Текст книги "Охота на Герострата"

Автор книги: Антон Первушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава двадцать шестая

Я оказался прав. Ожидание затянулось.

Шел двенадцатый день охоты на Герострата, двадцатое июля, но никакой новой информации о Своре и самом Герострате сотрудникам ФСК раздобыть не удалось. След остыл, как сказал бы, наверное, Мишка Мартынов, будь он рядом. И добавил бы, скрипнув зубами: «Дьявол, дьявол, а не человек!».

Я бы с ним не согласился. Герострат – человек, а это гораздо страшнее. Я ПОМНИЛ, насколько страшнее. И то, что ожидание наше затягивалось, постепенно начинало выводить меня из себя.

Когда-то в мае я каждым нервом, каждой клеткой чувствовал, как ускользают минуты, как протекают они плавно сквозь пальцы, и что за любой из них – кровь, новые жертвы. И теперь, в июле, я испытывал сходные ощущения. Можно было бы вновь заняться самобичеванием, но результат от подобного мазохизма – нулевой, и я, к счастью, это хорошо понимал. Потому самобичеваниями не занимался, но раздражение все равно продолжало накапливаться, нарастать.

Сифоров приходил часто, просиживал время у нас на кухне, литрами поглощал кофе и, не щадя легких, выкуривал по две пачки в день. Видимо, и его самообладание где-то имело пределы, и он старался поддержать его стимулирующими средствами.

Одна Марина, казалось, чувствует себя вполне в своей тарелке. Она исправно готовила завтраки, обеды и ужины – надо отметить, готовить она умела – читала книги, разглядывала подолгу репродукции в роскошных альбомах.

Я же, слоняясь по комнатам «явки номер раз», не мог найти себе места. Пытался смотреть телевизор, ставил в видеомагнитофон кассеты из любовно подобранной коллекции, но часто ловил себя на том, что происходящее на экране совершенно проскальзывает мимо моего восприятия. Я бросил бесполезное занятие, но нового себе не нашел, и время тянулось резиной, и раздражение росло.

А срок, выделенный на поиски Герострата, подходил к концу, и вполне потому понятно, что скоро я сцепился с настолько же раздраженным Сифоровым.

Был это день четвертый вынужденного безделья, день двенадцатый от начала охоты. Как всегда, Сифоров появился около десяти утра, и я застал его, уютно расположившимся на кухне.

– Есть новости? – задал я ставший уже традиционным вопрос.

– Есть, – отвечал Сифоров мрачно.

Я, ожидавший услышать привычное «нет», немедленно встрепенулся:

– Центр?

– Ничего даже похожего. С Центром все в порядке, – Сифоров помолчал, затем продолжил с плохо скрываемой злостью. – Некий капитан Андронников, коллега, сами судите, которому поручили взять Заварзина, решил наконец доложить о мучающих его сомнениях. В момент, когда его команда должна была Заварзина повязать, рядом остановилось такси. Водитель такси за минуту до этого отказал в услуге случайному прохожему. Андронникову показалось странным поведение таксиста, но о своих подозрениях он рассказал только сейчас.

– Третья сила? – догадался я.

– А может быть, случайное совпадение. Но если все-таки не случайное, то получается, что третья сила контролирует нас с самого начала. Каждый наш ход им известен, и не успели они только один раз при аресте Заварзина.

– Знаете, что я вам скажу, Кирилл. Сейчас мне вспомнилось то наше майское приключение и вот в каком аспекте. Тогда в мае мы: вы и я – были пешками, фигурами на чужой доске. Нам ничего не полагалось знать; нами управляли все, кому не лень. А мы послушно следовали приказам… Как вы думаете, Кирилл, почему я об этом вспомнил? Не повторяется ли ситуация сегодня? Не являемся ли мы пешками в новой игре, а все эти разговоры о том, что мы самостоятельны и чуть ли не возглавляем охоту на Герострата, предназначены лишь для успокоения нашего честолюбия, чтобы мы не рыпались, а следовали установленному плану.

– Этого не может быть, – не захотел меня слушать Сифоров, – потому что этого не может быть никогда.

– Замечательная цитата, но попробуйте мне и, прежде всего, себе объяснить, почему этого не может быть никогда.

– В этом нет никакого смысла. При современном положении дел.

– Это ваши самоуговоры лишены смысла, они как раз в духе пешки. Вполне в духе того, чего от нас ждут.

– Допустим, мы – пешки. Допустим, нами играют. Но что дальше? Какие такие глубокомысленные выводы я должен, по-вашему, из этого положения сделать?

– Элементарные, – ответил я. – Самые элементарные. Нет никакой третьей силы в природе. Не было никогда и нет.

– Еще скажите Герострата нет, – поддел меня Сифоров.

