Текст книги "Том 12. Пьесы 1889-1891"

Автор книги: Антон Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Рецензенты упрекали Чехова в том, что не только сам Иванов «не видит тех причин, которые привели его роковым образом к погибели. Не видит их и читатель <…> Подобно Иванову, и читатель задает вопросы: что же именно порождает того или другого Иванова? и почему у нас так много Ивановых, что оказалось возможным появление специально-хмурого писателя?» (Ал. Потапов. Из жизни и литературы. А. П. Чехов и публицистическая критика. – «Образование», 1900, № 1, отд. II, стр. 18). Отмечалось, что «у читателя не создается цельных драматических иллюзий», «ему не уловить воплощенияИванова, не понять его <…> Если угодно – г. Чехов в „Иванове“ выставил нам между прочим портрет – и над ним мы довольно призадумались; но превращения холста в человеческий образ – так и не видели» (А. Налимов. Современный драматург. О драмах г. Антона Чехова. – «Литературный вестник», 1903, т. VI, кн. 7–8, стр. 213, 214).

Но все же этой критикой была замечена и драматургическая новизна пьесы Чехова, ее отличия от традиционной «проблемной» или «сюжетной» драмы. В. А. Тихонов подчеркивал, что в пьесе отсутствует театральная рутина, что от нее «повеяло свежим, здоровым воздухом». О премьере «Иванова» он отзывался как о подлинном «театральном событии»: «С самого начала действия зритель чувствует себя в недоумении. Он еще не привык ко всему тому, что творится на сцене. Это все так ново, так необычно» («Неделя», 1889, № 6 от 5 февраля, стлб. 205–207, отд. Заметки). Говорилось также, что Чехов «рискнул ввести на сцену сложный психологический анализ» и что интерес драматурга «сосредоточивается на характерах и бытовых подробностях, а не на интриге» («Русский драматический театр». – «Север», 1889, № 8 от 19 февраля, стр. 159, отд. Смесь).

И. Н. Ге полемизировал с теми, кто считал пьесу «непонятной и даже скучной», и объяснял, что пьеса Чехова – совсем не то, что « привыкли видетьна сцене; его „Иванов“ дышит новизной, чем-то свежим <…> Мы привыкли видеть в пьесе непременно какую-то интригу, ряд хитросплетений <…> гражданскую скорбь или проведение автором какой-нибудь тенденциозной идеи, – но не привыкли к изображению на сцене нашей серенькой жизни, без прикрас, исключительных явлений и всяких интриг, – настолько не привыкли, что видим в жизненных, без всякого подъема, типах, живущих на подмостках театра настоящею общественною жизнию, – нечто неинтересное, непонятное, скучное» (И. Ге. Товарищество московских драматических артистов. Бенефис В. Н. Давыдова. «Иванов», комедия в 4 действиях, соч. А. Чехова. – «Одесский листок», 1889, 30 апреля, № 113).

Киевский рецензент писал: «Эта драма, представляющая совершенно оригинальное явление, не похожее на обыденные типы гг. В. Крылова, Шпажинского и т. п., представляет выдающийся интерес» («Киевское слово», 1889, 14 мая, № 674, отд. Местная хроника).

Тифлисский обозреватель находил пьесу в высшей степени оригинальным произведением и отмечал, что «пьеса эта заинтриговывает зрителя не столько интригой ее и сюжетом, сколько талантливым воспроизведением, в самом реальном виде, движений человеческой души», высоко оценил данный в ней «психологический анализ личности», нашел «могучий талант в понимании и умении передавать психологические перипетии души человеческой» («Тифлисский театр». – «Кавказ», 1889, 30 июня, № 170. Подпись: В. – ч).

В журнале «Артист» утверждалось, что пьеса Чехова представляет несомненно выдающееся явление в современной драматической литературе, указывалось на «чрезвычайно тонкую психическую подкладку», на изображение «неисчерпаемой области души человеческой» («Театр г. Корша. Заметки и впечатления». – «Артист», 1889, кн. II, октябрь, стр. 108. Подпись: А.). Через несколько лет критик В. Л. Кигн припоминал, «какой вздох облегчения вырвался у публики, и даже у критики, когда на сцене явился „Иванов“ г. Чехова» и от пьесы «пахнуло такой свежестью, свободой, умом и искренностью, что радость, с которой она была встречена, и законна и понятна» («А. Чехов». – «Книжки Недели», 1891, № 5, стр. 208, отд. Беседы о литературе. Подпись: 1).

