Текст книги "Мажор"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Антон Семенович Макаренко
Мажор
Пьеса в четырех актах

Действующие лица

Крейцер Александр Осипович – председатель Правления трудовой коммуны имени Фрунзе. Высокий, стройный, в военной форме. Всегда в хорошем настроении, даже когда сердит. Уверенный в себе, с большой силой воли, 36 лет.

Захаров Алексей Степанович – заведующий коммуной, иногда в военной форме, но большей частью одет сборно. Худой, молчаливый, чрезвычайно спокойный человек. Он может часто проходить через сцену по своим каким-то делам без слов, иногда прислушиваться к происходящему. Несмотря на немногословие, он деятельный воспитатель в коммуне, и его интеллект и воля должны чувствовать. 40 лет.

Торская Надежда Николаевна – учительница русского языка в рабфаке коммуны. Хороша собой, женственна, очень культурна. Бодрый характер. 23 года.

Дмитриевский Георгий Васильевич – главный инженер завода электроинструмента при коммуне. Высокий, худой, очень вежлив и всегда серьезен. 44 года.

Воргунов Петр Петрович – начальник механического цеха и заместитель главного инженера. Полный, массивный. Бритое лицо, выразительная мимика. Говорит басом. 55 лет.

Троян Николай Павлович – начальник сборного цеха завода. Усы и бородка, за которыми не следит. Очки. Всегда спокоен и молчалив. 40 лет.

Вальченко Иван Семенович – начальник инструментального цеха завода, красив, темная шевелюра, брит.

Григорьев Игорь Александрович – инженер, старший инструктор завода. Блондин, подстриженные усики и пенсне без оправы. Всегда оживлен. 29 лет.

Блюм Соломон Маркович – бывший заведующий производством коммуны, теперь заведующий снабжением. Небольшое ожирение, несколько отекшее лицо, лысина. Несмотря на все это, очень подвижен, всегда бодр и энергичен. 57 лет.

Белоконь – механик, усы закручены, ежик. 38 лет.

Воробьев Петр – шофер, блондин, веселый. 25 лет.

Черный – инструктор. Высокий, худой, черный и долговязый. 30 лет.

1-я уборщица.

2-я уборщица.

Пожарный.

Коммунары:

Шведов Марк – приземистый, широколобый, огромные глаза. 18 лет.

Жученко (Жучок) Ваня – секретарь совета командиров, большая наклонность к улыбке. Добродушен, но напускает на себя строгость по положению, часто ее не выдерживает и улыбается. Веснушки. 17 лет.

Одарюк Тимка – рыжий, некрасивый, стройный. 17 лет.

Клюкин Вася – командир первого отряда коммунаров, высокий, светлые локоны, интеллигентное лицо. 17 лет.

Забегай Коля – командир четвертого отряда. Образец постоянно бурлящей бодрости. 17 лет.

Ночевная Настя – командир отряда девочек, в отличие от других носит косу. Серьезный человек.

Зырянский Алешка – командир второго отряда, неподатлив и прям во всем. 17 лет.

Собченко Санька (Санчо) – командир пятого отряда, небольшого роста, остроносый блондин с непокорными вихрами. Живой, 16 лет.

Нестеренко Наташа – темные локоны, большие глаза. 17 лет.

Донченко Вера – полная, с круглым лицом, рыжеватая, спокойная девушка. 16 лет.

Гедзь Володя – курчавый юноша с вздернутым носом, несколько грубоват, силен. 18 лет.

Болтов Сергей – широкий нос, монгольское лицо, идеальная прическа. 16 лет.

Синенький Ваня – очень хорошенький, с чистым лицом, аккуратно причесанный мальчик, всегда весел, сигналист коммуны, часто носит с собой трубу-сигналку на синей ленте. 13 лет.

Романченко Федя – умен, проказник; когда находится в официальной обстановке, делается очень серьезен и старается говорить басом. 13 лет.

