Текст книги "Том 5. Рассказы, юморески 1886"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
Литературная табель о рангах *
Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то:
Действительные тайные советники(вакансия).
Тайные советники:Лев Толстой, Гончаров.
Действительные статские советники:Салтыков-Щедрин, Григорович.
Статские советники:Островский, Лесков, Полонский.
Коллежские советники:Майков, Суворин, Гаршин, Буренин, Сергей Максимов, Глеб Успенский, Катков, Пыпин, Плещеев.
Надворные советники:Короленко, Скабичевский, Аверкиев, Боборыкин, Горбунов, гр. Салиас, Данилевский, Муравлин, Василевский, Надсон, Н. Михайловский.
Коллежские асессоры:Минаев, Мордовцев, Авсеенко, Незлобин, А. Михайлов, Пальмин, Трефолев, Петр Вейнберг, Салов.
Титулярные советники:Альбов, Баранцевич, Михневич, Златовратский, Шпажинский, Сергей Атава, Чуйко, Мещерский, Иванов-Классик, Вас. Немирович-Данченко.
Коллежские секретари:Фруг, Апухтин, Вс. Соловьев, В. Крылов, Юрьев, Голенищев-Кутузов, Эртель, К. Случевский.
Губернские секретари:Нотович, Максим Белинский, Невежин, Каразин, Венгеров, Нефедов.
Коллежские регистраторы:Минский, Трофимов, Ф. Берг, Мясницкий, Линев, Засодимский, Бажин.
Не имеющий чина:Окрейц.
День за городом *
(Сценка)
Девятый час утра.
Навстречу солнцу ползет темная, свинцовая громада. На ней то там, то сям красными зигзагами мелькает молния. Слышны далекие раскаты грома. Теплый ветер гуляет по траве, гнет деревья и поднимает пыль. Сейчас брызнет майский дождь и начнется настоящая гроза.
По селу бегает шестилетняя нищенка Фекла и ищет сапожника Терентия. Беловолосая босоногая девочка бледна. Глаза ее расширены, губы дрожат.
– Дяденька, где Терентий? – спрашивает она каждого встречного. Никто не отвечает. Все заняты приближающейся грозой и прячутся в избы. Наконец встречается ей пономарь Силантий Силыч, друг и приятель Терентия. Он идет и шатается от ветра.
– Дяденька, где Терентий?
– На огородах, – отвечает Силантий.
Нищенка бежит за избы на огороды и находит там Терентия. Сапожник Терентий, высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами, босой и одетый в порванную женину кофту, стоит около грядок и пьяными, посоловелыми глазками глядит на темную тучу. На своих длинных, точно журавлиных, ногах он покачивается от ветра, как скворечня.
– Дядя Терентий! – обращается к нему беловолосая нищенка. – Дяденька, родненький!
Терентий нагибается к Фекле и его пьяное, суровое лицо покрывается улыбкой, какая бывает на лицах людей, когда они видят перед собой что-нибудь маленькое, глупенькое, смешное, но горячо любимое.
– А-аа… раба божия Фекла! – говорит он, нежно сюсюкая. – Откуда бог принес?
– Дяденька Терентий, – всхлипывает Фекла, дергая сапожника за полу. – С братцем Данилкой беда приключилась! Пойдем!
– Какая такая беда? У-ух, какой гром! Свят, свят, свят… Какая беда?
– В графской роще Данилка засунул в дупло руку и вытащить теперь не может. Поди, дяденька, вынь ему руку, сделай милость!
– Как же это он руку засунул? Зачем?
– Хотел достать мне из дупла кукушечье яйцо.
– Не успел еще день начаться, а у вас уже горе… – крутит головой Терентий, медленно сплевывая. – Ну, что ж мне таперя с тобой делать? Надо идтить… Надо, волк вас заешь, баловников! Пойдем, сирота!
Терентий идет с огорода и, высоко поднимая свои длинные ноги, начинает шагать вдоль по улице. Он идет быстро, не глядя по сторонам и не останавливаясь, точно его пихают сзади или пугают погоней. За ним едва поспевает нищенка Фекла.
