Текст книги "Старая армия"

Автор книги: Антон Деникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Ноги моей в штабе не будет. И докладами не беспокойте. Присылайте бумаги на подпись, и больше никаких.

Такая «конституция» соблюдалась в течение нескольких недель.

* * *

На другой день после памятного совещания я послал аттестацию Вейса и всю переписку о нем в Казань. Получил строжайший выговор за представление бумаг, «не имеющих никакого значения без подписи начальника бригады». Штаб округа выразил даже сомнение – действительно ли содержание их было известно и одобрено генералом П. Я описал обстановку совещания и послал черновики с пометками и исправлениями П.

В Казани, видимо, всполошились. Это случилось уже после двух крупных пензенских историй… Петербург посматривал косо на то, что делается в Казанском округе, и положение командующего считалось непрочным. Вскоре приехал в Саратов помощник начальника штаба округа ген. Иозефович – для виду с каким-то служебным поручением, фактически – позондировать, как отразилась в жизни гарнизона новая история… Разузнавал об обстоятельствах болезни П. и о моих служебных взаимоотношениях с Ф[евралевым]. Зашел и ко мне…

– Вы не знаете – как это случилось, какая причина болезни генерала П.?

– Знаю, ваше превосходительство. После нравственного потрясения, пережитого начальником бригады на приеме у командующего войсками, его постиг удар.

– Как вы можете говорить подобные вещи?

– Это безусловная правда.

После этого эпизода Казань совершенно замолкла, как будто сгинула вовсе, не принимая никаких мер и предоставив нас всех собственной участи. Между тем положение все более усложнялось. Началось переформирование нашей бригады в дивизию с выключением одних частей и включением других, со сложным перераспределением имущества, вызывавшим столкновение интересов и требовавшим властного и авторитетного разрешения на месте.

А Казань молчит.

Ген. П. понемногу поправлялся; стал выходить на прогулку; но память не возвращалась, постоянно заговаривался. Одна только мысль сидела в нем твердо и совершенно сознательно: опасение, что при предстоящем переформировании его могут не оставить на должности. Поэтому меня и других, навещавших его, П. настойчиво уверял, что он здоров вполне и на днях собирается посетить полки. Я уговаривал его не делать этого и, на всякий случай, принял некоторые меры предосторожности… Но ничто не помогло: прибегает однажды ко мне дежурный писарь, незаметно сопровождавший генерала П. на прогулке, и докладывает, что генерал сел на извозчика и поехал в сторону казарм… Я бросился за ним в казармы и увидел в Балашовском полку такую сцену:

В помещении одной из рот выстроены молодые солдаты, собралось все начальство. Ген. П. уставился мутным стеклянным взглядом на белобрысого молодого солдата и молчит. Долго, мучительно. Гробовая тишина… Солдат перепуган, весь красный, со лба его падают крупные капли пота… Я обратился к генералу:

– Ваше превосходительство, не стоит вам так утруждать себя! Прикажите ротному командиру задавать вопросы, а вы послушаете.

Кивнул головой. Стало легче.

Отвел меня в сторону командир полка:

– Я уж не знал, что мне делать. Представьте себе – объясняет молодым солдатам, что наследник престола у нас – Петр Великий…

Кой-как закончили, и я увел генерала домой.

А Казань все молчит.

Стал я уговаривать П. поехать на минеральные воды. К удивлению моему, помнит, что все сроки пропущены. Я обещал устроить. Послал телеграмму в штаб округа: начальник бригады просит разрешения приехать в Казань – освидетельствоваться «на предмет отправления на Кавказскую группу»… В душе надеялся, что примут какие-либо меры… Разрешили; против ожидания назначили на второй курс, начинавшийся недели через три… И больше ничего.

Из Казани писали мне, что П. произвел на комиссию тяжелое впечатление: не мог даже вспомнить свое отчество и в каком роде оружия начал службу…

П. вернулся из Казани и, очевидно, под впечатлением благополучного исхода поездки, которой он очень опасался, отдал приказ о вступлении своем в командование бригадой… Я протелеграфировал об этом в Казань, но Казань хранила упорное молчание.

