Текст книги "Том 12. Пьесы 1889-1891"

Комментарии

1

В двенадцатый том входят пьесы, созданные Чеховым в 1889–1891 гг.

Из них в сборник «Пьесы» (1897) были включены «Иванов» и «Трагик поневоле». «Свадьба» и «Юбилей» вошли в т. VII марксовского издания сочинений Чехова (1902).

«Татьяна Репина» для сцены не предназначалась и была отпечатана А. С. Сувориным лишь в нескольких экземплярах. «Леший», вышедший в свет в 1890 г. литографированным изданием, больше не перепечатывался. Незаконченная пьеса «Ночь перед судом» при жизни Чехова не публиковалась.

Все пьесы располагаются в хронологическом порядке по времени завершения работы над рукописью. Пьеса «Ночь перед судом», написанная предположительно вначале 90-х гг., помещена в конце тома.

Пьесы «Иванов» и «Трагик поневоле» печатаются по т. VII издания Маркса (1901); «Свадьба» и «Юбилей» – по 2-му изданию того же тома (1902), в котором текст остальных пьес стереотипно повторял первое издание; «Татьяна Репина» – по тексту отдельного печатного оттиска ( ДМЧ) [40]40
  Условные сокращения – см. т. XIII, стр. 337.


[Закрыть]; «Ночь перед судом» – по черновому автографу ( ЦГАЛИ).

Произведения того же периода, написанные в драматической форме, но не предназначавшиеся для сценического исполнения, помещены в других томах настоящего издания: «Вынужденное заявление» («Скоропостижная конская смерть, или Великодушие русского народа») – «драматический этюд в 1 действии» (1889) – в т. VII; шуточная запись «Из пьесы» (1892) – в т. XVIII.

2

В октябре 1888 г., ровно через год после создания первоначальной редакции «Иванова» (см. т. XI), Чехов снова обратился к этой пьесе. Стремясь полнее обрисовать характер «утомленного» человека 80-х годов, он внес в прежний образ существенные изменения. После проделанной работы он заявлял: «Если и теперь не поймут моего „Иванова“, то брошу его в печь и напишу повесть „Довольно!“» (5–6 октября 1888 г.).

Однако и теперь, в новой редакции, герой пьесы показался первым ее читателям очерченным недостаточно и недоговоренным. В связи с этим Чехов писал Суворину: «Режиссер считает Иванова лишним человеком в тургеневском вкусе; Савина спрашивает: почему Иванов подлец? Вы пишете: „Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы. почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор – великий человек“. Если вы трое так поняли меня, то это значит, что мой „Иванов“ никуда не годится. У меня, вероятно, зашел ум за разум, и я написал совсем не то, что хотел. Если Иванов выходит у меня подлецом или лишним человеком, а доктор великим человеком, если непонятно, почему Сарра и Саша любят Иванова, то, очевидно, пьеса моя не вытанцевалась и о постановке ее не может быть речи» (30 декабря 1888 г.).

В этом обширном «программном» письме Чехов обосновал свое понимание драмы Иванова как драмы целого поколения «надломленных» и тоскующих по «общей идее» людей – самых «обыкновенных», «ничем не примечательных», живущих «без веры», «без цели», но рвущихся к ним: «Иванов, дворянин, университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян <…> Но едва дожил он до 30–35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку <…> Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределенное чувство вины <…> Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд „надломленных“ и „непонятых“».

О докторе Львове Чехов там же замечал: «Это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека. Про таких умные люди говорят: „Он глуп, но в нем есть честное чувство“. Все, что похоже на широту взгляда или на непосредственность чувства, чуждо Львову. Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция. На каждое явление и лицо он смотрит сквозь тесную раму, обо всем судит предвзято. Кто кричит: „Дорогу честному труду!“, на того он молится; кто же не кричит этого, тот подлец и кулак. Середины нет».

