Текст книги "Старая армия"

Автор книги: Антон Деникин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Лично я не так уж тяготился юнкерским режимом. Все мои детские досуги проходили в близком общении со стрелками, драгунами и пограничниками, квартировавшими в 1870–1880 гг. в городе Влоцлавске. Гимнастический городок, манеж, стрельбище, полковые учения, купание лошадей в Висле – все это было полно неотразимого обаяния, увлекало и, вместе с рассказами отца – старого воина, задолго до поступления на службу вводило в своеобразный и красочный военный быт. Я шел по призванию.

Раз в неделю, по воскресеньям, юнкера пользовались отпуском, кроме наказанных и состоявших «в 3-м разряде по поведению». «Третий разряд» – особое штрафное положение. Кроме морального ущерба и служебных ограничений, оно грозило крупными неприятностями при выпуске: юнкер, не переведенный в высший разряд, выходил в полк в юнкерском звании, и только по истечении полугода полк мог возбуждать представление об его производстве. Юнкера I разряда по поведению и состоявшие в хоре певчих отпускались еще в четверг после занятий.

Лишение отпуска было весьма чувствительным наказанием. Оно накладывалось и за дурное поведение, и за неудовлетворительный балл. Только дни училищного праздника и удачных смотров приносили всеобщую амнистию. Впрочем, изредка юнкера ухитрялись ходить в город и самовольно, пользуясь слабостью или оплошностью дежурных офицеров.

В отпуску веселились по средствам и по вкусам. Ходили к родным и знакомым, гуляли до изнеможения по прекрасным киевским садам, ухаживали, влюблялись; стайками ходили в излюбленные кабачки и пивные, иногда в места похуже – на Ямки… К услугам немногих, впрочем, бесшабашных кутил была тут же, под боком, квартира училищного ламповщика Ивана, который устраивал пирушки prix fixe – по 3 рубля с персоны, включая и «прочие удовольствия».

По четвергам, когда времени было мало, любили захаживать в гостиницу соседней Киево-Печерской лавры, в палаты для «чистых богомольцев», где полно было народу со всех концов Руси, где столбом стоял пар от чайников и смешивались в сплошном гуле певучий и окающий говорки. Туда же ходили мы на масленой – покушать блинов на экономических началах. Монастырские служки радушно встречали юнкеров; какой-то их старший, отец Евтихий, «в миру прапорщик запаса», как он рекомендовался, вел с нами бесконечные разговоры на военные темы. А иногда, придя в хорошее настроение, доставал из-под подрясника «незаконное приложение» к блинам, подливая в чайные кружки.

– Не влетело бы…

– Не сумлевайтесь! Я здесь – начальник, вроде как бы комендант.

Возвращались из отпуска – к вечерней перекличке, а «отпущенные до поздних» – после окончания спектаклей. Опоздать – Боже сохрани! У городской Думы в отпускные дни дожидались два лихача – Антон и Филипп – из особой симпатии к юнкерам доставлявшие их «единым духом» на Печерск – в кредит, иногда долгосрочный – до самого выпуска. А у кого не было ни денег, ни кредита, тот летел к «Собачьему спуску» – тропе, что начиналась за женским институтом, и безлюдными местами выводила напрямик к училищу. Снимет пояс и шинель и мчится налегке во весь дух, чтобы обогнать часовую стрелку, приближающуюся к роковой черте… Минута в минуту! Одновременно с боем часов в приемной рапортует, задыхаясь, дежурному офицеру:

– Господин поручик, юнкер 1-й роты N является…

Самовольно отлучившиеся возвращались, конечно, тайком. Можно было – через помещение барабанщиков, но это стоило не менее двух рублей… Обыкновенно пробирались через классные комнаты, расположенные в нижнем этаже. Там вечером – тишина, юнкера готовятся к очередной репетиции. Осторожный стук в окно… «Соучастники» услышали: один становится на пост у стеклянных дверей, другой открывает окно, в которое летят штык, фуражка и шинель; их прячут под парты; вслед за ними прыгает в окно юнкер и тотчас же углубляется в книгу. Потом уж общими силами проносят в роту компрометирующие выходные предметы. Труднее всего с шинелью…

Юнкер одевает ее внакидку и с опаской идет в роту. Навстречу, на несчастье, дежурный офицер.

– Вы почему в шинели?

– Что-то знобит, господин капитан.

