Текст книги "Том 7. Рассказы, повести 1888-1891"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)
I. У Зелениных *
Маша Зеленина читала письмо, только что полученное с почты, а Любовь Михайловна, старушка в черном, заваривала чай.
Был 8-й час вечера. За темными окнами не умолкал сухой, воющий шум, какой издают мерзлые деревья; на дворе была гололедица и с неба сыпалась крупа. Ночной сторож Флор, соскучившись в людской, уже шагал по саду и громко ласкал собак. И шаги Флора, и легкий треск крупы, и самоварный пар, который на потолке мешался со своею тенью, и неподвижность свечных огней – всё говорило, что вечер уже начался, что будет он длинный, тихий, немножко скучный, немножко грустный, и ничем он не будет ни лучше, ни хуже вчерашнего; его переживут, завтра же о нем забудут, и в памяти людей смешается он с другими вечерами, как дым с дымом…
– О чем пишет мама? – спр<осила> Л<юбовь> М<ихайловна>.
– Ничего особенного… – отв<етила> М<аша> и прочла вслух: «Господь тебя благословит, милая, драгоценная дочурка, мое золото. Вчера я и Вася приехали в Ялту и остановились пока в гостинице, так что настоящего адреса у нас еще нет. Должно быть, будем жить в Алупке или в Семиисе. Погода холодная, море смотрит неприветливо, и был дождь. Напрасно мы поспешили в Кр<ым>. Говорят, что тут в марте всегда такая погода, надо было подождать до апреля, а то боюсь за Васю. Тяжело на душе и ни на что не хочется смотреть, так бы всё сидела и плакала. Христос с тобой, моё дитя, береги себя. Когда я пришлю адрес, тотчас же напиши мне и даже пришли телеграмму, а то я тоскую и спится нехорошо. Снился твой отец, как будто подходит ко мне и подает большой флаг, а на флаге голубой крест. Это к терпению. Сегодня мы приглашали д<окто>ра. Он сказал, что моск<овские> д<окто>ра поздно захватили болезнь, но что пока ничего еще нет опасного. У Васи следы плеврита и поражена верхушка левого легкого, но что при хорошем образе жизни и аккуратном лечении это может пройти. Велел оставить университет, с чем я вполне согласна. Температура вчера была 38,2. Спал хорошо и не потел, но кашлял.
Я всю дорогу мучилась, что ты сердишься, крошечка. Тебе не хотелось, чтоб я ехала с Васей, но ведь иначе нельзя. Вася хоть и студент, но он еще дитя, не может без присмотра. Своей болезни он не понимает и не бережется. Целый день поет, выходит без шапки и курит. И вино пил. Горе мне с ним. Просит, чтоб я взяла напрокат рояль, я обещала. Ты не сердись, это не дорого. Сегодня утром в коридоре я встретилась с Наденькой Поль, дочерью полковника Поля, к<ото>рый в бригаде твоего отца был батарейным командиром. Она меня узнала и обрадовалась до слез. Ее отец умер, упокой господи его душу, ты не помнишь, была маленькая. Целую тебя крепко, крепко, благословляю и скучаю без тебя, моего ангела. Поцелуй Ваню и Л<юбовь> М<ихайловну>. Живите мирно и не ссорьтесь. Прощай, дружочек, моя дочечка, я сейчас заплакала, скучно без тебя, любящая тебя мать Наталья Зеленина. Извини, что так неразборчиво.
P. S. Не забудьте послать 20 марта в Москву 200 рублей».
III. Письмо *
«Многоуважаемая Мария Сергеевна! Посылаю Вам книгу, о которой писал в среду. Прочтите. Обращаю Ваше внимание на страницы 17–42, 92, 93 и 112, особенно на те места, которые я подчеркнул карандашом. Какая сила! Форма, по-видимому, неуклюжа, но зато какая широкая свобода, какой страшный, необъятный художник чувствуется в этой неуклюжести! В одной фразе три раза „который“ и два раза „видимо“, фраза сделана дурно, не кистью, а точно мочалкой, но какой фонтан бьет из-под этих „которых“, какая прячется под ними гибкая, стройная, глубокая мысль, какая кричащая правда! Вы читаете и видите между строк, как в поднебесье парит орел и как мало он в это время заботится о красоте своих перьев. Мысль и красота, подобно урагану и волнам, не должны знать привычных, определенных форм. Их форма – свобода, не стесняемая никакими соображениями о „которых“ и „видимо“. Когда я пишу к Вам, меня всякий раз стесняют и раздражают мои малейшие погрешности в слоге, а это значит, что я не художник, что во мне слово преобладает над образами и настроением.