Надо было пережить как-нибудь еще три недели, до дня отъезда П. на воды. По-прежнему штаб отдавал распоряжения и приказы, заведомо для полков – от себя, хотя и скрепленные подписью П., как раньше Ф[евралева]. Опять П. стремился навещать полки, и больших усилий стоило, чтобы удержать его от этого… В отношении Саратова удалось. Но в больном еще мозгу засела практическая мысль о возможности использовать право поездки, с получением прогонных денег, в Царицын для весеннего смотра Бобруйского полка. Никакие уговоры не действовали. П. быстро собрался и с адъютантом, которому я успел дать некоторые указания, поехал по Волге в Царицын… Заместителем остался вновь ген. Ф[евралев].

В этот день Ф[евралев] был в «градусе», и это послужило причиной смутившего окончательно Саратовский гарнизон происшествия.

Присылает ко мне жена П. вестового – просит сейчас же приехать к ним. Застаю всю семью страшно напуганной и растерянной: оказывается, ворвался Ф[евралев], кричал, швырял стульями и, узнав, что П. уехал на пристань, разругал всех за то, что выпустили ненормального человека… Только что успел я несколько успокоить дам, прибегает другой вестовой – бригадного врача Вершинина – приглашают к ним… Там – та же история. Вершинин взволнован, дамы его в слезах. Ф[евралев] и здесь произвел дебош, грозил предать бригадного врача суду за непринятие мер к изоляции душевнобольного… Сказал, что едет – догнать и арестовать П.

Я бросился за ним на пристань. Волна провожавших уже схлынула; на пристани было пусто; пароход еле белел вдали. Встретил знакомого офицера, который рассказал мне, что произошло.

Ф[евралев] подъехал на пролетке к пристани в тот момент, когда пароход отчаливал. На борту стоял начальник бригады с адъютантом. Ф[евралев] стал кричать, грозя послать телеграмму в Царицын о задержании генерала П.; потребовал вернуть пароход, но администрация не согласилась. Тогда Ф[евралев] сел в пролетку и заставил кучера по пологому спуску съехать прямо в реку – вдогонку за пароходом… Сломалась оглобля; под смех и улюлюканье собравшейся толпы пролетку вытащили, кое-как перевязали оглоблю, и генерал уехал…

Я бросился на квартиру к Ф[евралеву]. Генерал был уже дома и, по-видимому, после холодной ванны, пришел в себя. Заперся в своей спальне и, несмотря на все мои убеждения, не откликнулся и не открыл двери. Несколько дней никуда не показывался….

А Казань знает и молчит….

Вернулся из Царицына ген. П. – смотр прошел без большого скандала. А через несколько дней уехал на воды. Началось опять фиктивное командование Ф[еврале]ва, длившееся около трех недель, пока не приехал предназначенный на должность начальника разворачиваемой дивизии – ген. Болотов.

Насколько ген. Сандецкий был смущен саратовской историей и опасался ее огласки, можно судить по следующему эпизоду.

Летом того же года я получил полк в Киевском округе и распростился с Саратовом. По дороге меня нагнало письмо помощника начальника штаба Казанского округа следующего содержания: генералу П. предложено было подать в отставку по болезни, но он категорически отказался. Не могу ли я воздействовать на него, так как командующий войсками не желал бы принимать в отношении П. принудительных мер…

* * *

Этот эпизод, невозможный в других округах и переносящий нас скорее в эпоху Крымской кампании, имел место в 1910 г., т. е. за четыре года до мировой войны…

Мне остается упомянуть вкратце о дальнейшей судьбе некоторых лиц, упомянутых в этом очерке.

Генералы П. и Ф[евралев] под благовидным предлогом расформирования бригады уволены были в отставку, и вскоре оба умерли. Ф[евралев] несколько месяцев перед смертью пролежал в полном параличе.

Полковник Вейс, хоть и с опозданием, получил полк в том же Казанском округе и выступил с ним на войну. По отзыву сослуживцев тщательно избегал прямого участия в боях и очень скоро эвакуировался окончательно в тыл.

Дело об аттестации Вейса, в числе четырех наиболее вопиющих случаев нарушения закона, попало в отчет Главного штаба, представляемый военному министру. Это обстоятельство, как и все другие поступки ген. Сандецкого, не помешало ему оставаться на своем посту до 1912 г. «Переданная генералу Сандецкому Высочайшая воля, – говорит Сухомлинов, – на некоторое время дала возможность подчиненным его вздохнуть свободнее. Но скоро началась старая песня, так что пришлось ген. Сандецкого убрать и назначить членом Военного совета. Тем не менее во время мировой войны Сандецкий вновь был назначен командующим войсками того же Казанского округа. Вновь посыпались жалобы и понеслись стоны из запасных частей и военных лазаретов…. Потребовалось новое вмешательство Государя, новые внушения…

В мартовские дни Сандецкий был арестован Казанским гарнизоном. Керенский назначил над ним следствие по обвинению в многократном превышении власти, а большевики впоследствии убили его.

