Текст книги "Старая армия"

Автор книги: Антон Деникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Надо сказать, что «Юнкера» далеко не всеми оценивались столь восторженно, как Красновым, и другой эмигрантский автор (боевой офицер) считает нужным даже рассматривать книгу в связи с «рассказами из военной жизни Куприна, написанными им до революции», которые относит к категории «полных злобой», «клевещущих на военную среду», «марающих армию и рисующих военный быт в самых неприглядных и уродливых формах»: «Выгнанный судом чести из полка за пьяный скандал, Куприн мстил армии и одновременно искал популярности в редакциях левых изданий. После революции, очутившись в эмиграции, он осознал свою вину перед армией и, чтобы загладить и заставить забыть ее, он выпустил повесть «Юнкера», в которой впал в другую крайность, изобразив жизнь юнкеров Александровского Военного Училища в таких сусальных тонах, что его герои больше походили на институток, чем на настоящих юнкеров» ^{124} . И тем неожиданнее звучит сопоставление (хотя и не отождествление) деникинской «Старой Армии» как раз с… самым известным примером дореволюционного творчества Куприна – «Поединком», о котором в военной среде передавали крылатую фразу: «Выведенные в книге типы офицеров могут существовать в любой армии, но такого полка не было и нет в русской армии» ^{125} (ср. у Деникина: «…Если каждыйтип в «Поединке» – живой, то такого собрания типов, такого полка в русской армии не было» ^{126} ).

Сопоставление «Старой Армии» с «Поединком» принадлежит никому иному, как хорошо знакомому нам генералу Лукомскому. В пояснительной записке, составленной в августе 1937 года в сопровождение подборки документов, которые Лукомский передавал на хранение в Русский Заграничный Исторический Архив в Праге (тетрадь «Переписка А. С. Лукомского с А. И. Деникиным»), он подробно изложил свои, да и не только свои впечатления о книге Антона Ивановича:

«У меня, к сожалению, не сохранилась копия с моего письма А. И. Деникину по поводу его книги «Старая Армия».

Мое письмо, как видно по прилагаемому ответу (приложение № 12), сильно задело А.И.Деникина.

Без моего письма – ответное письмо в некоторых своих частях не ясно и не всегда видно, о чем идет речь.

Моя основная мысль такая: в каждом большом деле есть, во всяком сложном организме (как, напр[имер], армия) есть и светлые стороны, есть и темные стороны. Жизнь всегда будет являться сочетанием добра и зла, хорошего и дурного… Общая окраска, общий вывод зависит от того, чего больше: светлого или теневого…

Молодым офицером генер[ального] штаба я служил в штабе 12-й пех[отной] дивизии в Проскурове. Хорошо узнал жизнь захолустного, провинциального городка, гарнизонную жизнь в такой дыре войсковой части…

Куприн, написав свой «Поединок», описал Проскуров и Днепровский полк, в котором он служил…

Никто не скажет, зная хорошо, как протекала жизнь в Проскурове, что Куприн налгал. Но Куприн выдвинул главным образом теневые стороны и еще их несколько сгустил… Получилась талантливая гадость…

В книге «Старая Армия», конечно, ген[ерал] Деникин не следует полностью примеру Куприна, но, считая необходимым быть честным, необходимым писать правду, выставляет слишком много теневых сторон, не оговаривая, что эти теневые стороны почти всегда стушевывались от выявления той-же жизнью светлых сторон.

Деникин пишет: «(Правду) по-моему (писать) нужно. Ибо славословить прошлое не только в его светлых сторонах, но и в грехах, преступно».

Никто и не рекомендовал Деникину «славословить прошлое в грехах…», но полезно относительно «правды» помнить известный рассказ об Императоре Вильгельме I, который, при составлении описания Франко-Прусской войны, дал указание: «Писать только правду, но не всю правду…»

Книга Деникина «Старая Армия» сильно огорчила старое офицерство. После всего пережитого прочитать произведение ген[ерала] Деникина, бывшего Главнокомандующего во время борьбы с большевиками, было тяжело.