Пожалуйста, прочтите книгу. Я читал ее вчера весь день, у меня захватывало дух, и я чувствовал, как новые элементы жизни, каких я раньше не знал, входили в существо моего сердца. С каждой новой страницей я становился богаче, сильнее, выше! Я изумлялся, плакал от восторга, гордился, и в это время глубоко, мистически веровал в божественное происхождение истинного таланта, и мне казалось, что каждая из этих могучих, стихийных страниц создана недаром, что своим происхождением и существованием она должна вызвать в природе что-нибудь, соответствующее своей силе, что-нибудь вроде подземного гула, перемены климата, бури на море… Не верю, тысячу раз не верю, чтоб природа, в которой всё целесообразно, относилась безучастно к тому, что составляет самую прекрасную и самую разумную, сильную, непобедимую часть ее, именно ту часть, которая создается помимо ее воли гением человека. Я чувствую, что, кажется, пишу чепуху, смейтесь, но не мешайте мне бредить, мечтать, говорить сказки. Вы не можете представить, как радостно и весело писать даже пустой бред, когда знаешь, что на эти строчки будут глядеть Ваши добрые глаза.
Вчера я так увлекся книгой, что даже не обрадовался приезду Травникова, которого я люблю. Он приехал ко мне с головной болью и не в духе. После больших операций у него всегда болит голова – отравляется парами карболовой кислоты. Он стал расспрашивать меня о моей ноге, а я в ответ прочел ему те 20 строк, которые я подчеркнул на 92 странице, и у нас завязался литературный спор. Травников сказал:
– Время, которое я потратил на чтение философии, поэзии и беллетристики, я считаю потерянным. У них много претензий, но они не объяснили и не осветили мне ни одного явления, и за это я их не люблю. Всё в них субъективно, а потому наполовину они – ложь, а наполовину – ни то, ни се, середка между ложью и правдой. Мнение, что без них нельзя обойтись, предрассудок; они, как театр и цирк, служат только для развлечения, и я читаю их теперь только для развлечения. Отдаю я предпочтение тем авторам, у которых меньше претензий, а в этом отношении самые удобные книги – французские романы.
– А кто нас учит мыслить, позвольте вас спросить? – сказал я.
– Тот, кто говорит правду, а поэзия и романы не говорят правды.
И так далее, всё в таком роде. Извольте тут спорить! Упрямый, предубежденный человек. Заговорили о красоте.
– Красота приятна, – сказал он, – и служит только для удовольствия, потому-то без нее трудно обходиться. Кто же ищет в ней не удовольствия, а правды или знания, того она подкупает, обманывает и сбивает с толку, как мираж. Когда я имел неосторожность учиться у красоты мыслить, то она делала из меня пьяного и слепого. Так, читая „Фауста“, я не замечал, что Маргарита – убийца своего ребенка; в байроновском „Каине“ для меня были бесконечно симпатичны и сам Каин и чёрт… Да мало ли?
Он сдавил свою больную голову руками, прислонился ею к столу и проговорил вяло:
– Красота, талант, высокое, прекрасное, художественное – всё это очень мило, но условно, не поддается логическому определению, и из всего этого не извлечешь ни одного непреложного закона. Как сказал кто-то до потопа, что соловей любовник розы, что дуб могуч, а повилика нежна, ну, мы и верим… А почему верим?
Я стал по обыкновению горячиться и говорить не то, что нужно.
– Не понимаю, что вы сердитесь? – сказал он, поднимая голову. – Что оскорбительного в том, что искусства служат только для развлечения? Милый мой, я хотел бы быть даже плохим писателем, чтобы только уметь развлекать своими книжками больных и заключенных. Разве мала заслуга писателя в том, что вы сегодня целый день веселы? Впрочем, душа моя, у меня невыносимо голова болит. Может быть, вы и правы. Ничего не знаю.
