Текст книги "Старая армия"

Автор книги: Антон Деникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Помимо этого, были и соображения материального характера: для генерала, чьи капиталы к моменту оставления им России в пересчете на твердую валюту не превышали тринадцати фунтов стерлингов ^{46} , гонорары за литературные труды становились единственным источником существования. «Как пойдет дальше издательство (так в документе. – А.К.)книги, не знаю, – писал он Лукомскому. – Печатать в Париже – дорого, и цена экземпляра становится недоступной в беженских колониях низковалютных стран… Печатать в Берлине – очень дешево, но зато авторский гонорар в марках обрекает на голодный паек. Я себя пока еще не связал и вопроса этого не разрешил. Из всех издателей, с которыми велись переговоры о 1-м томе моих «очерков», самым прижимистым оказался Ваш Гессен (И. В. Гессен – издатель многотомного «Архива Русской Революции», где печатались, в частности, воспоминания Лукомского. – А.К.)» ^{47} . Впрочем, выбор издания, в котором можно было бы публиковаться, для Антона Ивановича определялся отнюдь не только меркантильными соображениями: скажем, об альманахе «Белое Дело», выходившем под своего рода «патронажем» Врангеля («материалы, собранные и разработанные бароном П. Н. Врангелем, герцогом Г. Н. Лейхтенбергским и светлейшим князем А. П. Ливеном»), Деникин отозвался категорически и недвусмысленно: «Я избегаю каких бы то ни было сношений с этим журналом» ^{48} .

Так, в напряженном труде, уводящем от «тяжелых переживаний», и в заботах о хлебе насущном протекали первые эмигрантские годы и создавались первые эмигрантские книги генерала Деникина.

* * *

Разумеется, такая книга, как «Очерки Русской Смуты», не могла пройти незамеченной. Не стоит специально задерживаться на отзывах, звучавших из большевицкого лагеря (которые достойно представлены хотя бы лаконичным ленинским: «Автор «подходит» к классовой борьбе, как слепой щенок» ^{49} ), – и лишь один из этих голосов нельзя проигнорировать: принадлежащий бывшему начальнику Деникина, к тому времени уже прочно обосновавшемуся на советской службе, – А. А. Брусилову.

В специальной статье, опубликованной в 1929 году в качестве приложения к посмертному изданию мемуаров Брусилова, бывший генерал довольно подробно оспаривает мнение Антона Ивановича о характере боевых операций брусиловской VIII-й Армии Юго-Западного фронта в декабре 1914 года, когда Командующий «под влиянием частной неудачи одного из корпусов […] отдал приказ об общем отступлении, и армия быстро покатилась назад. Всюду мерещились прорывы, окружения и налеты неприятельской конницы, угрожавшей якобы самому штабу армии. Дважды генерал Брусилов снимал свой штаб с необыкновенной поспешностью, носившей характер панического бегства, уходя далеко от войск и теряя с ними всякую связь» ^{50} . Эпизод, вообще не связанный с основной темой книги и приведенный Деникиным, должно быть, с целью указать на моральную неустойчивость Брусилова и сделать для читателя не слишком неожиданными его политические эволюции 1917 и последующих годов, естественно уязвил маститого «военспеца», побуждая его реабилитироваться ссылками на приказы Штаба фронта. Брусилов, скорее всего, так и не узнал, что Начальник этого Штаба, генерал Алексеев, вспоминая кампанию 1914-го через два с половиною года, записывал в дневнике (не предназначенном для печати), как ему приходилось растерявшегося Командующего VIII-й Армией «успокаивать, указывать, что положение не столь безнадежно, что я готов беседовать с ним несколько раз в день, но взять на себя решение всех принадлежащих ему вопросов я стеснялся бы в силу того, что нельзя безнаказанно вторгаться в область чужих обязанностей»; по мнению Алексеева, Брусилов не умел «справляться с широкою стратегическою обстановкою и сохранять полное спокойствие, самообладание, способность находить выход в самые грозные и тяжелые минуты обстановки. Напротив, именно в такие-то минуты он терялся и не мог принимать скорых, определенных решений. Он обладал подъемом и порывом только тогда, когда счастье улыбалось ему, когда действия войск сопровождались успехом», и «в армии хорошо знали […] его способность теряться в тяжелые критические минуты» ^{51} , – а эти отзывы кажутся скорее подтверждающими правоту Деникина.

