Текст книги "Мажор"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Лаптенко: Ах, сегодня? Там – в одном доме. В парадном. А когда меня примут?

Деминская: После ужина будет совет командиров. Только ты на совете ничего не ври.

Лаптенко: Я уже знаю. Мне уже говорит этот – Алеша, чтобы не врал.

Воргунов проходит сверху, курит. Внизу размахнулся окурком, бросил его с гневом в угол.

Воргунов: Черт…

Деминская: Товарищ Воргунов!

Воргунов: Что такое?

Деминская: Поднимите окурок.

Воргунов: Как это поднять?

Деминская: Здесь нельзя курить и бросать окурки. Поднимите.

Воргунов: Да… черт… где я его буду искать? Завтра уборщица уберет…

Деминская: У нас нет уборщиц. Поднимите.

Воргунов: Да что вы на меня с ружьем?

В дверях столовой Зырянский и Синенький.

Зырянский: Что, опять скандал?

Деминская: Товарищ (улыбается) бросил окурок, а поднять не хочет.

Воргунов(явно опасаясь Зырянского): Да я его пойду не найду.

Зырянский: Бросать нельзя!

Лаптенко: Вот. (Подает окурок Воргунову.)

Воргунов(машинально берет окурок и выходит): Вот глупая история!

Зырянский: А ты чего стараешься? Сам поднял бы. Ты беспризорный?

Лаптенко: Беспризорный.

Зырянский: А не лакей, нет?

Лаптенко: Так жалко… этого… его зовут Вием? Да?

Зырянский: Что ты там?..

Лаптенко: Говорю, жалко… Вия.

Зырянский: Смотри ты: «Вия». Молодец, Роза, наша берет. Будет знать старый, что такое энтузиазм.

Синенький: Он говорит: уборщица, а Роза – ввик. (Показывает, как стреляют.) Битва котят и медведей.

Деминская: Сам ты котенок.

Романченко (влетает со двора): Хлопцы, столярная… столярная горит… пожар…

Зырянский: Брешешь!

Романченко: Да, пожар!.. Горит крыша!..

Зырянский: Новый скандал! Вот дежурство! Синенький, давай тревогу.

Синенький: А как она?.. Смотри ты: забыл… Ага!

Играет тревогу в дверях, потом наверху и где-то далеко в спальнях. Немедленно с верхнего этажа врываются коммунары, некоторые из них с огнетушителями. Внизу появляется Воргунов и не понимает, в чем дело.

Зырянский (оглушительно кричит): Спецовки, спецовки надевай, куда вас черт несет?

Часть возвращается. Большинство уже в спецовках вылетает лавиной в распахнутые двери.

Зырянский(Шведову): Я туда, вызывай пожарную. Товарищ Воргунов, тушить… Шведов, пошлешь ко мне сигналиста.

Шведов: Есть…

Воргунов: Тушить так тушить…

Зырянский и Воргунов выбегают. С верхнего этажа пробегают Вальченко и Троян. Не спеша спускаются Дмитриевский и Григорьев.

Шведов (у телефона): 5-50. Пожарная? Говорят из коммуны Фрунзе. У нас пожар. Столярная мастерская. Дерева много и сама деревянная. Есть обозначить гидранты.

Синенький спокойно спускается сверху.

Синенький (к дежурному): С сигналкой?

Шведов: Вот глупый вопрос. Куда ты годишься без сигналки?

Синенький вылетел.

Шведов (у телефона): 4-17-11. Товарища Крейцера. Александр Осипович? У нас пожар. Столярная мастерская. Только что… Вызвал только что… Еще не знаю. Коммунары уже все там… Да. Вы будете у телефона? Есть. Роза, Крейцер будет у телефона. Я побегу…

Деминская: Есть.

В окна пробивается отблеск пожара. Слышен неясный шум толпы.

Зырянский (вбегает): Вот везет… Воды нет в водопроводе. Где Шведов?

Деминская: Крейцер у телефона.