Правда, те же критики, которые видели в «Иванове» элементы новизны, одновременно подчеркивали драматургическую неопытность Чехова, несовершенство драматической формы пьесы, ее несценичность и т. п. Тот же Тихонов указывал на «чисто технические недочеты», «несколько неуклюжие и угловатые приемы» («Неделя»); Дистерло выделил недостаток, «обличающий в авторе еще неопытного драматурга»: сам Иванов «совсем почти не действует», и его появления на сцене «не представляют настоящего драматического изображения характера, раскрывающегося в действии» («Неделя»); Введенский – «необыкновенное обилие вводных, к делу не относящихся сцен и разговоров» («Русские ведомости»); Андреевский – «неумелость автора придать действию пьесы необходимую сценичность, интерес и оживление, а также и растянутость совершенно неинтересных разговоров между действующими лицами, а подчас и совершенно излишние повторения» («Киевское слово»).

Суворин хотя и признавал, что талант Чехова включает в себя «элемент драматический в значительной степени», однако обставил это признание рядом оговорок: «Драматическая форма, очевидно, еще стесняет автора или не подчиняется ему. Характеры сложились в голове автора не драматически, а беллетристически, а потому движения и действия в пьесе мало». «Центральная фигура в пьесе, Иванов, для полного и яркого своего развития требовала бы широких рамок романа или большой повести…» («Новое время»).

В статье И. Н. Ге говорилось: «…если можно в чем винить г. Чехова, так только в том, что он не будучи еще вполне освоенным с условиями сцены, упустил из виду, что сцена – есть изображение жизни, а не сама жизнь <…> что поэтому автор, писавши сценическое произведение, обязательно должен необходимые места в пьесе, называемые в картине пятнами, выдать яснее, усиливая их» («Одесский листок»). Критик «Артиста» утверждал, что талант Чехова «направлен преимущественно к повествовательной форме», и отмечал в пьесе «многие крупные недостатки»: «самая концепция драмы, техническое строение ее мало удовлетворительны», характер Иванова «малоподвижен, он не развивается перед зрителем», «в пьесе мало яркости», «события часто заменяются рассказами действующих лиц» и т. д.

После выхода «Скучной истории» Кигн отметил единство настроения, которым проникнуты повесть и пьеса, и сходство героев, которые «уже носят в себе зачатки хандры» («Беседы о литературе». – «Книжки Недели», 1891, № 1, стр. 178. Подпись: 1). Подчеркивалось также их различие: если в пьесе Чехов ограничился «одним констатированием факта», то в повести сделал уже «попытку объяснить существование столь ненормального явления в обществе» («Еженедельное обозрение», 1889, т. X, № 299 от 29 октября, стлб. 702–704, отд. Журнальные новинки. Подпись: А-ъ).

Михайловский тоже находил в обоих произведениях сходное «ощущение тоски и тусклости „действительности“», но в пьесе заметил только «идеализацию отсутствия идеалов», а в повести уже «тоску по общей идее и мучительное сознание ее необходимости» («Письма о разных разностях». – «Русские ведомости», 1890, 18 апреля, № 104). Было замечено, что Иванов имеет много общего со старым профессором: в обеих вещах показан «процесс падения человека» под воздействием «окружающего мрака, животных интересов, обыденной пошлости». При этом повесть рассматривалась как «разгадка этой, в отдельности взятой, довольно странной драмы»: Иванов – «не вполне законченный, выношенный профессор, а профессор – тот же Иванов, до конца продуманный» (В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова (Критический очерк). – «Мир божий», 1903, № 1, стр. 97, 98, 101).