Брусилов возмущается: «говоря о времени после Февральской революции, Деникин удивляется, как мог я официально заявить, что я с молодых лет был революционером и социалистом», – чего он-де не заявлял «уже потому, что мне никто бы не поверил, да это и было бы ложью» ^{52} . Прежде всего, оригинальный деникинский текст все-таки несколько отличается от брусиловского пересказа («Наивно было […] верить заявлениям генерала Брусилова, что он с молодых лет «социалист и республиканец»» ^{53} ); но если даже Антон Иванович и перешел границы, подавая без комментариев злой анекдот, – он вполне мог считать его недалеким от истины, поскольку оппортунизм Брусилова становился притчей во языцех, в принципе заставляя ожидать чего угодно от старого военачальника, терявшего голову под напором революционной стихии.

«…А. И. Деникин не упоминает, – начинает чуть ли не жаловаться Брусилов, – что во время Октябрьского переворота я был ранен в ногу тяжелым снарядом (большевики громили из пушек Москву, где тогда жил генерал. – А.К.),который раздробил мне ее настолько основательно, что я пролежал в лечебнице С. М. Руднева 8 месяцев, а когда я вернулся домой, меня арестовали и держали в заключении два месяца, а затем еще два месяца под домашним арестом я продолжал лечить свою раненую ногу. […] И все это меня нисколько не озлило и не оскорбило, ибо я видел в этом естественный для революции ход событий» ^{54} . Действительно, ничего из рассказанного здесь мы не найдем в «Очерках Русской Смуты»… впрочем, «А. И. Деникин не упоминает», несмотря на всю свою неприязнь к Брусилову, и о не менее важных событиях, относящихся к тому же периоду.

«В ноябре [1917 года] приехал к генералу Алексееву посланец от Брусилова, – рассказывает Антон Иванович. – Брусилов писал, что тяжелое испытание, ниспосланное России, должно побудить всех честных людей работать совместно. Узнав, что Алексеев формирует армию, он отдает себя в полное его распоряжение и просит полномочий для работы в Москве. Алексеев ответил сердечным письмом, в котором изложил свои планы и надежды, дал полномочия и поставил задачу – направлять решительно всех офицеров и все средства на Дон. Скоро, однако, алексеевский штаб убедился, что Брусилов переменил направление и, пользуясь остатком своего авторитета, запрещает выезд офицеров на Дон… Вероятно, нет более тяжелого греха у старого полководца, потерявшего в тисках большевистского застенка свою честь и достоинство, чем тот, который он взял на свою душу, давая словом и примером оправдание сбившемуся офицерству, поступившему на службу к врагам русского народа» ^{55} . Изложение выглядит даже благоприятным для Брусилова, учитывая его положение в момент написания этих строк; а ведь «скоро» – понятие относительное, и подпольная организация,в которой состоял Брусилов (и другой известный «военспец», генерал А. М. Зайончковский), просуществовала, по свидетельству участвовавшего в ее работе профессора И. А. Ильина, по меньшей мере до середины весны 1918 года,причем приезжавшие с Юга посланцы Добровольческого командования имели явки к ее членам ^{56} (в свете этого свидетельства выглядит ошибкой памяти или тенденциозной вставкой утверждение сестры милосердия М. А. Нестерович, работавшей курьером между Доном и Москвой и помогавшей переправлять к Алексееву офицеров, будто Брусилов еще 29 ноября 1917 года говорил ей: «Пора нам всем забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным» ^{57} ).

Заметим, что переход Брусилова на позицию хотя бы (поначалу) пассивного наблюдателя, таким образом, совпадает с месяцами, когда он мог получить достоверные известия о вступлении в командование Добровольческой Армией генерала Деникина, отношения с которым были серьезно подпорчены в 1917 году (а Зайончковский и вовсе считался чуть ли не открытым врагом Антона Ивановича!); сам же новый Белый командующий пользовался заслуженной репутацией человека волевого и твердого (в отличие от Алексеева, сотрудничать с которым поначалу так стремился Брусилов). Сложно сказать, проявил ли Деникин сострадание к бывшему генералу или просто не счел эту тему достаточно важной, – но то, что в «Очерках» он воздержался от более подробного развития темы, объективно выглядит нежеланием «добивать» Брусилова, на котором подобные разоблачения, пусть и сделанные post factum, могли отразиться весьма негативно. Нечаянную проницательность проявил Антон Иванович и в мимоходом брошенном утверждении, что эволюция Брусилова к признанию Советской власти была, «вероятно, не последняя в [его] жизни» ^{58} : пока писались следующие тома «Очерков Русской Смуты», Брусилов тайком сочинял последние главы своих мемуаров, в которых повествовал, как всегда хотел свергнуть большевиков, но был ими обманут и использован в их целях.