Поэзия и беллетристика не объяснили ни одного явления! Да разве молния, когда блестит, объясняет что-нибудь? Не она должна объяснять нам, а мы должны объяснять ее. Хороши бы мы были, если бы вместо того, чтобы объяснять электричество, стали отрицать его только на том основании, что оно нам многого не объясняет. А ведь поэзия и все так называемые изящные искусства – это те же грозные, чудесные явления природы, которые мы должны научиться объяснять, не дожидаясь, когда они сами станут объяснять нам что-нибудь. Как жаль и обидно, что даже умные, хорошие люди на каждое явление смотрят с специальной, предвзятой, слишком личной точки зрения. Травникова, например, мучает специальный вопрос о боге и целях жизни; искусства не решают этого вопроса, не объясняют, что будет за гробом, и Травников считает их за это предрассудком, низводит их на степень простого развлечения, без которого нетрудно обойтись, и раз даже в присутствии Вашей матушки сказал как бы в шутку, что они составляют один из видов „наследственного греха“. В этом отношении не напоминает ли он Вам одну нашу общую знакомую, которая отрицает медицину и науки вообще только потому, что доктора плохо пляшут мазурку? Вино сладко, вкусно и веселит сердце, но этого недостаточно: наверное, найдется такой портной, который станет отрицать его на том основании, что оно не выводит пятен и не может служить вместо скипидара.
Но довольно философствовать. Моя нога находится в прежнем положении. Травников настаивает на операции, но я не соглашаюсь. Природа сама стремится к исцелению, и я сильно рассчитываю на это ее свойство. Авось дело обойдется и без операции. Скука ужасная, и если бы не книги, то я бы, кажется, по целым дням плакал от скуки. Жить в восьми верстах от Вас и не иметь права поехать к Вам – ведь это инквизиция!
Вчера у Зелениных была Ваша матушка и заезжала к нам. Распекала меня вместе с отцом за то, что я ушел из духовной академии. Все в один голос уверяют меня, что я поступил не умно. Может быть, это и так. Я и сам не знаю, зачем я ушел из академии, но не знаю также, зачем бы я и продолжал оставаться там. Меня томит жажда жизни и я бегу оттуда, где ее нет или где она скроена не на мой вкус. Жизнь моя – это вы все, которых я так безгранично люблю. Я не могу, чтобы не видеть Вашего прекрасного, кроткого, сияющего добротой лица и чтобы хотя раз в месяц не слышать Вашего голоса; я не могу, чтоб не видеть Вашей великодушной матери и всей Вашей жизнерадостной, милосердной, богом благословенной семьи, которая так же близка моей душе, как мои братья и отец. Мне нужно каждый день видеть около себя моего старого отца-страдальца и слышать каждую ночь, как он не спит и думает вслух о моем брате-каторжнике. Мне нужно, чтобы раз в два или три месяца приходил к нам из монастыря мой сумасшедший брат-монах только затем, чтобы, сверкая глазами, проклясть в моем присутствии цивилизацию и уйти назад. Жизнь моя не полна, если я хотя раз в неделю не вижу Травникова, которого я люблю тем сильнее, чем глубже засасывается он в тину, куда влечет его жадная, неумолимая, мучительная мысль. Он во что бы то ни стало хочет веры. Он хочет и ищет бога, ищет день и ночь и находит одну только пропасть, в которую чем дольше смотришь, тем кажется она глубже и темнее. А какое высокое наслаждение для меня гулять по деревне и заходить в избы к людям и говорить с ними. Какое разнообразие лиц, голосов, умов, вкусов, верований! А какая прелесть наш старый дьякон Павел Денисович, который вот уже два года умирает ежедневно и никак не может умереть, и сам же смеется над своею живучестью: „Умираю, умираю и никак не помру!“ Хороша жизнь, Мария Сергеевна! Правда, она тяжела, скоротечна, но зато как богата, умна, разнообразна, интересна, как изумительна! Травников отравляет себя тоской по бессмертию и вечному блаженству; но я не так жаден, и для меня совершенно достаточно этой короткой, маленькой, но прекрасной жизни.