– Герострата я немного знаю, – не купился я. – Герострат, вырвись он из вашего Центра, и, скорее всего, были у него на то причины, вряд ли захочет возвращаться назад. Сейчас он играет за себя и только за себя, благо генералы спасовали. А вот на чьей стороне выступаем мы? Не используют ли нас в качестве прикрытия, отвлекающего маневра? И все наши задумки, вроде Центра-два, заранее обречены на провал? Скажите, капитан, вам нравится, когда вас бесцеремонно используют? Навроде презерватива, нравится? Мне лично не нравится! Не выношу я, когда ко мне относятся, будто к контрацептивному средству. Слишком дорого мне обошлись майские «любовные» игры.

– Даже если дела обстоят именно так, как вы говорите, нашего с вами положения не изменить. И в конце концов, Борис Анатольевич, вы же служили в армии, вы должны понимать, что такое субординация! Если нас используют втемную, как вы утверждаете, значит, на то есть свои причины. Мы должны делать наше дело на своем уровне компетенции; кто-то пусть делает на своем. А если каждый начнет требовать, чтобы его непрерывно информировали о том, что происходит на других уровнях, тогда это не дело будет, а бардак.

Те же самые аргументы, отметил я, можно привести в оправдание совершенно противоположных выводов. Велика наука софистики!

Но вслух сказал я другое, причем, в вызывающе оскорбительной манере:

– Чем же тогда вы, товарищ капитан, отличаетесь от «всего из себя великолепного» агента Альфа? – и процитировал, нарочито подражая высокомерным интонациям «голоса совести» Заварзина. – «Если надо стрелять, я буду стрелять. Если нужно убить, я убью. Если понадобится взорвать этот мир, я взорву его. И Владыки ценят меня, я не обману высокое доверие Совета.»

Лицо Сифорова вдруг страшно перекосилось. Было это настолько неожиданно, что я отпрянул. Мне вдруг показалось, что сейчас он попытается меня ударить. Он стиснул пальцы в кулаки, и на скулах у него выступили красные пятна. Совсем как тогда, под воздействием выпитой залпом водки. Но ударить он меня не ударил, даже не пытался.

– Не понимаю, Борис Анатольевич, – сказал он высоким звенящим от напряжения голосом. – Не понимаю, зачем вам нужно ссориться со мной?

– Да не нужно мне с вами ссориться. Не было у меня такого намерения. Потому что, во-первых, это глупо: ссоры никогда ни к чему хорошему не приводят, да и делить нам с вами на нашем «уровне компетенции», по большому счету, нечего; а во-вторых, мы все-таки заняты общим делом, и я об этом не забываю. А всякое дело нужно доводить до конца. Как бы там ни было.

– Зачем же тогда вы начали этот разговор? – Сифоров заметно расслабился, спросил почти с интересом.

– Повторюсь. Мне не нравится то положение, в котором мы оказались согласно выбранной вашим руководством стратегии. Я не чувствую себя больше партнером и добровольным помощником. Я хотел бы, чтобы со мной были более откровенны. И рассчитывал на ваше понимание и поддержку. Но, видимо, ошибался. Понимания от вас не дождешься, поддержки – тем более. Вы скорее подставите меня под пули, чем решитесь выступить против мнения тех, кто вам авторитет и указка. И даже поймаем мы Герострата или нет, по всему, тоже не представляет для вас особенного значения. Лишь бы все развивалось по плану, навязываемому вам сверху. А ведь, наверное, ваш капитан Андронников, таким же образом думал, когда придержал информацию о таксисте. И вот вам результат!

– Ничего-то вы не знаете, Борис Анатольевич.

– Не знаю, но хочу знать! Гибнут люди: сколько уже погибло, сколько еще погибнет. Мерзавец на свободе, бесчинствует и на этих жертвах вряд ли остановится. Что ему сотня человеческих жизней, судеб, если он готов весь мир поставить на уши? И может быть, оттого, что я чего-то не знаю, он долго еще будет оставаться на свободе и десятками будет убивать людей. Вот к чему ведут все ваши недоговоренности и недомолвки, игры втемную. И где гарантия, что и сегодня-завтра нас не подставят, как тогда, в мае, и счастьем для нас будет, если мы живыми из новой переделки выберемся. Но что-то начинаю сомневаться я в этом. «Свидетелей быть не должно». Еще один принцип работы контрразведки, не так ли?

Сифоров не ответил. Он долго и молча разглядывал меня тяжелым и очень недобрым взглядом, но я выдержал и не отвел глаз.

– Думайте что хотите, – наконец заявил он. – Но мы действуем правильно, и, полагаю, скоро вы постараетесь забрать свои слова назад. Вот тогда мы поговорим.

– Очень надеюсь, – сказал я сухо. – Но как бы не получилось наоборот.

– Думайте что хотите, – повторил Сифоров, вставая.

Он ушел, как обычно, заперев за собой дверь на ключ.