Капитан смотрит испытующе. Во взгляде – сомнение. Быть может, и самого когда-то «знобило».

– Вы бы в лазарет пошли.

– Как-нибудь перемогусь, господин капитан.

* * *

Пьянства, как широкого явления, в училище не было. Но бывало, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения: за пьяное состояние грозило отчисление от училища (на юнкерском жаргоне – «вставить перо»), за «винный дух» – арест и третий разряд по поведению…

Если юнкер мог, не особенно запинаясь, отрапортовать – это еще пол-горя. Если же нет, то приходилось выручать его другим. Обыкновенно кто-нибудь из пришедших одновременно старался подбросить картон с личным номером подвыпившего в ящик, стоявший в дежурной комнате. Но если дежурный офицер, отдыхавший за перегородкой, бывал исполнителен и выходил к каждому приходящему, оставалась лишь одна героическая мера, требовавшая самопожертвования: вместо выпившего являлся один из его друзей, конечно, в том лишь случае, когда дежурный офицер не знал их в лицо. Не всегда такая подмена удавалась… Однажды подставной юнкер К. рапортовал капитану Л[евуцко]му:

– Господин капитан, юнкер Р. является…

Но под пристальным взглядом Л[евуцко]го голос его дрогнул и глаза забегали. Л[евуцк]ий оборвал рапорт:

– Приведите ко мне юнкера Р., когда проспится.

Когда утром оба юнкера в волнении и страхе предстали перед Л[евуцк]им, капитан обратился к Р.:

– Ну-с, батенька, видно, вы не совсем плохой человек, если из-за вас юнкер К. рискнул своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте в роту!

И не доложил по начальству.

Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство как нечто суровое, но неизбежное. Но преступности «винного духа» не признавала. Не говоря уже о расплывчатости форм этого прегрешения, училищный режим и общественная мораль находились в этом вопросе в полной коллизии. Великовозрастные по большей части юнкера (18–23 года; бывали и под 30), бывая в городе, в обществе и встречаясь там иногда со своими начальниками-офицерами, на равных со всеми началах участвовали в беседах, трапезе и возлиянии. Но, переступая порог училища, они лишались общественного иммунитета.

К юнкеру X., бывшему студенту, приехал из дальней губернии отец, всего на день. Отпущенный «до поздних» юнкер провел день с отцом, побывали вместе в театре, потом скромно поужинали. X. вернулся трезвым и столкнулся в приемной с начальником училища, который в эту ночь, как на несчастье, делал обход. Отрапортовал ему. Полковник не сказал ни слова, а на другой день появился приказ о переводе юнкера в 3-й разряд «за винный дух». X., глубоко обиженный, не желая оставаться в положении штрафованного, бросил училище и вернулся в полк. Потеряв год, поступил заново и окончил блестяще.

Другой эпизод еще характернее.

Юнкер Н. после весело проведенных именин в знакомом доме возвратился в училище на одном извозчике со своим ротным командиром, капитаном Ж. – оба в хорошем настроении и под хмельком. Ротный пошел в свою квартиру, а Н. – являться дежурному офицеру. И за «винный дух» юнкер был смещен с должности взводного, арестован на месяц и переведен в 3-й разряд. Н. претерпел и даже к выпуску сумел вернуть себе нашивки и «1-й разряд»… Но впоследствии, не продержавшись и двух лет в офицерском звании, был удален из части и скоро опустился на дно.

Училищный режим, за редкими исключениями, подходил с одинаковой мерой и к сильным, и к слабым, к установившимся людям и зеленым юнцам, к нравственным и порочным, соблюдая формальную справедливость и отметая психологию. Эпизоды с Н. и К. возмущали юнкерскую совесть. В них мы видели только произвол и фарисейство, так как в то время в армии существовала казенная «чарка», и не проводился вовсе сухой режим; да и училищное начальство не было пуританами…

А между тем этот утрированный ригоризм имел по существу благую цель: ударив по единицам, предохранить сотни от многих злоключений в дальнейшей их жизни.

Только раз в году – в день училищного праздника – начальство закрывало глаза на все наши прегрешения. За неделю или за две, освобожденные от всех нарядов и учений, несколько юнкеров-любителей разделывали мрачную столовую под танцевальный зал: рисовали плафоны, клеили лампионы, вязали гирлянды, устраивали гостиную, «уголки» и т. д.