Зырянский(у телефона): Александр Осипович? Зырянский, да, дежурный командир… Воды нет в водопроводе, поганое дело. Хорошо, нажмите. Тушим, как же. Да как? Огнетушители, а то больше руками… Горит крыша и угол. Там, где сложены стулья… Знаете? Хорошо.

Сверху Блюм, поддерживаемый Торской.

Блюм: У меня сердце… Я не перенесу этого. Ох, боже мой! Мальчики только сегодня говорили… Как они все хорошо знают… Как там дела? Если я сегодня не умру, так значит, я еще здоровый человек.

Зырянский помог свести Блюма, направляется к выходу.

Торская: Не волнуйтесь так. Алеша, пришли ко мне девочку.

Зырянский: Есть.

Захаров и Шведов входят.

Шведов: Кто говорил с Крейцером?

Деминская: Дежурный.

Захаров: Звони в совхоз. Пускай срочно дают воду, а то совсем сгорим… (Вышел.)

Шведов (у телефона): 30–39. У нас пожар, знаете? Так почему воды нет? Коров поили… Давайте немедленно. Вот черти: через десять минут. (Выбежал.)

Платова (коммунарка лет тринадцати): Что такое, Надежда Николаевна?

Торская: Зина, в моей комнате есть нашатырный спирт. Тебе мама даст. Принеси сюда.

Платова: Есть. (Побежала наверх.)

Зырянский (вбрасывает в вестибюль Болотова, у него в руках радиоприемник): Роза, он арестован. У кого пожар, а у него радио… (Скрылся.)

Деминская: Вот еще… людишки… Как же ты?

Болотов: Честное слово, не слышал сигнала. Я там в инструментальной работал, а там… примус… шумит…

Деминская: Ну, чего ты врешь: как это можно не слышать тревоги? Вот выгонят тебя – и правильно.

Собченко и Романченко вводят под руки Вальченко.

Торская: Что случилось?

Вальченко: Как замечательно удачно.

Собченко: Ушибли здорово.

Романченко: Балку вытаскивали, а эта штука… раскоряка такая, как треснет его по кумполу. Он только брык.

Вальченко: И не раскоряка, а стропильная нога.

Романченко: Нога… Хорошая нога.

Собченко и Романченко убегают.

Торская: Вы уже в сознании?

Вальченко: Да ничего… сначала оглушило.

Торская: Но у вас кровь?

Вальченко: Это ничего… ударило сильно. А как хорошо кончилось.

Погас свет.

Торская: Вот еще беда… Болотов, беги ко мне, там возле зеркала свеча и спички. Принеси.

Деминская: Он под арестом.

Торская: Ничего не убежит, я отвечаю…

Болотов: Есть. (Умчался наверх.)

Платова(сверху): Ой, и темно ж. Вот спирт.

Торская: Ну, как вы себя чувствуете, Соломон Маркович?

Блюм: Я себя никак не чувствую… Как там с пожаром этим? Для моего сердца нельзя такие пожары. Мне и доктор сказал: в случае чего у вас будут чреватые последствия…

Шведов(входит): Провода порвали.

Торская: Света не будет?

Шведов: Одарюк уже на столбе. Будет. (У телефона.) 4-17-11. Товарищ Крейцер? Горим. Ого, тушим. Руками растаскиваем. Сейчас весь двор завален огнем: балки, стулья, доски… По всему двору разбросали… Да так благополучно: по башкам кой-кому досталось… Средне. Плохо с костюмами, испортили многие… Да, думаю, что потушим… Хорошо, ждем.

Болотов(осторожно несет зажженную свечу): Насилу нашел.

Шведов: Смотри, тут целый лазарет. А я видел, как вас стукнуло, товарищ Вальченко. Аж зазвенело.

Вальченко: У меня тоже впечатление было довольно сильное…

Блюм: Сильное впечатление хорошо, если у тебя здоровое сердце.

Торская: Зина, принеси бинт из больнички.

Платова: Есть. (Убежала наверх.)

