Текст книги "Бой бес правил"
Автор книги: Антон Мякшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
ГЛАВА 3
Наше возвращение к месту дислокации дивизии не было, надо сказать, похожим на триумфальное шествие победителей. Хотя бы потому, что Карась, которого я с большим трудом оторвал от цистерны, разучился прямо ходить и передвигаться мог исключительно на четвереньках. Правда, бегать на четвереньках у него получалось неплохо – настолько неплохо, что, подустав, я вскочил на него верхом, как на боевого коня, и остаток пути проехал в относительном комфорте. Петро ничуть не обиделся. Напротив, он так вошел в роль, что время от времени взбрыкивал и ржал.
В общем, Анна, выбежавшая встречать нас, лишь ахнула и открыла рот.
– Я так беспокоилась! – закричала она, всплескивая руками. – В городе такое началось!.. А вас все нету! Ой, товарищ Адольф, в каком вы виде…
Я оглянулся. Да… битва в самом разгаре.
Над Волынском полыхало зарево. То и дело до нас долетали тяжкие удары и яростные вопли. Когда дым немного рассеивался, в лунном свете можно было разглядеть рогатую макушку демона и снующего между рогов с резвостью аса-истребителя боевого мечника-серафима.
– Все нормально, – успокоил я Анну. – Разведрейд прошел успешно.
– Какие будут приказания? – осведомилась кикимора, старательно глядя в сторону.
Я наконец догадался спрыгнуть со своего скакуна и прикрыться шляпой. И отдал первые приказания:
– Этого иноходца немедленно в стойло!.. Тьфу, то есть на гауптвахту. Дивизия! Слушай мою команду. Готовность номер один! А мне принесите какие-нибудь штаны…
Двое леших повели под уздцы спотыкающегося Петра. Матрос пытался лягаться, протестующе ржал и пел лошадиную песню: «Кони в яблока-ах!.. Кони серы-ые!..»
И где он только ее слышал?
Подбежавший комиссар Огоньков деликатно заслонил меня от Анны и сунул в руки штаны.
– Предлагаю, – горячо зашептал он, пока я одевался, – этого несознательного, пьяного элемента лишить звания личного ординарца и понизить в пехотинцы! Позор какой-то! Мало того что ушел в самоволку, так еще и человеческий облик потерял…
– Разберемся, – пообещал я. – Который час?
– Рассвет скоро, – сказала Анна, взглянув на небо. – Луны уже не видно. Товарищ комиссар Адольф! Докладываю: дивизия готова к бою. Разрешите начинать штурм! Город Волынск будет наш!
– Трубите сбор всех частей! – приказал я.
Сборы протекали бурно. Будто грозовое небо, освещало нас зарево. Вокруг бродили встревоженные лешие, оттаптывали друг другу ноги и то и дело дрались, пытаясь самостоятельно построиться в шеренги. С булыжниками в руках метались всюду домовые. Оборотни, готовясь с первыми лучами солнца перевоплотиться из зверей в людей, возбужденно выли и щелкали зубами. Помимо всего прочего, и без того напряженную обстановку дополнительно будоражил пьяный Карась. Никак он не хотел спокойно сидеть на гауптвахте (то есть под телегой) – то и дело выбегал на пригорок, где расположился наш штаб, и, перемежая речь ржанием, взволнованно орал:
– Бр-рать приступом гор-род! Скор-рее! А то цистерны растащат! Впер-ред!
Пока я коротко обрисовывал обстановку, Анна ахала, а товарищ Огоньков хмурился и старательно конспектировал мою речь.
– Итак, – закончил я, – момент для штурма, конечно, идеальный. Барлог и Витольд усердно колошматят друг друга, а мы в это время спокойненько можем подобраться к ним поближе и открыть ураганный артиллерийский огонь…
– Нежелательно было бы артиллерией, – внес предложение Огоньков. – Все-таки лучше сначала эвакуировать мирных жителей.
– Пр-равильна! Нельзя артиллерией! – снова возникла на пригорке фигура матроса. – Там же стратегически ценные трофеи в виде цистерн! Пр-редлагаю эвакуировать цистерны! Аи, отпустите, псы!..