Вехов Игорь – молодой коммунар. Не беспризорный – из семьи. 15–16 лет.

Лаптенко Гриша – беспризорный, живые черные глаза. 14 лет.

Деминская.

Коммунары и коммунарки.

Общие указания к постановке

Мы даем шестнадцать «говорящих» коммунаров, чтобы не затруднять театр. Всего в коммуне двести человек. Этот коллектив театр должен показать движением коммунаров в разное время при помощи разнообразия лиц и возрастов.

Приблизительное отношение возрастов: шестнадцати – восемнадцати лет – пятьдесят процентов; четырнадцати-пятнадцати лет – тридцать процентов; двенадцати-тринадцати лет – двадцать процентов.

Из общего числа – девочек двадцать пять процентов.

Коммунары всегда одеты в форму. Во втором действии белые костюмы: штаны на выпуск и спрятанные в них рубахи со свободными воротниками (как в ковбойке). На левом рукаве вышитая золотом буква Ф. На голове тюбетейка. Узкий черный пояс.

В остальных действиях обычный костюм: ботинки, гамаши с коричневой каймой, черные суконные полугалифе и взятые в штаны суконные синие рубахи. Черный пояс. На левом рукаве такой же знак. У часового и у дежурного командира на голове темно-синяя беретка, у дежурного, кроме того, шелковая красная повязка на рукаве.

С завода коммунары проходят в третьем действии в спецовках: синие штаны и такие же пиджачки, у многих довольно замасленные. Уже к концу третьего акта все должны переодеться в обычный костюм, только на пожар многие сверх обычного костюма надевают пиджачки.

У девочек такого же цвета костюмы, вместо сукна шерсть. Вместо спецовок синие халатики.

Как правило, все коммунары подтянуты, собраны в движениях, не опираются на стены, сходя по лестнице, не держатся за перила. Только младшие позволяют себе иногда съехать по перилам.

Все причесаны, небольшие нарушения этого правила у младших.

Не должно быть толкотни, пробок в дверях.

Акт первый

Временная контора завода электроинструмента в коммуне имени Фрунзе. Большая комната – класс, на стене доска. Два окна в задней стене открыты, справа видно новое здание, кое-где еще остались леса. Несколько вершин деревьев, конец лета.

Прямо, ближе к задней стене, стол главного инженера. За столом Дмитриевский. По эту сторону стола в кресле Воргунов. Они рассматривают большой чертеж.

Слева, ближе к зрителю, высокий стол, какие бывают в физических кабинетах. За ним стоя работает Троян. На его столе собранные электросверла и электрорубанок, много, целые кучи разных деталей. К столу привинчены маленькие тисочки. В банке с бензином лежат какие-то части.

Далеко от зрителей маленький столик Григорьева, за которым он, впрочем, никогда не сидит. Справа чертежный стол Вальченко. Самого его сейчас нет. В комнате много стульев самых разнообразных фасонов: канцелярских, столовых, классных, две-три табуретки. Все в большом беспорядке: на столах и на полу сор и окурки, некоторые стулья в известке.

На задней стене на синьке два больших чертежа.

Дмитриевский(кричит в окно): Соломон Маркович, Соломон Маркович! Подождите, не выезжайте. Зайдите на минуточку к нам.

Блюм(за окном): А что такое? Я же и так опоздал…

Дмитриевский: Соломон Маркович, очень нужно.

Блюм: Ну… хорошо.

Троян(рассматривая на свет две шестеренки): В нашем городе он такого фрезя не достанет. Я уже искал.

Воргунов(сдержанно опуская кулак на стол): Не могу понять. Не могу. Как могли допустить такую ошибку? Ведь это задача для грудных детей. Кто это придумал, что сюда подойдет фрез модуль один? Это вы, Григорьев?

Григорьев: Кажется, нет. Кажется, товарищ Троян высчитывал.

