, претендовать во вступление в члены Оксфордского клуба.

– Состоять в нашем клубе – это на всю жизнь, – как смог, объяснил мне однажды Джордж прелести такого членства, пока я стаскивал с него сапоги. – Только настоящий джентльмен может быть допущен в клуб.

Конечно, мне было неприятно и даже противно делать за кого-то грязную работу, как и многим другим моим сверстникам, однако был среди нас настоящий изгой, с которым даже самый забитый хозяином бой не захотел бы поменяться местами. Это был тот самый мальчик, в которого Джордж бросил огрызок яблока и с которым он строго-настрого запретил общаться, как с равным себе. Дело в том, что отец мальчика, в прошлом галантерейщик, сделал себе состояние на торговле, став по прихоти старого короля Георга главным поставщиком сначала королевского двора, а затем и армии. Это были так называемые новые деньги. Новые деньги более всего на свете желали, чтобы их единственное чадо стало настоящим джентльменом и выросло среди старых денег, то есть училось в Оксфорде среди потомков знатных английских фамилий. И конечно же галантерейщику даже в голову не пришло спросить Гумбольдта, а именно так звали несчастного, хочется ли тому терпеть ежедневные унижения и насмешки.

Мне поначалу не казалось таким уж недостойным, что рядом со мной учится потомок торговца-лавочника, и лишь запрет сэра Джорджа Мюррея-младшего удерживал от общения с мальчиком, ставшим к концу учебного года самым настоящим изгоем. Но постепенно я тоже вошел во вкус и, проходя по узким коридорам учебных корпусов и столкнувшись случайно с тем, чье имя, как мне казалось, источало плебейский дух, не забывал толкнуть его или бросить грубую насмешку. Это была не злость, нет, это было желание быть как все, что свойственно всем мальчикам моего возраста. Я хотел быть членом сообщества и радоваться, что я не изгой. Только член общества, равный другим, может, скрывая свои истинные стремления и желания и подстраиваясь под общество, жить спокойно, не боясь быть осмеянным. Лишь сейчас, спустя много лет, я понимаю это.