Чехов с убежденностью утверждал, что характеры главных лиц выписаны им верно: «Иванов и Львов представляются моему воображению живыми людьми. Говорю Вам по совести, искренно, эти люди родились в моей голове не из морской пены, не из предвзятых идей, не из „умственности“, не случайно. Они результат наблюдения и изучения жизни. Они стоят в моем мозгу, и я чувствую, что я не солгал ни на один сантиметр и не перемудрил ни на одну йоту» (там же).

В процессе переделки была произведена коренная перестройка жанрово-стилистической основы пьесы: из «комедии» она преобразована в «драму». Вместо прежнего Иванова, ничем не примечательного, обыкновенного человека, безвольно отдающегося течению жизни, в центр «драмы» поставлен одинокий герой, охваченный острейшим внутренним разладом, резко противопоставленный остальным действующим лицам, вокруг которого концентрировалось теперь все действие пьесы.

В «Иванове» Чехов-драматург еще не вполне освободился от канонов традиционной «сценической» драмы. При доработке пьесы он специально добивался, чтобы она вышла «законченной и весьма эффектной» (Суворину, 2 октября 1888 г.). Он прислушивался к советам Суворина, который тогда тоже преобразовывал из «комедии» в «драму» свою прежнюю пьесу – «Татьяну Репину», построенную на сценических эффектах. Чехов высказывал несогласие с «архитектурой» суворинской пьесы и в то же время замечал, что, возможно, «иначе пьесы делать нельзя» (ему же, 19 декабря 1888 г.).

Примечательно однако, что, завершив переделку «Иванова», Чехов с удовлетворением отметил не «законченность» и «эффектность», чего он, казалось бы, добивался, а как раз противоположные качества – «несценичность» пьесы и те акты, которых переделка коснулась меньше всего: «Выходит складно, но не сценично. Три первые акта ничего» (ему же, 17 декабря 1888 г.). В I акте в текст роли Анны Петровны он добавил беззаботную песенку про «чижика», передававшую скрытый драматизм ее внутреннего состояния, – один из самых ярких примеров использования лирического «подтекста» в ранней драматургии Чехова.

В новой редакции пьеса пережила второе рождение на сцене Александринского театра (31 января 1889 г.). На этот раз она имела, по словам Чехова, «громадный», «колоссальный», «феноменальный» успех (Д. Савельеву, 4 февраля; М. В. Киселевой, 17 февраля 1889 г.).

В печати отмечалось, что пьеса Чехова «возбудила наибольший интерес во весь текущий сезон» («Неделя», 1889, № 11 от 12 марта, стлб. 357), «произвела переполох в театральном и литературном мире» («Одесский листок», 1889, 24 марта, № 80). Говорилось, что «ни одна пьеса из современного репертуара не произвела такой сенсации, не возбудила столько толков и пересудов в печати и в публике» («Киевское слово», 1889, 18 мая, № 676), что она вызвала «горячие похвалы и такие же, если не более, страстные осуждения» («Вестник литературный, политический, научный, художественный», 1889, 20 сентября, № 1432).

Н. К. Михайловский, Г. И. Успенский и В. Г. Короленко выступили с односторонней оценкой пьесы, увидели в «Иванове» лишь проповедь примирения с действительностью, апологию «ренегатства». Короленко впоследствии писал о причинах, вызвавших настороженное и даже враждебное отношение к пьесе Чехова прогрессивно настроенных кругов: «Я помню, как много писали и говорили о некоторых беспечных выражениях Иванова, например, о фразе: „Друг мой, послушайте моего совета: не женитесь ни на еврейках, ни на психопатках, ни на курсистках“. Правда, это говорит Иванов, но русская жизнь так болезненно чутка к некоторым наболевшим вопросам, что публика не хотела отделить автора от героя; да сказать правду, в „Иванове“ не было той непосредственности и беззаботной объективности, какая сквозила в прежних произведениях Чехова. Драма русской жизни захватывала в свой широкий водоворот вышедшего на ее арену писателя: в его произведении чувствовалось невольное веяние какой-то тенденции, чувствовалось, что автор на что-то нападает и что-то защищает, и спор шел о том, что именно он защищает и на что нападает» ( Чехов в воспоминаниях, стр. 143).