Шведов: А знаете, кто хорошо работает? Воргунов. Он и Забегай, как черти. Мы их два раза из огнетушителя тушили. Старый, а с

энтузиазмом…

Блюм: Голубчик, Шведов… потушим?

Шведов: Потушим, а как же…

По окнам вестибюля пробегает свет прибывших машин, шум моторов.

Шведов: О, пожарные приехали. (Выбежал.)

Платова(сверху): Вот бинты…

Торская: Дайте, я вам перевяжу…

Вальченко: Это прямо замечательно. Я желал бы, чтобы меня каждый день… по кумполу.

Торская: Через три дня от таких наслаждений никакого кумпола не останется.

Зырянский(входит): Ф-фу… насилу одолели.

Блюм: Потушили?

Зырянский: Не потушили, а растащили по бревнышку. Двор, как огненное озеро. Пожарные приехали. С бочками.

Вальченко: Это самый счастливый день…

Блюм: Ну, зачем вы так говорите… Вы знаете, чем это может кончиться?

Вальченко: А что?

Блюм: Я же знаю, чем это кончается. Пока у тебя голова разбита, так все хорошо. А когда голова целая и все на месте, так тебе говорят: я уезжаю…

Вальченко: Кто?

Блюм: Откуда я знаю кто? Каждая может уехать. Говорит, характерами не сошлись… Жены эти самые…

Вальченко: Нет… не может быть…

Торская: Мне этот лазарет придется разогнать за то, что он занимается пустяковыми разговорами…

Пожарный (входит): Где телефон? 5-50. Говорит связист. Коммуна Фрунзе. Пожар номер шесть. Воды не было. Да, ребята сами растащили. Во дворе много огня. Поливаем. Пришлите несколько бочек… (Вышел.)

Воргунов и Забегай входят обнявшись.

Забегай: Пропустите старых партизан. Ой-ой-ой, что же они с нами сделали? Товарищ Воргунов?

Воргунов: Да, здорово нас того. Стервецы, из огнетушителя поливали.

Зырянский: Вы еще спасибо скажите, а то из вас окорочка были бы.

Вальченко: Жму вашу руку, Петр Петрович.

Воргунов: А вы как?

Вальченко: О, я наверху блаженства.

Воргунов: Кому что, а курице просо…

Торская: Да вы весь мокрый, надо сейчас же переодеться.

Забегай: Идем, сейчас идем. Я вам предлагаю, как старому партизану, мое галифе.

Смех. Зырянский и Синенький входят.

Зырянский: Хорошо, товарищ Воргунов?

Воргунов: Да, это по-нашему: все горит, никаких инструментов, шипит, гремит, валится, а они руками, голыми руками. Это все-таки картина…

Торская: Да ведь и вы с ними.

Воргунов: Да ведь и я такой же…

Зырянский: Синенький, давай отбой.

Сигнал во дворе. Толпой вваливаются коммунары. Большинство мокрые, черные, измазанные, обгоревшие, все бурно веселые. На секунду задерживаются возле Вальченко, Блюма, Воргунова и убегают наверх. Приходит на свое место и мокрый Лаптенко и, улыбаясь, заглядывает всем в лицо. Деминская спешит убрать в сторону бархатный коврик на лестнице. Ей кто-нибудь помогает.

Обрывки фраз:

– Товарищ Вальченко, как ваше здоровье?

– Что же теперь?

– Там стульев штук триста.

– Это я вас из огнетушителя тушил, товарищ Воргунов.

– Значит, и костюм за ваш счет.

– А может, он был старый.

– Вот кто хорошо действовал. Как тебя зовут?

– Лаптенко, Гриша?

– Он молодец.

– Ему хорошо, у него спецовка подходящая.

– Как раз для пожаров.

– Его надо сейчас принять.

– Идем купаться, корешок…

– Соломон Маркович, а я говорил вам.

– Это горел старый мир.

– Ишь ты какие: старый мир…

– Выходит так, что и тушить не надо было.