– Но с другой стороны, – продолжал я, стараясь не обращать внимания на дикие крики, с которыми матрос отбивался от настигшего его конвоя, – рано утром из города должен выехать гонец с секретным пакетом для Барона. Как утверждал сам Черный Барон, в пакете находится нечто очень важное для него. Вот бы этого гонца перехватить!
– И допросить с пристрастием, —добавил Огоньков. – Он ведь наверняка знает точное местонахождение Барона. Мы бы тогда одним махом покончили с этой сволочью!
– Мало у нас войска, – задумчиво выговорила Анна. – На битву с Барлогом и этим серафимом нужно двинуть полным составом. А кто тогда будет оцеплять город и ловить гонца?
– Пр-равильна! – заорал выскользнувший из рук леших Петре – Гонца! Гонца надо послать с ведр-ром! Пущай он потихоньку нам хотя бы ведро н-национа-лизирует!
– Немедленно прекратите безобразие, товарищ! – вскочил Огоньков. – Какой пример вы подаете подопечным!
Сведения о стратегических трофеях и впрямь запали глубоко в душу лешим, пытавшимся урезонить моего ординарца. Они и вовсе теперь не сдерживали Карася, а только переглядывались, чесали косматые затылки и высказывались между собой в том смысле, что действительно неплохо было бы отбить пару цистерн у противника.
Ну я разозлился!
– Все под трибунал пойдете! – закричал я. – Невзирая на рабоче-крестьянское происхождение!
– Успокойтесь, товарищ комиссар командир дивизии Адольф, – ласково попросила Анна, – Я сама их урезоню. Смирна-а! – гаркнула она. – Арестованного под руки принять! На гауптвахту сопроводить! И охранять до дальнейших распоряжений!
Лешие тряхнули башками, подхватили брыкающегося Карася и скрылись.
– Так какими же будут наши дальнейшие действия? – снова смягчив голос до медовой сладости, обратилась она ко мне.
Я вздохнул. Гонец, конечно, гонцом, но и с Барлогом нужно что-то решать. И с Витольдом. Если их вовремя не остановить, они нам еще устроят. Допустим, в битве победил Барлог. Сбрасываем со счетов надоедливого серафима и неторопливо занимаем город. Повязать перепившихся офицеров ничего не стоит, но что мы будем делать ночью, когда распаленный сражением демон снова выйдет патрулировать улицы? Или другой вариант: Витольд укокошил Барлога. И открывает на меня сезон охоты. Еще лучше. Нет, товарищи…
– Нет, товарищи, – сказал я. – Выступаем немедленно. Пока не выглянуло солнце и оборотни из боевой кавалерии не превратились в стайку безобидных граждан. Пока лешие, домовые и прочие воины не утратили боевой дух. Демон и серафим заняты друг другом, вот мы на них неожиданно и нападем. Если управимся к утру, тут же займемся оцеплением города и вылавливанием гонца.
– А если не управимся? – поинтересовался Огоньков.
Я осекся. Но Анна меня выручила.
– Управимся, конечно, – сказала она. – А вам, товарищ комиссар Огоньков, стыдно проявлять упадническое настроение!
– Я пытаюсь рассуждать разумно, – обиженно забубнил Огоньков, – Ну правда, что будет, если эти… прислужник буржуазии и феодальный мракобес… не слишком уж покалечили друг друга? А вдруг они помирятся? И сообща набросятся на нас.
Мы с Анной переглянулись и рассмеялись.
– Скорее оборотень станет вегетарианцем, – сказала Анна, – чем демон и серафим придут к согласию. Как это может быть непонятным?
Огоньков прокашлялся и молвил:
– Хорошо, товарищи. Не будем заниматься болтовней. Время дорого. В бой!
– Дивизия! – зычно крикнул я, вскакивая на пригорок. – Готовность номер один!
Вокруг меня загудело, закипело. И произнес я слова, которые давно хотел уже произнести:
– Пехота, в дубины! Кавалерия, начать перевоплощение в боевых волков! Артиллерия, готовь к бою булыжники – орудия пролетариата! Клыки, зубы и когти наголо! Дивизия борцов за свободу малых Темных народов – в атаку! Ура-а-а-а!..