Пресса реакционно-охранительного направления (газеты «Гражданин», «Московские ведомости») встретила пьесу Чехова резко враждебно, объявила ее «клеветой», «карикатурой» на действительную жизнь. Дворянско-буржуазные либеральные критики разных течений (Суворин, Р. И. Сементковский, П. П. Перцов), напротив, всячески возвышали, идеализировали Иванова, видели в нем жертву пошлой среды, уставшего бойца, героя «малых дел».

Почти все рецензенты отмечали очевидные литературные достоинства «Иванова»: отсутствие в пьесе избитых сценических приемов, шаблонных положений, ее непохожесть на трафаретные образцы современной драматургии, на драматические поделки В. А. Крылова, П. М. Невежина, Суворина. Однако, оставаясь в пределах традиционных представлений о драматической форме, они были далеки от истинного понимания драматургического новаторства пьесы Чехова.

Д. М. Городецкий, встретивший Чехова в Ялте летом 1889 г., вспоминал потом, что в публике тогда много говорили об «Иванове» и «Медведе». Но если «Медведь» был «предметом восторгов и не сходил в столицах и провинции с афиш», то «Иванов» был лишь «предметом любопытства и споров». По свидетельству мемуариста, Чехов в то время «очень интересовался „Ивановым“ и часто возвращался к разговорам на эту тому. Неуспех, постигший в общем итоге пьесу, рядом с признанием ее литературности и с любопытством, возбужденным ее новыми приемами, объяснялся, по мнению Чехова, привычкой к устарелым формам» (Д. Городецкий. Между «Медведем» и «Лешим». Из воспоминаний о Чехове. – «Биржевые ведомости», 1904, 18 июля, № 364).

Даже такой чуткий ценитель и почитатель чеховского драматургического таланта, как Вл. И. Немирович-Данченко, ознакомившись тогда с «Ивановым», воспринял его только как «черновик для превосходной пьесы» и не смог угадать в авторе этого «наброска» творца будущей «Чайки» и других, им же вскоре поставленных и прославивших Художественный театр пьес. Впоследствии он изменил мнение об «Иванове», признал ошибочность своей первоначальной оценки: «Очевидно, я недооценил тогда силы поэтического творчества Чехова. Сам занятый разработкой сценической формы, сам еще находившийся во власти „искусства Малого театра“, я к Чехову предъявлял такие же требования. И эта забота о знакомой мне сценической форме заслонила от меня вдохновенное соединение простой, живой, будничной правды с глубоким лиризмом». Вспоминая «неровный» успех пьесы у публики и театральных рецензентов, Немирович-Данченко писал о драматургическом таланте Чехова: «Что этот талант требует и особого, нового сценического, театрального подхода к его пьесе, – такой мысли не было не только у критиков, но и у самого автора, вообще не существовало еще на свете, не родилось еще» ( Из прошлого, стр. 14).

3

Только за один 1889 г. Чехов завершил переделку «Иванова», написал три одноактных вещицы и одну четырехактную пьесу. Такого необыкновенного творческого подъема у Чехова-драматурга не бывало никогда. Это было время обращения Чехова к большим жанрам, разработки новых форм эпического повествования и поисков новых путей в драматургии.

После «Степи» Чехов написал повесть «Скучная история», после драмы «Иванов» – комедию «Леший». Тогда же у него возник обширный замысел создания романа, над которым он работал параллельно с «Лешим» (см. т. VII Сочинений, стр. 719–724).

Чехов ставил перед собой задачу «воспитывать себя сценически» (письмо В. А. Тихонову, 7 марта 1889 г.) и летом 1889 г. много размышлял над трудом драматурга; теоретическое осмысление законов драматического искусства неотрывно связано было с собственными драматургическими исканиями.