– А за что я вам пошью новые костюмы?

– Заработаем.

Троян (входит): Чему я больше всего поражаюсь, это что мои очки уцелели.

Торская: На кого вы похожи, Николай Павлович!

Троян: Горел.

Общий смех. Троян не столько обгорел, сколько изодрался.

Воргунов: Где это вас так?

Троян: Это мы разбирали маленькую кладовочку.

Жученко(вводит толпу с огнетушителями. Уже и раньше многие приносили их): Что же вы побросали? Ставьте здесь.

Захаров: Ну, Соломон Борисович, ожили?

Блюм: Потушили. Ах, как я люблю этих коммунаров! Это же замечательно!.. Вы знаете? Постойте, сколько же огнетушителей истратили? (Поднялся с дивана. Начинает считать.) Один, два, три…

Жученко: Да зачем считать, сколько их было?

Блюм: Сорок штук.

Жученко: Все истратили, сорок, значит…

Блюм(в ужасе): Сорок штук?! Не может быть… Алексей Степанович, как же так?

Захаров: Что, много?

Блюм: Алексей Степанович, разве же так можно? Где же набрать столько денег? Сорок огнетушителей на такой маленький пожар… Это же безобразие.

Общий хохот. По окнам пробежали огни авто.

Синенький (встает): Крейцер приехал.

Все подтягиваются, как могут, поправляют одежду. Встает и перевязанный Вальченко. Зырянский вытягивается на верхней ступеньке, за ним Синенький с сигналкой. Зажегся свет.

Крейцер (входит): Ну, как? (Принимая рапорт, прикладывает руку к козырьку фуражки.)

Зырянский: Председателю Правления трудовой коммуны имени Фрунзе дежурный по коммуне командир второго отряда Зырянский отдает рапорт: в коммуне имени Фрунзе все благополучно. Коммунаров двести один, раненых (посмотрел на Вальченко) один.

Крейцер: Вот, дьяволы…

Смех, приветствия, рукопожатия.

Занавес

Акт четвертый

Большая комната совета командиров. В левой стене два окна. В правой стене, ближе к заднему плану – двери. Под стеной бесконечный диван, обитый зеленым бархатом с низенькой простой спинкой. Этот диван проходит даже сзади двух письменных небольших столов: один у задней стены – Жученко, второй у левой стены – Захарова. Перед столами по два кресла, а перед столом Захарова небольшой столик. У правой стены на авансцене широкий турецкий диван, тоже обитый зеленым бархатом. На полу большой ковер.

На стенах портреты, диаграммы соцсоревнования, портреты ударников. Комната совета командиров уютна, и нигде дешевых украшений, наклеенных кое-как бумажек. Все сделано солидно.

Вечер. Горят электрические настольные лампы и потолочный свет. Жученко сидит за своим столом.

Шведов(входит): Мы сейчас кончаем, Жучок.

Жученко: Совет после ужина сделаем.

Шведов: Добре.

Собченко(в повязке дежурного): Как с ужином? После комсомольского или после совета?

Жученко: Как только комсомольское кончится, давай ужин.

Собченко: Только вот беда: инженеры и конструкторы будут ожидать, пока мы поужинаем?

Жученко: Да чудак какой! Пригласи их поужинать…

Собченко: Правильно… А здорово сегодня!

Жученко: Ты, Шведов, молодец. Сегодня комсомол взял завод в руки…

Шведов: Да… Сколько сегодня машинок?

Жученко: Тридцать шесть.

Шведов: Хорошо. До пятидесяти близко. Вот тебе и ласточкин хвост.

Жученко: С воровством плохо. Ничего в руках нет.

Собченко: Забегай подозревает в краже масла Федьку и Ваньку Синенького.

Жученко: Не может быть…

Собченко: А вот я уверен, что на совете и воровство откроется. У пацанов есть какие-то намеки.

Шведов: Ну, идем на собрание, а то там Клюкин уже парится.

Шведов вышел. В дверях Воробьев и Наташа.