ГЛАВА 4
Дзин-нь!
Странный какой-то, кристально-нездешний звук легонько полыхнул и растаял в воздухе. Будто кто-то серебряным молоточком тюкнул по блюдцу горного хрусталя. Этот звук я, наверное, пробуждаясь, вынес из какого-то сновидения…
Открыв глаза, я зевнул и сел на кровати. Ого, вот это называется вырубился. Когда же бой-то закончился? Не помню… И кто победил? Ну, судя по тому, что я жив и даже не ранен, победили мы.
Эта мысль была настолько приятна, что я глупо улыбнулся. Однако тут же посерьезнел. Почему же я самого боя не помню? Странный провал в памяти настораживал… И где я, собственно, нахожусь?
Я оглядел комнату. Комната как комната, ничего особенного: дверь, кровать с никелированными шариками на изголовных прутах, толстенная перина. На стене мирно тикают ходики, в открытое окно задувает переполненный горькой полынью вечерний теплый ветерок. Ничего особенного, конечно, только почему у меня такое ощущение, что эту комнату я первый раз в жизни вижу?
Спрыгнув с кровати, я пошарил по карманам. Куда подевалась родная пачка «Мальборо»? Нет никакой пачки. Есть только кисет с вышитыми инициалами «В. И.», наполненный крупно порубленным табаком. И костяная короткая, причудливо изогнутая трубка.
«Наверное, трофеи», – решил я, закуривая.
Тяжелый сизый дым поплыл по комнате, вытянул щупальца в окно…
– Проснулся! – долетел из окна бодрый голос Петра Карася. – Проснулся, соколик наш! Иго-го!
– Тьфу ты! – заругался я. – Опять наклюкался ординарец. Все еще представляет себя лошадью. Эти чертовы цистерны не национализировать надо было, а взорвать, к чертовой бабушке Наине Карповне! Ну сейчас ты у меня получишь, алкаш…
Я подлетел к окну и открыл уже рот, чтобы высказать Карасю все, что я о нем думаю, но тут… Мне пришлось схватиться за подоконник, иначе я просто свалился бы на чисто вымытый дощатый пол.
Петро Карась, нисколько не пьяный, дерюжной рукавицей чистил бока вороного скакуна. Коняга, взбрыкивая, фыркала, время от времени поднимала морду и коротко ржала.
– Не балу-уй… – ласково шлепал ее Петро по крупу. – Эк тебя… Упарилась бедная…
Он обернулся, белозубо осклабился, увидев меня, одернул гимнастерку (куда подевались его тельняшка и матросский бушлат?), звякнул шпорами так, что лязгнула о сапоги кавалерийская шашка, пристегнутая к широкому ремню, и проговорил:
– Здоров же ты спать, товарищ комдив!
– Д-доброе утро, – дико прохрипел я, оглядываясь.
– Утро… Какое же, туды ее, утро? Ночь скоро! Я сглотнул.
– Откуда у тебя… обмундирование?
– Как это – откуда? – вылупился Петро. – Оттуда, откуда и у тебя. Не выспался, что ли?
Я машинально погладил себя по обтянутой гимнастеркой груди. Адово пекло! А меня кто переодел? Где мой мушкетерский наряд? Почему на мне гимнастерка, галифе, высокие хромовые сапоги, все бесчисленные эти ремни через плечи, по бедрам, на талии… полевая сумка, тяжелый маузер в деревянной кобуре, дурацкая шашка, какие-то непонятные ордена на нагрудном кармане…
Да что это я?! Обмундирование – какая ерунда! Мушкетерский костюм пропал – тьфу на него! Куда, я вас спрашиваю, подевалось хмурое февральское небо, ветер, гоняющий по обледенелой земле морозную дымку?!! Почему за окошком ластится к зеленой травке летнее солнце?!! Что это за люди в военной форме, в остроконечных красноармейских шлемах с желтыми звездами бродят рядом с конюшнями? Варят какую-то снедь в котлах на кострах, курят, сморкаются, смеются, чистят винтовки и шашки? Что происходит?!