Один из его собеседников в Ялте летом 1889 г., И. Я. Гурлянд, впоследствии вспоминал: «Тогда только что определился громадный успех его сборника „В сумерках“. Пьеса „Иванов“ понравилась в Петербурге, несколько больших рассказов („Степь“, „Именины“, „Жена“ [41]41
  Неточность: последний рассказ написан позднее. В 1888 г. в «Северном вестнике» была напечатана еще повесть «Огни».


[Закрыть]), напечатанных в „Северном вестнике“, показали, что А. Чехонте окончательно вырос в А. П. Чехова <…> И он смотрел в будущее весело и бодро, охотно отзывался на разговоры о литературе (впоследствии он избегал их), работал спокойно и энергично.

<…> Сколько я заметил, уже тогда сложилась у Чехова уверенность, что его истинное призвание – театр. Он подолго и охотно говорил о технике драматургии, о своих замыслах в этой области и проч.» («Из воспоминаний об А. П. Чехове». – «Театр и искусство», 1904, № 28 от 11 июля, стр. 520–521. Подпись: Арс. Г.).

О новых драматургических принципах и «устарелых формах» Чехов говорил в это время также Д. П. Городецкому: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт… но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни <…> Не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтоб жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные» (Д. Городецкий. Между «Медведем» и «Лешим». Из воспоминаний о Чехове. – «Биржевые ведомости», 1904, 18 июля, № 364).

В одноактной «Татьяне Репиной» Чехов с озорной смелостью полемизировал с некоторыми привычными канонами современной ему драматургии и, в первую очередь, с одноименной «проблемной» драмой Суворина. В письмах к нему Чехов указывал на «органические», «непоправимые» недостатки его пьесы, считал, что он ее «сводит на публицистику», жертвует «правдой» и заставляет действующих лиц говорить «фельетонным» языком (30 мая, 15 ноября и 19 декабря 1888 г.).

Суворинской «Татьяне Репиной» с ее напряженным мелодраматизмом, нагромождением сценических эффектов и преобладанием декларативно-публицистических элементов Чехов, использовав отдельные мотивы этой пьесы, противопоставил свою «Татьяну Ренину», основанную на смелом соединении драматического и комического планов, на развитии действия через изображение «пошлых, мелких движений» и «пошлого языка» действующих лиц. которыми, по убеждению Чехова, «должны изобиловать современные драма и комедия» и которых в пьесе Суворина «нет совсем» (Суворину, 30 мая 1888 г.).

Драматургические искания Чехова в тот период отражены еще явственнее в «Лешем». Приступая к этой пьесе, он писал Суворину: «Теперь у нас есть опыт. Мы поймали черта за кончик хвоста. Я думаю, что мой „Леший“ будет не в пример тоньше сделан, чем „Иванов“» (8 января 1889 г.). Несколько позднее он снова повторял: «Чувствую себя гораздо сильнее, чем в то время, когда писал „Иванова“», и в том же письме отмечал, что пьеса выходит «ужасно странная» (ему же, 4 мая 1889 г.). О законченном I акте Чехов отозвался с удовлетворением и подчеркивал драматургическую новизну пьесы: «Вылились у меня лица положительно новые; нет во всей пьесе ни одного лакея, ни одного вводного комического лица, ни одной вдовушки <…> Вообще я старался избегать лишнего, и это мне, кажется, удалось» (ему же, 14 мая 1889 г.).

Однако «в тревожную минуту поисков и колебаний», когда пьеса «не давалась», Чехов, по свидетельству Гурлянда, сомневался в правильности выбранного пути: «– Черт их знает, как они у меня много едят! – говорил он иногда, вспоминая, что первые два акта, действительно, проходят в разговорах за едой.

Но временами он успокаивал себя и говорил:

– Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…» («Театр и искусство», 1904, № 28, стр. 521).