Армия и общественность

В последнюю четверть века, как я уже говорил, армейская жизнь оставалась замкнутой, самодовлеющей, обойденной вниманием общественности. И офицерская и солдатская. Это последнее обстоятельство было странным, в особенности, принимая во внимание, что почти вся интеллигентная молодежь страны проходила через казарму в качестве «охотников» или «вольноопределяющихся». Между тем влияния этой интеллигенции на солдатскую среду решительно не замечалось. Должно быть, солдатская служба считалась только тяжелым и скучным этапом, казарма – тюрьмой, а народ в шинелях – не народом. Эта молодежь, в особенности не готовившаяся к офицерскому званию, в большинстве не сближалась с солдатской средой; да и во многих случаях такая изолированность входила в систему начальства, боявшегося принесения этим элементом «заразы» и смуты… В результате интеллигентский элемент не подымал нисколько культурного уровня казармы, а в некоторых случаях действительно, вместо «прекрасного, доброго, вечного», способствовав посевам тех плевел, из которых впоследствии вырос «Приказ № 1».

Листовки подпольных организаций, проникавшие в казарму, в особенности после 1905 г., не встречали идейного противодействия. С ними военное начальство боролось обысками, карами и судом, обставляя всю процедуру таинственностью, разжигавшей лишь любопытство. Говорить же на эти темы в казарме считалось преступлением. Только в 1906 г. получено было в армии указание военного министра – разъяснить солдатам «содержание революционных требований и нелепость их выполнения, а равно и учений крайних партий; невыгодность и неприменимость этих учений для общей массы населения, в особенности для крестьян; одновременно пояснять истинное значение Государственной Думы, манифеста 17 октября и объема дарованных населению новых гражданских и религиозных прав».

Однако мера эта, ввиду отсутствия элементарного политического образования в среде рядового офицерства, оказалась весьма трудно выполнимой.

В годы войн – японской и мировой – в обществе вспыхивал на время повышенный интерес к армии и ее жизни, появлялась большая родственная близость к ней – ведь почти не было семьи, которая не дала бы армии воина… Но в гражданской среде воспринималась больше внешняя, героическая сторона боевой страды, в преломлении сквозь призму патриотического подъема; или наоборот – изнанка жизни фронта и тыла как материал для революционной пропаганды. К тому же во время войны цензура свирепствовала особенно, так что печать перестала окончательно отображать правдоподобно военную повседневную жизнь.

Знакомство общественных кругов с армией возросло мало. По крайней мере, смутные дни 1917 г. служат наглядным тому доказательством: когда рушились стены, отделявшие официально армию от внешнего мира, сняты были запреты, обуздывавшие «слово», и оно разлилось мутными потоками по всему фронту – тогда выяснилось разительное незнакомство с военным укладом и либеральной, и социалистической демократии. Не злая воля только, но чаще именно это полное непонимание было причиной гибельного бездействия или же гибельных действий тех групп и лиц, которые еще держали тогда в своих руках остатки власти.

Я не говорю, конечно, о большевиках и других пораженцах, так как разрушение армии входило в их планы.

* * *

Военные органы, имевшие ограниченный круг читателей – почти исключительно среди офицерства, по разным причинам не могли осветить надлежаще духовные запросы армии и дать правдивую картину военной жизни. До японской войны их было немного – тех, что занимались вопросами службы и быта: «Русский Инвалид», «Военный сборник» (отчасти), «Разведчик» и два-три других, кратковременно появлявшихся органа – вот и все{Специальных и технических органов не считаю.}. «Русский Инвалид» и «Разведчик» – первый казенный, второй частный орган – были наиболее распространенными и популярными среди военных.