От Иванова протягивались нити к близким ему образам в других произведениях Чехова – «Дуэль», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека» (см. М. Протопопов. Жертва безвременья (Повести г. Антона Чехова). – «Русская мысль», 1892, № 6; П. Перцов. Изъяны творчества. – Указ. соч.; П. Краснов. Осенние беллетристы. II. Ан. П. Чехов. – «Труд», 1895, № 1; И. Мерцалов. Главные представители современной русской беллетристики. – «Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф», 1898, № 8–9; Вс. Чешихин. Современное общество в произведениях Боборыкина и Чехова. Одесса, 1899; Волжский<А. Глинка>. Очерки о Чехове. СПб., 1903, и др.).

Критика сравнивала Иванова также с героями последующих пьес Чехова. Т. И. Полнер находил, что «Иванов», «Дядя Ваня» и «Чайка» образуют своеобразную трилогию настроения, которое пронизывает все три произведения: если Иванову окружающий его мир представлялся «ненормальным, болезненным, исключительным», то в следующих пьесах «все бури, волновавшие Иванова, смолкают», и «бурный период сомнений, разочарований, озлобления уступает место равнодушию, спокойствию и апатии…» (Тихон Полнер. Драматические произведения А. П. Чехова. «Пьесы», СПб., 1897. – «Русские ведомости», 1897, 3 октября, № 273).

Соловьев (Андреевич) называл Иванова «благороднейшим провинциальным деятелем» и в его печальной истории, как и в истории Астрова, дяди Вани, видел «роковую судьбу лучших людей, культуртрегеров провинции» ( Андреевич. Антон Павлович Чехов. – «Жизнь», 1899, № 4, стр. 198, 199). Основной чертой пьес «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» критик считал противопоставление мечты и действительности и называл эту особенность чеховских произведений «сатирой»: «Его сатира вся построена на основных противоречиях: иллюзии и действительности, мечты и прозы жизни, крошечных сил человека и огромности сил стихийных, претензий человеческого разума и не только не считающегося с ними, но и жестоко над ними надсмехающегося величия жизни». Пафос произведений Чехова – не в «насмешке», не в «негодовании»; он хотя и сродни гоголевскому, но лишен его утверждающе-учительного начала: «…это как раз та сатира, которую только и могла создать неверующая, скептическая и метафизически настроенная эпоха 80-х годов» ( Андреевич. Очерки текущей русской литературы. О хищниках и одиноких людях. – «Жизнь», 1901, № 2, стр. 367).

В ялтинском архиве Чехова сохранилась рукопись статьи петербургского критика В. К. Петерсена, видимо, предназначавшаяся для публикации, но затем пересланная автором Чехову. Критик находил пьесу «превосходным произведением» и считал, что она «является капитальным вкладом в сокровищницу русской литературы». По его мнению, в «Иванове» отражен «тяжелый этический кризис» современного поколения, «великий раскол между верой и правдой, между идеалом и действительностью», развенчано пустое «геройство» и претензии на «псевдоподвиги»: «Драма Чехова вводит нас именно в среду этих претенциозных героинь и героев, изнемогающих под бременем своих никому не нужных подвигов <…> Г-ну Чехову бесспорно принадлежит заслуга первого трезвого отношения к этому ужасающему явлению эпохи. Он как истинный художник вывел ненужный героизм претенциозной бездарности на чистую воду».

Приведя слова Иванова из его последнего монолога, свидетельствующие о ясном сознании им причин своей измотанности и тоски, рецензент писал: «Несмотря однако на эту ясность сознания причины самого явления, в словах и действиях Иванова вы не чувствуете раскаяния, не чувствуете простоты отношения к предмету, потому что Иванов морализирующий, советующий жить но шаблону, серенькой обыденной жизнью, – другому Иванову, – самого себя но согласен исключить из числа героев. Он разбит, он упал, надломлен, болен наконец, но он все же горой, в свое время двигавший горами». В построении действия пьесы и неумолимом движении Иванова к гибели критик увидел сходство с «трагедией рока»: «Жертва обречена с первого же мгновения <…> В течение всей драмы зритель видит человека погибшего, но который пробует еще упираться, пробует оттянуть минуту неизбежной расплаты, хотя сам и чувствует и других заставляет понять, что это неизбежно и неотвратимо».