Глава двадцать седьмая

Стычка с неистовым капитаном обострило тот мой, казалось, глубоко запрятанный от самого себя, но постоянный в последние дни страх.

Дядя Степа-милиционер надувает щеки и свистит в невидимый свисток…

На самом-то деле ни на минуту все эти двенадцать дней я не забывал, что и сам являюсь членом Своры, и что в извилинах моих ковырялись не меньше, чем в извилинах того же несчастного Заварзина, страхового агента Альфа. Стремительно развивавшиеся – целый поток – события первых трех дней как-то сгладили страх, мгновенно возникающий при мысли, что со мной будет, если Герострат сумеет как-то инициировать заложенную мне в голову программу. Это, а с ним и намерение попытаться через Марину избавиться от предателя, сидящего в моей голове, отодвинулось на второй план.

Но теперь, в пустые дни ожидания, страх вернулся, и как подтверждение худшим из моих опасений стало то, что я обнаружил неспособность свою спокойно, вдумчиво размышлять на эти темы, не говоря уже о безрезультатных попытках проникнуть за завесу ложной памяти о финале майских событий.

Немедленно возникали сильные головные боли, разбивавшие в осколки любую мысль, выводившие меня из себя. Не спасал от них и точечный массаж Марины. Хотя здесь она показала себя настоящим мастером; не помогли и многочисленные медицинские препараты, которые во множестве и пестром разнообразии содержала в себе аптечка «явки». Боли заставляли чувствовать себя неполноценным, инвалидом, и я просто бесился, хорошо понимая, откуда все это идет. И все чаще возвращался к идее воспользоваться умениями и опытом Марины, чтобы избавиться от самого присутствия программы в моей голове. Тем более что после неудач моих партнеров из ФСК эта идея стала рассматриваться мной под новым углом приложения.

Но если до разговора с капитаном мои размышления на эту тему имели исключительно спорадический характер, то после разговора, после небрежной фразы: «Думайте что хотите», я ни о чем другом думать больше не мог.

Нас используют втемную. У тех, кто использует нас с Геростратом ничего не получается. Значит, нужно попытаться выйти из проложенной для нас колеи, вырваться из плоскости существующей схемы, предложить такое решение, которое не могло быть предусмотрено ни одной из участвующих в игре сторон; которое все возможные планы опрокидывало бы вверх тормашками, а следовательно, могло бы привести к результатам, неожиданным для многих. Для Герострата, например.

В этом деле, думал я, вышагивая по комнатам «явки», ты можешь рассчитывать только на себя. Как и тогда, в мае – помнишь, надеюсь? Да, с тех пор ты изменился, слегка обрюзг и подрастерял самоуверенности. Но может быть и к лучшему. Новые времена – новые люди. И излишняя самоуверенность не в почете. Но вот вопрос на засыпку: что ты можешь сделать один, да еще сидя здесь, под замком, под неусыпным надзором бойцов, которые наблюдают за окнами «явки», не махнет ли кто белым платком или листком? Теоретически, конечно, можно уйти отсюда. И вряд ли после побега за тобой будет объявлена охота такого же масштаба, как за Геростратом. Но что ты будешь делать на свободе?..

Три дня. Через три дня возвращается из Европы моя Елена. А в городе полно иностранцев и прочих обывателей. И если уж такая организация, как Федеральная Служба Контрразведки, не сумела до сих пор выйти на след этого фокусника, справишься ли ты один? Очень сомневаюсь.

Однако есть иной путь. Для тебя он неизмеримо страшнее. Даже думать о нем сейчас тебе тяжело и страшно, всего передергивает и вспоминаются перемешкой лицо дяди Степы-милиционера; разбитое лицо Юры Арутюнова; пустые глаза Эдика Смирнова; руки Люды Ивантер, ласкающие обнаженное тело; наконец, Заварзин в облике Годзиллы, не по-человечески растянутые черты. А как я… как я буду выглядеть, если меня «запустить»?

Но это путь, еще один путь к Герострату, и хотя ты, Борис Орлов, не относишься к категории Би, все ж и ты член Своры, а значит, и в тебе где-то запрятана путеводная ниточка к Герострату. А про страх забудь, страх затолкни подальше, потому что умирают люди, и хотя ты не видел лиц большинства из них, знания об этом тебе должно быть вполне достаточно, чтобы пересилить, перебороть жалкий, в общем-то, страх.

Так думал я, шагая в библиотеку, где устроилась над очередным альбомом Марина. Я полагал, что она согласится мне помочь. Просто хотя бы из чисто научного интереса. И сумеет удержать себя в руках в случае экстремальном. По крайней мере, мне хотелось на это надеяться.