Воробьев: Жучок, задержись на минуту.

Жученко: Ну добре.

Собченко: А эти влюбленные все ходят.

Воробьев: Вот подожди, Санька, и ты влюбишься когда-нибудь.

Собченко: Чтобы я такую глупость мог на своем лице размазать? Да никогда в жизни. На тебя вот смотреть жалко. Что твоя физиономия показывает, так и хочется плюнуть.

Воробьев: А что?

Наташа: Смотри ты какой! А что она показывает?

Собченко: Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором.

Воробьев(хватает Собченко в объятия и валит его на диван): Будешь вякать?

Собченко: Да брось, ну тебя, зайдут сюда. (В дверях.) Все-таки, Жучок, ты с ним осторожнее. С ним только по телефону можно разговаривать. (Ушел.)

Жученко: А вид у вас в самом деле… на шесть диезов.

Воробьев: Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги.

Жученко: Да чем тебе помогать?

Воробьев: Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного…

Жученко: А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно.

Воробьев: Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали.

Уходят все. Пауза.

Входят Крейцер, Захаров, Дмитриевский и Троян. Крейцер и Троян усаживаются на широком диване. Захаров разбирается в бумагах на столе. Дмитриевский ходит по комнате. Закуривают.

Крейцер: Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь…

Захаров: Да, горизонты проясняются…

Крейцер: Проясняются горизонты, Николай Павлович? А?

Троян: Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие…

Крейцер: Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные.

Троян: Да нет. Ничего особенного нет, темного такого. А если и есть, так и причины более или менее известны. (Улыбается.) Надо немножко ножиком… ланцетом. Потом перевязочку – и все.

Крейцер(смеется): Это хорошо. А разве раньше нельзя было… ланцетиком?

Троян(улыбается): Видите ли, всякая причина… она должна, так сказать, назреть…

Крейцер: Это не революционная теория.

Троян: Нет, почему, революционная. Накопление изменений, количество и качество и так далее… Диалектика.

Крейцер: А я вот не могу ждать. Всегда это хочется раньше ампутацию проделать… И, сколько я знаю, помогает…

Троян: Возможно. Это уже дело практики. Вы, так сказать, опытный хирург, а я только философ, да и то беспартийный. Практика, она немножко дальше видит в отдельных случаях.

Дмитриевский: Я, пожалуй, согласен с Николаем Павловичем. Необходимо ланцетиком действовать. И сегодня же произвести повальный обыск.

Крейцер: Повальный обыск? Что вы!

Дмитриевский: Да, повальный, в спальнях у коммунаров. Я уверен, что найдете много интересного. Вы посудите: каждый день кражи. Разве это завод?

Захаров: Вы считаете возможным оскорбить двести коммунаров. Из-за чего?

Крейцер: А вот мы спросим Николая Павловича. Вы тоже имели в виду повальный обыск, когда говорили о ланцете?

Троян: Повальный обыск это не ланцетом, а столовым ножом и притом по здоровому месту.

Дмитриевский: Вы меня чрезвычайно поражаете, Николай Павлович, чрезвычайно поражаете. Я не могу допустить, чтобы вы не понимали, что кражи у нас – бытовое явление. Все случаи известны. Крадут все. Несколько дней назад украли флакон дорого масла прямо из станкового шкафчика у Забегая. Наконец, сегодня у Белоконя украли часы прямо из кармана, как в трамвае. Надо все же решить, будем мы бороться с воровством или примиримся с тем, что наш завод строится на воровской рабочей силе…

Крейцер: Эх, зачем вы так: «На воровской рабочей силе»? Значит, вы очень далеки от коммунаров, какие же они воры?

Дмитриевский: Я привожу факты, а вы хотите их не видеть. Рекомендуете мне стать ближе к коммунарам. Если это поможет искоренению воровства, дело, конечно, хорошее. Но ведь согласитесь, это не моя задача, я не воспитатель, а главный инженер завода, а не воспитатель.