Как только начну ходить, тотчас же примусь за дело. Займусь хозяйством и живот свой положу за искусство. Буду писать. Но что писать? Повесть у меня не вытанцовывается. Дурно справляюсь с техникой, слишком зализываю. В голове у меня тесно от образов и картин – этим добром я богат, но почему-то герои мои не выливаются в характеры и все похожи друг на друга, как капли воды. Они у меня мало двигаются и много рассуждают, а нужно наоборот. Я принялся теперь за критику. Буду сам изучать и, как умею, объяснять людям то, что я так люблю и в чем вижу единственное верное средство против предрассудков, невежества и рабства.
Вчера отец спотыкнулся на улице и упал. Объясняет это утомлением: Страстная неделя, почти весь день служит. Слава богу, обошлось благополучно.
Мой сердечный привет всем Вашим. Поклон всем, всем! Я слышу, что за окном уже настоящая весна, но не вижу ее. Хорошо бы теперь к Вам! Мне бы только один разочек пройтись с Вами на гору, и больше бы я ничего не хотел. Цветут вишни? Впрочем, рано. Прощайте, будьте счастливы, здоровы, веселы и не забывайте сердечно любящего и искренно преданного Вам калеку Игнатия Баштанова».
Кончив это письмо, Игнаша вложил его в конверт и написал такой адрес: «Ее Высокоблагородию Марии Сергеевне Волчаниновой». В это время в его комнату вошел о. Алексей с подносом, на котором стоял стакан чаю. Игнаша сконфузился и сунул письмо под подушку.
Комментарии
Условные сокращения
Архивохранилища
ГБЛ– Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей (Москва).
ИРЛИ– Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Рукописный отдел (Ленинград).
ЦГАЛИ– Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАЛ– Центральный государственный исторический архив (Ленинград).
Печатные источники
В ссылках на настоящее издание указываются серия (Сочинения или Письма), том (римскими цифрами) и страницы (арабскими).
Вокруг Чехова– М. П. Чехов. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. Изд. 4-е. М., «Московский рабочий», 1964.
Записки ГБЛ– Записки Отдела рукописей Государственной б-ки СССР им. В. И. Ленина.
Летопись– Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., Гослитиздат, 1955.
ЛН– Литературное наследство, т. 68. Чехов. М., Изд-во АН СССР, 1960.
Михайловский– Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., 1957.
Письма Ал. Чехова– Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. Подготовка текста писем к печати, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., Соцэкгиз, 1939 (Всесоюзн. б-ка им. В. И. Ленина).
Слово, сб. 2– Слово. Сборник второй. Под ред. М. П. Чеховой. М., Кн-во писателей в Москве, 1914.
Чехов– Антон Чехов. Рассказы. Издание А. Ф. Маркса. СПб., 1899 <Сочинения, том I>; Рассказы. СПб., 1901 <Сочинения, том III>; Рассказы. СПб., 1901 <Сочинения, т. IV>; Рассказы. СПб., 1901 <Сочинения, том V>; Рассказы. СПб., 1901 <Сочинения, том VI>.
Чехов в воспоминаниях– А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1960.
Чехов и его среда– Чехов и его среда. Сб. под ред. Н. Ф. Бельчикова. Л., Academia, 1930.
1
В седьмой том входят рассказы и повести 1888–1891 годов.
За исключением рассказов «Огни» (1888), «В Москве» (1891) и шутки «Вынужденное заявление» (1889) все художественные произведения этого времени были потом включены Чеховым в собрание сочинений, изданное А. Ф. Марксом.
С 1888 г. в литературной судьбе Чехова многое переменилось. В 1887 г. он поместил в «Осколках» и «Будильнике» более полутора десятков рассказов, а в 1888 г. – ни одного.
Работа в юмористических журналах окончилась.