Но другого, третьего, пути я не видел. Только так. И, отогнав все особенно опасные сейчас мысли и воспоминания, например, о предупреждениях Марины по поводу невозможности постороннему программисту до конца разобраться в самой простенькой программе своего коллеги, я остановился на пороге библиотеки и, опершись плечом о дверной косяк, обратился к Марине прямо:

– Марина, у меня есть одно предложение. Только что приходил Сифоров…

– Есть новости? – подскочила она.

– Новостей нет, – я отрицательно покачал головой. – И это самое плохое. Мы вполне можем упустить Герострата, если уже не упустили. К этому идет. И если наши партнеры, донельзя увлеченные своими затеями, могут продолжать свои игры до бесконечности, то я так не умею и не возьмусь.

– Что же предлагаете вы, Борис?

– Очень простой ход. Когда-то, Марина, я тоже был членом Своры, и вот здесь, – я выразительно постучал себя пальцем по виску, – тоже сидит наш общий противник. Я думаю, можно рискнуть, попытаться отыскать его там.

Я замолчал, дожидаясь ее ответа. Неслышно перевел дыхание: главное сказано, и ничего страшного не произошло.

Марина, поджав под себя ноги, уселась в кресло, опять начала перелистывать альбом – кажется, это был Кандинский – но чисто машинально, на репродукции она не смотрела, взгляд ее рассеянно блуждал в стороне, по полкам с роскошными фолиантами.

Я ждал.

– Вы отдаете себе отчет, насколько это рискованно? – спросила наконец она. – Вы же видели, что стало с тем парнем… страховым агентом.

– Видел и отдаю. Вы только скажите мне, Марина, у меня есть хотя бы шанс?

– Шанс всегда есть. Но что мы будем искать, что мы можем найти?

– У меня есть основания полагать, что часть моей памяти была заменена. Я хотел бы знать, что находится там, за блоками ложных воспоминаний. Может, отыщется ниточка к Герострату.

– Вы уверены, что отыщется?

– Я уверен в одном: нужно попробовать!

– Зачем?!

– Это ход, которого от нас не ждут. Никто не допустит и мысли о том, что я решусь на подобный шаг. Но я решился. И ради успеха дела вы должны, Марина, мне помочь.

– Но риск, Борис, риск! Не буду я этого делать.

Я оттолкнулся от косяка, пересек комнату и, чуть помедлив, встал перед ее креслом на колени. Марина отпрянула:

– Что?.. Зачем это?!

– Марина, помоги мне, – сказал я, заглядывая ей в глаза. – Мы знаем друг друга всего двенадцать дней; знаем, наверное, еще очень плохо. Я не знаю, например, что значит для тебя мое предложение, но ты – единственная, кто может мне помочь. Я прошу тебя, Марина, первый и последний раз прошу: помоги мне.

Марина качала головой, слушая меня, и я решил было уже в отчаянии, что она откажется, но вместо этого она только сказала:

– Ты не знаешь, Борис, ЧЕГО ты у меня просишь на самом деле. Если бы ты понимал, знал…

– Марина, мы должны это сделать.

И она согласилась. Нехотя кивнула, встала на ноги, поправляя блузку, и мы пошли в гостиную. Не берусь объяснить, почему именно туда, но не в кабинет же нам, в самом деле, было идти. В гостиной Марина указала мне рукой на одно из кресел, стоявшее спинкой к окну, и ушла за своим чемоданчиком. Я сел, чувствуя, как замирает сердце; дыхание перехватило и пришлось сосредоточить все силы, чтобы не выдать в оставшиеся минуты Марине своего страха, своей нерешительности.

Она вернулась через минуту, остановилась посередине гостиной, глядя на меня.

– Нет, не могу… – сказала она почти жалобно.

Я вскочил, схватил ее за плечи, прижал к себе; она дернулась, словно руки мои были наэлектризованы.

– Надо, Марина, – (убежденность! Главное – убежденность). – Мы сделаем это.

Она расслабилась, и когда я отстранился, то увидел слезы в ее глазах.

– Если бы ты только знал, Борис, чего у меня просишь…

Она положила чемоданчик на журнальный столик, на тот самый, где Сифоров разбрасывал помеченные большой кровью карточки, – еще один знак судьбы – открыла и передала мне наушники. Я взял их в руки, ощутил под пальцами холод металлической дужки, одел наушники и откинулся в кресле.

– Начинай, – сказал я Марине, успев подумать, что так по-настоящему и не простился ни с мамой, ни с Еленой, но жалеть теперь об этом поздно.

Я ожидал, что будет мелодия. Впрочем, может быть, и была это мелодия, но мне она показалась невообразимо сложной какофонией, в которой трудно было различить ритм, хоть какую-то упорядоченность.