Путники выходят из деревни и по пыльной дороге направляются к синеющей вдали графской роще. К ней версты две будет. А тучи уже заволокли солнце и скоро на небе не остается ни одного голубого местечка. Темнеет.
– Свят, свят, свят, – шепчет Фекла, спеша за Терентием.
Первые брызги, крупные и тяжелые, черными точками ложатся на пыльную дорогу. Большая капля падает на щеку Феклы и ползет слезой к подбородку.
– Дождь начался! – бормочет сапожник, взбудораживая пыль своими босыми костистыми ногами. – Это слава богу, брат Фекла. Дождиком трава и деревья питаются, как мы хлебом. А в рассуждении грома ты не бойся, сиротка. За что тебя этакую махонькую убивать?
Ветер, когда пошел дождь, утихает. Шумит только дождь, стуча, как мелкая дробь, по молодой ржи и сухой дороге.
– Измокнем мы с тобой, Феклушка! – бормочет Терентий. – Сухого места не останется… Хо-хо, брат! За шею потекло! Но ты не бойся, дура… Трава высохнет, земля высохнет, и мы с тобой высохнем. Солнце одно для всех.
Над головами путников сверкает молния сажени в две длины. Раздается раскатистый удар, и Фекле кажется, что что-то большое, тяжелое и словно круглое катится по небу и прорывает небо над самой ее головой!
– Свят, свят, свят… – крестится Терентий. – Не бойся, сиротка! Не по злобе гремит.
Ноги сапожника и Феклы покрываются кусками тяжелой, мокрой глины. Идти тяжело, скользко, но Терентий шагает всё быстрей и быстрей… Маленькая, слабосильная нищая задыхается и чуть не падает.
Но вот наконец входят они в графскую рощу. Омытые деревья, потревоженные налетевшим порывом ветра, сыплют на них целый поток брызгов. Терентий спотыкается о пни и начинает идти тише.
– Где же тут Данилка? – спрашивает он. – Веди к нему!
Фекла ведет его в чащу и, пройдя с четверть версты, указывает ему на брата Данилку. Ее брат, маленький, восьмилетний мальчик с рыжей, как охра, головой и бледным, болезненным лицом, стоит, прислонившись к дереву, и, склонив голову набок, косится на небо. Одна рука его придерживает поношенную шапчонку, другая спрятана в дупле старой липы. Мальчик всматривается в гремящее небо и, по-видимому, не замечает своей беды. Заслышав шаги и увидев сапожника, он болезненно улыбается и говорит:
– Страсть какой гром, Терентий! Отродясь такого грома не было…
– А рука твоя где?
– В дупле… Вынь, сделай милость, Терентий!
Край дупла надломился и ущемил руку Данилы: дальше просунуть можно, а двинуть назад никак нельзя. Терентий надламывает отломок, и рука мальчика, красная и помятая, освобождается.
– Страсть как гремит! – повторяет мальчик, почесывая руку. – А отчего это гремит, Терентий?
– Туча на тучу надвигается… – говорит сапожник.
Путники выходят из рощи и идут по опушке к чернеющей дороге. Гром мало-помалу утихает, и раскаты его слышатся уже издалека, со стороны деревни.
– Тут, Терентий, намедни утки пролетели… – говорит Данилка, всё еще почесывая руку. – Должно, в Гнилых Займищах на болотах сядут. Фекла, хочешь, я тебе соловьиное гнездо покажу?
– Не трогай, потревожишь… – говорит Терентий, выжимая из своей шапки воду. – Соловей птица певчая, безгрешная… Ему голос такой в горле даден, чтоб бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.
– А воробья?
– Воробья можно. Злая птица, ехидная. Мысли у него в голове, словно у жулика. Не любит, чтоб человеку было хорошо. Когда Христа распинали, он жидам гвозди носил и кричал: «жив! жив!»…
На небе показывается светло-голубое пятно.
– Погляди-кось! – говорит Терентий. – Муравейник разрыло! Затопило шельмов этаких!
Путники нагибаются над муравейником. Ливень размыл жилище муравьев; насекомые встревоженно снуют по грязи и хлопочут около своих утонувших сожителей.