В конце 1887 г. А. Н. Плещеев привлек Чехова к сотрудничеству в «Северном вестнике». Дебютом Чехова – это был одновременно его дебют в «толстом» журнале вообще – явилась «Степь» (март 1888 г.). В том же году «Северный вестник» напечатал «Огни» и «Именины», в следующем – пьесу «Иванов» и повесть «Скучная история». Редакция журнала очень дорожила сотрудничеством Чехова. «Он один, – писала 29 июля 1890 г. издательница журнала А. М. Евреинова редактору В. Б. Глинскому, – способен дать 1000 подписчиков; я это не преувеличиваю, а твердо верю и знаю» ( ИРЛИ, ф. 563, ед. хр. 1, л. 125). «Пригласите его заведовать беллетристикой, – предлагала она в письме от 28 июня 1890 г. – Со временем <…> я бы посоветовала Вам просить его утверждения соредактором, тогда и подпись его на книге может сразу утроить подписку» [17]17
Так считала, очевидно, не одна Евреинова. В конце 1891 г. Чехову предлагалось редакторство журнала «Живописное обозрение». Как писал брату Ал. П. Чехов, издателю было нужно «только имя» Чехова ( Письма Ал. Чехова, стр. 250–251).
[Закрыть](там же, лл. 130–131). Но с новой редакцией, в руки которой журнал перешел в апреле 1890 г. (Л. Я. Гуревич, А. Л. Волынский), отношения не сложились (Л. Гуревич. История «Северного вестника». – «Русская литература XX века» под ред. С. Венгерова, т. I. М., 1914). В это время был опубликован только рассказ «Жена», на котором закончилось участие Чехова в этом журнале.
Начав сотрудничать в «Северном вестнике», Чехов писал брату Александру Павловичу 15 февраля 1888 г.: «Едва ли уж я вернусь в газеты! Прощай, прошлое! Буду изредка пописывать Суворину, а остальных, вероятно, похерю». Действительно, вплоть до конца 1893 г. Чехов перестает постоянно печататься в газетах. В эти годы прекратилась его работа в «Петербургской газете» (в 1888 г. было помещено лишь два рассказа – «Спать хочется» и «Сапожник и нечистая сила», а в последующие три года – ни одного). Сотрудничество же в «Новом времени» продолжалось. В этой газете в 1888–1891 годах было напечатано более десяти произведений. Однако работа в суворинской газете все больше тяготила Чехова. 1891 год – последний год постоянного сотрудничества его и в «Новом времени».
Печатая рассказы в малой прессе, газетах, Чехов попадал в поле зрения критики редко. «Вы написали столько прелестных, истинно художественных вещей, – замечал Плещеев в письме к нему от 21 января 1888 г., – и пользуетесь меньшей известностью, чем писатели, недостойные развязать ремня у Ваших ног. И всё это благодаря каким-нибудь паршивым газеткам, которые сегодня прочтут и завтра употребят на обертку, да и читает-то какая публика» ( ГБЛ; Слово, сб. 2, стр. 236). «Погодите, – предрекал он вскоре после появления в „Северном вестнике“ „Степи“, – напишете еще две-три вещи, и <…> теперь Вашей вещи ни одной не пройдут молчанием» (там же, стр. 245). Действительно, начав выступать в «серьезном» журнале, Чехов оказался в сфере внимания всех литературных обозревателей. Для самого Чехова не было пропасти между «Святою ночью», «Перекати-полем», «Поцелуем» – и «Именинами», «Огнями». Для критики она была огромна. В ее глазах решающую роль играл сам факт публикации в журнале. Так, совершенно недвусмысленно говорил об этом А. М. Скабичевский: «До последнего времени он губил свой талант легковесной стряпней, которую он помещал в различных газетах, не отличаясь большой разборчивостью относительно чистоплотности органов, в которых он печатался. Ныне же он принялся за работу гораздо серьезнее и начал помещать большие вещи в одном из толстых журналов» («Новости и биржевая газета», 1888, № 206, 22 июля). Теперь Чехов упоминается во всех журнальных обозрениях и газетных подвалах, посвященных «текущей литературе». В 1888 г. статей и рецензий о нем появилось больше, чем за все предшествующие восемь лет (включая отзывы о театральных постановках).