Троян: Если кажется, нужно перекреститься, Игорь Александрович. Все зуборезные высчитывали вы, как вы могли это забыть? Вот же у меня расчеты. Вот! Это ваши цифры?

Григорьев(заглянув в бумажку): Как это могло быть? Поразительно…

Блюм(входит с толстым портфелем): Ну, что такое? Когда же я выеду в город? Это не темпы, а мучительство. Разве так можно работать?

Дмитриевский: Соломон Маркович, маленькое недоразумение: для зуборезного «рейнекер» рассчитан фрез модуль один, а нужно ноль семьдесят пять сотых.

Блюм: Новое дело! Пойдите достаньте. Модуль один доставали две недели, а теперь семьдесят пять сотых… А кто же такой грамотный, извините?

Молчание.

Значит, кот Васька виноват? Ну и хорошо. Я поехал. Только, пожалуйста: мне, старику, прыгать по лестницам нельзя сказать, чтобы было приятно. Пока я дойду до машины, так вы мне закричите: не ноль семьдесят пять сотых, а ноль сто семьдесят пять сотых. Так, пожалуйста, кричите в окно, я догадаюсь, в чем дело. Будем доставать.

Троян: В городе нет.

Блюм: Что значит нет? На свете все есть, даже калоши номер пятнадцатый. (Собирается уходить).

Троян: Подождите, Соломон Маркович, я заканчиваю проверку. Сейчас.

Блюм: Вот теперь подождите. В таких темпах работают только угорелые кошки…

Дмитриевский: Не волнуйтесь, Соломон Маркович.

Блюм: Как же не волноваться, Георгий Васильевич? Вот-вот должны приехать коммунары. А что у нас есть? Даже фундаментов нет, станки в ящиках. Это называется: мы пускаем завод первого сентября? А сейчас тринадцатое августа, слава тебе, Господи. А что скажут коммунары? Сидели здесь вас шесть инженеров, а сделали для комара насморк.

Дмитриевский: Ничего, ничего, все будет хорошо. Садитесь лучше и расскажите нам о коммунарах.

Блюм: Ну что же, будем сидеть и разговаривать? Коммунары нам покажут, как разговаривать. Кто здесь сидел: инженеры или разговорщики? Вот вы их увидите!

Воргунов: Вы думаете, мы не видели беспризорных?

Блюм: Да, вы их не видели.

Воргунов: Один даже у меня шапку сорвал с головы, да я отнял.

Блюм: Хэ-хэ, то шапка…

Воргунов: А то что?

Блюм: Они из вас душу вытрясут, к вашему сведению.

Григорьев: А у вас уже вытрусили?

Блюм: А что вы думаете? Они за меня как взялись, так моя душа, знаете, где была? В подметках, если вы хотите знать. Ну, а потом я их узнал, так это же совсем иные люди.

Дмитриевский: Интересно вот что, Соломон Маркович, откуда у вас такая преданность коммунарам? Вероятно, вы хорошо жили, был у вас собственный заводик, правда?

Блюм: Ну а как же? У Блюма был завод, фабрика, настоящий трест. Разве вы не слышали? Соломон Блюм и К. Откуда вы все так хорошо знаете?

Дмитриевский: А все-таки?

Блюм: Что «все-таки»? Ничего никогда у Блюма не было, кроме еврейского счастья – семеро детей. Работал всю жизнь на других, как угорелая лошадь, а что у меня теперь есть? Заводик.

Дмитриевский: Я слышал, вы работали у своего дяди управляющим.

Блюм: Желаю Вам иметь такого дядю. Разве это дядя, когда он не заплатил мне за год жалованья и уехал в Америку? Хороший дядя! Так я лучше буду работать у коммунаров. Они меня не обманут, я знаю. И пускай детки на моем труде учатся.

Воргунов: Трогательная история.

Блюм: История ничего себе.

Троян: Вот расчет. Правильно: семьдесят пять сотых.