Днем бывал парад и торжественный обед – с пирожными и полбутылкой вина. Между юнкерскими столами располагался длинный стол для начальства и приглашенных – однокашников, киевлян. Там вспоминали прошлое, произносили горячие речи, тосты, которые горячо принимались юнкерами. Сам грозный командующий, генерал Драгомиров был однажды на празднике, в год освящения пожалованного училищу знамени (1898). Рассказывают, как за обедом М. И., к смущению училищного начальства, захватил с центрального стола бутылок – сколько мог – и отнес их первому взводу 1-й роты.

– Мне врачи запретили пить. Выпейте за меня…

А вечером, возвращаясь домой, у самого дворца увидел отпущенного в город, «пообедавшего» юнкера, мирно спящего на тумбе… М. И. доставил его на своей пролетке в училище и, сдавая дежурному горнисту, сказал:

– Ты меня знаешь? Осторожно доведи господина юнкера в роту. Да не говори дежурному офицеру… Понял? Веди!

Вечером – бал. В этот день, кроме «винного духа», допускался и лакированный пояс, и диагональные штаны в обтяжку, и «кованые галуны». Нельзя же было, в самом деле, ударить лицом в грязь перед каким-нибудь залетным юнкером Елисаветградского кавалерийского училища, который своими умопомрачительными рейтузами привлекал внимание дам и возбуждал черную зависть в сердцах пехотных кавалеров…

Танцевали до упаду, веселились до рассвета, пропадали без всяких формальностей на всю ночь, привозя и увозя своих белокурых и чернобровых знакомых. И юнкерские казематы могли бы порассказать о многом…

Несколько дней потом юнкера жили воспоминаниями о празднике.

В эти молодые годы завязывались иногда серьезные связи, выдерживавшие искус следовавшей за производством разлуки, ожидание законного возраста для вступления в брак (23 года), пятитысячного реверса и т. д.; чаще – легкомысленные, разбивавшиеся при первом же столкновении с новой свободной жизнью.

Бывали и эпизоды явного вовлечения юнкеров в свои сети практичными мамашами. В то время только эпизоды. Но в девятисотых годах на этой почве выросло бытовое явление. Вокруг некоторых училищ – особенно славилось Одесское юнкерское – плелась паутина всякими салопницами, вдовами мелких чиновников и другими неопределенного социального положения особами, обремененными дочками на возрасте.

Игра начиналась случайным будто бы знакомством с юнкером, о котором, конечно, наводились заранее справки. Он приглашался в дом и понемногу становился «своим», проводя там все отпускные дни, пользуясь заботами и ухаживанием. Ко времени производства в офицеры эта близость превращалась обыкновенно в жениховство и кончалась разно: свадьбой, житейской драмой или просто на ветер выброшенными временем и мамашиными деньгами.

В первый же день после принятия мною полка мне пришлось столкнуться с такого рода явлением.

Пришли ко мне в номер гостиницы две дамы, только что приехавшие из Одессы. Мать – пожилая ступкообразная женщина, с застывшей на губах сладкой улыбкой и лисьими ухватками; дочь – лет восемнадцати, миловидная, с каким-то бесцветным выражением лица. С неподражаемым одесским акцентом, тараторя без умолку, мать поведала мне свое горе, прося защиты.

В полк недавно перед тем прибыл выпущенный из Одесского училища подпоручик Р. Он считался женихом ее дочери; но, после отъезда в полк, не написал ей ни разу.

Почуяв недоброе, дамы приехали в Житомир, и здесь от Р. услышали, что, в силу материального положения и своей молодости, Р. раздумал жениться…

– Подумайте, господин полковник, какое наше положение– ведь все знакомые уже знают, через него людям стыдно будет в глаза смотреть… Целых полтора года ходил к нам каждый отпуск, товарищей приводил, обедали, ужинали. Мне не жалко, но ведь это чего-нибудь стоило?! А по мелочам сколько перебрал, так я за это и не говорю. Вы знаете, у него даже на билет в Житомир не хватило – ведь это же я заплатила…

С первых же слов посетительницы было ясно, что тут не драма, а фарс. Говорила она долго, истомила пошлостью.

– Что же вам, собственно, от меня угодно, сударыня?

– Ах, Боже мой, ну, конечно, чтобы вы заставили его жениться. Вы же ж его командир.