Звуки ударили в голову, именно ударили, потому что сопровождались они болью, почти невыносимой, и я застонал сквозь зубы, а потом обнаружил, что теряю зрение. Я еще какое-то время видел Марину, ее лицо, она что-то говорила, шевеля губами, а пространство вокруг, на периферии зрения, вдруг стало оплывать, углы перспективы исказились, потекли, как бывает, когда смотришь снятые в сильный дождь видеокадры, и вот уже коснулись и самого прекрасного ее лица, и оно тоже расплылось, подбородок изогнулся, убежал за ухо, как на картинах Пикассо; нос, извиваясь змеей, невообразимо удлинился; глаза косыми щелками прорезали скулы до истончившихся предельно губ – потом лицо размазалось в бледное бесформенное пятно. И исчезло.

Реальности мира предметов перестала для меня существовать…

Это был сон. Или нет, не сон. Сон подразумевает неконтролируемый обмен информацией с подсознанием, с подкоркой – я же был собран и знал, что делаю. А еще у меня имелся проводник, ведущий – тихий, едва различимый, иногда совсем глохнущий, теряющийся голос Марины. Но он был, и его присутствие поддерживало меня на трудном пути.

Я прошел по лабиринтам, в которые не привыкли заглядывать люди, потому что нет им надобности туда заглядывать. А у меня такая надобность была.

Трудно описать свое состояние в те несколько часов блужданий по изнанке собственного мозга. Словами не передать, не воспроизвести, что я испытывал, слыша поступь собственных ног, поступь в безвременье, в мире, не существующем, как объективная реальность; в мире, который умрет когда-нибудь вместе со мной; на пути, куда нет хода никому другому, если, конечно, он не имеет в своем распоряжении арсенала методов, которыми располагают Герострат и ему подобные. Здесь не было лифтов, эскалаторов, здесь не было указателей, и потому как подсказки Марины из тех, куда следовать дальше, помогали мало, чаще я продвигался наобум и попадал в тупики.

Я начал с окраин. Тут хранилась атрибутика всех моих двадцати четырех неполных лет. Детские игрушки: паровозик, который я где-то посеял в три года, и была это тогда для меня величайшая трагедия. Набор солдатиков: красноармейцы, зеленые пограничники и полторы сотни – предмет особой гордости – пластмассовых синих, как утопленники, матросов. Из погранцов, помнится, я выделял тех, что сидят на одном колене, удерживая за поводок такую же зеленую собаку, назначал их офицерами, и они почти всегда оставались живы в ходе многочисленных победоносных кампаний. Красноармейцам и морякам везло меньше.

Прошагав мимо, я попал в тупик, где были свалены мои школьные тетради, дневники с полным комплектом оценок: от мала до велика; разнокалиберные шахматные доски. Друзья дарили мне их на каждый день рождения, зная о моих увлечениях, и к шестому классу у меня их скопилось больше двух десятков. Среди них я увидел настоящую реликвию – пачку аккуратно сложенных листков. Помню, Зоя Михайловна, наша классная, отобрала у меня очень компактную, а потому удобную для игры на уроках доску, и мы с Ванькой Головлевым придумали такую штуку: рисовали на листке в клетку шариковой ручкой игровое поле, а фигурки – карандашом, чтобы можно было легко стереть при переводе их с клетки на клетку. Так и играли, незаметно передавая листок через целый ряд.

Я покинул этот тупик и почти сразу оказался в другом. Здесь были книги детских и юношеских лет, стоял полуразобранным мопед – подарок отца (ох и пришлось мне с машиной этой повозиться!), И рядком выстроились четыре модельки самолетов с настоящими бензиновыми моторчиками, еще одно увлечение, ставшее, видимо, в последствии основой выбора профессии.

А скоро я оказался в коридоре, где стены были окрашены в грязно-зеленый цвет хаки, где лежала моя боевая амуниция напоминанием о страшных годах, проведенных в Карабахе и Тбилиси. Я поспешил миновать это место и, шагая быстро, вновь обнаружил, что дальше хода нет.

«Ты почти у цели,» – шепнул голос Марины, и я, оглядевшись, понял, что она права: я иду верным путем. Здесь были груды конспектов, связки новых взрослых книг, в которых Воннегут и Булгаков мирно соседствовали с «Теорией турбомашин» Кириллова; имелись тут пожелтевшие рулоны ватманов, развернув один из которых я увидел хорошо знакомую мне (как же, целых два вечера усилий) схему кулачкового механизма; сложенные кое-как синьки с продольными разрезами авиационных турбореактивных двигателей. Тут ветер забвения с шорохом таскал из стороны в сторону скомканные листки с нарисованными небрежно от руки эпюрами напряжений и моментов. Глядя на них, я сразу вспомнил профессора Гуздева и что с ним в мае приказал сделать Герострат, и подумал, что Марк Васильевич тоже должен быть где-то здесь, и значит, я действительно близок к цели.

«Дальше, – шептала Марина. – Иди дальше.»