Крейцер: Хорошо. Допустим, крадут. Произведем повальный обыск, все сделаем. Давайте все-таки о другом. Пятидесяти машинок нет? С выключателем засыпались, вывозит Одарюк, автомат прикончили, да и, кроме того, много разных анекдотов: штативы, пружины, бокелит и прочее. Вы это как будто смазываете, Георгий Васильевич.

Вошел Блюм.

Дмитриевский: Новое производство без таких случаев не может быть. Везде так бывает.

Крейцер: Как это везде бывает? У моего соседа горб, почему у меня должен быть горб?

Дмитриевский: У одного горб, у другого нога короче.

Крейцер: С какой стати! А у меня вот все правильно, и у Трояна, и у Захарова, и у вас. Зачем так много калек? Ничего подобного. Правда же, Соломон Маркович?

Блюм: Я не слышал вашего разговора. Но я понимаю, что Георгию Васильевичу нужны калеки. Я как заведующий снабжением могу достать, но я думаю, что у нас и так довольно. Вот вам Григорьев. Это же калека…

Крейцер: У него нога короче?

Блюм: Если бы нога… У него и совесть короткая и голова тоже недомерок. А скоро ему коммунары печенки поотбивают – к вашему сведению…

Дмитриевский: При вашем участии, вероятно.

Блюм: Я, что вы думаете? Я его два раза тоже ударю. И буду очень рад. Вы его лучше уберите, а то его побьют, и будет скандал. Это же не человек, а наследие прошлого.

Троян: Думаю, что при известном напряжении можно найти много людей, так сказать, с правильными ногами.

Крейцер: И без горба?

Троян: Да… горб тоже… не обязателен.

Блюм: А как же с Григорьевым? Я уже не могу на него смотреть. Разве можно в серьезном производстве иметь такой агрегат? Какой это эпохи, скажите мне, пожалуйста?

Дмитриевский: С каких пор вы стали интересоваться эпохами? Вы сами – какой эпохи?

Блюм: Ну, скажем, и я тоже – эпохи… эпохи Александра второго, это тоже неплохо… так у меня уже все части новые, только сердце у меня старое, так теперь же сердце уже не имеет значения…

Собченко(входит): Товарищи, прошу в столовую… Чай и все такое.

Крейцер: Санчо, отчего у нас в коммуне так много воров развелось?

Собченко: А сколько у нас воров?

Крейцер: Говорят, много.

Собченко: Если и есть у нас вор, то, может быть, один, ну, пускай – два. А больше нет. Скоро он все равно засыпется. Скоро ему совет командиров (показывает, как откручивают голову)… и кончено. Пойдем чай пить.

Крейцер: Что это такое? (Повторяет жест.)

Собченко: Это?.. Ну, так… поговорить по-товарищески.

Крейцер(направляясь к выходу, обнимает Собченко за плечи): Ох, знаю, как вы нежно умеете разговаривать…

Захаров: Что же, товарищи, приглашают, пожалуйста.

Блюм: Они-таки умеют разговаривать…

Все вышли.

Вошла Ночевная и устало опустилась на диван. Входит Григорьев, закуривает.

Молчание.

Григорьев: Ваша фамилия – Ночевная?

Ночевная: Да.

Григорьев: Настя?

Ночевная: Настя. Почему вы знаете мое имя?

Григорьев: Я давно обратил на вас внимание, Настя.

Ночевная: Для чего это?

Григорьев: Не для чего, а почему?

Ночевная: Ну хорошо, почему?

Григорьев: У вас очень интересное лицо, вы красивая девушка, Настя.

Ночевная: Ох ты, лышенько!..

Григорьев: И я очень удивляюсь, товарищ Ночевная. Вам уже, наверное, семнадцать лет, у вас есть потребность и запросы, правда же? Будем говорить прямо: вас уже занимают вопросы любви?

Ночевная: Вопросы?

Григорьев: Подумайте: самая лучшая пора жизни. Неужели вам никто не нравится? Вы вот так и живете в этой коммуне? Вам не скучно?