– Этого я сделать не вправе.

– Тогда я подам на него в суд.

– Как угодно.

Подумала.

– Но… пусть бы он вернул хотя мои расходы…

– Все, что вам должен подпоручик Р., может быть вам уплочено при условии, что вы дадите расписку о неимении к нему претензий.

Дама, очевидно, приготовлена была и к такому решению, потому что тут же, вынув из сумки листок бумаги и карандаш, стала быстро набрасывать обстоятельный счет, в который вошла стоимость обедов и ужинов, подарков, долгов и проезда обеих дам из Одессы в Житомир и обратно. И даже «убиток», понесенный на портсигаре, привезенном в подарок жениху…

– С монограммой. Вы сами понимаете – какая ему теперь цена. Только в лом…

Стоимость гостеприимства и все сомнительные расходы я беспощадно вычеркнул, бесспорные подытожил – вышло что-то около 300 рублей. Дама ушла, по-видимому, удовлетворенная.

В тот же день, с согласия Р., казначей выдал приезжим деньги, с отметкой об удержании с него ежемесячно по 20 рублей. А вечером в офицерском собрании подпоручик в «обыкновенной форме» с трепетом входил в гостиную, где собрались частным порядком члены суда чести. Из-за закрытой двери гудел голос председателя, наставлявшего молодого человека в понятиях о достоинстве офицерского мундира.

* * *

В отношении своего содержания офицерские питомники были поставлены далеко не одинаково. Особенною роскошью оно отличалось в Пажеском корпусе{Два специальных класса его соответствовали военному училищу.}. В 90-х годах содержание военногоучилища стоило казне 233 тыс. руб. в год, в то время как военно-училищных курсовтакого же состава только 160 тыс. руб., а юнкерскогоеще дешевле…

Сообразно с такими градациями, и довольствие юнкеров юнкерских училищ в мое время было поставлено неважно: оклад равнялся солдатскому пайку, увеличенному на 10 коп… С 1891 г. нам прибавили по… 5 копеек в день на человека; и только впоследствии (1899) Московское и Киевское училища сравняли с военными.

Ели мы поэтому очень скромно, по сравнению, конечно, с домашним столом большинства. Незабвенный винегрет, приснопамятный форшмак и в особенности клецки с мясом, ложившиеся тяжелым комом в желудке и прочно склеивавшие весь пищевод, памятны доныне… Хотя в этой области осуществлялся «общественный контроль» выборными юнкерами – «хлебным» и «продуктовым» артельщиками, но молва приписывала все недочеты довольствия – не всегда справедливо – злоупотреблениям хозяйственных офицеров. Это были самые непопулярные люди в училище.

В конце концов, молодые зубы и желудки могли, казалось, грызть и переваривать даже камни. И вопрос довольствия не вызывал серьезных недоразумений, находя отражение лишь в юнкерском эпосе: в песне доставалось и училищной кухне, и поименно предполагаемым «виновникам»:

 
«Там дадут нам по яичку,
Жидким чаем обнесут,
На закуску-перекличку
Нам с поверкой поднесут.
 
 
Там (такой-то) вороватый
Форшмаком нас угостит».
 

И каждый куплет оканчивался перефразой-припевом известной юнкерской песни:

 
«Взвейтесь, соколы, орлами.
Полно горе горевать.
Уж недолго нам осталось
В поле лагерем стоять».
 

К 1910 г., когда училища подравнялись в программах и правах, средняя стоимость содержания выпущенного офицера составляла 2583 руб. (двухлетний курс) – норма не только достаточная для постановки дела, но и превышавшая тогдашнее содержание немецкого и французского юнкеров.

И юнкера, и училищные офицеры в мое время числились в своих полках и носили полковые формы. Обмундирование, в противоположность военным училищам, мы получали и носили в училищных стенах солдатское, из интендантства, после небольшой пригонки в училищной швальне. Грубое и очень неуклюже. У редкого юнкера не было поэтому собственной выходной одежды. Такого же качества были так называемые «годовые вещи», т. е. белье, сапоги, портянки, сапожный приклад. Этот интендантский товар и солдаты в войсках обыкновенно продавали или выменивали на рыночный, общеупотребляемый. Одни «исподние брюки подкладочного холста» чего стоили!.. За исключением самых бедных юнкеров, остальные носили собственные вещи, а всю получку продавали тут же за бесценок училищному каптенармусу, сверхсрочному унтер-офицеру. И десятки лет, по установившемуся обычаю, казенный отпуск пропадал зря, юнкера ходили в своем, а каптенармус прикупал третий домик на Печерске.