Завершая работу над «Лешим», Чехов отметил близость пьесы к «роману» и одновременно преобладание в ней «сплошной лирики» (А. Плещееву, 30 сентября 1889 г.). Он соглашался, что пьеса, «должно быть, несносна по конструкции» (Суворину, 1 ноября 1889 г.), и причину неудачи объяснял тем, что писал «без учителя и опыта» (приведено в ответном письме П. М. Свободина 31 октября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 213).

«Леший» был встречен в театрально-литературных кругах очень сдержанно. А. П. Ленский, Вл. И. Немирович-Данченко, Суворин, Плещеев, И. Л. Леонтьев (Щеглов) отмечали «несценичность» пьесы. Члены «импровизированного» Театрально-литературного комитета (И. Всеволожский. Д. В. Григорович, А. А. Потехин, Н. Ф. Сазонов) единогласно забраковали ее: «Хорошо, поразительно хорошо, но до такой степени странно, – говорили они, – повесть, прекрасная повесть, но не комедия» (письмо Свободина 10 октября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 206). Леонтьев (Щеглов), основываясь на отзывах других лиц, называл пьесу лишь «великолепным материалом» и писал Чехову, что «пренебрегать законами сцены, логично выросшими на почве Мольера и Грибоедова, – нельзя, нельзя и нельзя!!!» (25 марта 1890 г. – ГБЛ).

Немирович-Данченко вспоминал, что успех «Лешего» на сцене (премьера – 27 декабря 1889 г.) был «сдержанным», и добавлял: «И в сценической форме у автора мне казалось что-то не все благополучно» ( Из прошлого, стр. 32). Другой очевидец премьеры отмечал, что хотя «некоторые моменты „Лешего“ глубоко взволновали, нашли отклик в душе», но «в общем до публики спектакль не дошел, и вторая драма, полная тончайшей прелести, глубины, взволнованности, особой чеховской мудрости, быстро исчезла со сцены, была ограничена самыми немногими представлениями» (Ник. Эфрос. Московский Художественный театр. 1898–1923. М., 1924, стр. 26).

В печатных отзывах говорилось о «странных свойствах» пьесы, высмеивалось стремление «перенести на сцену будничную жизнь», «повседневные разговоры за выпивкой и закуской» («Артист», 1890, кн. 6, февраль, стр. 124–125) – то есть как раз то, что Чехову при работе над «Лешим» казалось самым существенным.

Провал «Лешего» сильно отозвался на Чехове. С. Ф. Рассохин позднее вспоминал: «Особенно заметной была горечь в его словах, когда в Шелапутинском театре, при антрепризе Абрамовой, провалился его „Леший“…» (<Ф. Мухортов.> Дебюты Чехова-драматурга. «Иванов» и «Медведь» у Корша. – «Раннее утро», 1910, 17 января, № 13. Подпись: Ор.). Когда через много лет Чехов припоминал особенно разительные примеры неуспеха пьес, он назвал два своих произведения: «Мне шикали так, как ни одному автору не шикали. – И за „Лешего“ и за „Чайку“» (А. Федоров. А. П. Чехов. – «Южные записки», 1904, № 34 от 1 августа, стр. 24; сб. «О Чехове. Воспоминания и статьи». М., 1910, стр. 298).

4

К периоду конца 80 – начала 90-х годов относится ряд неосуществленных драматургических замыслов Чехова.

В процессе работы над «Лешим», когда первоначальный план совместного создания пьесы с Сувориным был отставлен, у него зародился другой замысел совместной работы: писать вместе с Сувориным историческую драму. В связи с этим в конце 1888 г. он предложил Суворину ряд сюжетов: «Давайте напишем трагедию „Олоферн“ на мотив оперы „Юдифь“, где заставим Юдифь влюбиться в Олоферна; хороший полководец погиб от жидовской хитрости… Сюжетов много. Можно „Соломона“ написать, можно взять Наполеона III и Евгению или Наполеона I на Эльбе…» (15 ноября 1888 г.).