Блюм (взял бумажку): Я тоже могу написать: ноль, запятая, семьдесят пять. Передайте это на память коту Ваське. (Возвратил бумажку Трояну).

Троян: Можно передать, что ж…

Блюм, выходя, в дверях встречается с Вальченко.

Здоровается с ним и уходит.

Вальченко усаживается за чертеж.

Григорьев: Он у них здесь делом вертел. Заведующий производством. Спасите мою душу, инженер Блюм.

Вальченко: Он не инженер!

Григорьев: Как не инженер? Да вот и сейчас он насчитал шесть инженеров, значит, и себя считал.

Дмитриевский: По снабжению он работает прекрасно! Прекрасно!

Воргунов: Спекулянт!

Дмитриевский: Нет, про него нельзя это сказать.

Воргунов: Советский спекулянт. Вынюхать, обмануть, с мясом вырвать…

Вальченко: Блюм – энтузиаст.

Воргунов: Еще бы. Для того чтобы хватать каждого встречного за горло, необходимо быть энтузиастом.

Григорьев: Верно. Это верно. Он спекулянт. И производство у него было такое же. Что хочешь? Дубовая мебель, медные масленки и трусики. Спасите мою душу, комбинат! Все это в сараях, в подвалах. Столярный цех – это умора. Семьдесят метров длины и весь из фанеры. И чего там только нет, на десять пожаров хватит! А механическая? Станки! И где он их навыдирал? И прямо на полу, никаких фундаментов.

Вальченко: Да! Георгий Васильевич, фундаменты не делаются.

Дмитриевский: Почему?

Вальченко: Белоконь говорит, чертежей нет.

Дмитриевский: Игорь Александрович, что такое?

Воргунов: Чертежей фундаментов до сих пор нет?

Григорьев: Петр Петрович, поймите же… «Гильдмейстеры» еще в пути. Габаритов…

Воргунов:…Я вам сказал снять габариты на Кемзе. Я вам сказал, на Кемзе восемнадцать «гильдмейстеров». Сняты габариты?

Григорьев: Да ведь все некогда, Петр Петрович… Эти расчеты…

Воргунов: Где эти расчеты? Модуль один насчитали?

Входит Белоконь.

Воргунов: Где фундаменты?

Белоконь: Чертежей же нет.

Воргунов: Чертей же на вас нет. А леса, а грязь, а бочки? А бетономешалку когда уберете?

Белоконь: Плотники ушли, вы же знаете.

Дмитриевский: Но если фундаменты все равно не делаются, можно заставить каменщиков убрать леса.

Воргунов: Георгий Васильевич! А придут плотники, фундаменты сделают, а чернорабочие фрез рассчитают. А инженер Григорьев что будет делать? Плановое хозяйство? Социализм строите? Социалисты! Портачи!

Дмитриевский: Петр Петрович, ну чего вы так? Григорьев – молодой инженер, ошибся, бывает же…

Воргунов: Не беда, что молод, а беда, что лентяй. Габариты может снять каждый грамотный человек, нужно распорядиться. Нужно меньше баб.

Григорьев: Спасите мою душу, Петр Петрович!

Воргунов: Чтобы чертежи были к вечеру, понимаете?

За окном гудок автомобиля.

Дмитриевский: Позвольте, ведь Блюм на завод едет. (В окно.) Соломон Маркович…

Блюм (за окном): А что такое?

Дмитриевский: Зайдите.

Блюм: Но как же так можно?

Дмитриевский: Зайдите, нужно! Вы подождите, товарищ Воробьев. (К Белоконю). Пожалуйста, товарищ Белоконь, проследите за уборкой. И здесь после ремонта такой ужас. Подгоните строителей. Ожидаем воспитанников. Надо столовую, спальни скорее.

Белоконь: Побелку кончили, а убрать некому. Собственно говоря, это не моя обязанность.

Воргунов: Не ваше призвание, хотите сказать?