Двойственность ли собственного положения, уязвленность характеристиками, данными Деникиным, или что-либо иное руководило Брусиловым, но только в разбираемой нами «ответной» статье бывший генерал, прежде чем возразить своему критику, буквально обрушивается на него самого: «Это – человек характера твердого, но неуравновешенного, очень вспыльчивый и в этих случаях теряющий самообладание, весьма прямолинейный и часто непреклонный в своих решениях, не сообразуясь с обстановкой, почему часто попадал в весьма тяжелое положение. Не без хитрости, очень славолюбив, честолюбив и властолюбив. У него совершенно отсутствует чувство справедливости и нелицеприятия; руководствуется же он по преимуществу соображениями личного характера». Бывший начальник утверждает даже, что славу военачальника («карьеру») Деникину «сделали славные «железные» стрелки и я (а роль самого Деникина в победах возглавляемых им в 1914–1916 годах войск, надо полагать, была вовсе уж незначительна. – А.К.)»;от «Очерков Русской Смуты» же Брусилов якобы «ожидал, зная свойства характера автора, что он будет пристрастен, но не думал, что он перейдет все грани справедливости и правды», – и при этом не преминул намекнуть на собственную душевную глубину: «…Для того, чтобы судить меня, нужен более талантливый, более глубокий психолог и более честный, правдивый человек, чем оказался Деникин» ^{59} .

В упреках Брусилова слишком сильно сквозит личная обида, чтобы безоговорочно принимать их на веру или хотя бы подробно комментировать; разумеется, не найти в них и серьезного анализа книги, к которому оппонент Деникина, впрочем, и не стремился. Если же обратиться к отзывам, прозвучавшим в Зарубежьи, возникает впечатление, что единый по-видимому вопрос оценки «Очерков Русской Смуты» фактически распадается на два: были ли они оценены по достоинству и был ли оценен по достоинству их автор?

Действительно, в большинстве рецензий явно превалировало обсуждение деникинской книги (и даже шире – событий, нашедших или не нашедших в ней отражение), а сам Антон Иванович как будто терялся в тени своего труда. В принципе, в этом нет ничего странного, более того, подобная ситуация выглядит вполне естественной, и все же нельзя не пожалеть, что личность автора просмотрели критики и рецензенты, и она до сих пор ждет подобающего по глубине изучения и анализа. Правда, самое главное, что составляло человеческую сущность Деникина и, очевидно, не могло не проявляться в нем как мемуаристе и историке, было тогда же замечено и подчеркнуто на страницах журнальных рецензий.

«…Его отсутствие партийности и не подлежащая никаким сомнениям честность в самом широком смысле этого слова обязывает нас верить в полную объективность его суждений, преследующих лишь уяснение истины, совершенно независимо от личных симпатий или антипатий, – писал укрывшийся за инициалами «Г. О.» рецензент берлинского сборника «Историк и современник». – В одном месте своей книги он, между прочим, проводит такую идею: «Что касается лично до меня, то три года спустя, пережив все иллюзии, испытав тяжкие удары судьбы, упершись в глухую стену неприкрытого, слепого эгоизма "дружественных" правительств, свободный поэтому от всяких обязательств к союзникам, почти накануне полного предательства ими истинной России, я остался убежденным сторонником честной политики». В этой мысли сказался весь Деникин, каков он есть на самом деле: рыцарь, но не политический борец. В дальнейшем, впрочем, он сам высказывает предположение, что, может быть, это Дон-Кихотство. Но иначе он думать и действовать не может просто по свойствам своей натуры. И это не только фраза в его устах. Кто знал Деникина в ранней молодости, а впоследствии следил за всей его служебной карьерой, тот знает, что у Деникина слово никогда не расходилось с делом» ^{60} . «…Фактов, противоречащих его схемам, он во всяком случае не пытается скрывать, и это составляет неоспоримое достоинство его книги», – отмечал историк и политический деятель В. А. Мякотин ^{61} . «Деникин пытается быть объективным и никогда не затушевывает теневых сторон», – вторит его коллега по народно-социалистической партии и тоже профессиональный историк, С. П. Мельгунов ^{62} . И даже открытый противник Белого движения, глава партии социалистов-революционеров В. М. Чернов не мог не отметить этих качеств Деникина, «о политической деятельности которого можно быть невысокого мнения, но отказать которому в политической прямоте и честности не приходится» ^{63} .