Автор статьи отмечал, что тип Иванова обрисован в пьесе «весьма разносторонне и полно благодаря оригинальному приему автора: разделять один тип на два или даже на несколько действующих лиц». Иванов и Львов – «оба представляют трагическую сторону претенциозного героизма. Львов – восходящую фазу, Иванов – нисходящую <…> В драме г. Чехова мы видим Иванова – молодого, стремящегося к подвигу – в лице Львова. Видим жертвы этих подвигов – восторженную (первая стадия) в лице Сашеньки, – убитую и замученную (вторая стадия) в образе Сарры. Сам Иванов изображает явление в момент проснувшегося сознания и предстоящего наказания. Наконец Лебедев – это Иванов уже убитый, уже наказанный».

К страждущим «подвига» критик причислял также Сашу: «Саша Лебедева – это почти та же Сарра до замужества, ей также хочется попасть в мышеловку, хочется принести себя в жертву, хочется совершить подвиг».

Положительное значение драмы критик видел в том, что она отделяет «всякое нытье, всякое пустое геройство» от подвигов действительных и геройства настоящего: «Ну вот теперь, после чеховского Иванова, этому героизму пришел вожделенный конец <…> Покуда это еще драма и даже трагедия, но за нею появится непременно и здоровый смех комедии» (Н. Ладожский. Трагедия скуки и уныния. «Иванов», драма в 4-х действиях Антона Чехова («Северный вестник», № 3). – ДМЧ).

В июне 1903 г. Главным управлением по делам печати было рассмотрено ходатайство уездного комитета попечительства о народной трезвости в г. Александровске о разрешении к постановке на сцене народных театров пьес Чехова «Иванов», «Чайка» и «Дядя Ваня». В своем заключении цензор Е. Ламкерт писал, что «во всех трех пьесах рисуется быт образованных классов в непривлекательном виде, причем безнравственные с точки зрения общепринятой морали поступки и отношения выводимых автором лиц выставляются в симпатичном свете, вследствие чего не могут не смутить народных воззрений на нравственность». На этом основании 6 июня 1903 г. ходатайство было отклонено и постановка пьес в народных театрах запрещена ( ЦГИА; Чехов. Лит. архив, стр. 266). Пьеса «Иванов» – единственная из пьес Чехова, вошедших в издание А. Ф. Маркса, – была также запрещена Ученым комитетом министерства народного просвещения для народных читален и библиотек.

Пьеса была переведена на чешский язык Б. Прусиком, который сообщал Чехову 15/28 сентября 1900 г.: «„Иванова“ я <…> уже перевел и отдал в печать…» ( ГБЛ). 24 августа 1903 г. к Чехову обращался А. В. Гурвич из Вильны с просьбой разрешить перевод пьесы «для еврейской сцены» ( ГБЛ).

Стр. 65. Ступайте, зулусы… – В ранней редакции пьесы Лебедев с этими словами обращался к «пещерным людям» – Дудкину и Косых (см. т. XI, стр. 273). Затем Дудкин был исключен из числа действующих лиц; в предыдущей сцене собеседником Косых сделан теперь доктор Львов – уже совсем не «зулус». Однако прежняя реплика, относившаяся когда-то к Косых и Дудкину, в тексте сохранилась.

Стр. 251 (варианты). О женщины, ничтожество вам имя! – Слова Гамлета в одноименной трагедии Шекспира (д. I, явл. 2; перевод Н. А. Полевого).

…на Днепре в камышах ~ Точно корову в сарае заперли. – Находясь в усадьбе Линтваревых близ Сум, Чехов писал А. С. Суворину о «таинственной птице» – «водяном бугае» (местное название выпи): «сидит где-то далеко в камышах и днем и ночью издает крик, похожий отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на рев запертой в сарае коровы» (30 мая 1888 г., ср. письмо И. Л. Леонтьеву-Щеглову от 10 мая). Крик этой птицы упоминается также в повести «В овраге». [42]42
  Остальные примечания к пьесе см. в т. XI, где помещена ее ранняя редакция.


[Закрыть]

ТАТЬЯНА РЕПИНА

Впервые – отдельный типографский оттиск: Татьяна Репина. Драма в 1 действии Антона Чехова (Посвящается А. С. Суворину). СПб., 1889.