Ночевная: Нам некогда, а вас разве занимают эти вопросы?

Григорьев: Ну, как вам сказать… все люди… Нет, в самом деле: вы убиваете лучшие годы…

Ночевная: Убиваю? Ну что ты скажешь!..

Григорьев: Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне?

Ночевная: К вам? Интересно. Дальше что?

Григорьев: Заходите вот вечером – сегодня-завтра. Я получил хорошую комнату в инженерном доме, знаете?

Ночевная: Так… дальше…

Григорьев: Попьем чайку, поговорим, у меня есть хорошие московские конфеты, журналы…

Ночевная: Вечерком?

Григорьев: Вот именно… Когда дела у вас кончены, коммунары отдыхают, заходите…

Ночевная: А дальше что?

Григорьев: Спасите мою душу, дальше там уже будет видно, познакомимся.

Входит Клюкин.

Клюкин: Где Жучок? Комсомольское кончилось.

Ночевная: Вася, ты знаешь, что предлагает товарищ Григорьев?

Клюкин: А что?

Григорьев: Товарищ Ночевная…

Ночевная: Ах, нельзя говорить? Нельзя говорить, Вася, секрет.

Клюкин: Интересно. (Вышел.)

Григорьев: Вы меня испугали, Настя.

Ночевная: Вы еще не так испугаетесь… Вот сегодня на совете командиров…

Григорьев: Спасите мою душу, товарищ Ночевная! Что же я такого сделал, пригласил… Чай…

Ночевная: Скажу все равно…

Григорьев: Товарищ…

Ночевная (в дверях): Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)

Григорьев: Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?

Белоконь: Игорь Александрович…

Григорьев: Ну, что такое?

Белоконь: Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…

Григорьев: А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…

Белоконь: Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.

Григорьев: Тебе уезжать отсюда надо.

Белоконь: Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?

Григорьев: Куда хочешь.

Белоконь: Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…

Григорьев: Об этом приходи вечером поговорить.

Белоконь: Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.

Григорьев: Как у тебя часы пропали?

Белоконь: Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил.

Григорьев: Почему Гедзь?

Белоконь: Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил…

Григорьев: Когда?

Белоконь: Да утречком, наверное.

Григорьев: Ну, иди…

Белоконь: В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим…

Григорьев: А ты не ходи…

Белоконь: Да от них не скроешься, следят проклятые!

Григорьев: Впрочем, все равно…

Белоконь: А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей…

Григорьев: Заявление подал?

Белоконь: А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто.

Григорьев: Ну, убирайся.

Дмитриевский(входит): Ты чего здесь?

Белоконь: Вызывали.

Григорьев: Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя.

Дмитриевский: Я думаю… ведь мы все под угрозой.

Белоконь выходит.

Дмитриевский: Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны?

Григорьев: Все до единого.

Дмитриевский: Я требую обыска, не соглашаются.

Григорьев: Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров!

Входят Воргунов и Шведов.

Воргунов: А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное.

Шведов: Как это – мелкое? И смысл – ого! Вот увидите, какой будет смысл.

Воргунов: А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал.

Шведов: Наказать может только совет командиров…

Блюм вошел, слушает.

Воргунов: Ну, что же, доберусь и до совета командиров.

Входят Крейцер, Собченко, Забегай.

Блюм: Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали…

Воргунов: К черту! Или производство, или балаган!

Шведов: Это социалистический метод.

Воргунов: Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом.

Крейцер: На кого это гром и молния, Петр Петрович?

Шведов: Да, мы снимем…

Воргунов: На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.

Собченко: А если норма не выполнена?

Воргунов: Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.

Блюм: Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…

Крейцер: А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.

Воргунов: Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.

Крейцер: Н-нет…

Забегай: И я протестую.

Воргунов(удивленно): А вы чего?

Забегай: На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.

Воргунов: Ну, значит, вы виноваты.

Забегай: Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…

Воргунов: Ну что? (Сел.)

Крейцер: Интересная парочка.