Впрочем, для Чернова упоминание о деникинской прямоте и честности стало лишь средством оттенить фрагмент «Очерков», однозначно трактуемый им как недостаток книги и моральная неудача ее автора, которому, подразумевает статья Чернова, как раз не хватило ни прямоты, ни честности: описывая смутную политическую обстановку накануне так называемого «корниловского выступления», генерал привел слова известного общественного деятеля В. А. Маклакова, сказанные одному из активных «корниловцев»: «Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем, а особенно М-ъ. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся…» ^{64} Действительно, имя «главного провокатора» завуалировано весьма прозрачно, и прав Чернов, отмечая: ««Лидер кадетской партии» или человек, чья фамилия начинается с буквы М., а кончается твердым знаком, и о котором Маклаков должен говорить в третьем лице (то есть не сам Маклаков. – А.К.), —завеса тут слишком приподнята, чтобы оставить у посторонних место каким-нибудь сомнениям, и в то же время недостаточно приподнята для того, чтобы формально заставить П. Н. Милюкова выступить с опровержением, если есть повод для опровержений». «Одно из двух: или все это по отношению к П. Н. Милюкову верно, – и тогда не для чего так неловко покрывать его; или неверно, – и тогда набрасывать на него тень, не давая ему формального повода для самозащиты – нелойяльно», – утверждает эсеровский лидер, подчеркивая: «Особенно же все это не идет к ген[ералу] Деникину» ^{65} . Подобный же упрек бросает Антону Ивановичу и другой критик «слева» – He-Буква, обращая внимание на рассказ об одном из «корниловцев» – «главном руководителе петроградской военной организации, полковнике С.», который в критическую минуту августовского кризиса 1917 года «из опасения преследования скрылся в Финляндию, захватив с собой последние остатки денег организации» ^{66} : «почему и теперь скрывает его имя ген[ерал] Деникин?» – с негодованием (быть может, несколько деланным) восклицает Не-Буква ^{67} .

Упреки выглядят тем более серьезными, что бесспорных оснований для реконструкции деникинских мотивов нет, и остается лишь строить на этот счет предположения – более или менее убедительные. В принципе, Деникин мог, например, осторожно подойти к цитированию (с чужих слов) приведенного выше высказывания, автор которого – не менее осторожный Маклаков – вскоре в письме к Милюкову вынужден будет оправдываться («Я был поражен и испуган тем общим впечатлением, которое посланцы Корнилова вынесли из этого собрания; это впечатление было, что «общественные деятели» им сочувствуют и их поддерживают. […] Эту позицию «общественных деятелей», которая укрепила посланцев в том, что они встретят сочувствие и даже содействие, я в то время очень резко называл Новосильцеву провокацией, конечно бессознательной… […] Говорил ли я Новосильцеву «особенно Милюков», не помню…» ^{68} ), хотя осторожность такая, по справедливости, выглядит крайне неуклюжей; в то же время следует обратить внимание и еще на одно обстоятельство: к моменту написания соответствующих глав книги и П. Н. Милюков, и «полковник С.», в котором легко угадывается полковник (впоследствии генерал) В. И. Сидорин, могли быть с немалыми основаниями названы личными недругамиАнтона Ивановича.