Всем известно, что Деникин очень высоко ставит рядовое офицерство русской Армии и солдат, но ярко выявилось его всегда проявлявшееся оппозиционное отношение к верхам, к высшим штабам и ко всему привилегированному…

Я настолько задел А. И. Деникина, что [он] в пункте] 17 (ответного письма. – А.К.)напоминает мне, что мне «известные круги инкриминируют «бросание» не «камня» даже, а увесистого булыжника в Государя в дни, предшествующие отречению…»

Он этим намекает на обвинение меня некоторыми отдельными лицами в том, что я, в разговоре по прямому проводу с ген[ералом] Даниловым, высказал, что, по моему мнению, кроме отречения Государя, ника[ко]го иного выхода нет (разговор был вовсе не так безобиден, о чем мы упоминали выше. – А.К.)…

В действительности же, как конечно знает Деникин, ника[ко]го значения это мое «мнение» не имело, ибо дальше ген[ерала] Данилова никуда и не пошло…

Прилагаю это письмо ген[ерала] Деникина, полагая, что оно для исторического очерка может иметь некоторое значение» ^{127} .

Лукомский, на наш взгляд, преувеличил, когда утверждал, что без его пояснений ответное письмо Деникина от 31 мая 1929 года «в некоторых своих частях не ясно». Основной смысл читательских возражений вполне понятен из ответов на них Антона Ивановича, само же его письмо представляется исключительно ценным как своего рода комментарий к первому выпуску «Старой Армии», что и побуждает привести документ целиком, дополнив лишь отсылками к соответствующим страницам настоящего издания:

«Многоуважаемый Александр Сергеевич,

Перечитал внимательно Ваше письмо о книге «Старая Армия» и вынес впечатление еще большего недоумения от Вашего толкования того, что в ней изложено, и того, чего в ней нет. Я буду говорить о той лишь части письма, в которой высказаны Ваши личные взгляды. Тем более что в городе (очевидно, имеется в виду Париж, где с 1926 года жил Деникин с семьей. – А.К.)мне пришлось слышать некоторые суждения в тождественной редакции.

1) Вопрос о «свете» и «тенях» и их пропорциональности – чисто субъективный. Как Вы справедливо изволили заметить в разговоре со мною, – пользуясь нашим служебным опытом, мы могли бы нарисовать «теней» во сто крат больше. Да и в письме Вашем «теней» этих не мало… Дело, следовательно, в том, – нужно или не нужно писать правду. По-моему, нужно. Ибо славословить прошлое не только в его светлых сторонах, но и в грехах, преступно. Тем более в наше время, имея в виду перестройку в будущем русской армии. Наконец, один только 1-й том не дает еще цельного освещения…

2) Я написал (см. с. 95 настоящего издания. – А.К.):«за последнюю четверть века существования Императорской армии сменилось 8 лиц на посту военного министра, менялись часто и системы военного управления» (сноска А. И. Деникина: «Кстати: Сахаров убит не в должности военного министра, а после увольнения, в качестве генерал-адъютанта, командированного в район беспорядков». – А.К.)…И только. Ни осуждения, ни выводов. Голый факт. Вы, доказывая, что смены происходили или в силу необходимости, или по причинам «не нормального порядка», бросаете мне упрек: «Ведь это камень в Верховную власть». Недоумеваю.

3) Я пишу о недоверии Сухомлинова к Поливанову (см. с. 97. – А.К.).Вы уточняете: сначала доверие, потом сомнение, но использование, наконец – недоверие и увольнение. Не прекословлю.

4) Разговор между Родзянко и Сухомлиновым Вы считаете выдумкой последнего… Я упомянул об этом эпизоде (см. с. 97. – А.К.),так как мне о нем говорили и Сухомлинов, и Родзянко. Разговор происходил, конечно, не в зале заседаний, а в кулуарах, почему Вы и могли не знать о нем.