Дальше висели портреты – целый паноптикум. Я знал, что если коснуться любого из них, я увижу в открывшейся глубине все события, связывающие меня и человека, изображенного на портрете. Я шел и видел лица из моего детства: одноклассники, тот же Ванька Головлев, милая мордашка той первой девчонки, которую я почему-то выделил из суетной хихикающей ябедничающей стайки, первая, которую я считал равной себе вопреки суровому мальчишескому кодексу, основные правила которого забываются с возрастом так же быстро и легко, как пробиваются первые усики. Я встретил там лица матери и отца. Отец такой, каким я его запомнил: большой и шумный, крепко пахнущий табаком, с тяжелыми большими руками и затаенной грустью в карих глазах, повидавших многое и многое миру простивших, но ничего не сумевших забыть. А мама – совсем молодая, без морщин, и хотя (знаю я) многое и ей пришлось пережить: девушка из глубинки, младшая в многодетной семье, безденежье и тупая безысходность колхозного детства шестидесятых – но не растерявшая на трудном и жестоком своем пути присущей ей жизнерадостности, остроты суждений и простой человеческой доброты. Они были идеальной парой. Грех мне, сыну, было бы думать иначе. И детство мое, если анализировать, было действительно беззаботным, во многом благодаря спокойствию и вечному миру в нашем доме. И за это я буду благодарен им до конца своих дней.

Да, детство и юность мои можно назвать беззаботными. Но и здесь намеком, указателем увидел я среди лиц гипнотизера, который с непередаваемым апломбом выступал перед нами на показательном сеансе в Клубе железнодорожников и того парнишку, которого он «выхватил» из публики и заставил изображать из себя дядю Степу-милиционера, в котором, как известно, два с половиной метра роста и который под одобрительный смех аудитории надувал усиленно щеки, заставляя свистеть свой невидимый свисток. Зрелище это полного подчинения одного человека воле другого постороннего ему человека напугало меня посильнее самого страшного фильма ужасов, которые и в те времена иногда проникали на наши широкие экраны. И теперь оно все чаще и чаще приходит ко мне, как символ того, что делает с людьми Герострат. И он ведь тоже был здесь, я ощущал его присутствие и, словно участвуя в детской игре «жмурки», слышал: «Теплее, Борис, еще теплее!».

Я шел дальше по галерее портретов, она разветвлялась, круг знакомых и полузнакомых лиц ширился, и вскоре я увидел тех, кого ждал и боялся увидеть.

Они были там все – а как иначе? – в той же последовательности, как встречал я их в жизни: от Эдика Смирнова и Веньки Скоблина до Евгения Заварзина, страхового агента Альфа – активисты Своры, которыми в разное время и по разным причинам пожертвовал Герострат. И там же, в конце этого ответвления от основной галереи, там, где проход заканчивался тупиком, стеной, я увидел ЕГО самого, в полный рост, глядящего на меня косым своим необыкновенным взглядом.

Я шагнул к Герострату, и тут же Марина закричала предупреждающе: «Берегись, Борис!!!», а пол передо мной вдруг взорвался фонтаном кирпичного крошева, и невообразимое: шипастое, клыкастое, рогатое, сверкающее золотом чешуи, яростно хлещущее по стенам длинным гибким хвостом – этакое чудо-юдо, воплощение иррационального кошмара с картины Босха, поперло на меня, а я застыл оцепенев, и тут бы мне и крышка, но Марина почти ровным, почти спокойным голосом приказала: «Прыгай, Борис», и я прыгнул вперед и вверх, проскочив над рогами, клыками, нацелившимися и лязгнувшими в сантиметре клешнями; успел заметить только, как просвистел мимо твердый ороговевший кончик хвоста, он ударил в портрет Заварзина (лицо парнишки-агента разбилось в кровавые брызги), а я уже пересек опасную зону и был в двух шагах от Герострата. И на раздумья времени у меня не оставалось, я не оглядываясь, не замедляя шаг, бросился вперед. А затем что-то твердое ударило меня по ногам чуть ниже колен. И я, не удержав равновесия, упал…

* * *

АВТОМАТ ВЫЛЕТЕЛ ИЗ РУК; ЧУТЬ ПОДСОХШИЕ РАНЫ НА ЛАДОНЯХ РАСКРЫЛИСЬ. А КОГДА Я УСЛЫШАЛ НАД СОБОЙ ЖИЗНЕРАДОСТНЫЙ СМЕХ, ТО ПОНЯЛ С ЧУВСТВОМ ПОЛНОЙ ОПУСТОШЕННОСТИ: КАЖЕТСЯ, ВСЕ, ПОСЛЕДНЯЯ ТВОЯ КАРТА БИТА.

Я МЕДЛЕННО ВСТАЛ.