С сокращением ряда мест из богослужения перепечатано в книге: М. Чехов. Антон Чехов. Театр, актеры и «Татьяна Репина». Пг., 1924. В полном виде – в сборнике: Чехов, « Атеней».

Печатается по экземпляру отдельного оттиска 1889 г. ( ДМЧ), с сохранением имеющихся в нем некоторых отступлений от канонического текста церковного богослужения.

1

Пьеса написана в начале марта 1889 г. и сюжетно связана с одноименной четырехактной комедией А. С. Суворина, премьера которой состоялась в Петербурге 11 декабря 1888 г. и в Москве 16 января 1889 г. В пьесе действуют те же лица, что и в суворинской «Татьяне Репиной»: разорившийся помещик, светский жуир и «специалист по женской части» Петр Иванович Сабинин (пьеса Суворина первоначально так и называлась – «Охота на женщин»); невеста Сабинина – молодая вдова и очень богатая помещица Вера Александровна Оленина; близкий друг Сабинина помещик Платон Михайлович Котельников; помещик Андрей Андреевич Кокошкин; его жена и тетка Олениной Анна Львовна Кокошкина; антрепренер театра, в котором когда-то играла Татьяна Репина, – Захар Ильич Матвеев; банкир Давид Соломонович Зоненштейн; адвокат Патронников.

Сюжет «Татьяны Репиной» Суворина навеян трагической судьбой актрисы Е. П. Кадминой, которая в 1881 г. во время представления «Василисы Мелентьевой» на сцене Харьковского театра приняла яд и через несколько дней скончалась (это событие отразилось также в повести И. С. Тургенева «После смерти» («Клара Милич»), в рассказе А. И. Куприна «Последний дебют» и ряде других произведений того времени).

Обстоятельства, при которых Чехов написал свою «Татьяну Репину», рассказал впоследствии его брат Михаил Павлович: «У него была своя библиотека из богослужебных книг, часть которой еще и доныне находится в его доме в Ялте <…> И вот, в один из дней, задумав сделать старику Суворину подарок, он достал с полки служебник, открыл чин венчания и, только „для собственного удовольствия“ и нисколько не предназначая свое произведение для критики и публики, написал одноактную пьесу – продолжение суворинской „Татьяны Репиной“. Я напомню читателю, что суворинская драма кончается смертью Татьяны Репиной и что дальнейшее, т. е. удалось ли ее возлюбленному Сабинину жениться на вновь обольщенной им даме Олениной и если удалось, то каково было его душевное состояние, когда он узнал, что брошенная им Татьяна Репина отравилась – так и осталось невыясненным <…> И вот Антон Чехов и написал такое продолжение» (М. Чехов. Антон Чехов. Театр, актеры и «Татьяна Репина», стр. 60–61).

5 марта 1889 г. Чехов, поблагодарив Суворина за обещание прислать иностранные словари, писал ему: «За словари я пришлю Вам подарок очень дешевый и бесполезный, но такой, какой только я один могу подарить Вам. Ждите».

Свой «подарок», то есть пьесу, Чехов послал Суворину на следующий день и сообщал при этом: «Сочинил я его в один присест, спешил, а потому вышел он у меня дешевле дешевого. За то, что я воспользовался Вашим заглавием, подавайте в суд. Не показывайте его никому, а, прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая».

Получив рукопись пьесы (не сохранилась), Суворин отпечатал с нее в своей типографии несколько экземпляров малого формата (в 1/64 долю листа). В начале мая 1889 г. он послал Чехову сначала корректурный оттиск, а затем готовый отпечатанный экземпляр. Чехов ответил ему 14 мая 1889 г. и высказал по этому поводу несколько замечаний: «Бумага очень хорошая. Фамилию свою я в корректуре зачеркнул, и мне непонятно, как это она уцелела. Зачеркнул, т. е. исправил, я и многие опечатки, к<ото>рые тоже уцелели. Впрочем, все это вздор. Для большей иллюзии следовало бы напечатать на обложке не Петербург, а Leipzig» (14 мая 1889 г.).