«Русский Инвалид» – газета, появившаяся на свет в 1813 г., обладала некоторыми недостатками, присущими обычно официальной прессе. В капитальном вопросе об отсталости нашей армии вообще «Русский Инвалид» поддерживал ту точку зрения, что коренных реформ в ней не нужно, допуская целесообразность лишь некоторых улучшений… При этом авторы, болевшие душой за армию и будившие тревогу, почитались официальной газетой огульно «гасителями духа, веры в себя и в славное будущее русской армии»… Когда, например, частная печать подняла вопрос (1912) об опасном несоответствии у нас количества артиллерии в сравнении с армиями наших вероятных противников (96−120 орудий на корпус против 144 германских), то «Инвалид» успокаивал своих читателей, утверждая, что орудий у нас вполне достаточно и что перегрузка артиллерией отозвалась бы на маневренной способности корпуса… Статьями своего постоянного талантливого сотрудника П. Н. Краснова газета вызывала смущение в армейской среде восхвалением «дворянской армии «Войны и мира»» в противовес современной армии «разночинцев купринского «Поединка»»… Вызывало недоумение требование «аскетизма» от полунищих офицеров… Изображение – в годы возросшего стремления к истинному знанию – в качестве, положительного типа – невежественного командира пехотного полка, который рекомендует себя: «мое искусство – это искусство ать, два… Я – старый армейский трынчик и ремесло свое и люблю, и знаю…»

Газета за мою память меняла и редакторов, и, отчасти, направление. Бывала сухой или интересной, в особенности интересной в годы редактирования ее генералом Поливановым (1899–1904). Но общий тон – официального благополучия – оставался неизменным.

«Русский Инвалид» долгие годы был газетой чисто военной. В конце 1890-х годов программа его была расширена, причем мотивы и цели военного министерства сказались ясно в приказе Главного штаба (1904), которым вменялось в заслугу редактору ген. Поливанову «помещение (в газете) таких сведений, которые позволяли бы военному читателю обходиться «Русским Инвалидом», не прибегая к выписке других газет»… В 1911 г. «Инвалид» принял вид газеты военно-общественной. Это обстоятельство вызвало неудовольствие в правых военных кругах, причем даже в факте помещения общих обзоров печати некоторые видели «вовлечение армии в политику». Либеральные круги, наоборот, боялись «политики казенной»… Опасения и тех, и других были мало обоснованы: в офицерских собраниях первую страницу «Инвалида» (назначения, награды, производства) прочитывали почти все, фельетон и статьи военного содержания – в последние годы многие; но чтобы по «Инвалиду» строилась политическая идеология офицерства, этого решительно не замечалось.

«Разведчик» пользовался большей свободой суждений и независимостью, с большей смелостью проводил идею необходимости широких реформ в армии; в пределах, допускавшихся военным министерством, касался чаще темных сторон военной жизни, печалей и нужд обездоленного условиями службы офицерства. Что же касается солдатского быта,то и «Разведчик», и «Инвалид» уделяли этому вопросу недостаточно внимания. Это было тем более ошибочно, что газеты, специально предназначавшиеся для народного и солдатского чтения («Досуг и дело», «Русское чтение», «Чтение для солдат» и др.), издавались весьма плохо, не отражали подлинной солдатской жизни и, не находя читателей, обременяли лишь ротные библиотеки. Также плоховата была издававшаяся Березовским «Солдатская библиотека» (до 400 книжек).

«Инвалид» был газетой консервативной, «Разведчик» – журналом прогрессивным. Между ними шли принципиальные споры, и не раз в разгаре полемики стороны наделяли друг друга галантными эпитетами, вроде: «Сладкопевец из «Инвалида»» или «подвывающий поручик из «Разведчика»».

Вся история возникновения и судьбы первого частноговоенного органа – «Разведчика», представляет большой интерес, отражая некоторые характерные черты в движении военной мысли и… опеки над нею.

В 1885 г. у отставного капитана Березовского, владельца военно-книжного дела, возникла мысль об издании военного журнала. Ее горячо поддержал М. И. Драгомиров, в то время – начальник Академии Ген. штаба, составивший Березовскому обстоятельную записку о необходимости такого издания. Несмотря на сочувствие делу и других видных представителей военной профессуры, вопрос этот в министерстве Ванновского долго не получал разрешения. «Самая мысль о необходимости для армии частного органа объявлена была ересью» – писал Березовский. Ему говорили: «Для офицеров имеется «Русский Инвалид», зачем им еще какая-то газета?..»