– Ништо вам, не околеете! – ухмыляется сапожник. – Как только солнышко пригреет, и придете в чувство… Это вам, дуракам, наука. В другой раз не будете селиться на низком месте…
Идут дальше.
– А вот и пчелы! – вскрикивает Данилка, указывая на ветку молодого дуба.
На этой ветке, тесно прижавшись друг к другу, сидят измокшие и озябшие пчелы. Их так много, что из-за них не видно ни коры, ни листьев. Многие сидят друг на друге.
– Это пчелиный рой, – учит Терентий. – Он летал и искал себе жилья, а как дождь-то брызнул на него, он и присел. Ежели рой летит, то нужно только водой на него брызнуть, чтоб он сел. Таперя, скажем, ежели захочешь их забрать, то опусти ветку с ними в мешок, потряси, они все и попадают.
Маленькая Фекла вдруг морщится и сильно чешет себе шею. Брат глядит на ее шею и видит на ней большой волдырь.
– Ге-ге! – смеется сапожник. – Знаешь ты, брат Фекла, откеда у тебя эта напасть? В роще где-нибудь на дереве сидят шпанские мухи. Вода текла с них и капнула тебе на шею – оттого и волдырь.
Солнце показывается из-за облаков и заливает лес, поле и наших путников греющим светом. Темная, грозная туча ушла уже далеко и унесла с собою грозу. Воздух становится тепел и пахуч. Пахнет черемухой, медовой кашкой и ландышами.
– Это зелье дают, когда из носа кровь идет, – говорит Терентий, указывая на мохнатый цветок. – Помогает…
Слышится свист и гром, но не тот гром, который только что унесли с собой тучи. Перед глазами Терентия, Данилы и Феклы мчится товарный поезд. Локомотив, пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой больше двадцати вагонов. Сила у него необыкновенная. Детям интересно бы знать, как это локомотив, неживой и без помощи лошадей, может двигаться и тащить такую тяжесть, и Терентий берется объяснить им это:
– Тут, ребята, вся штука в паре… Пар действует… Он, стало быть, прет под энту штуку, что около колес, а оно и тово… этого… и действует…
Путники проходят через полотно железной дороги и затем, спустившись с насыпи, идут к реке. Идут они не за делом, а куда глаза глядят, и всю дорогу разговаривают. Данила спрашивает, Терентий отвечает…
Терентий отвечает на все вопросы, и нет в природе той тайны, которая могла бы поставить его в тупик. Он знает всё. Так, он знает названия всех полевых трав, животных и камней. Он знает, какими травами лечат болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или корове лет. Глядя на заход солнца, на луну, на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода. Да и не один Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик, огородник, пастух, вообще вся деревня, знают столько же, сколько и он. Учились эти люди не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы.
Данилка глядит на Терентия и с жадностью вникает в каждое его слово. Весной, когда еще не надоели тепло и однообразная зелень полей, когда всё ново и дышит свежестью, кому не интересно слушать про золотистых майских жуков, про журавлей, про колосящийся хлеб и журчащие ручьи?
Оба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят без умолку и не утомляются. Они без конца бы ходили по белу свету. Идут они и в разговорах про красоту земли не замечают, что за ними следом семенит маленькая, тщедушная нищенка. Она тяжело ступает и задыхается. Слезы повисли на ее глазах. Она рада бы оставить этих неутомимых странников, но куда и к кому может она уйти? У нее нет ни дома, ни родных. Хочешь не хочешь, а иди и слушай разговоры.
Перед полуднем все трое садятся на берегу реки. Данило вынимает из мешка кусок измокшего, превратившегося в кашицу хлеба, и путники начинают есть. Закусив хлебом, Терентий молится богу, потом растягивается на песчаном берегу и засыпает. Пока он спит, мальчик глядит на воду и думает. Много у него разных дум. Недавно он видел грозу, пчел, муравьев, поезд, теперь же перед его глазами суетятся рыбешки. Одни рыбки с вершок и больше, другие не длиннее ногтя. От одного берега к другому, подняв вверх голову, проплывает гадюка.