Белоконь: Я по механическому делу, а выходит уборщик…

Дмитриевский: Некогда разбираться с этим. Вы проследите.

Входит Блюм.

Блюм: Товарищи, нельзя же так. Я же просил, крикните в окно, ну, сколько теперь? Наверное, ноль пятьдесят или ноль черт его знает.

Дмитриевский: Соломон Маркович, вы будете на Кемзе?

Блюм: А если буду, так что?

Дмитриевский: Надо снять габариты нескольких станков.

Блюм: Новое дело. Какое же это имеет отношение к снабжению?

Вальченко: Потому, что вы будете на заводе.

Блюм: Мало ли где я бываю! Так я должен за всех работать? А где я возьму время?

Дмитриевский: Я вас очень прошу.

Блюм: Ну хорошо, давайте список, какие там станки.

Григорьев: Я сейчас запишу.

Блюм: Да, Георгий Васильевич, в той заявке на материалы много пропущено.

Дмитриевский: Не может быть. Дайте. (Протягивает руку.)

Блюм: Я никогда не записываю. Запишешь, потеряешь, а так лучше. (Быстро.) Латунь медная, калиброванная, четыре, четыре с половиной, шесть, шесть с половиной. Сталь три, размер семь, одна четвертая, восемь и пять, одна четвертая. Сталь пять, размер девять, девять с половиной и одиннадцать с половиной. Сталь шесть, размер шесть и шесть с половиной. Лента тафтяная. Ликоподий. Крепежные части. Метчики одна четверть и три четверти. Провод ПШД ноль двадцать сотых. Провод голый. Пробки угольные. Порошок графитовый.

Все смеются. Вальченко аплодирует.

Блюм: О, у меня память!

Воргунов: А я бы предпочел, чтобы у вас был список. Что это вы из себя монстра какого-то корчите?

Блюм: Монстра? Как это?

Воргунов: У нас не цирк. Это в цирке дрессированные лошади и собаки считают до десяти, что ж, пожалуй, и занимательно. Дайте список, у нас серьезное дело. А фокусы эти оставьте для ваших беспризорных.

Блюм: Что вы ко мне пристали с беспризорными? Почему они беспризорные, скажи мне, пожайлуста? Они не беспризорные, а коммунары.

Григорьев: Что же, теперь запрещается называть их беспризорными?

Блюм: А что вы думаете? Чего это вам так хочется говорить о том, что раньше было? Коммунары беспризорные, у Блюма был заводик. А если я спрошу, что вы раньше делали, так что? Я же никому не говорю «господин полковник»?

Вальченко: Да у нас и нет полковников.

Блюм: Да, теперь нет. Ну, и беспризорных, значит нет. Коммунары здесь хозяева.

Григорьев: Не слишком ли это сильно сказано?

Блюм: Чего я буду их выбирать? А он выбирал слова? Кошки, собаки, лошади, так это можно?

Дмитриевский: Соломон Маркович, нас не могут нанять беспризорные, или пусть там, коммунары.

Блюм: Хорошо, «пусть»…

Дмитриевский: Мы служим делу.

Блюм: Вы служите делу, а кто это дело сделал? Они же, коммунары! Они заработали этот завод. Вы не можете так работать, как они работали. На этих паршивых станочках, что они делали, ай-ай-ай…

Григорьев: Что же они делали, спасите мою душу? Масленки, что же тут особенного? Станочки. О Ваших станочках лучше молчать. Интересно, где вы выдрали всю эту рухлядь… Эпохи… первого Лжедмитрия?

Блюм: Какого Дмитрия, причем здесь Дмитрий? Ну пускай и Дмитрий, так на этой самой эпохе, как вы говорите, на этой рухляди они и сделали новый завод. А вы теперь будете работать на гильдмейстерах. Так кому честь?

Торская(входит): У вас очень весело… но грязь невыносимая.