5) По поводу Генерального Штаба суждение Ваше мне не понятно. Вы пишете: «Но справедливостьтребовала бы отметить, что Палицын был заменен Сухомлиновым… лишь с целью безболезненно провести реформу генерального] штаба»; что «Мышлаевский убран Сухомлиновым… за, якобы, интриги против военного министра…»; что «Гернгросс был совершенно не подготовлен к должности нач[альника] генерального] штаба»… При чем тут «справедливость»? Характеристики начальников Генерального Штаба не входили в мои задачи. Всего не напишешь. Я указал лишь, что за период [19]05–14 гг. сменилось 6 начальников и что эти смены «отразились весьма отрицательно» на работе Генерального Штаба (см. с. 97. – А.К.).А если бы привести эти и многие другие Ваши характеристики, не показался ли бы Вам и собеседникам Вашим фон очерков еще более темным?

6) Срок пребывания в Военном Совете (см. с. 98. – А.К.)установлен был не 5-летний, а 4-летний (Высочайшее] повел[ение] 10–12 [10 декабря] – [19]06).

7) Относительно отношений Зарубаева – Крымова (см. с. 101.– А.К.)Вы не противоречите, прибавляя только детали, усугубляющие обстановку.

8) «Отзыв Куропаткина о беспокойных людях слишком преувеличен», – говорите Вы. «Можно привести ряд примеров выдвижения и характерных беспокойных людей»… Я и привожу эти примеры, указывая на Гурко, Скобелева, Драгомирова (см. с. 104–105,– А.К.).

Что касается лично меня, то вопрос о моих отношениях с ген[ералом] Сандецким получил неожиданный оборот. Ваш собеседник пространно повествует о том, как Сандецкий к автору «Армейских заметок» проявил «не только корректность, но и честность». Вы лично дважды возвращаетесь к этому вопросу, повторяя, что все-таки «Сандецкий (меня) не съел, а съесть мог легко»… В чем тут дело? Нужно ли было в благодарность за то, что не съел, обелить его темные деяния?

Но и основание Ваше более чем шатко. Я, в качестве автора «Старой Армии», – только бытописатель. Притом стараюсь не занимать читателя своею личностью более того, чем это необходимо для характеристики быта. А дополнить очерк о Сандецком я мог бы многим. Как, к примеру, помощник нач[альника] штаба Казанского округа, генерал] Иозефович, дал поручение трем старшим адъютантам отделений «порыться в делах хоть за все три года, но откопать погрешности Деникина»… И как из этого ничего не вышло. Как ген[ерал] Сандецкий, согласившись гласнос выдающейся аттестацией, данной полковнику Деникину аттестационным собранием, негласнов заключительной графе, в качестве командующего войсками, написал неудостоение «ввиду плохо произведенной рекогносцировки маневренного района». Причем рекогносцировку эту мне никто никогда не поручал и я ее не производил… Вероятно, «съесть» было не так легко, если для этого нужно было прибегать к таким приемам.

Я об этом не счел нужным писать.

9) Что Куропаткин вообще не отличался гражданским мужеством, я хорошо знаю; и в книге своей привел тому пример в эпизоде с Гриппенбергом (см. с. 113. – А. К).Но когда военный министр рискует принять на себя командование на маневрах, – в этом, именно в этом, факте есть бесспорное проявление гражданского мужества. Тут «бить наверняка» трудно. Что Куропаткин лично действовал слабо и успехом Южной группы обязан исключительно своему штабу, этому я охотно верю. Но этого вопроса я ведь вообще не касался. У меня написано довольно осторожно: из официальной оценки маневра «можно было понять, что успех оказался на стороне Южан» (см. с. 111. – А. К).