Только к вечеру наши странники возвращаются в деревню. Дети идут на ночлег в заброшенный сарай, где прежде ссыпался общественный хлеб, а Терентий, простившись с ними, направляется к кабаку. Прижавшись друг к другу, дети лежат на соломе и дремлют.
Мальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется, что он видит всё, что видел днем: тучи, яркое солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия. Изобилие впечатлений, утомление и голод берут свое. Он горит, как в огне, и ворочается с боку на бок. Ему хочется высказать кому-нибудь всё то, что теперь мерещится ему в потемках и волнует душу, но высказать некому. Фекла еще мала и не понять ей.
«Ужо завтра Терентию расскажу…» – думает мальчик.
Засыпают дети, думая о бесприютном сапожнике. А ночью приходит к ним Терентий, крестит их и кладет им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто. Видит ее разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай.
В пансионе *
В частном пансионе m-me Жевузем бьет двенадцать. Пансионерки, вялые и худосочные, взявшись под руки, чинно прогуливаются по коридору. Классные дамы, желтые и весноватые, с выражением крайнего беспокойства на лицах, не отрывают от них глаз и, несмотря на идеальную тишину, то и дело выкрикивают: «Медам! Силянс!» [3]3
«Сударыни! Тише!» ( франц.«Mesdames! Silence!»).
[Закрыть]
В учительской комнате, в этой таинственной святая святых, сидят сама Жевузем и учитель математики Дырявин. Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки. Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически.
– Гляжу я на ваше лицо, Бьянка Ивановна, и вспоминаю прошлое… – говорит он вздыхая. – Какие прежде, в наше время, красавицы были! Господи, что за красавицы! Пальчики обсосешь! А теперь? Перевелись красавицы! Настоящих женщин нынче нет, а всё какие-то, прости господи, трясогузки да кильки… Одна другой хуже…
– Нет, и теперь много красивых женщин! – картавит Жевузем.
– Где? Покажите мне: где? – горячится Дырявин. – Полноте, Бьянка Ивановна! По доброте своего сердца вы и белужью харю назовете красавицей, знаю я вас! Извините меня за эти кель-выражансы, но я искренно вам говорю. Нарочно вчера на концерте осматривал женщин: рожа на роже, кривуля на кривуле! Да взять вот хоть наш старший класс. Ведь всё это бутоны, невесты, самые, можно сказать, сливки – и что же? Восемнадцать их штук, и хоть бы одна хорошенькая!
– Вот и неправда! Кого ни спросите, всякий вам скажет, что в моем старшем классе много хорошеньких. Например, Кочкина, Иванова 2-я, Пальцева… А Пальцева просто картинка! Я женщина, да и то на нее заглядываюсь…
– Удивительно… – бормочет Дырявин. – Ничего в ней нет хорошего…
– Прекрасные черные глаза! – волнуется Жевузем. – Черные, как тушь! Вы поглядите на нее: это… это совершенство! В древности с нее писали бы богинь!
Дырявин отродясь не видал таких красавиц, как Пальцева, но жажда прибавки берет верх над справедливостью, и он продолжает доказывать «старой шельме», что в настоящее время красавиц нет…
– Только и отдыхаешь, когда взглянешь на лицо какой-нибудь пожилой дамы, – говорит он. – Правда, молодости и свежести не увидишь, но зато глаз отдохнет хоть на правильных чертах… Главное – правильность черт! А у вашей Пальцевой на лице не черты, а какая-то сметана… кислятина…
– Значит, вы не всматривались в нее… – говорит Жевузем. – Вы всмотритесь, да тогда и говорите…
– Ничего в ней нет хорошего, – угрюмо вздыхает Дырявин.
Жевузем вскакивает, идет к двери и кричит:
– Позвать ко мне Пальцеву! Вы всмотритесь в нее, – говорит она учителю, отходя от двери. – Вы обратите внимание на глаза и на нос… Лучшего носа во всей России не найти.
Через минуту в учительскую входит Пальцева, девочка лет семнадцати, смуглая, стройная, с большими черными глазами и с прекрасным греческим носом.