Григорьев: Простите, Надежда Николаевна, не ожидали вас.

Воргунов: Вот именно. А для самого товарища Григорьева здесь достаточно чисто.

Торская: Я получила телеграмму, Соломон Маркович. (Отдает Блюму телеграмму и отходит к столу Трояна.)

Блюм: Вот видите, вот видите? Вот, Георгий Васильевич.

Дмитриевский(читает): Сочи. Они в Сочи сейчас? Да… Коммуне Фрунзе, Блюму, копия Крейцеру. Лагери отправили, будем пятнадцатого. Поспешите спальни, столовую. Захаров. (Возвращает телеграмму.) Ну что же, распорядитесь.

Блюм: И габариты я, и фрез я, распоряжаться тоже я! Вы – главный инженер, начальник коммуны дает распоряжение, а вы его заместитель.

Дмитриевский: Я с ним даже не знаком. И какое мне дело до спален? Я не завхоз.

Григорьев: Приедут господа с курорта, обижаться будут.

Блюм: Да, с курорта, а почему нет?

Григорьев: Может быть, даже в белых брюках?

Торская: Угадали, в белых брюках.

Блюм: Он думает: только ему можно, хэ-хэ… Ну, я поехал…

Входит Воробьев.

Воробьев: Соломон Маркович, едет или не едете? Стою, стою.

Блюм: О, Петя! Послезавтра коммунары приезжают. Вот кто рад, а? Наташа приезжает.

Торская: Наташа о нем забыла. На Кавказе столько молодых людей и все красивые…

Воробьев: Как же это так, забыть! Письма, небось, писала. На Кавказе, знаешь, Надежда Николаевна, все большие пастухи, а здесь тебе шофер первой категории.

Торская: Вы кажется, влюблены не сердцем, а автомобильным мотором.

Воробьев: Что ты, Надежда Николаевна! У меня сердце лучше всякого мотора работает.

Троян: И охлаждения не требует?

Воробьев: Пока что без радиатора работает.

Блюм: Ну, едем, влюбленный.

Воробьев: Едем, едем…

Вышли.

Воргунов: И здесь любовь?

Торская: И здесь любовь. Чему вы удивляетесь?

Воргунов: Да дело это нехитрое. Я пошел на завод.

Дмитриевский: И я с вами.

Выходят.

Торская: Какой сердитый дед.

Троян: Он не сердитый, товарищ Торская, он страстный.

Торская: К чему у него страсть?

Троян: Вообще страсть… К идее…

Торская: Идеи разные бывают… Товарищ Троян, расскажите мне о ваших этих машинках. Я возвратилась с каникул и застала у нас настоящую революцию.

Троян: Да, революция… Мы делаем революцию.

Торская: Это электроинструмент?

Троян: Да, такие штуки будет выпускать наш новый завод. Это новое в инструментальном деле. Электросверлилки, электрорубанки, электрошлифовалки. Задача, барышня, очень трудная. Видите, в этой штуке двести деталей, а точность работы до одной сотой миллиметра.

Торская: Ой, даже не понимаю!..

Троян: Мы все немножко боимся, как ваши мальчики справятся?

Торская: Не бойтесь, товарищ Троян, они сделают.

Троян: Я уже десять раз проверял. Если они настоящие люди, так они должны сделать.

Торская: Они не только люди, они еще и коммунары.

Григорьев: Божественные коммунары!

Крейцер(входит): Божественные не божественные, а будет скандал. Здравствуйте. Здравствуйте, Надя. Получили телеграмму?

Вальченко: Только что. Здравствуйте, товарищ Крейцер!

Крейцер: Ну, как у вас дела? Что-то медленно подвигаются, вижу. Вы знаете, коммунары этого не любят.

Григорьев: Товарищ Крейцер! Сегодня нас целый день пугают коммунарами. У меня уже поджилки трясутся.