– Петро… – позвал я, цепляясь ногтями за подоконник, как курица за насест.
– Чего, товарищ комдив?
В самом деле – чего? Спрашивать – почему сейчас лето, а не зима? Псы преисподней!
– Н-ничего… – промямлил я. – Хотя постой! Слушай, я что-то… правда, наверное, не выспался… Ты не помнишь, мы вчера город Волынск захватили или нет?
Карась захлопал глазами:
– Какой Волынск?
– Ну город… – сникая, прошептал я, – который штурмовали. На разведку я еще ходил… А потом Бар-лог… подтяжки… серафим-мечник…
Петро сунул пятерню под гимнастерку, деловито почесал живот… Покрутил головой и неуверенно рассмеялся.
– Не надо было тебе вчера самогон с трехгорным пивом мешать, – сказал он, похлопывая конягу, – а то в мозгах затемнение вышло… Какой еще Волынск? Били мы вчера врага-гада на станции Гром. Эх и почистили же сволочей! Ты, товарищ комдив, свой знаменитый прием применил – ход конем. Конницей то есть сначала вдарил, да в отступление! А они за нами! А мы тачанки развернули и всех покрошили из пулеметов! Ну а вечером, как водится, того… отметили событие. Я ж тебе, когда ты кадушку на голову кабатчику надел, говорил – охолони малость насчет пива. Жахни лучше чистого первачку! А ты квашеной капустой в бойцов покидался, окна переколотил, табуретки в печи попалил – расстегнулся весь и отвечаешь: мол, мне жарко! Мол, пивком горло надо прополоскать. Вот и прополоскал. Не помнишь?
– Н-не помню… – пробормотал я, чувствуя, как слабеют колени.
– Ну-у! – изумился Карась. – Брешешь, товарищ комдив! Неужто совсем ничего не помнишь? А как кабатчика на кобыле Лизке хотел женить? А как попов заставлял канкан танцевать? И это забыл? А как за Дуськой-самогонщицей гонялся? А как шашкой ногти стриг? Ну ты даешь, товарищ комдив!..
Чтобы не упасть, я отодвинулся от окна, сделал два шатких шага в глубь комнаты и опустился на кровать.
Та-а-ак… Это как же называется? Тихое помешательство? Или нет, судя по рассказам Карася, совсем не тихое, а очень даже буйное.
Надо сосредоточиться. Кто я? Комдив, это верно. Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов. По совместительству – бес оперативный сотрудник Адольф. Сон это, что ли? Я несколько раз ударил себя по щеке открытой ладонью. Пощечина прочувствовалась в полной мере, щека вспыхнула и заныла. Что же со мной такое происхо…
В дверь постучали.
– Да! – заорал я, подскочив на перине.
В комнату, чеканя шаг, вошел нахмурившийся и очень важный товарищ комиссар Огоньков… Настоящий товарищ Огоньков, только не длинноволосый, каким я его привык видеть, а коротко и аккуратно подстриженный; в кожанке с желтым бантом (чего это Красная Армия так полюбила желтый цвет?), в новеньких галифе и сапогах. Студенческой фуражки нет, зато появилось массивное пенсне на носу. И фиолетовый синяк под левым глазом.
– Разрешите доложить, товарищ комдив? – осведомился комиссар, козырнув.
– Докладывайте, политрук, – кивнул я.
– Из штаба прислали пакет, – проговорил Огоньков, – объявляют благодарность за боевые заслуги.
– Все?
– Все. Я могу идти?
– Можете, – сказал я. – Только… Откуда?.. – Я хотел спросить: откуда на меня свалилось все это? Но губы сами собой выговорили: – Откуда у вас, товарищ политрук, фингал?
– Издеваетесь, товарищ комдив?! – жалобно воскликнул Огоньков. – Опять ваши шуточки? Я от вас переведусь в интернациональный батальон, честное слово. Буду там лекции о дружбе народов читать китайцам, испанцам и чукчам… Почему у вас такое презрительное отношение к интеллигенции? Я понимаю – пролетарская гордость и все такое… Но чтобы боевого товарища обзывать «очкастой мымрой» и по морде бить за то, что боевой товарищ отказался участвовать в вашей дикой попойке!..