И вот, при всей настойчивости Березовского и высоких протекциях дело тянулось шесть лет.В 1886 г. без прямого разрешения Березовский выпустил нечто вроде журнала «под видом листка конторы и фирмы, но без права ставить номер». Через два года министерство разрешило заголовок («Разведчик»), но не разрешило… называться журналом и ставить номер… Последнее разрешено было только в 1890 г. Еще через год император Александр III подписался на журнал, и это обстоятельство дало наконец последнему легальное право на существование.

Тем не менее, несмотря на монаршее внимание и сотрудничество с самого основания «Разведчика» таких видных лиц, как Драгомиров, Леер, Войде, Газенкампф и др., журнал еле влачил существование, преодолевая с трудом препятствия сверху и инертность среды. «Не легко было, – писал Березовский, – проводить в жизнь общепризнанные истины о свободе слова и критики в той области, где все мы выросли и воспитаны в святости требований военной дисциплины. Насколько трудно было положение журнала в минувшие годы (писалось в 1910 г.), можно судить по тому, что, согласно действовавшему до последнего времени цензурному уставу, воспрещалось вообще обсуждение какое бы то ни было вопросов, касающихся внутренней жизни и быта войск. К этим запретам надо еще присоединить специальную военную цензуру, которая брала под свой контроль содержание самых невинных статей чисто научного характера».

Не легко также давалось «завоевание военной литературой офицерской среды», с ее своеобразными традициями, где местами возникал даже вопрос – совместимо ли писательское дело с военным мундиром… В начале 90-х годов, наряду с «Разведчиком», появился военный журнал Кашкарова «Армейские вопросы». Несмотря на интересное содержание и весьма лестные отзывы о журнале печати, число подписчиков его не превышало 41-го, причем «только 8 заплатило»… Такая же участь постигла другой журнал «Досуги Марса», прогоревший на третьем номере. Березовский напрасно взывал к военному обществу о выписке единственного в то время военно-библиографического журнала «Вестовой», цена которому в год была… 30 копеек. Не выписывали. В военной печати горячо дебатировался одно время вопрос о таком равнодушии военного общества к военной литературе, сведясь в конце концов к знаменательному диалогу:

– Нет талантливых военных писателей…

– Если справедливо, что нет талантливых военных писателей, то не менее справедливо, что нет талантливых читателей.

«Разведчику» посчастливилось более, чем другим органам. В течение десяти лет, правда, журнал, имея подписчиков всего от 1 до 8 тысяч, приносил ежегодного убытка 10–18 тыс. руб. Но в 1896 г. поступила первая прибыль, и с тех пор журнал стал приобретать все большее распространение и популярность.

* * *

Вряд ли русская общественность была знакома хотя бы с таким выдающимся военным бытописателем, каким был М. И. Драгомиров – автор прекрасных очерков «Наполеон и Веллингтон», «Жанна д'Арк», военного разбора «Войны и мира» и множества статей с глубоким анализом военно-бытовых вопросов. Его своеобразный язык, оригинальность мысли и тонкое понимание психологии воина создали ему и в военной литературе такое же исключительное положение, как на кафедре и на командных постах. Его личный авторитет был велик настолько, что толкования его недоуменных вопросов службы и быта принимались зачастую в армии, как положения устава. Драгомиров пользовался большой популярностью и во Франции, где ценили его и переводили его труды; а редкие поездки его во Францию сопровождались исключительным вниманием французских военных кругов.

Много и талантливо писал Н. Бутовский, и его сочинения находили признание не только в русской военной среде, но и за границей, будучи переведены на французский, немецкий, испанский, сербский, болгарский, румынский языки. Много лет в «Русском Инвалиде» печатались статьи и рассказы П. Н. Краснова – интересные, но, по мнению частной военной печати, изобличавшие в авторе большее знание столичной и гвардейской жизни, нежели армейской. Военная жизнь азиатских окраин описывалась Лагофетом. Армейские будни находили отражение в талантливых шаржах Егора Егорова (псевдоним капитана артил. Г. Елчанинова). Писал под псевдонимом «Остап Бондаренко» легкие эскизы бывший военный министр Сухомлинов… Если к этому перечню прибавить десяток имен менее известных, то им исчерпывается состав бытописателей военной жизни на протяжении почти четверти века.