Крейцер: Правильно, пускай трясутся. Коммунары – это молодое поколение, новые люди. Они, знаете, волынить не любят. А у нас все на одном месте стоит…

Вальченко: Н-нет. Почему все? Мы идем вперед…

Крейцер: Никуда вы не идете. Станки в ящиках, беспорядок…

Вальченко: Препятствий много, товарищ Крейцер.

Крейцер: Вот видите: препятствий. А что вы делаете, чтобы препятствий не было?

Вальченко: Мы свое дело делаем.

Крейцер: Какое свое дело?

Вальченко: Мы – инженеры. Стараемся устранить препятствия, поскольку это в наших технических силах.

Крейцер: Вот видите, у нас это как-то очень интеллигентно выходит. Поскольку в ваших технических силах. Есть у вас такие люди, что больше так… мешают работать?

Вальченко (уклончиво): И такие есть.

Крейцер: И что вы делаете?

Вальченко: Все, что можем. Предупреждаем, добиваемся, требуем.

Крейцер: Вы управляете, кажется, машиной?

Вальченко: Автомобилем? Да.

Крейцер: Ну, вот представьте себе: едете вы на авто. А впереди корова. Понимаете, корова? Ходит это перед фарами, стоит, мух отгоняет. Вы гудите, гудите, предупреждаете, требуете. А она ходит на вашей дороге, корова. И долго вы будете гудеть? Нет. Надо слезть с машины, взять палку и прогнать. Палкой.

Торская(смеется): Корова. Это очень правильно.

Крейцер: Вот видите, девушка автомобилем управлять не умеет, а тоже говорит правильно.

Вальченко: Если всем шоферам гоняться за коровами, погонщиком сделаешься.

Крейцер: Боитесь потерять квалификацию? Чудаки. Ну, как дела, Николай Павлович?

Троян: Да как вам сказать? Это верно, что коровы ходят перед фарами.

Крейцер: Верно? Ну?

Троян: Не умеем мы как-то… это самое… с палкой.

Крейцер: Вы больше насчет убеждения, теплые слова: «товарищ корова», «будьте добры», «пропустите»…

Троян: Не то, что убеждения, а так больше… помалкиваем. Коровы, знаете, тоже разные бывают.

Крейцер: Иная боднет так, что и сам убежишь и машину бросишь?

Троян: В этом роде. В этих вопросах теория познания еще многого не выяснила.

Крейцер: Темные места есть?

Троян (улыбается): Да, имеются. Шоферу кажется, что это корова, а на поверку выходит – вовсе не корова, а какой-нибудь старший инспектор автомобильного движения.

Крейцер (громко смеется, смеются и другие): Вот вы и есть интеллигенты. Приедут коммунары, они вам покажут, как коров гонять. А где Дмитриевский, Воргунов?

Троян: На заводе. Хотите пойти?

Крейцер: Пойдем. Пойдемте, товарищ Вальченко.

Крейцер, Троян, Вальченко, Торская занялись чертежами и деталями на столе Трояна.

Григорьев: Надежда Николаевна, вы давно работаете в этой коммуне?

Торская: Три года.

Григорьев: Спасите мою душу! Это же ужасно.

Торская: Ну что вы, чему вы так ужасаетесь?

Торская усаживается на стул Вальченко.

Григорьев: Молодая красивая женщина, сидите в этой дыре, с беспризорными, далеко от всякой культуры.

Торская: В коммуне очень высокая культура.

Григорьев: Спасите мою душу! А общество, театр?

Торская: В театр мы ходим. Да еще как! Идут все коммунары с музыкой, в театре нас приветствуют. Весело и не страшно.

Григорьев: Ведь здесь одичать можно, видеть перед собой только беспризорных…

Торская: Забудьте вы о беспризорных. Среди них очень много хороших юношей и девушек, почти все рабфаковцы, комсомольцы… У меня много друзей.

Григорьев: Уже не влюбились ли вы в какого-нибудь такого Ваську Подвокзального?