НАВЕРНОЕ, СУЩЕСТВУЕТ В МИРЕ НЕЧТО, НАЗЫВАЕМОЕ ЯСНОВИДЕНИЕМ. Я ПОПАЛ В ТУ САМУЮ КОМНАТУ, КОТОРУЮ ВИДЕЛ В МОМЕНТЫ ПАНИКИ И ВО СНЕ: НЕУХОЖЕННАЯ, ПЫЛЬНАЯ, БЕЗ МЕБЕЛИ, СЛОВНО ХОЗЯЕВА ВЫЕХАЛИ ОТСЮДА ДАВНО, И НИКТО БОЛЬШЕ НЕ ПОЖЕЛАЛ ЕЕ ЗАСЕЛИТЬ. НА ПОЛУ ЗДЕСЬ КОЕ-ГДЕ ВАЛЯЛИСЬ СКОМКАННЫЕ БУМАЖКИ, А У СТЕНЫ НАПРОТИВ МЕНЯ СТОЯЛ ОДИНОКИЙ ПРЕДМЕТ МЕБЕЛИ, СТАРЕНЬКИЙ И ПРОСТЕНЬКИЙ ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ. Я УВИДЕЛ И УЗНАЛ УГОЛ ПРАВЕЕ СТОЛА: ПЫЛЬНЫЙ, СО СГУСТИВШЕЙСЯ ТАМ ТЕНЬЮ, И КАК БУДТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА ТАМ НАТЯНУТА ПАУТИНКА, А НАД НЕЙ ЧЕРНЕЛ ТОЧКОЙ НА ПОТЕРТЫХ ОБОЯХ ПАУЧОК. И ГЛАВНОЕ – ФИГУРЫ ГОРКОЙ ЛЕЖАЛИ ТАМ, ШАХМАТНЫЕ ФИГУРЫ: ЧЕРНЫЕ И БЕЛЫЕ, КАК В МОЕМ СНЕ, ЗАБРОШЕННЫЕ ТУДА ГЕРОСТРАТОМ.

САМ ОН ВОССЕДАЛ ЗА СТОЛОМ, И ПЕРЕД НИМ БЫЛА ШАХМАТНАЯ ДОСКА, А РЯДОМ – ТЕЛЕФОННЫЙ АППАРАТ СЛОЖНОЙ КОНСТРУКЦИИ, ИЗЯЩНЫЙ ОБРАЗЧИК ПЕРЕДОВЫХ ЯПОНСКИХ ТЕХНОЛОГИЙ. И ТУТ ЖЕ Я ПОНЯЛ, ЧТО ЕСТЬ ВСЕ-ТАКИ ОТЛИЧИЕ: ВТОРОЙ ДВЕРИ С НАДПИСЬЮ «ARTEMIDA» В КОМНАТЕ НЕ БЫЛО: ЗА СПИНОЙ ГЕРОСТРАТА Я УВИДЕЛ ГЛУХУЮ СТЕНУ.

– ДА, БОРЕНЬКА, – С ЯЗВИТЕЛЬНОЙ НОТКОЙ В ГОЛОСЕ НАЧАЛ ГЕРОСТРАТ, – НЕ ОЖИДАЛ Я ОТ ТЕБЯ. ПОПАСТЬСЯ НА ТАКУЮ ЭЛЕМЕНТАРНУЮ УЛОВКУ.

Я ОБЕРНУЛСЯ, ЧТОБЫ ВЗГЛЯНУТЬ, ЧТО ИМЕЕТСЯ В ВИДУ. ПОПЕРЕК ДВЕРНОГО ПРОЕМА НА УРОВНЕ КОЛЕН ОКАЗАЛАСЬ НАТЯНУТА СТАЛЬНАЯ ПРОВОЛОКА. КУДА УЖ ЭЛЕМЕНТАРНЕЕ.

Я, ПРИКИДЫВАЯ, ПОСМОТРЕЛ В СТОРОНУ АВТОМАТА.

– И НЕ ДУМАЙ ДАЖЕ ОБ ЭТОМ, – В РУКАХ ГЕРОСТРАТА ПОЯВИЛСЯ ПИСТОЛЕТ. – Я НЕ ПРОМАХНУСЬ: БЫЛ В АРМИИ КАК-НИКАК ОТЛИЧНИКОМ БОЕВОЙ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПОДГОТОВКИ.

– ПОЛИТИЧЕСКОЙ – ОСОБЕННО ЦЕННО, – ВСТАВИЛ Я ИЗ СООБРАЖЕНИЯ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ СКАЗАТЬ.