Указание на Лейпциг содержало, видимо, намек на неофициальный характер издания: пьеса, изображавшая церковный обряд венчания с цитатами из богослужебных книг, безусловно не могла быть разрешена цензурой. Действительно, многие нелегальные издания, запрещенные к обращению в России, печатались в Лейпциге или маскировали ссылкой на Лейпциг подлинное место издания. Такой именно смысл упоминания о Лейпциге подсказывается также содержанием одного из предыдущих писем Чехова, где затрагивалась та же тема: он просил Суворина, собиравшегося в Германию, привезти ему из-за границы «запрещенных книжек и газет» (4 мая 1889 г.).

Суворин показал пьесу А. Н. Плещееву, который отозвался о ней в письме к Чехову от 22 мая 1889 г.: «Очень оригинальная вещица; мне понравилось. Жаль только, что там больше текста св. писания – нежели разговоров…» ( ГБЛ). Одновременно он писал о пьесе Суворину: «Знаете, Алексей Сергеевич, она мне не так понравилась. Тут мало чеховского и слишком много текста писания» (7 июня 1889 г. – «Письма русских писателей к А. С. Суворину». Л., 1927, стр. 127).

Об экземпляре пьесы, который оставался у Суворина и был обнаружен тотчас после его смерти в 1912 г., в печати тогда сообщалось: «В бумагах А. С. Суворина оказался печатный экземпляр пьесы-пародии в одном действии А. П. Чехова „Татьяна Репина“. В предисловии сказано, что пьеса отпечатана в трех экземплярах, один из которых принадлежит Суворину, другой Плещееву, а третий Чехову. Сохранился, очевидно, единственный экземпляр А. С. Суворина, так как остальных никто не видел и никто не слышал об них» («Новое время», 1912, 19 августа, № 13088, отд. Театр и музыка).

Однако о пьесе упоминалось ранее в опубликованных в 1907 г. воспоминаниях М. П. Чехова, который сообщал: «…уже будучи известным писателем, Антон Павлович написал пьесу, заглавие которой я позабыл. Кажется, продолжение суворинской „Татьяны Репиной“. К сожалению, у меня сохранились только четыре страницы печатного экземпляра этой пьесы. Она начинается так…» Далее приводился текст начала пьесы, после чего мемуарист продолжал: «В бумагах Антона Павловича, вероятно, имеется полный экземпляр этой единственной в своем роде пьесы. Она напечатана; очень миниатюрного формата» (М. Чехов. Об А. П. Чехове. Воспоминания. – «Новое слово», 1907, № 1, стр. 199–200; см. также: «Шуточные произведения А. Чехова (Из воспоминаний М. П. Чехова)». – «Северные зори», 1910, № 6 от 15 января, стлб. 29–30).

Экземпляр, принадлежавший Чехову, находится в архиве Дома-музея А. П. Чехова в Ялте. О «плещеевском» экземпляре никаких сведений не сохранилось. Не исключено, что в руках М. П. Чехова находились как раз его остатки. Среди материалов чеховского архива в ЦГАЛИимеются четыре начальных страницы (без обложки) неизвестного экземпляра – возможно, те самые, о которых упоминал в 1907 г. М. П. Чехов.

Библиограф М. П. Кленский в своем указателе сочинений Чехова писал о напечатанных Сувориным трехэкземплярах пьесы: «Один экз. получил автор, другие два хранились у А. С. Суворина. 31-го янв. 1890 г. он подарил один экз. П. А. Ефремову. Этот (Ефремовский) экз., с надписью А. С. Суворина, был подарен Льну Эдуардовичу Бухгейм, а затем поступил в библиотеку Пушкинского Дома. О судьбе третьего экз. ничего неизвестно» ( Чехов, « Атеней», стр. 294). В настоящее время в фондах Пушкинского дома ( ИРЛИ) экземпляра «Татьяны Репиной» нет.

2

В литературе о Чехове долго бытовало мнение о пародийном характере чеховской «Татьяны Репиной» – мнение, впервые высказанное самим Сувориным, который на автографе письма Чехова к нему от 6 марта 1889 г. в пояснение строк о посланном ему «подарке» надписал: «Пародия на мою „Татьяну Репину“» (см. т. III Писем, стр. 402).