Но, поставленный формально в ряд с другими известными авторами «толстых» журналов, Чехов так и не вошел в него по существу. Он был непохож; это ставилось в вину. «Г. Чехов <…> пренебрег литературной школой и литературными образцами авторитетов; пренебрег художественными вкусами читающей публики (быть может, и дурными, но всё же господствующими)», – упрекал его критик «Гражданина» Р-ий (1892, № 34, 3 февраля). Как сформулировал общее мнение А. Введенский, главная причина того, что Чехов «выбивался из ряда», была в «его неуменье или нежеланье писать так, как требуется художественною теорией» («Русские ведомости», 1888, № 333, 3 декабря). Это было главное.
Впрочем, не вся критика с неприязнью принимала нежелание следовать устоявшимся литературным вкусам. В эти годы появилось немало отзывов, положительно оценивающих произведения Чехова и отдельные стороны его изобразительной манеры. Необычность прозы вошедшего в большую литературу писателя оценивалась по-разному. Но замечена она была сразу.
Это произошло уже после выхода сборников «Пестрые рассказы» (1886) и «В сумерках» (1887). Многие необычные черты этой прозы критики относили за счет жанра – короткого рассказа. И ожидалось, что, перейдя, наконец, к «серьезному жанру» – повести или роману, – Чехов откажется от прежней манеры. Этого не произошло. «О ранних крохотных рассказиках, вышедших объемистым томом, нечего и говорить, – сетовал В. Л. Кигн, – но и впоследствии г. Чехов не отделался от случайности и отрывочности» («Книжки Недели», 1891, № 5, стр. 200–201). «Несколько коротеньких рассказов его, – писал Р-ий, – по колоритности и новизне сюжета можно было и тогда назвать превосходными; от них действительно веяло силой молодого и смелоготаланта <…> Это были <…> какие-то яркие клочки роскошной и пестрой материи, выхваченные очень смело и умно, но всегда без начала и конца, без фона и ретушевки; это были страницы из повести, но не повести, силуэты типов, но не типы, яркие вспышки природы, но не природа! Тем не менее они читались с интересом, и, казалось, ничего не будет стоить автору со временем, и даже очень скоро, сплотить их воедино, создать что-нибудь цельное и стройное – настоящий роман, настоящие типы и настоящую природу <…> Прочитав последние „серьезные“ произведения г-на Чехова и перечитав некоторые из прежних, „несерьезных“, я пришел к выводу, удивившему меня самого: мне показалось, что именно та смелость, которая выдвинула его первые, незначительные рассказы, в последних, претендующих на значительность, много ему повредила; что, вместо толчка к развитию таланта, она задержала это развитие и со временем, даже скоро, может и совсем погубить его».
2
В марте 1891 г. к Чехову от имени издательства «Посредник» обратился И. И. Горбунов-Посадов. Его письмо положило начало взаимоотношениям с этим издательством, длившимся вплоть до заключения договора в 1899 г. с А. Ф. Марксом. Издательство «Посредник» было организовано в 1884 г. В. Г. Чертковым при ближайшем участии Л. Н. Толстого и задумывалось как издательство для народа. В несколько лет были выпущены по самой дешевой цене сотни тысяч экземпляров небольших книжек Толстого, В. М. Гаршина, Н. С. Лескова, Н. Н. Златовратского, П. В. Засодимского, В. Г. Короленко. Однако редакторы «Посредника», приспособляя текст своих изданий к пониманию читателя из народа, позволяли себе делать в произведениях сокращения, вносить изменения и т. п. Именно это привело позже к конфликту Чехова с «Посредником» (см. примечания к «Жене» * в наст. томе и «Палате № 6» в т. VIII), хотя в целом он относился сочувственно к задачам и целям этого издательства. Из произведений настоящего тома «Посредником» были изданы «Именины», «Бабы», «Жена».