– А ВСЕ Ж ВЫШЕЛ ТЫ НА МЕНЯ, – ПОХВАТИЛ ГЕРОСТРАТ. – МОЛОДЕЦ. ПОЗДРАВЛЯЮ. НЕ РАССКАЖЕШЬ, КАК ЭТО У ТЕБЯ ПОЛУЧИЛОСЬ?…

– ТАКИЕ ХОРОШИЕ ПЛАНЫ ТЫ РАЗРУШИЛ, БОРЕНЬКА, – С УКОРОМ ПРОДОЛЖАЛ ГЕРОСТРАТ. – ВСЕ БЫЛО ТАК ТЩАТЕЛЬНО ПРОДУМАНО, И ТЫ ПОНАЧАЛУ, ВРОДЕ БЫ, ВПОЛНЕ ОПРАВДЫВАЛ ДОВЕРИЕ. ШЕЛ ВЕРНЫМ ПУТЕМ, КАК ПРЕДПИСЫВАЛОСЬ, ВСЕ ДЕЛАЛ ПРАВИЛЬНО, А ТУТ НАДО ЖЕ… ХВАТОВ, НЕБОСЬ, ПОДСОБИЛ? МЫ ЖЕ ДОГОВАРИВАЛИСЬ: НИКАКИХ РОКИРОВОК…

– Я С ТОБОЙ НЕ ДОГОВАРИВАЛСЯ.

ЧТО БЫ ПРЕДПРИНЯТЬ? ОН ЖЕ СЕЙЧАС МЕНЯ ПРИСТРЕЛИТ, КАК РЯБЧИКА. ПОКУРАЖИТСЯ И ПРИСТРЕЛИТ. Я СНОВА СКОСИЛ ГЛАЗА НА АВТОМАТ. НЕТ, ДАЛЕКО – НЕ УСПЕЕШЬ.

– НУ И ЧЕГО ТЫ ЭТИМ ДОБИЛСЯ? НУ ОТЫСКАЛ МЕНЯ, А ДАЛЬШЕ? ПАРТИЯ ТВОЯ ВСЕ РАВНО ПРОИГРАНА, – ГЕРОСТРАТ КИВНУЛ НА ДОСКУ. – ФЕРЗЬ ПОД УГРОЗОЙ, НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ «ВИЛКА», ЧЕРЕЗ ТРИ ХОДА ТЕБЕ МАТ. И РАЗРЯДНИКАМ СВОЙСТВЕННО ОШИБАТЬСЯ!

– ТЫ В ЭТОМ УВЕРЕН?

– В ЧЕМ?

– В ТОМ, ЧТО ПАРТИЯ МНОЙ ПРОИГРАНА.

– САМ СМОТРИ.

– ЗА МНОЙ ЕЩЕ ХОД.

– ТЫ ДУМАЕШЬ, ЭТО ТЕБЕ ПОМОЖЕТ?

– ПРОСТО Я ВИЖУ ТО, ЧЕГО ТЫ ЗАМЕЧАТЬ НЕ ХОЧЕШЬ.

– НУ, БОРЕНЬКА, ТЫ НАХАЛ. ДАВАЙ ТОПАЙ СЮДА. ПОСМОТРИМ НА ТВОЮ АГОНИЮ, ПОЛЮБУЕМСЯ. И БЕЗ ГЛУПОСТЕЙ.

Я ШАГНУЛ К СТОЛУ И АККУРАТНО ПЕРЕСТАВИЛ ФЕРЗЯ: Е6-D6.

– МАТ, – СКАЗАЛ Я, ЧУВСТВУЯ, ЧТО СОВЕРШЕННО ПО-ИДИОТСКИ УХМЫЛЯЮСЬ…

* * *

Герострат дернулся. Глаза у него полезли на лоб, сразу утратив однонаправленность взгляда. В бешеном темпе менялась мимика. Рот его искривился, а пятна на голове (возможно, мне это показалось) вдруг стали темнее. А на стене за его спиной вдруг проступила, на глазах становясь четче, явственнее короткая надпись: «ARTEMIDA».

– Ты проиграл, Герострат, – объявил я. – ТЫ проиграл!

Он поднял на меня глаза, и я отшатнулся: впервые мне довелось увидеть его страх.

– Я не могу проиграть! – закричал он на меня фальцетом. – Не могу!

Я уловил движение справа. Все-таки там у углу действительно жил паук, и паук этот рос на глазах, тихо подбираясь ко мне поближе. Вот он размером с собаку, вот размером с пони, вот уже с лошадь. Я побежал. А вслед мне летел отчаянный крик Герострата:

– Я не могу, не могу, не могу проиграть!

От паука я ушел, сумел уйти, но потерял ориентацию, заблудился и долго бродил по каким-то мрачным закоулкам, где почти совсем не было света, росли черные колючие вьюны, где был свален бесформенными кучами разный хлам, под ногами хлюпало, и украдкой пробегали в полутьме мелкие отвратительного вида твари. Я задыхался здесь в сумерках своего разума, звал Марину, но не получал отклика, и когда уже был на пределе сил, когда потерял уже последнюю надежду выбраться, увидел вдруг впереди ярко мерцающее неоном одно-единственное слово: «ВЫХОД».