Еще менее, чем с военными авторами, общество знакомо было с теми условиями, в которых протекала их деятельность. А были они весьма не легки. Помимо общих цензурных ограничений, в военном быту чрезвычайно широко понималось «обнаружение сведений, вверенных по службе», замыкая уста самые благонамеренные. При этом с 1908 г. военное министерство, введя ряд стеснений для военнослужащих, причастных к печати, потребовало, чтобы лица, пишущие под псевдонимом, сообщали его своему ближайшему начальнику. Начальство по большей части относилось к «балующим пером» с большим предубеждением. Общая тенденция – не выносить сор из избы – получила чрезвычайно распространительное толкование; запретное облекалось в почтенные покровы соблюдения «военного секрета» или недопустимости подрыва авторитетов. Под запретом находились суждения не о лицах только – это было бы в военной обстановке понятно, – но даже о системах обучения, организации и, конечно, об изнанке жизни и быта.

Помню случай в Варшавском округе еще в период командования им ген. Гурко. В то время в армии шел большой спор о пользе или вреде зимних маневров с ночлегом в поле.В Варшавском и еще в каком-то округе такие маневры практиковались, в других – пользы их не признавали. Почему-то Гурко, проводивший вообще здравую систему обучения, в этом вопросе, проявлял упорство необычайное. Между тем солдат, в снабжение которых не входили тогда ни полушубки, ни теплое белье, такие ночи, проведенные в полотняных палатках, не приучали к перенесению холода и к приемам согревания, как того ожидало начальство, а только калечили.

Подпоручик 8 арт. бригады Бочаров поместил в «Разведчике» статью, в которой описывал один такой маневр. Рассказ был бесхитростный, без всякой тенденции, но изображавший бестолочь, свирепый мороз, вьюгу, самочувствие людей, продрогших до костей, обмороженных и набивших потом лазареты. В результате – громовый приказ по округу, доказывавший пользу зимних ночлегов в поле и вред критики; наложение на Бочарова взыскания – 20 суток ареста и лишение его права держать экзамен в Академию. С трудом спасся Бочаров переводом в соседний округ, где не практиковались ночлеги в поле на зимних маневрах.

В армии читались с большой охотой рассказы Егора Егорова, в которых он описывал уродливые стороны военного быта, преимущественно артиллерии… Но не многие читатели знали, на скольких гауптвахтах пришлось пересидеть автору, и сколько военных округов пришлось ему переменить. И только заступничество генерал-инспектора артиллерии, вел. кн. Сергея Михайловича, который любил читать рассказы Егора Егорова, спасали последнего от горших еще бед.

Установившегося, впрочем, взгляда на роль военной печати на верхах не было. Что допускалось одними начальниками, то преследовалось другими. Так, когда начальник Генерального штаба Палицын, в связи с журнальной работой полк. Залесского, решил удалить его со службы, начальник штаба Варшавского округа, в котором служил Залесский, ген. Самсонов отстоял его: донес в Петербург, что впредь будет лично цензором статей Залесского. Ему же предоставил писать без просмотра, «по совести», выразив лишь надежду на его благоразумие…

* * *

Несколько слов pro domo sua{О своих делах (лат.). – Прим. ред.}.

В течение многих лет я печатал статьи в «Разведчике» под общим заголовком «Армейские заметки», под псевдонимом «И. Ночин»; статьи – на тему из военного быта и службы. Применяя в рискованных случаях щедринский стиль изложения, не испытывал гнета – ни цензурного, ни начальственного – со стороны Петербурга. Никогда статьи мои не подвергались урезкам, и только одна – против срытия крепостей передового театра не увидела света ввиду личного запрещения Сухомлинова, с которым Березовский предварительно посоветовался. Это было тем более странным, что среди бытовых тем встречались и рискованные, задевавшие всесильные петербургские учреждения.

Помню один эпизод… В Саратове, после чьих-то проводов, я попал в кружок военных врачей гарнизона, с которыми был близко знаком, читая им тактику. Обильные возлияния развязали языки. Меня не стеснялись, и я услышал удивительные вещи: все наперерыв рассказывали о том, какими путями, через кого и за какую плату можно получить высшую должность по военно-санитарному ведомству. Создавалось впечатление, что это – не просто эпизоды, а настоящее бытовое явление – сохранившаяся в неприкосновенности от времен стародавних традиция взятки и кумовства.