Если Милюков, недалекий и напрочь лишенный дара политического предвидения, в годы Гражданской войны успел совершить ряд крайне сомнительных поступков, от совета Добровольческой Армии ««свернуть свое знамя и разойтись, оставив для истории красивую страницу», или же в качестве отдельного корпуса подчиниться донскому атаману» ^{69} – до «германской ориентации», а в эмиграции быстро склонился к идее об «изживании» большевизма русским народом (ср. деникинское мнение на ту же тему: «Не верую. Будет взрыв» ^{70} ), – то Сидорин, завершивший свою военную службу Командующим Донской Армией, в марте 1920 года, при эвакуации из Новороссийска в Крым, шел с Главнокомандующим на конфликт столь яростно, что сторонний наблюдатель счел его поведение «невменяемым» ^{71} , и испорченные отношения ни для кого не оставались секретом. И не боялся ли Антон Иванович упреков в сведении личных счетов на страницах «Очерков», попытавшись, правда, избежать таких упреков довольно неудачным способом? (Мы еще увидим, как в менее принципиальном случае он прибегнет к простому умолчанию.)

Этот мелкий эпизод интересен не только тем, что побуждает задуматься о мотивах и принципах, которыми руководствовался Деникин-историк; деталь, в книгах множества других авторов проходившая незамеченной – замена фамилии инициалом, – в случае Деникина привлекает особое внимание, и это само по себе становится его характеристикой: значит, действительно честен и прям был этот человек, если для моральных укоров ему враждебно настроенные критики вынуждены использовать детали, столь незначительные?

* * *

Нельзя, впрочем, умолчать, что Деникин подвергался критике и как историк, видевший свою задачу шире, чем простой пересказ собственных впечатлений. Мякотин, давая справедливую характеристику четвертому тому «Очерков»: «…Автор, как и в предыдущих томах своей книги, ставит свою тему очень широко. Он дает читателю не мемуары, не воспоминания только очевидца и участника событий, а последовательное и связное изложение их, основанное и на личных воспоминаниях, и, в еще большей мере, – на значительном документальном материале. При этом он говорит не только о Добровольческой Армии, или, как она позднее стала называться, Вооруженных силах Юга России, но и о разнообразных явлениях русской и международной жизни, с которыми руководителям этой армии приходилось считаться, и вводит в свое повествование не только те области России, на которые распространялись действия Добровольческой Армии, но также и те, с которыми она не имела непосредственной связи», – в то же время по сути дела квалифицировал такой авторский подход как ошибочный: «За всем тем, книга эта является все-же не историей, а лишь попыткой истории. И больше того, – читая эту интересную и талантливую книгу, не раз приходится жалеть, что автор предпринял такую попытку, а не ограничился ролью откровенного мемуариста, хотя бы и вооруженного обильным документальным материалом, позволяющим ему подкреплять и иллюстрировать личные воспоминания. Приходится жалеть потому, что, пытаясь стать историком, автор порою лишает свою работу как раз того, что было бы особенно ценно в его мемуарах, и при этом все-же остается мемуаристом» ^{72} .

«Многие замечания ген[ерала] Деникина и жизненны, и правдивы. И тем не менее он совершает глубочайшую ошибку, понижающую ценность его книги, пытаясь вместо как бы общественного отчета «самому себе и другим» давать исторический анализ событий, писать «Очерки», а не воспоминания», – считает и Мельгунов: «Ген[ерал] Деникин […] все же прежде всего военный стратег, полководец, которого судьба случайно сделала одним из руководителей политической жизни, не дав ему предварительно достаточной подготовки, и тем более исторической подготовки, необходимой каждому, кто пишет историю революции. И еще меньше он вооружен точностью фактов, когда говорит не о том, в чем непосредственно принимал участие» ^{73} . Пока эти утверждения выглядят слишком обобщенными; конкретизируя их, оба рецензента обращают внимание прежде всего на недостаточную, по их мнению, критичность Деникина-историка по отношению к используемым им источникам, – но здесь и сама критика становится довольно уязвимой.

Прежде всего следует отметить, что уровень требуемой критичности, ее оправданность или неоправданность сами по себе являются понятиями во многом субъективными, и если достоверность свидетельства того или иного источника (его соответствие конкретным историческим фактам) часто может быть установлена довольно точно, то «удельный вес» источника или его автора, влияние, оказываемое ими на современников (пусть даже не по заслугам), степень, в какой историческое лицо становится выразителем взглядов и мнений какой-либо общественной или политической группировки, – принадлежат к области, где всесуждения априорно имеют оценочный и, следовательно, намного более спорный характер.