В 1888–1891 годах продолжали выходить новые издания прежних сборников Чехова. В значительно переработанном виде вышли «Пестрые рассказы» (1891); появились четыре издания «В сумерках» (2-е – 1888, 3-е – 1889, 4-е – 1890, 5-е – 1891). В 1888 г. вышел новый сборник – «Рассказы», включивший произведения 1886–1888 годов: «Счастье», «Тиф», «Ванька», «Свирель», «Перекати-поле», «Задача», «Степь», «Тина», «Тайный советник», «Письмо», «Поцелуй». До 1891 г. книга выдержала пять изданий. В «Дешевой библиотеке» А. С. Суворина дважды (в 1889 и 1890) издавался сборник рассказов Чехова «Детвора» («Детвора», «Ванька», «Событие», «Кухарка женится», «Беглец», «Дома»). В 1890 г., также в издании Суворина, появился еще один новый сборник – «Хмурые люди» (с посвящением П. И. Чайковскому). Сюда вошли десять рассказов 1887–1889 годов («Почта», «Неприятность», «Володя», «Княгиня», «Беда», «Спать хочется», «Холодная кровь», «Скучная история», «Припадок», «Шампанское»). В том же году сборник был повторен, в 1891 г. – вышел третьим изданием. В конце 1891 г. отдельно была издана «Дуэль». Из произведений настоящего тома в сборники входили: «Степь» – в сборник «Рассказы»; «Неприятность», «Княгиня», «Спать хочется», «Скучная история», «Припадок» – в сборник «Хмурые люди»; «Бабы» и «Гусев» – в сборник «Палата № 6» (СПб., 1893).
Работа над сборниками – отбор, расположение, редактирование написанных ранее вещей – существенная часть творческого труда Чехова этих лет. Так, сборник, названный впоследствии «Хмурые люди», был задуман Чеховым в начале декабря 1888 г. (см. письмо к П. И. Чайковскому от 12 октября 1889 г.), вышел же он в марте 1890 г. На протяжении всего 1889 г. Чехов неоднократно упоминал в своих письмах о работе над ним (Ал. П. Чехову, Суворину, Плещееву, П. И. Чайковскому). «Я тщательно приготовляю материал для третьей книжки рассказов <…> Переделываю рассказы, кое-что пишу снова», – сообщал он Суворину 13 октября 1889 г.
В октябре 1888 г. Чехову за сборник «В сумерках» была присуждена половинная Пушкинская премия. Как говорилось в отзыве акад. А. Ф. Бычкова, рассказы Чехова «представляют <…> выдающееся явление в нашей современной беллетристической литературе» («Сборник Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук», т. 46, отдельный оттиск, СПб., 1888, стр. 53).
В эти годы с успехом шли водевили «Медведь» и «Предложение». В январе 1889 г. в Александрийском театре был поставлен «Иванов». В отличие от коршевской постановки 1887 г. пьеса имела большой успех. «Можно смело сказать, – писала современная газета, – что ни одна пьеса из современного репертуара не произвела такой сенсации, не возбудила столько толков и пересудов в печати и в публике, как это первое драматическое произведение одного из самых талантливейших беллетристов нашего времени А. Чехова» («Киевское слово», 1889, № 676, 18 мая). В октябре 1889 г. «Иванов» был возобновлен в театре Корша. В декабре в театре Абрамовой был поставлен «Леший».
3
Постановки пьес, сборники, отдельные издания повестей и рассказов вызывали многочисленные отклики.
Слава Чехова росла.
В самый разгар своих беллетристических и театральных успехов Чехов уехал на Сахалин. Путешествие длилось более полугода. Оно дало материал для очерков «Из Сибири», печатавшихся в 1890 г. в газете «Новое время», и для книги «Остров Сахалин», законченной в 1894 г. В художественной прозе с сахалинским путешествием фабульно связаны лишь «Гусев» (1890), «В ссылке» (1892) и «Убийство» (1895). Но поездка на Сахалин, несомненно, оказала существенное влияние на всё творческое развитие Чехова. Об этом говорят в первую очередь собственные его признания. «Как Вы были не правы, когда советовали мне не ехать на Сахалин! – писал Чехов Суворину вскоре после возвращения. – У меня <…> чёртова пропасть планов, и всякие штуки, а какой кислятиной был бы я теперь, если бы сидел дома. До поездки „Крейцерова соната“ была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел – чёрт меня знает» (17 декабря 1890 г.). По воспоминаниям начальницы ялтинской женской гимназии В. К. Харкеевич, кто-то однажды спросил у Чехова, почему Сахалин так мало отразился в его творчестве. «Чехов ответил на это какой-то шуткой, потом встал и долго задумчиво шагал взад и вперед по столовой. Совсем неожиданно, не обращаясь ни к кому, сказал: „А ведь кажется – всё просахалинено“» («Ученые записки Новгородского гос. пед. ин-та», т. XX, 1967, стр. 111). О влиянии поездки на последующие вещи Чехова говорили и некоторые современники.