10) Вы пишете: «Ваше выражение (говоря об отношениях командного состава к Царствующему дому) «в силу атавизма» покоробит многих, смотрящих на этот вопрос с иной точки зрения». Не следует вырывать одно определение из четырех. У меня сказано: «В силу своего высокого и более независимого положения, в силу атавизма, традиций и пиэтета, с которым относилось большинство командного состава к царствующему дому, ему (вел[икому] кн[язю] Щиколаю] Николаевичу]) легче было держать в своих руках бразды верховного командования» (см. с. 115,– А. К).Полагаю, что предпосылки исчерпывают точки зрения… Вообще же того читателя, который не понимает слова «атавизм», оно не покоробит; а того, который понимает, что атавизм – это мировоззрение, унаследованное веками от предков, – тем более не обидит (словоупотребление действительно может показаться спорным, однако прибегал к нему в подобном контексте не только Деникин – как в «Старой Армии», так и в других своих книгах ^{128} ; скажем, Великий Князь Димитрий Павлович в интервью, относящемся к началу весны 1921 года, говорил: «Я, конечно, монархист, если можно так выразиться, монархист по атавизму» ^{129} . – А.К.).

11) Я пишу, что дислокация по трущобам «вызывалась нередко своеобразным пониманием государственной экономии» (см. с. 127 – А.К.).Вы опровергаете этот общеизвестный факт. Достаточно вспомнить пресловутые «штабы» Варшавского и Виленского округов, носившие громкие исторические названия и построенные среди чистого поля… И после Японской войны не мало было случаев, когда по дислокации пунктом квартирования полка числился город, как например Саратов, а фактически новые казармы построены были в 6 верстах за городом, создавая тяжкие условия жизни для семей офицеров и сверхсрочных. (Поездки детей в учебные заведения и т. д.). И делалось это для того, чтобы сэкономить 3–4 десятка тысяч руб[лей] при покупке дальнего участка земли.

12) Вы пишете: «из Вашего описания выносится тяжкое впечатление, что отношения между офицерами и солдатами были очень печальны». «Хотя на стр[анице] 47 Вы и делаете оговорку, что было, и гораздо чаще, другое»…

Оговорку! Нужно или не знать, или невнимательно относиться к моим писаниям, чтобы не видеть, с каким признанием и любовью я всегда относился и отношусь к русскому офицеру. Даже тогда, когда касаюсь черных страниц армии, в том числе и некоторых больных сторон взаимоотношений офицеров к солдатам (так у А. И. Деникина. – А.К.).Этим чувством пронизана и последняя моя книга. И «оговорок», в которых указывается на положительные стороны этих отношений, в ней много. (Стр[аницы] 33, 35, 39, 47, 48, 50, 136…) Вы говорите – «общая картина, особенно по сравнению с армиями других государств, не верна». Разве параллели между русской армией – с одной стороны, и германской и австрийской – с другой, приведенные мною на страницах] 48–50, не достаточно убедительны? (В настоящем издании перечисленные Деникиным страницы – 117, 119, 122, 130–132, 210.– А.К.).

13) Относительно «собачьих сравнений» (см. с. 129. – А.К.)с Вами согласен. Об этом можно было не упоминать.

14) Вы передаете историю «истории» турецкой войны в общем так же, как и я, но находите мое изложение «неверным». Главным образом потому, что в первоначальном тексте истории «многие факты изложены были с пристрастием» и что второе издание затянулось «не из желания комиссии тянуть из-за «синекуры», а из трудности сказать правду и никого не обидеть»… Хороша история!.. О «пристрастии» не могу судить – первого текста не читал. Но если история войны писалась 34 года двумя поколениями офицеров генерального] штаба, то это не дело, а синекура. Что касается обвинения комиссии в «желании тянуть» работу, то этого Вы у меня найти не могли. У меня написано: «причины такой странной медлительности обнаружились наконец». И далее вдет ссылка на обиды видных участников войны, т. е. на то, что утверждаете и Вы (см. с. 135–136,– А.К.).

15) Я оцениваю IV[-ый] том Куропаткина как «носящий до известной степени характер самооправдания» (см. с. 136. – А.К.)Вы же говорите, что в нем «много подтасованных фактов, заведомо ложно освещавших события»… Справедлива ли такая резкость? Точно так-же – нужна ли была большая резкость по адресу Баскакова (см. с. 139. – А.К.),и почему в этом именно случае моя «мягкость выражения» предосудительна? Особливо принимая во внимание, что он поступил когда-то со мной не хорошо, и я совсем не желаю «сводить счеты».