Когда мне вскоре пришлось поехать в Петербург, среди многих поручений сослуживцев была просьба одного врача – навести справку о его кандидатуре. Для этого я побывал в главном военно-санитарном управлении и пошел по тем путям, о которых рассказывали саратовские врачи. Ознакомился таким образом с почти легализированными способами служебного выдвижения, из которых один, например, был прост до гениальности. Очередным кандидатам на должность из числа освободившихся вакансий предлагали такую трущобу Туркестанского округа, от которой большинство врачей отказывалось. По правилам – отказавшиеся исключались из очереди текущего года. Когда таким образом очередь доходила до мздодателя, ему предлагали одну из открывшихся хороших вакансий.

Беседовал и с первым звеном таинственной цепи – с почтенным швейцаром управления, направившим меня к такому «Ивану Иванычу», который «хоть и мал чином, но все этакое знает и все может»…

Кончив свое, признаться, весьма тягостное хождение, я описал его в журнале под видом беседы в вагоне двух спутников – военного врача и офицера, возвращавшихся домой – к разбитому корыту: не хватило денег – у первого для удовлетворения «Иван Иваныча», у второго – на покупку сапог или олеографии в определенных магазинах… Это был условный прием: платить за эти предметы приходилось, говорили, рублей 400–800, смотря по рангу взыскуемой должности, и отправлялись они в подарок некоему малому чину Главного штаба, который также «все мог». Мог, очевидно, переводить обратно в деньги сапоги и картины.

Не знаю, было ли тут простое совпадение или сыграла роль статья, но вскоре военный министр Сухомлинов назначил комиссию для обследования системы и порядка назначений в военно-санитарном ведомстве. Во главе ее был поставлен строевой гвардейский генерал Ваденшерна. Я познакомился с последним через несколько лет по совместной службе в 5-й дивизии и от него узнал, что комиссия приступила было к расследованию, нашла непорядки, но, не окончив работы, получила неожиданно приказание военного министра – расследование прекратить.

Но если центральные военные управления проявляли некоторую терпимость, то на местах, в провинции угнетение печати было явлением обычным. Я лично в Варшавском округе испытывал мало стеснения, в Киевском – вовсе не подвергался начальническому воздействие. Но время, проведенное в Казанском округе, где я прослужил четыре года (1907–1910), в моральном отношении было самым тяжелым. Командование ген. Сандецкого, о котором я говорил в предыдущем очерке, внесло в военную жизнь сверху – самодурство, бездушный формализм, грубость и жестокость, снизу – страх и подавленность. Жизнь давала острые и больные темы; писал я тогда часто и подвергался со стороны командующего систематическому преследованию и всем мерам дисциплинарного воздействия. При этом мне официальноставилась в вину не журнальная работа, а какие-либо несущественные или не существовавшие служебные недочеты.

Командующий войсками был весьма чувствителен к тому, что писалось о жизни округа, опасаясь излишней огласки; тем более что людская молва и жалобы, сыпавшиеся со всех сторон, на установленный в Казанском округе режим, беспокоили Петербург.

Однажды на каком-то совещании ген. Сандецкий разразился громовой речью против офицерства:

– Наши офицеры – дрянь! Ничего не знают, ничего не хотят делать. Я буду гнать их вон без всякого милосердия, хотя бы пришлось остаться с одними унтерами. С последними дело пойдет лучше.

Командир полка, стоявшего в Пензе, полковник Рейнбот, вернувшись с совещания, собрал своих офицеров и нашел уместным передать им в осуждение и в назидание слова командующего.

Мне рассказывали потом, что в собрании после его речи наступило жуткое подавленное молчание. Забитое офицерство мучительно переживало незаслуженное оскорбление про себя. Только один штаб-офицер взволнованно обратился к Рейнботу:

– Господин полковник, неужели это правда? Неужели командующий войсками мог это сказать?..

– Да, я передаю буквально слова командующего.

На другой день один из офицеров полка, штабс-капитан Вернер отправил военному министру жалобу по поводу нанесенного ему личноотзывом командующего войсками оскорбления{Дисциплинарный устав не допускал жалоб коллективных или «за других».}. Вскоре приехал в Пензу генерал для поручений при военном министре, произвел расследование и уехал. Штаб округа, в свою очередь, обрушился на полк угрозами, дознаниями, подозревая «крамолу»… Вокруг инцидента росло возбуждение, и шли толки по всему округу.