– Да я… – ахнул я, – никогда ничего подобного…
– А кто на прошлой неделе заставлял меня чернила хлебать и промокашками закусывать? – взвизгнул Огоньков.
– Ну это уж точно не я…
– А кто принадлежащие мне сочинения Шопенгауэра в двух томах скормил Барлогу? Кто…
– Кому скормил?! – снова подскочил я.
– А кто меня постоянно перед бойцами высмеивает? – неистовствовал, не слыша меня, политрук. – Кто кричит: «Бона, братцы, наша селедка четырехглазая пошкандыбала?» Это безобразие, товарищ комдив! Я непременно напишу о вас рапорт высшему командованию! Может быть, дивизией вы командуете лучше многих других, но сознательность ваша на нуле! Вот так!
И, громыхнув дверью, гневно сверкнув стеклышками пенсне, Огоньков выскочил из комнаты.
В чем дело? Что происходит?
И я, сжимая голову руками, повалился на кровать. Лежал я, силясь сообразить хотя бы что-нибудь из происходящего, примерно минуту – до того мгновения, как вечернее, пропитанное дымом, полынью, конским потом и гречневой кашей, умиротворенное небо не разорвала короткая пулеметная очередь.
А потом еще одна. А потом еще и еще. Через секунду пулемет гремел беспрерывно – дребезжали где-то стекла, орали куры… ошалевшая кошка с душераздирающим мявом пролетела мимо окна, – а пулемет все грохотал, невыносимо и оглушительно, будто кто-то безжалостный вставил мне в ухо отбойный молоток и переключил его на режим максимальной скорости.
Добравшись до окна, я высунулся наружу. Карась, зажимая уши, страдальчески морщился. Его коняга рвалась с привязи. Бойцы-красноармейцы повалились на землю, как по команде «воздушная тревога», каша из опрокинутых котлов шипела в почти погасших кострах. Пулемет грохотал! Кони безумствовали!
Нападение? Неожиданная атака противника? Но ведь никто не стремится дать отпор, никто даже не пытается спастись бегством. Все валяются в пыли, как эпилептики на сборищах «Белого братства».
– Это что такое? – заорал я так, что вывалился в окошко – прямо на голову Карасю.
– Анка осваивает новый пулемет, – простонал копошащийся подо мной Петре – С самого утра так. Постреляет – часок тихо, потом опять постреляет – опять тихо…
Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!
– Где она?
– А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…
– В какое время? Какая беда?!
– Да уж известно какая… – прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. – А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?
Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.
Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.
Анна – в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове – возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки – штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).
– Анна! – позвал я.
Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.
– Очухался, касатик? – хриплым басом осведомилась Анна.
Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека – темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…
– Бедная ты моя кикимора… – выдохнул я.
– Что-о-о?..
– Кикимора, – повторил я. – А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?
Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?
– Значит, я для тебя кикиморой стала? – угрожающе вопросила она. – А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!
– Да что вы все с ума посходили?! – взорвался я. – Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?
Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.
– Василий Иваныч, ты что городишь? – спросила она. – Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…
– Как ты меня назвала?
– Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!
– Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!
– Нет, ты – Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?
– Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!
Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:
– Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!
В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая – куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.
Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо – краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы – но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!
– Чапай топиться собрался! – долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. – Лови его!
Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.
Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.
Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.
– Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, – приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, – скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…
– Я же вам в сотый раз говорю, – простонал я, натягивая одеяло до подбородка. – Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…
– Ой что делается… – всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. – Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!
Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.
– Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? – предложил вдруг Петро. – Авось поможет… в разум войдешь?
– Кого приведешь?! – вскинулся я.
– Ну коня твоего боевого, – удивился Петро. – Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…
Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.
– Не надо Барлога, – вяло проговорил я. – Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…
Анна зарыдала:
– Снова он про свою нечисть бредить начинает! Раньше-то, когда перепьет лишнего, все про какого-то злобного шарманщика вспоминал, а теперь и вовсе свихнулся!
– Про какого еще шарманщика? – спросил я. Она не ответила.