16) Я считаю, что академический режим обращал нас в школьников (см. с. 146. – А.К.)…Вы объясняете это «военными традициями (может быть и глупыми!), привитыми офицерской массе кадетскими корпусами, юнкерскими и военными училищами». По-Вашему, мы сами приносили с собой психологию школьников, и поэтому и отношение начальства к слушателям академии, как к «школьникам», имеет свои объяснения и оправдания. Не могу согласиться. Ничего подобного не наблюдал. То обстоятельство, что около 70 % академистов было чуждо кадетской психологии (вышедшие из гражданских] учеб[ных] заведений), что до Академии слушатели жили 3, 5, а то и 10 лет самостоятельной жизнью, служит подтверждением противного. Академияобращала офицеров в школьников, а они, протестуя в душе, подчинялись, однако, такому режиму.

17) Я описал академический инцидент и разочарование капитана Деникина в правде воли монаршей (см. с. 153–165. – А.К.)…Вы считаете, что после личного моего опыта правления Югом «следовало оговорить, что по обстановке было бы и трудно ожидать от Царя благоприятного решения. С одной стороны совершенно неизвестный Государю штабс-капитан, а с другой стороны – доклад военного министра…» Вы, конечно, могли просмотреть имеющуюся у меня фразу: «В практические результаты этого шага (подача жалобы) я не очень верил: слишком неравны были шансы в этой тяжбе армейского штабс-капитана с военным министром».

Дальше – хуже. Вы пишете: «Впечатление создается, что Вы и ныне бросаете камень в Государя…»

И этот «камень» в Вашем письме фигурирует четыре раза. Имеется еще и несколько «камешков»… Видите ли, Александр Сергеевич, читать надо без предвзятости. Вам в особенности это должно быть понятно, потому что именно Вам известные круги инкриминируют «бросание» не «камня» даже, а увесистого булыжника в Государя – в дни, предшествующие отречению…

18) «Вы недостаточно оттенили, что Казанский округ был округом исключительным»… Я написал: «этот эпизод, невозможный в других округах и переносящий нас скорее в эпоху Крымской кампании» (см. с. 189. – А.К.)и т. д… Не достаточно?

19) Вы подтверждаете, что «назначение Сандецкого, конечно, ничем оправдано быть не может…» Но и тут не обошлось без «камешка»: Если не Сандецкий, то вообще суровыйначальник был там нужен, и «за это упрекать правительство или Царя, конечно, нельзя». Кто-же упрекал за это?

20) Вопрос о резолюциях Государя в дни первой смуты (см. с. 213. – А.К.)Вы осложнили так, что понять ничего нельзя. Ведь дело просто: единственная опубликованная в то время резолюция вызывала впечатление о непротивлении Государя революции, и это было неверно; ибо другие резолюции, наоборот, требовали решительного ее подавления. Голые факты – без оценки и комментариев. Но Вы и здесь сочли нужным заподозрить осуждение и выступить на защиту: «Я считаю, что первая резолюция именно характеризует взгляд и позицию (?) Царя, а другие – в пожарноевремя, когда надо было тушить, а не заниматься маниловщиной, вполне понятны и вполне правильны, не давая основания и права обвинять Государя в кровожадности, как это делалось нашими левыми кругами». Между первым и вторым Вашим положением нет согласования. Кроме того, возникает ряд недоуменных вопросов. «Взгляд» (теория) и «позиция» (практика) по отношению к усмирению революции – понятия разные. 26 дек[абря] 1905 г., когда положена была первая резолюция, был ведь тоже «пожар»… Последующие резолюции «понятны и правильны», а первая? Вряд ли ныне, кроме большевиков, кто-либо обвиняет Государя в кровожадности.