Блюм: Они же друзья!

Дмитриевский: Легкомыслие какое-то…

Вышел, за ним – Григорьев.

Забегай: Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.

Воргунов: Как же это? Дурака валяете…

Забегай: Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.

Шведов: Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал.

Воргунов: Как же вы?

Забегай: Среда заела, Петр Петрович.

Воргунов: Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.

Блюм: Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.

Воргунов: И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?

Шведов: Правильно. Снять…

Забегай: Смыть пятно позора с механического цеха.

Блюм: Идем.

Крейцер: Ну, ладно – идите.

Забегай: А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.

Воргунов: Вот это другое дело. Чай люблю.

Все вышли, кроме Собченко.

Торская(заглядывает): Санчо, скоро совет?

Собченко: Вот пойду посмотрю, как ужин, – да и на совет. (Вышел.)

Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.

Вальченко(входит): Редкая удача: вы одни.

Торская: Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.

Вальченко: У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.

Торская: Это я нарочно так делаю.

Вальченко: Экзамен продолжается, значит.

Торская: Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?

Вальченко: Это я прекрасно знаю.

Торская: Скажите.

Вальченко: Любовь – это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.

Торская: В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?

Вальченко: Непременно.

Торская: Садитесь.

Вальченко: Куда?

Торская: Садитесь. Единица.

Вальченко: Почему?

Торская: Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода.

Вальченко: В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно.

Торская: Получайте переэкзаменовку. Пожалуйста.

Вальченко: Любовь – это бесконечное издевательство над живым человеком, наполнение экзаменами, переэкзаменовками и другими ужасами старой школы, вечно угрожающие оставлением на второй год.

Торская: Слабо и слишком пессимистично: оставление на второй год! Как и все школьники, вы воображаете, что очень большая радость возиться с вами еще один год. Не можете ли вы привести такую формулу любви, при которой приспособление для насадки якоря было бы сконструировано любящим человеком и сдано в сборный цех?

Вальченко: Любовь… это такая… удача для любящего человека, когда, наконец, Соломон Маркович Блюм привозит настоящую сталь номер шесть, а не просто железо и валик, сделанный из этой стали, не гнется во время насадки частей якоря, а это позволяет сборному цеху признать приспособление и любящему человеку избавиться от издевательства другого любящего человека.

Торская: Довольно сносно. Но в последних словах некоторая неточность: вы сказали другого любящего человека, а нужно сказать – любимого человека. А вот и Соломон Маркович. Вы привозили железо вместо стали номер шесть?

Блюм(вошел): Новое дело… С какой стати? Я… железо? Кто это сказал?

Торская: Это очень важно, и поэтому я запрещаю вам уклоняться от истины.

Блюм: Ну, раз вы запрещаете, так зачем я буду уклоняться. Привозил…

Торская: Вместо стали номер шесть простое железо?

Блюм: Да, простое железо.

Торская: Как же вам не стыдно?

Блюм: Я не виноват. Разве я могу пересмотреть каждый кусочек стали? Выписали сталь, а положили железо. Разве это люди? Это же дикари с острова Бразилии…

Торская: Оказывается, и вас можно надуть…

Блюм: Извините… Разве это называется надуть? Я подойду сзади и ударю вас камнем по голове, так это разве – надуть? А скажите, пожалуйста, почему вас интересует какое-то железо?

Торская: Мы с Иваном Семеновичем затеяли одну конструкцию…

Блюм: Господи, я же знаю, какая у вас конструкция. Так в этой конструкции не нужно никакого железа. И вообще это легкая промышленность, причем тут железо?

Торская: Нам нужно не железо, а сталь, сталь номер шесть!

Блюм: Ну хорошо, хорошо, будет вам сталь номер шесть, только лучше я вам привезу что-нибудь другое… Разный текстиль, и цветы, и разные там кондизделия, ну и, само собою, нашатырный спирт, валерьяновые капли, цианистый калий…

Торская: Вот я вам задам!

Входят Захаров и Забегай.