– Подойдите поближе… – обращается к ней Жевузем строгим голосом. – M-r Дырявин вот жалуется мне, что вы… что вы невнимательны за уроками математики. Вы вообще рассеянны и… и…
– И по алгебре плохо занимаетесь… – бормочет Дырявин, рассматривая лицо Пальцевой.
– Стыдно, Пальцева! – продолжает Жевузем. – Нехорошо! Неужели вы хотите, чтобы я наказывала вас наравне с маленькими? Вы уже взрослая, и вы должны другим пример подавать, а не то что вести себя так дурно… Но… подойдите поближе!
Жевузем говорит еще очень много «общих мест». Пальцева рассеянно слушает ее и, шевеля ноздрями, глядит через голову Дырявина в окно…
«Отдай всё – и мало, – думает математик, рассматривая ее. – Роскошь девочка! Ноздрями шевелит, пострел… Чует, что в июне на волю вырвется… Дай только вырваться, забудет она и эту Жевузешку, и болвана Дырявина, и алгебру… Не алгебра ей нужна! Ей нужен простор, блеск… нужна жизнь…»
Дырявин вздыхает и продолжает думать:
«Ох, эти ноздри! И месяца не пройдет, как вся моя алгебра пойдет к чёрту… Дырявин обратится в скучное, серое воспоминание… Встречусь ей, так она только ноздрями пошевелит и здравствуй не скажет. Спасибо хоть за то, что коляской не раздавит…»
– Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании, – продолжает Жевузем, – а вы невнимательны… Если еще будут продолжаться жалобы, то я принуждена буду наказать вас… Стыдно!
«Не слушай, ангел, эту сухую лимонную корку, – думает Дырявин. – Нисколько не стыдно… Ты гораздо лучше всех нас вместе взятых».
– Ступайте! – строго говорит Жевузем.
Пальцева делает реверанс и выходит.
– Ну что? Всмотрелись теперь? – спрашивает Жевузем.
Дырявин не слышит ее вопроса и всё еще думает.
– Ну? – повторяет начальница. – Плоха, по-вашему?
Дырявин тупо глядит на Жевузем, приходит в себя и, вспомнив о прибавке, оживляется.
– Хоть убейте, ничего хорошего не нахожу… – говорит он. – Вы вот уже в летах, а нос и глаза у вас гораздо лучше, чем у нее… Честное слово… Поглядитека на себя в зеркало!
В конце концов m-me Жевузем соглашается, и Дырявин получает прибавку.
На даче *
«Я вас люблю. Вы моя жизнь, счастье – всё! Простите за признание, но страдать и молчать нет сил. Прошу не взаимности, а сожаления. Будьте сегодня в восемь часов вечера в старой беседке… Имя свое подписывать считаю лишним, но не пугайтесь анонима. Я молода, хороша собой… чего же вам еще?»
Прочитав это письмо, дачник Павел Иваныч Выходцев, человек семейный и положительный, пожал плечами и в недоумении почесал себе лоб.
«Что за чертовщина? – подумал он. – Женатый я человек, и вдруг такое странное… глупое письмо! Кто это написал?»
Павел Иванович повертел перед глазами письмо, еще раз прочел и плюнул.
«„Я вас люблю“… – передразнил он. – Мальчишку какого нашла! Так-таки возьму и побегу к тебе в беседку!.. Я, матушка моя, давно уж отвык от этих романсов да флер-д’амуров * …Гм! Должно быть, шальная какая-нибудь, непутевая… Ну, народ эти женщины! Какой надо быть, прости господи, вертихвосткой, чтобы написать такое письмо незнакомому, да еще женатому мужчине! Сущая деморализация!»
За все восемь лет своей женатой жизни Павел Иваныч отвык от тонких чувств и не получал никаких писем, кроме поздравительных, а потому, как он ни старался хорохориться перед самим собою, вышеприведенное письмо сильно озадачило его и взволновало.
Через час после получения его он лежал на диване и думал:
«Конечно, я не мальчишка и не побегу на это дурацкое рандеву, но все-таки интересно было бы знать: кто это написал? Гм… Почерк, несомненно, женский… Письмо написано искренне, с душой, а потому едва ли это шутка… Вероятно, какая-нибудь психопатка или вдова… Вдовы вообще легкомысленны и эксцентричны. Гм… Кто бы это мог быть?»