Вы дважды, лично от себя и словами своего собеседника, напоминаете мне о моем собственном опыте командования и управления…

Я помню его хорошо и писал о нем много, не утаивая черных страниц… Но никак не могу согласиться, что неудача главнокомандующего лишает его возможности иметь суждение о нестроениях военных вообще; что неудача министра лишает его права критиковать нестроения политические вообще.

А хвалить не препятствуют?

21) Я писал: «Армия устояла. Она переболела сама и, оправившись, подавила первую революцию – мерами подчас весьма жестокими». И далее: «Экспедиции генералов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа полны трагизма и окутаны кровавой легендой…»(см. с. 214. – А.К.)Какое основание имеете Вы делать из этих слов вывод, что так, мол, именно представляли события революционные круги, и тем самым как бы сопричисляете к ним автора «Старой Армии»?

Вас смутило слово «трагизм»?

По этому вопросу существуют две точки зрения (см. стр[аницу] 144 «Стар[ой] Арм[ии]»). Одна – офицер, который «твердо исполнил свой долг, открыв огонь по революционной толпе, но испытывал при этом тяжелые душевные переживания». И другая – Бонч-Бруевича, который смеялся над такими сантиментами. В толпе он видел только «нравственных уродов с искаженными лицами, кровавыми тенями в исступленном воображении» (см. с. 217. – А.К.).В этих восприятиях не две политики, а две морали.

22) Об «несравненно лучших», по-Вашему, чем в других ведомствах, условиях жизни армейского офицера не стоит спорить (очевидно, вопрос затронут в связи с очерком «Армия и первая революция»; см. с. 218–219 настоящего издания. – А.К.).Оттого, вероятно, в 1907 году некомплект офицеров возрос до 70 %?.. И комиссия при Совете государственной обороны установила «повальное бегство офицерства» вследствие «вопиющей материальной необеспеченности его» и «беспросветного служебного движения»…

23) Вы пишете, что Устав о воинской повинности разрабатывался и был проведен в течение двух лет. Непонятно. Мне известно, что изменение Устава было предуказано свыше в 1907 году, вслед за уменьшением сроков службы; что Государственная дума не только не признавала должного успеха работы по созданию Устава, но решила отказывать в ежегодном увеличении контингента новобранцев, пока не будет проведен новый Устав; что, наконец, Устав был утвержден лишь в 1912 году.

«Вы глубоко ошибаетесь, – говорите Вы. [ – ] Работа (в воен[ном] ведомстве]) кипела…» Понятие относительное. Если Японская война окончилась в [19]05 году, а такие важные реформы, как Устав о воинской повинности был проведен (так у А. И. Деникина. – А.К.)в [19] 12 году, Положение о полевом управлении [войск в военное время] – в [19] 14 году, а реорганизация войскового хозяйства (комис[сия] [генерала] Водара) так и не прошла до конца, то впечатления спешности не получается (см. с. 221 .—А.К.).Другое дело – трудности и препятствия.

24) В вопросе о «кружке генерального штаба» (см. с. 224. – А.К.)я основывался на свидетельстве Гучкова и Сухомлинова. Вы вносите новые данные, которыми я воспользуюсь при переиздании книги.

25) «Ваше же заключение не верно». Такими словами Вы заканчиваете письмо. Кратко, решительно, но не убедительно.

Уважающий Вас

А. Деникин» ^{130}

Итак, еще раз четко сформулировано кредо Деникина-историка, Деникина-писателя, Деникина-военачальника… и – прежде всего и превыше всего, поскольку этим объединяются все перечисленные жизненные роли – Деникина-человека: говорить правду– и овеянную славой, и отравленную горечью. В сущности, именно здесь причина и непонимания, и критических замечаний, и неприятия, в основе своей, пожалуй, рождавшегося инстинктивно, довсякой мотивировки, – со стороны «оппонентов»: лукавого Лукомского, с его принципом «писать правду, но не всю правду» (и вопросом, заданным Антону Ивановичу в период работы над собственными мемуарами: «Описывая начало Добровольческой] Ар[мии], я очень колебался, коснуться ли, или нет, трений между Ал[екс]еевым и Корниловым. Но свидетелей было слишком много, не исключая того же историка Милюкова; все равно опишут. Решил осторожно, но коснуться. Как Ваше мнение?» ^{131} – вопросом, который для Деникина просто не мог бы возникнуть!), – и увлекающегося Краснова, о первом знакомстве с которым, тогда еще военным корреспондентом газеты «Русский Инвалид», направляющимся на театр боевых действий в Маньчжурию, Деникин вспоминал через много лет:

«Статьи Краснова были талантливы, но обладали одним свойством: каждый раз, когда жизненная правда приносилась в жертву «ведомственным» интересам и фантазии, Краснов, несколько конфузясь, прерывал на минуту чтение:

– Здесь, извините, господа, поэтический вымысел– для большего впечатления…» ^{132}

Различие во взглядах на то, чтои какнужно запечатлевать для истории, помешало Краснову и увидеть, если угодно, «положительных героев» «Старой Армии» – незаметных строевых офицеров, тех, кто через несколько лет, когда описанный Деникиным период сменится страдой Мировой войны, совершит геройские подвиги и станет затем под знамена Белого движения, и тех офицеров старшего поколения, кто воспитывал будущих героев, несмотря ни на какие трудности быта, ошибки государственной политики и прочие «теневые стороны». Только предвзятостью можно объяснить, что Краснов не разглядел, как Деникин воздает должное (а подчас и отзывается с нескрываемой симпатией) Мищенке и Мевесу, Завацкому и Драгомирову, Великим Князьям Николаю Николаевичу и Сергию Михайловичу, тем безымянным полковникам, которые вместе с ним «майн-ридовским» рейдом прорвались через всю страну, охваченную безумием 1905 года… В каком-то смысле «положительным героем» книги можно считать и… ее автора (вспомним пушкинское: «В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов» ^{133} , – хотя все, что мы знаем об Антоне Ивановиче, не допускает и предположения, что он сам ощущал себя таким «героем») – с любовью к правде сочетающего и любовь к Армии – не абстрактному, отвлеченному понятию, а к живым людям с их достоинствами и недостатками.

Эта же любовь проявилась и в книге, вышедшей годом ранее, о которой мы пока умалчивали, поскольку на общем фоне биографии Деникина она с первого взгляда кажется несколько неожиданной, – в сборнике рассказов «Офицеры».

* * *

«По-видимому, случайной стороной деятельности виднейшего из участников белого движения» было названо появление беллетристических произведений Деникина в редакционном предисловии «левой» эмигрантской газеты «День», перепечатавшей фрагмент одного из рассказов (Деникин упорно продолжает именовать их «очерками»), «не подвергая эту книгу художественной оценке», хотя и отмечая «цельность примиряющего чувства и психологической выдержанности» ^{134} , которые как будто должны быть отнесены к разряду художественных удач автора. В целом критическая интонация приведенной характеристики, пожалуй, не выглядит неожиданной именно потому, что неожиданным стало для многих само обращение генерала к беллетристике: ряд военачальников, первым из которых, конечно, следует по праву считать автора многочисленных увлекательных романов Краснова, уже составил себе имя в художественной литературе (Н. В. Шинкаренко – «Н. Белогорский», Г. В. Гончаренко – «Юрий Галич»…), выступая в печати более или менее успешно, но в любом случае успев завоевать своих читателей и поклонников; выступление же в роли молодого беллетриста – заслуженного генерала Деникина и впрямь могло вызвать удивление.