Торская: А почему? Может быть, и влюбилась.

Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, не может быть!

Торская: Почему? Это очень вероятно…

Григорьев: Значит, вы уже одичали, вы ушли от жизни. Сколько в жизни прекрасных молодых людей…

Торская: Инженеров…

Григорьев: А что вы думаете! Инженеров. Разве мы вам не нравимся? А?

Торская: Значит, коммунары и я – это что-то вне жизни? А где жизнь?

Григорьев: Жизнь везде, где культура, понимаете, культура, чувство.

Положил руку на ее колено. Торская внимательно посмотрела на него.

Торская: Видите ли, то, что вы делаете, не культура, а просто хамство. Уберите руку.

Григорьев: Ах, извините, Надежда Николаевна. Я уже начинаю увлекаться вами…

Торская: Кончайте скорее.

Григорьев: Как вы сказали?

Торская: Кончайте скорее увлекаться.

Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна, ведь это не так легко. Вы мне очень нравитесь.

Торская: Какое событие! Я должна многим нравиться, что ж тут такого?

Григорьев: Надежда Николаевна, поверьте: ваши глаза, походка, голос…

Торская: Даже походка? Странно…

Григорьев(взял ее за руку): Ваша рука…

Торская: Отстаньте.

Вошел Вальченко.

Вальченко: Я, кажется, помешал?

Торская: Отчего вы такой сердитый, товарищ Вальченко?

Вальченко: Я не сердитый. Это вам показалось после воодушевления Игоря Александровича.

Торская: О, товарищ Григорьев на вас не похож. Он энтузиаст. Он приходит в восторг от походки, глаз, голоса…

Вальченко (сквозь зубы): Бывает!

Григорьев: Надежда Николаевна!

Торская: Скажите, товарищ Вальченко, а вы бы не могли прийти в восторг от таких… пустяков?

Вальченко (смущенно): Да, я думаю.

Торская: Вот видите, товарищ Григорьев, у вас есть хороший пример.

Григорьев: Давайте прекратим эту затянувшуюся шутку.

Торская: Прекратить? Есть прекратить, как говорят коммунары.

Григорьев: Вы слишком презираете людей, Надежда Николаевна.

Торская: Ну, это тоже слишком громко сказано.

Входят Дмитриевский, Троян и Воргунов.

Троян: Откуда взялся этот Белоконь?

Григорьев: Белоконя я рекомендовал Георгию Васильевичу как прекрасного механика. Я с ним работал.

Троян: Помилуйте, какой же он механик? Он уже две недели возится с автоматом…

Дмитриевский: Он хороший механик, но станок никому не известен. Во всем городе нет.

Воргунов: Автоматов в городе нет, а таких механиков можно найти на любой толкучке.

Вальченко: Чего вы не выгоните его, Петр Петрович?

Воргунов: Не люблю заниматься пустяками…

Торская: Чудак вы, Петр Петрович.

Воргунов: Вот видите: «чудак».

Торская: Это вы от тоски в печаль ударились… Пройдет. Я вас приглашаю встречать коммунаров. У них музыка хорошая.

Воргунов: Музыка!

Торская: Вы принимаете приглашение?

Воргунов: Нет, я, знаете, на такие нежности не гожусь.

Торская: Вы невежливы.

Воргунов: Что это такое? Вы меня сегодня второй раз бьете? Это правильно. А все-таки увольте – не люблю вокзалов.

Торская: Ну, как хотите. До свидания, товарищи. (Вышла).

Вошел Одарюк.

Одарюк: Где я могу найти Соломона Марковича?

Общее смущение. Григорьев почти повалился на шкаф.

Дмитриевский привстал за столом, Воргунов в кресле круто повернулся.

Дмитриевский: Соломона Марковича?

Одарюк: Да. Я привез лагери.

Дмитриевский: А вы кто такой?

Одарюк: Коммунар. Одарюк.

Занавес