Этот тезис решительно отверг А. С. Долинин в статье, сопровождавшей первую полную публикацию пьесы: он считал, что «не подражание имеем мы здесь и не стилизацию под эту пьесу, а совершенно самостоятельную художественную концепцию <…> Причем целью у него было – отнюдь не дискредитирование путем пародии художественного канона Суворина, а наоборот – попытка положительного характера: обнаружить, в известном смысле, на опыте чужом, свой новый, в постепенном созревании, становящийся канон…»

В художественной ткани пьесы Долинин различал два сюжетных слоя: комический фон, данный статически и передающий комизм обстановки – «стилистический контраст между торжественностью венчального обряда, превращенного в зрелище, и пошлой болтовней рассеянной толпы»; и второй, главный, сюжетный слой – динамически развивающийся мотив тревоги и нарастающей трагической напряженности: «обряд уже больше никого не интересует, центр внимания весь сосредоточен на Репиной, вокруг смерти которой и ведутся шепотом разговоры».

Наиболее показательным для новых художественных приемов Чехова автор статьи считал сюжетный финал пьесы, возникновение «тени» Репиной – «дамы в черном»: «здесь первое яркое отражение исканий Чехова в области драматургии, его сознательного отступления от обычного драматургического канона и „Татьяны Репиной“ в частности <…> Суворин был в своей „Татьяне Репиной“ целиком во власти господствовавшего тогда драматического шаблона, требовавшего от пьесы такого построения, чтобы она представляла собою нарастание сильных и ярких эффектов, число и сила которых по мере приближения к финалу должны были все более и более увеличиваться <…> И вот в этом наброске-оклике Суворину, в этой одноактной драме и сделана первая попытка, на опыте чужом, отступления от шаблона; что и сказывается прежде всего в ее сюжетном финале. Был бы возможен здесь эффект, аналогичный самому сильному драматическому эффекту суворинского финала, определяющему всю композицию пьесы: „дама в черном“ умирает в церкви на глазах у публики, проклиная Сабинина. Этот завершающий сюжетный мотив Чехов не отвергает, но дает его в иной ситуации, тоже определяющей характер всей драмы; даму в черном он оставляет после всех одну в ее предсмертных страданиях <…> От эффектности сценической, которая, повторяем, еще была приемлема для Чехова в „Иванове“, центр тяжести переносится преимущественно в сторону эмоционально-лирическую, намечаются первые проблески так называемой драмы настроения. Так будут строиться завершающие финалы во всех его будущих пьесах („Дядя Ваня“, „Три сестры“, „Вишневый сад“), такова будет основная тенденция в переделке „Лешего“ в „Дядю Ваню“. Так набросок упережает тот путь, на который Чехов вступил твердо уже после „Лешего“, созданного в том же 1889 г.» (А. Долинин. Пародия ли «Татьяна Ренина» Чехова? – Чехов, « Атеней», стр. 62, 63, 76, 79, 81 и 82).

Отмечалась близость общей формы пьесы Чехова к сценке «Во время церковной службы» из романа «Около брака» («Autour de mariage», 1883) французской писательницы Г. де-Мартель-де-Жанвиль, писавшей под псевдонимом Жип. В этом эпизоде (сцена 5) также изображался торжественный обряд венчания, болтовня светской публики на фоне богослужения, появление в церкви дамы в полутраурной одежде – бывшей возлюбленной жениха, маркиза д’Алали и т. д. Это произведение Жип в сценической переделке К. Кремье было показано в Михайловском театре французской труппой в декабре 1888 г., когда Чехов находился в Петербурге (см.: Е. Смирнова-Чикина. «Татьяна Ренина» Антона Чехова. – Сб. «В творческой лаборатории Чехова». М., 1974).

Стр. 80. …пачулями разит… – Тропическое растение из рода погостемон, содержащее эфирное масло, которое шло для изготовления недорогих духов с резким запахом.

Стр. 94. Зафилософствуй – и ум вскружится. – Из «Горя от ума» А. С. Грибоедова. В речи Фамусова: «Пофилософствуй – ум вскружится» (д. II, явл. 1).

Назад к карточке книги "Том 12. Пьесы 1889-1891"