Решить этот вопрос было тем более трудно, что во всем дачном поселке у Павла Ивановича не было ни одной знакомой женщины, кроме жены.
«Странно… – недоумевал он. – „Я вас люблю“… Когда же это она успела полюбить? Удивительная женщина! Полюбила так, с бухты-барахты, даже не познакомившись и не узнавши, что я за человек… Должно быть, слишком еще молода и романтична, если способна влюбиться с двух-трех взглядов… Но… кто она?»
Вдруг Павел Иваныч вспомнил, что вчера и третьего дня, когда он гулял на дачном кругу, ему несколько раз встречалась молоденькая блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком. Блондиночка то и дело взглядывала на него и, когда он сел на скамью, уселась рядом с ним…
«Она? – подумал Выходцев. – Не может быть! Разве субтильное, эфемерное существо может полюбить такого старого, потасканного угря, как я? Нет, это невозможно!»
За обедом Павел Иваныч тупо глядел на жену и размышлял:
«Она пишет, что она молода и хороша собой… Значит, не старуха… Гм… Говоря искренне, по совести, я еще не так стар и плох, чтобы в меня нельзя было влюбиться… Любит же меня жена! И к тому же, любовь зла – полюбишь и козла…»
– О чем ты задумался? – спросила его жена.
– Так… голова что-то болит… – соврал Павел Иваныч.
Он порешил, что глупо обращать внимание на такую безделицу, как любовное письмо, смеялся над ним и его авторшей, но – увы! – враг человеческий силен. После обеда Павел Иваныч лежал у себя на кровати и вместо того, чтобы спать, думал:
«А ведь она, пожалуй, надеется, что я приду! Вот дура-то! То-то, воображаю, будет нервничать и турнюром своим дрыгать, когда меня не найдет в беседке!.. А я не пойду… Ну ее!»
Но, повторяю, враг человеческий силен.
«Впрочем, так разве, пойти из любопытства… – думал через полчаса дачник. – Пойти и поглядеть издалека, что это за штука… Интересно поглядеть! Смех да и только! Право, отчего не посмеяться, если подходящий случай представился?»
Павел Иваныч поднялся с постели и начал одеваться.
– Ты куда это так наряжаешься? – спросила его жена, заметив, что он надевает чистую сорочку и модный галстух.
– Так… хочу пройтись… Голова что-то болит… Кгм…
Павел Иваныч нарядился и, дождавшись восьмого часа, вышел из дому. Когда перед его глазами, на ярко-зеленом фоне, залитом светом заходящего солнца, запестрели фигуры разряженных дачников и дачниц, у него забилось сердце.
«Которая из них? – думал он, застенчиво косясь на лица дачниц. – А блондиночки не видать… Гм… Если она писала, то, стало быть, уж в беседке сидит…»
Выходцев вступил на аллею, в конце которой из-за молодой листвы высоких лип выглядывала «старая беседка»… Он тихо поплелся к ней…
«Погляжу издалека… – думал он, нерешительно подвигаясь вперед. – Ну, что я робею? Ведь я же не иду на рандеву! Этакий… дурень! Смелей иди! А что, если б я вошел в беседку? Ну, ну… незачем!»
У Павла Иваныча еще сильнее забилось сердце… Невольно, сам того не желая, он вдруг вообразил себе полумрак беседки… В его воображении мелькнула стройная блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком… Он представил себе, как она, стыдясь своей любви и дрожа всем телом, робко подходит к нему, горячо дышит и… вдруг сжимает его в объятиях.
«Не будь я женат, оно бы еще ничего… – думал он, гоня из головы грешные мысли. – Впрочем… раз в жизни не мешало бы испытать, а то так и умрешь, не узнавши, что это за штука… А жена… ну, что с ней сделается? Слава богу, восемь лет ни на шаг не отходил от нее… Восемь лет беспорочной службы! Будет с нее… Досадно даже… Возьму вот, назло и изменю!»