Наряду с этим нельзя забывать, что как Мельгунов, так и Мякотин не только были дипломированными историками, но и занимали видное место на политической сцене, принадлежа к умеренно-«левому» крылу, и с этой точки зрения их собственные оценки не могут быть признаны академически-бесстрастными. Наряду с обоснованными замечаниями историков(например, мельгуновским: «Сам ген[ерал] Деникин неосторожной обмолвкой дал оружие в руки своих политических врагов, – он назвал армию, им предводительствуемую, армией классовой» ^{74} ; Антон Иванович скорее имел в виду образованные слои, служилые сословия как основной элемент Белого движения, особенно на первых его этапах, но допущенное им словоупотребление, резко отличаясь от принятого в «левых» кругах, действительно следует признать ошибочным – и стилистически, и по существу) в рецензиях звучат и упреки политических оппонентов(Мельгунов: «Прямолинейность создавала ген[ералу] Деникину врагов там, где у него могло быть содружество – он обострял отношения там, где политика требовала их смягчения» ^{75} , – или обвинения Мякотина, будто Особое Совещание при Деникине приобретало «резко-правый крен» ^{76} ), – подобно тому, как различиями в убеждениях был явственно продиктован отзыв на «Очерки» видного социалиста-революционера В. В. Руднева: «Они заключают в себе не только личные воспоминания автора, но и попытку осветить события революции с некоторой более общей точки зрения. Разрешены обе эти задачи далеко не с одинаковым успехом. Там, где автор передает лично им пережитое и непосредственно ему известное, «Очерки» представляют исключительный интерес; огромное знание среды, наряду с искренностью и прямотой суждения, живое изложение, яркие и образные характеристики составляют бесспорные достоинства тех глав, которые посвящены течению революции в армии, на фронте. Напротив того, поверхностны, неоригинальны и неубедительны критические экскурсы Деникина в области политических и социальных отношений революционной эпохи; выдавая осведомленность из вторых рук, обнаруживая предвзятость и отсутствие исторической перспективы, они представляют интерес разве только для характеристики самого автора»; «[Деникин], оставаясь на поверхности явлений, стремится трагедию русской армии свести лишь к злому умыслу одних [ – ] «антигосударственных» и к бесхарактерности и малодушию других – «охранительных» элементов» ^{77} .

Заметим, что критики подчас не формулировали своих претензий с достаточной четкостью, как будто противореча сами себе. Так, Мякотин в качестве примера того, как, «увлеченный ролью историка, автор порой не дает читателю как раз тех сведений, которые последний, казалось бы, вправе был ожидать от него», – обращается к описанию генералом «темных сторон» истории Белого движения и почему-то «ожидает от него» конкретных фактов и примеров: «…Говоря о черных страницах Добровольческой Армии – о практиковавшихся нередко ее частями грабежах, насилиях и погромах, о произволе и безобразии бесчисленных контр-разведок и «отрядов особого назначения», – он (Деникин. – А.К.)опять-таки не указывает достаточно конкретно, какие же меры принимались командованием армии по отношению ко всем этим явлениям» ^{78} , – хотя в обязанности Главнокомандующего отнюдь не входило личноепреследование конкретных преступников, о котором он мог бы впоследствии рассказать как мемуарист; очевидно, что Деникин затрагивает тему «грабежей и произвола», «контр-разведок и «отрядов особого назначения»» как историкименно в силу ее относительной удаленности от его собственного опыта военачальника, и кажется не менее очевидным, что обращение к этой теме Мякотина диктуется не столько заботой о жанровой однородности «Очерков Русской Смуты» или писательских достоинствах и недостатках их автора, сколько вообще свойственным «демократическому» лагерю (к которому и принадлежит критик) повышенным интересом к действительным или мнимым «преступлениям военщины». Деникин, видимо, должен был это понимать (в одном из его писем встречаются характерные слова: «…обостренное внимание привлекают именно незажившие еще свои раны» ^{79} ); сам прямой и искренний, он ценил откровенность в других и умел уважать чужое мнение, и не случайно уже после рецензии Мельгунова и в «мельгуновском» журнале, в одном номере со статьей Мякотина, был опубликован и отрывок из готовившегося к печати пятого тома «Очерков Русской Смуты» ^{80} .