– Хм… – отозвался вдруг из своего угла товарищ Огоньков. – Барлог… – Он все шелестел своими бумагами. – Барлог… Барлог… серафим-мечник Витольд…
Одеяло вместе с Петром полетело на пол. Анна испуганно взвизгнула. Я аж задохнулся, забившись на кровати:
– Что?! Откуда ты?..
– Я, конечно, в психиатрии не специалист, – важно проговорил товарищ комиссар, поправив пенсне, – но кое-что понимаю. Если лицом к лицу столкнуть помешанного с его собственным бредом, то шанс выздоровления… В общем, попрошу всех, кроме товарища комдива, освободить комнату.
Петро с Анной одновременно взглянули на меня.
– Ну-ка выметайтесь, – скомандовал я.
«…Мы вошли в город с трех сторон. По плану намечалось пронзить город тремя отрядами и совершить мощное одновременное нападение на Барлога и Витольда – взять их в кольцо! Место битвы демона и серафима проглядеть было невозможно – такой кострище полыхал на злополучном том перекрестке. Должно быть, горели раздавленные и разбитые в пылу сражения цистерны со спиртом.
Отрядом леших командовал я. Истинно адская работа, скажу я вам! После нескольких отчаянных и абсолютно неудачных попыток выстроить отряд в подобие колонны я разозлился, отобрал у одного из своих солдат дубину и, уподобившись пастуху, погнал бестолковых пехотинцев по городским улицам. Командование артиллерией мы доверили товарищу Огонькову. У него очень хорошо получалось подстегивать и без того расторопных домовых выкрикиванием лозунгов типа «Да здравствует революция!», или «Вперед, за светлое будущее!», или просто «А ну шевелите батонами, а то как дам!».
Коротышки артиллеристы резво катили за собой трехдюймовку, волокли рогатки и запасы снарядов. А комиссар Огоньков, ориентируясь по языкам пламени, взметавшимся над домами, бежал впереди и направлял свой отряд:
– Верной дорогой идете, товарищи!..»
– Я только и успевал записывать ваш бред, товарищ комдив, – прервав чтение, проговорил Огоньков. – Очень интересно! И откуда что берется? Я вас даже, признаться, зауважал. Я и сам нечужд писательству – намереваюсь оставить потомкам летопись грозовых наших дней, и веду дневник, и даже псевдоним себе придумал – Фурманов! Но такое… Только в больном, извините, воображении может родиться. Какие-то лешие, оборотни… И мы с Петькой и Анкой-пулеметчицей в ваших бредовых мечтаниях изображены не такими, какие мы в действительности. Фантаст вы, Василий Иваныч, не хуже Жуль Верна…
– Хватит трепаться! – закричал я. – Читай дальше! Бред! Это вы тут все бред! Что там дальше – взяли мы все-таки Волынск или нет? Почему-то мне кажется, что в этом Волынске надо искать причину, почему я здесь оказался. Читай!
Огоньков печально посмотрел на меня. «Да, братец, психушка по тебе плачет», – ясно было видно в его взгляде.
«…Ни Барлога, ни серафима-мечника поблизости не было.
Я остановился, сжимая маузер. Мои пехотинцы озирались в поисках врага.
Нарастающий многолапый топот быстро превратился в подобие барабанной дроби, и ко мне вылетел кавалерийский отряд, во главе которого, размахивая шашкой, красовалась на огромном волке Анна.
– Где демон? – закричала она. – Где серафим? Куда они попрятались, позорные трусы!
Я пожал плечами и приказал:
– Искать врага!
Через пять минут были найдены обломок рога Барлога и несколько обугленных белых перьев. Помимо этого Анна обнаружила артиллерийский отряд, который, несмотря на путеводные вопли товарища Огонькова, умудрился заблудиться в переплетенье ночных I улиц.
Когда все снова собрались у догорающих цистерн, я резюмировал:
– Враг бежал. Или, что скорее, они укокошили друг друга.
– Ура, товарищи! – поторопился крикнуть Огоньков.