Дрожа всем телом и задерживая одышку, Павел Иваныч подошел к беседке, увитой плющом и диким виноградом, и заглянул в нее… На него пахнуло сыростью и запахом плесени…
«Кажется, никого…» – подумал он, входя в беседку, и тут же увидел в углу человеческий силуэт…
Силуэт принадлежал мужчине… Вглядевшись в него, Павел Иваныч узнал в нем брата своей жены, студента Митю, жившего у него на даче.
– А, это ты?.. – промычал он недовольным голосом, снимая шляпу и садясь.
– Да, я… – ответил Митя.
Минуты две прошло в молчании…
– Извините меня, Павел Иваныч, – начал Митя, – но я просил бы вас оставить меня одного… Я обдумываю кандидатское сочинение, и… и присутствие кого бы то ни было мне мешает…
– А ты ступай куда-нибудь на темную аллейку… – кротко заметил Павел Иваныч. – На свежем воздухе легче думать, да и… того – мне хотелось бы тут на скамье соснуть… Здесь не так жарко…
– Вам спать, а мне сочинение обдумывать… – проворчал Митя. – Сочинение важней…
Опять наступило молчание… Павел Иваныч, который дал уже волю воображению и то и дело слышал шаги, вдруг вскочил и заговорил плачущим голосом:
– Ну, я прошу тебя, Митя! Ты моложе меня и должен уважить… Я болен и… и хочу спать… Уйди!
– Это эгоизм… Почему непременно вам здесь быть, а не мне? Из принципа не выйду…
– Ну, прошу! Пусть я эгоист, деспот, глупец… но я прошу тебя! Раз в жизни прошу! Уважь!
Митя покрутил головой…
«Какая скотина… – подумал Павел Иваныч. – Ведь при нем не состоится рандеву! При нем нельзя!»
– Послушай, Митя, – сказал он, – я прошу тебя в последний раз… Докажи, что ты умный, гуманный и образованный человек!
– Не понимаю, чего вы пристаете… – пожал плечами Митя. – Сказал: не выйду, ну, и не выйду. Из принципа здесь останусь…
В это время вдруг в беседку заглянуло женское лицо с вздернутым носиком…
Увидев Митю и Павла Иваныча, оно нахмурилось и исчезло…
«Ушла! – подумал Павел Иваныч, со злобой глядя на Митю. – Увидала этого подлеца и ушла! Всё дело пропало!»
Подождав еще немного, Выходцев встал, надел шляпу и сказал:
– Скотина ты, подлец и мерзавец! Да! Скотина! Подло и… и глупо! Между нами всё кончено!
– Очень рад! – проворчал Митя, тоже вставая и надевая шляпу. – Знайте, что вы сейчас вашим присутствием сделали мне такую пакость, какой я вам до самой смерти не прощу!
Павел Иваныч вышел из беседки и, не помня себя от злости, быстро зашагал к своей даче… Его не успокоил и вид стола, сервированного для ужина.
«Раз в жизни представился случай, – волновался он, – и то помешали! Теперь она оскорблена… убита!»
За ужином Павел Иваныч и Митя глядели в свои тарелки и угрюмо молчали… Оба всей душой ненавидели друг друга.
– Ты чего это улыбаешься? – набросился Павел Иваныч на жену. – Только одни дуры без причины смеются!
Жена поглядела на сердитое лицо мужа и прыснула…
– Что это за письмо получил ты сегодня утром? – спросила она.
– Я?.. Я никакого… – сконфузился Павел Иваныч. – Выдумываешь… воображение…
– Ну да, рассказывай! Признайся, получил! Ведь это письмо я тебе послала! Честное слово, я! Ха-ха!
Павел Иваныч побагровел и нагнулся к тарелке.
– Глупые шутки, – проворчал он.
– Но что же делать! Сам ты посуди… Нам нужно было сегодня полы помыть, а как вас выжить из дому? Только таким способом и выживешь… Но ты не сердись, глупый… Чтобы тебе в беседке скучно не показалось, ведь я и Мите такое же письмо послала! Митя, ты был в беседке?
Митя ухмыльнулся и перестал глядеть с ненавистью на своего соперника.