Что же касается замечаний Мельгунова, то еще менее оправданным, чем «контрразведывательные» претензии Мякотина, представляется нам его вопрос-упрек: «Автор, может быть, слишком уже детально останавливается на стратегических действиях, сопровождая их и отчетливыми картами-схемами (кстати, можно предположить, что карты чертил тоже Деникин собственноручно. – А.К.).Он придает этой стратегии в гражданской войне большое значение. Но не говорит ли здесь некоторое увлечение специалиста-техника?» ^{81} Казалось бы, не переходя на роль историка, в которой он так не нравится Мельгунову, генерал и должен был писать исключительно о своем «генеральском» деле – ведении военных действий, которым он просто обязан был «придавать большое значение» (тем более «в гражданской войне»), ибо в противном случае был бы не генералом, а кем-то другим. Противоречие заключается в том, что Мельгунов как политик (и опять-таки «демократического» лагеря) считает, должно быть, определяющими в революционную эпоху не чисто военные, а другие, более расплывчатые факторы, вроде «народных настроений» или «поддержки общественности», и взгляды политика-демократа заставляют его попрекать военачальника недостаточным вниманием к этим факторам даже вопреки позиции историка-рецензента, столь же недовольного выступлением генерала в несвойственном ему амплуа историографа.

К слову сказать, сам Антон Иванович на высказанное в частном письме замечание: «…Главы «похода», описание «военных операций» не удовлетворят рядового, невоенного читателя. Эти главы однотонны, однообразны. Они были бы захватывающими, если бы говорили не о давно прошедшем, а о трепетном интересе настоящего. Они могут быть технически интересны для немногих, которые будут читать их, следя пальцем по карте. Но таких будет немного…» ^{82}  – откликнулся с пониманием: «…Техническое построение книги с изъянцем: военная часть не соответствует масштабу всего изложения, она разбухла (речь идет о третьем томе «Очерков».  – А.К.).Мне предстояло или сделать так, как я сделал, или сократить стратегический очерк примерно до двух глав, а описание 2-го кубанского похода выпустить отдельной брошюрой…» – но объяснял, почему он все-таки «сделал так, как сделал»: «Он (поход. – А.К.)должен быть описан; если не напишу я, то этого или не сделают долго, или…» (в публикации обрыв фразы без указания, что так и в первоисточнике, но смысл деникинских слов в общем понятен) ^{83} . Таким образом, налицо проявление ответственностиАнтона Ивановича за свой труд – и мы сегодня можем только благодарить его за это. Теми же соображениями ответственности было продиктовано и совмещение ролей историка и мемуариста: основной считая первую, Деникин пояснял: «Мемуарный характер некоторых глав, на мой взгляд, неслучаен. Повествовавший является одновременно деятелем. Многие деяния его – не касаюсь оценки: положительной или отрицательной – представляются исторически интересными. Как тут обойти их. Я уж и то стараюсь отвести, насколько могу, свою личность» ^{84} .

Показательно также, что критики «слева» обнаружили непонимание ключевого для Антона Ивановича термина, вынесенного в заглавие книги, – «Смута»: «русская революция или, как предпочитает выражаться ген[ерал] Деникин, «русская смута»» (Мякотин) ^{85} ; «только объективный анализ основных внутренних мотивов, двигавших в 1917 г. народными массами, способен внести обобщающий смысл, организовать в логическое единство пеструю груду фактов, остающуюся без этого лишь хаосом, полным необъяснимых противоречий, бессмысленной «смуты»» (Руднев) ^{86} … На самом деле, такое словоупотребление – не погоня за внешним эффектом, литературной красивостью, и даже не только указание на параллели со Смутным временем XVII века; понятие Смуты, помимо того, что оно намного шире понятия революции, представляется и более точным, поскольку отражает некую комплексную цельность произошедшей трагедии, без подразделения – и превыше подразделения! – на политическую, экономическую и проч. составляющие, и в конечном счете апеллирует к понятию о смуте духовнойи душевной,в сущности и являющейся источником очевидных коллизий и катастроф. В некотором смысле, на своем языке пытался выразить это и Руднев, призывая к изучению «внутренних процессов в психике народа» ^{87} , но подлинное значение и характер «процессов», конечно, не объяснимы партийной социологией и вряд ли открыты партийному (то есть по определению одностороннему, ущербному) сознанию, – и в выборе Деникиным не просто удачного, а наиболее адекватного событиям термина мы склонны видеть как раз превосходство его органического, цельного миросозерцания христианина и солдата, которое, должно быть, стало залогом и успеха Деникина-историка.