– Не «ура»! – осадил его я. – Рано еще «ура» кричать. Через два квартала находится «Ресторанъ», где засел высший командный состав вражеского гарнизона. Вперед! Вязать офицеров!
Лешие бурной и неорганизованной толпой двинулись к ресторану. За ними, обгоняя, поскакали кикиморы верхом на волках. Товарищ Огоньков вытер фуражкой пот со лба и скомандовал:
– Артиллерия! К бою!
Дивизия моя сражалась весело и бодро. Еще бы – рассчитывали схватиться с могущественным демоном и не менее грозным серафимом, а вышло, что вся-то битва – обуздать горстку нетрезвых офицеров, у которых к тому же почти закончился запас патронов, когда они устроили перестрелку, пытаясь схватить меня во второй раз.
– Залечь на подступах! – приказал я, когда забухали из окон первые выстрелы. – Переждем…
Пережидать пришлось недолго. Десяток одиночных выстрелов из ресторана – и все.
– На штурм! – выкрикнул я. – Драться врукопашную, патроны беречь, у нас их тоже мало! На штурм!
Штурм начался с того, что на двух леших, пытавшихся взломать забаррикадированную изнутри входную дверь ресторана, из окна вылили ушат помоев. Видно, офицеры думали деморализовать унижением мое войско, но крупно просчитались! Ярые противники гигиены – лешие – ужасно страдающие от того, что я ввел в распорядок дня непременный сеанс умывания, несказанно обрадовались возможности безнаказанно испачкаться и ринулись к двери, оггеснив двух опомоенных счастливцев. Дверь снесли за секунду, но, прежде чем ворваться в помещение, весь лесной отряд упоенно принимал вонючий душ… Наконец и помои у защитников ресторана закончились.
– Огонь! – скомандовал товарищ комиссар.
Домовые принялись бомбардировать окна булыжниками. Громыхнул выстрел из трехдюймовки, сорвав напрочь и без того покалеченную вывеску. Из ресторана долетел вздох ужаса…
– Ага-а! – завопил Огоньков. – Не нравится, буржуазия проклятая?! А ну давай еще!
Но «еще» не получилось. У нас был только один снаряд. Зато оружия пролетариата сколько угодно. Как гигантские градины стучали булыжники по стенам ресторана, проламывая кое-где древесную обшивку. Кикиморы на волках, отчаявшись пробиться через густо политую помоями пехоту на вражескую территорию, нарезали вокруг ресторана круги, воинственно вопили и улюлюкали.
– Да здравствует марксизм и военный коммунизм! – рифмованно визжал Огоньков. – Братцы, вперед!
Но лешие опять отчего-то завязли на входе. Что случилось? Помоев больше нет… Может, их содержимым ночных горшков забрасывают и лешие по этому поводу задержали наступление, чтобы в полной мере покайфовать?
– Орудия к бою! – услышал я вопли полковника-бакенбардиста. – За царя и отечество… Пли!
Это еще что такое?
– Назад! – заорал я.
Два раза приказывать не пришлось. Слух у леших прекрасный, про «орудия» слышал весь отряд. Два десятка пехотинцев резво откатились от ресторана и залегли в канаве. Оборотни, повинуясь команде Анны, доставили кикимор в укрытие за ближайшее строение. Домовые попрятались за свои рогатки.
Откуда у офицеров еще патроны? Военная хитрость? Подпустили нас поближе, притворившись безоружными, и… Или блефуют?
– Пли! – рыкнул полковник.
И тотчас ресторан содрогнулся от дружного залпа. Десятки ружейных стволов, выставленных из окон и дырок, пробитых булыжниками, с грохотом и дымом извергли пули.
– Перезаряжа-ай!
– Товарищи! – высунулся из-за трехдюймовки комиссар Огоньков. – Белая сволочь нас не за…
– Пли!!!
– …пугает… – закончил Огоньков, падая как подкошенный.
Анна вскрикнула.
– Перезаряжай! – долетел до меня радостный полковничий бас – Один готов!
И тогда со мной что-то случилось. Вообще-то я всегда держу себя в руках, но представьте: когда в горячем бою погибает, сраженный вражескими пулями, ближайший соратник, у всякого крыша поедет.