Но от поездки современная критика ждала более ощутительных перемен в творчестве Чехова – и прежде всего в его манере. Эти ожидания явно или скрыто звучали во многих статьях и рецензиях. «После непродолжительного перерыва в своей литературной деятельности, – писал литературный обозреватель „Гражданина“, – Чехов сразу выступил с тремя произведениями: повестью <…> „Дуэль“, рассказом „Жена“ <…> и очерком „Попрыгунья“ <…>. Ввиду упомянутого перерыва, предшествовавшего появлению в свет этих произведений, можно думать, что это – наиболее зрелые произведения молодого писателя, наиболее обдуманные и отделанные в среде других, которые обыкновенно, как всем известно, писались наскоро, что называется, на ходу, по тому или другому случайному поводу <…> Таким образом, новые произведения г. Чехова заслуживают совсем особенного внимания. Тут решается некоторым образом „быть или не быть?“. Оправдал ли г. Чехов надежды, возлагавшиеся на него, и можно ли, по крайней мере, еще надеяться, что он их оправдает впоследствии ?..» (М. Южный<М. Г. Зельманов>. Новые произведения г. Чехова. – «Гражданин», 1892, № 21, 21 января). М. Южный пришел к выводу малоутешительному: «Дарование этого писателя, правда, не изменилось и не уменьшилось, но оно осталось таким же внешним, каким оно было и в первое время его появления на литературном поприще» (там же). Об этом же писали и другие. Упрекая Чехова, Ю. Николаев замечал: «В два года много воды утекло, за два года мало ли какие превращения могли произойти с г. Чеховым. Но оказалось, что вода не утекла и превращений не произошло. Г. Чехов остался тем же г. Чеховым, со всеми особенностями» (Ю. Николаев. Черты нравов. – «Московские ведомости», 1892, № 18, 18 января). «Манера письма у г. Чехова ничуть лучше не сделалась», – писал он позже («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября).
Какие же необычные черты, выделяющие его из ряда современников, видела критика у Чехова?
Еще в самом начале 1888 г. «Неделя» писала: «Г. Чехов ничего не доискивается от природы и жизни, ничего ему не нужно разрешить, ничто в особенности не захватывает его внимания. Он просто вышел гулять в жизнь. Во время прогулки он встречает иногда интересные лица, характерные сценки, хорошенькие пейзажи. Тогда он останавливается на минуту, достает карандаш и легкими штрихами набрасывает свой рисунок. Кончен рисунок, и он идет дальше <…> Теперь ему встречается уже другой предмет, он так же легко набрасывает его, так же легко его забывает и ждет новых впечатлений прогулки» (Д. <Р. Дистерло>. О безвластии молодых писателей. – «Неделя», 1888, № 1, 3 января, стлб. 33). Эту мысль тот же автор и в том же еженедельнике спустя три месяца – уже после выхода «Степи» – выразил более конкретно. Для Чехова, говорилось в новой статье Р. Дистерло, «в мире нет ничего недостойного искусства <…> Ничто в жизни не имеет для него, как для художника, особенного преимущества, и всякое ее явление может вдохновить его на творчество. Между предметами его рассказов нет ничего общего, кроме того, что все они – факты одного и того же мира, возможности одной и той же человеческой жизни. С одинаковым спокойствием и старательностью изображает он и мечты несчастного, тщедушного и болезненного бродяги <…> и любовь богатой светской женщины к чудаку князю <…> и сцену дерзкого обмана церковного сторожа…» («Новое литературное поколение». – «Неделя», 1888, № 15, 10 апреля, стлб. 484).