Еще сильнее оно должно было быть у тех, кто составил бы представление о литературном стиле и способностях Антона Ивановича по цитированной уже нами книге Василевского-Не-Буквы, опубликованной за четыре года до этого и содержащей критический разбор первых двух томов «Очерков Русской Смуты», причем критику нельзя назвать иначе, как уничтожающей. «Генерал А. И. Деникин – хороший оратор. Речи его, приведенные на страницах книги, несколько театральны, но ярки, образны и убедительны», – признает He-Буква, чтобы немедленно обрушиться на автора «Очерков»: «Но писатель А. И. Деникин – плохой. Книга его написана тускло, без таланта и без умения. Материал расположен бессистемно, книга загромождена длиннотами и повторениями. Чтобы разобраться в материале, приходится расчленять беспорядочно связанное и соединять разбросанное»; «Книга А. И. Деникина – раньше всего, изумительно бестемпераментная книга. У автора нет лица. Никак не определить, что любит, что ненавидит, какому Богу молится этот человек»; «У автора нет вкуса к деталям, он не чувствует, что именно здесь, в этих маленьких штришках гораздо больше, чем во всех его рассуждениях, отражается подлинная жизнь высоко интересной эпохи, подлинный аромат, настоящая музыка революции (заметим в скобках, что вряд ли что-либо было в действительности так чуждо Деникину, как эта претенциозная «музыка революции», явно заимствованная из бесстыдно-демагогической статьи А. А. Блока. – А.К.).Автор предпочитает отдавать свое внимание длинным и тусклым рассуждениям, и отдельные детали, «изюминки», приходится лишь разыскивать, вылавливать в разных местах многотомной книги» ^{135} . Основываясь на таких отзывах, их «героя» еще можно представить в роли мемуариста или историка (хотя результат и в этом случае должен был быть удручающим), но уж пробовать силы в художественной литературе и тем более публиковать плоды своего вдохновения ему не следовало бы ни в коем случае.

К счастью, все цитированное неправда, – и суждения He-Буквы оставляют выбор лишь между двумя возможными их первопричинами: абсолютной глухотой как литературного критика или предельной степенью ангажированности, рабским усердием в зарабатывании себе «возвращения» из кратковременной эмиграции (в том же году, когда в Берлине вышел его антиденикинский памфлет, Василевский переехал в СССР). На самом деле, уже в «Очерках Русской Смуты» непредвзятый взгляд сразу же различит и индивидуальность стиля, и его эмоциональность, и склонность подмечать незначительные подробности, характерные реплики, и – не притянутую искусственно, но вполне органичную для автора – потребность подытоживать подробное изложение событий или свои рассуждения лаконичным и запоминающимся выводом, ярким образом, энергичной завершающей фразой… Что же касается рассказов Деникина, – предоставим судить об их литературных достоинствах литературоведам, а прежде всего – читателям, но при любых оценках нельзя отрицать, что «Офицеры» – не беллетризованная публицистика, а именно художественное произведение, что написана книга уверенной рукой, что ее автор умеет создавать достоверные и жизненные, лишенные ходульности образы, вызывать сочувствие к своим героям, что и такие важные показатели стиля, как способность построить живой диалог, охарактеризовать действующих лиц одной-двумя репликами, также присущи Деникину-беллетристу. Более того, его обращение, а вернее – возвращениек уже испробованной беллетристической форме для внимательного наблюдателя отнюдь не было странным, коль скоро даже в первый том «Очерков» Антон Иванович включил (глава XXV) фрагмент, снабженный авторским примечанием: «Я облек картину армейского быта в форму рассказа. Но всякий малейший эпизод, в нем приведенный, есть реальный факт, взятый из жизни» ^{136} , – и полностью вошедший под заглавием «Пролог» в сборник «Офицеры» ^{137} .

Надо сказать, что помимо незначительной стилистической правки Деникин внес в этот рассказ и изменения, которые стоит отметить. Так, он заменил фамилию солдата-комитетчика, одного из тех, кто разваливал Армию в 1917 году, и едва ли не агента немцев, с «Соловейчик» на «Нейман» (и соответственно убрал реплику старого фельдфебеля: «А будет то, что Соловейчики над нами царствовать будут, а мы у них на положении, значит, скота бессловесного, – вот что будет, ваше благородие!..»); претерпели корректировку и центральные фигуры повествования – поручик Альбов и капитан Буравин, причем первый в результате потерял некоторые индивидуальные черты, второй же приобрел новые, резко изменившие его облик.