С 1897 г. в училище была введена однообразная форма и вполне приличное обмундирование училищного изготовления.

Начальство мирилось с ношением собственной одежды, если она была форменной. Но некоторые дежурные офицеры бывали чрезмерно придирчивы. Один как-то раз, осматривая отпускного юнкера, позвал барабанщика и велел ему изрезать ножницами юнкерские сапоги в куски, приведя в отчаяние юнкера, оставшегося без сапог и… без отпуска.

Большинство юнкеров получало из дому небольшую сумму денег на мелкие расходы. Богатых, кажется, у нас не было; во всяком случае, в стенах училища разница социального или имущественного положения не бросалась в глаза и никогда нас не разделяла. Но были юнкера бездомные или очень бедных семей, которые для удовлетворения своих мелких нужд должны были довольствоваться одним казенным жалованьем, составлявшим тогда 22 ¹/ ₂– 33 ¹/ ₃коп. в месяц. Такие редко ходили в отпуск и не уезжали на каникулы, оставаясь круглых два года в стенах училища, опустелых и страшно неуютных в дни разъезда. Не за что бывало купить табаку, зубную щетку, даже послать письмо… Но переносили они свое положение стоически: я не помню ни нытиков, ни приживалов.

А соблазнов было много кругом. Не говоря уже о большом богатом и веселом городе, вокруг училища располагалась целая армия поставщиков – за наличные и в кредит – «шикарных» принадлежностей юнкерского туалета; разносчиков и торговок с лотками вкусной снеди. Это были все «свои», знакомые, чуть ли не наследственные. Они сопровождали роты на стрельбы и учения, перекочевывали с нами в лагерь и, вообще, были в курсе училищных событий, принимая участие в интимной жизни юнкеров. Этих торговцев звали у нас «апостолами», иногда «шакалами» – кличка, занесенная, должно быть, из Петербурга и, право же, несправедливая: наживались они по-божески, но и выручали не раз в трудную минуту. Бывало, и бескорыстно.

Во всяком случае наши «шакалы» были ангелами по сравнению с теми поистине шакалами рафинированного европейского типа, которые позднее, в образе солидных акционерных обществ, раскидывали широко свои сети, улавливая в них неопытную молодежь. Комиссионеры разъезжали по училищам незадолго перед выпуском и предлагали юнкерам в кредит, под расписку о выплате долга после производства в офицеры, – целые библиотеки, велосипеды, драгоценные вещи и т. п. Конечно, по вздутым ценам и за лихвенные проценты. Многие юнкера поддавались искушению, обзаводились бесполезными вещами и попадали в кабалу, запутываясь впоследствии в непосильных счетах, неустойках и судебных взысканиях.

В конце концов войсковое начальство обратило внимание на чрезмерную задолженность выпускных офицеров, и военное ведомство возбудило ряд дел против мошеннических предприятий. Насколько трудною была эта борьба, свидетельствует большой процесс, возбужденный против «синдиката» киевских ростовщиков в <19>13 г. Киевская полиция направила дело их к прекращению… По настоянию военного ведомства оно, однако, возобновилось. Показания 71-го свидетеля – потерпевших, бывших юнкеров – нарисовали суду картину хищнического учета и переучета денег и вещей, доставлявших «синдикату» от 400 до 700 % прибыли. Прокурор поддерживал обвинение. Суд поставил присяжным 251 вопрос, и на все – присяжные ответили… отрицательно. Восемь ростовщиков были оправданы.

Потому ли, что в таких делах не бывает прямых улик, потому ли, что в этом случае проявилось к офицерству то своеобразное отношение «общества», которое держалось со времен первой революции…

Во всяком случае, в мое время расточительство было явлением редким. Сами же по себе условия жизни в училище отличались суровой простотой и скромностью, являясь хорошей школой для вступления в обер-офицерскую колею.

* * *

6 часов утра…

Резкий треск барабана прерывает сладкий утренний сон. Бежим в «курилку» – чистить сапоги и одежду, потом – к умывальникам. По пути – отделенная загородкой божница; перед иконами – несколько человек; только в дни экзаменов там полно молящихся, и все паникадила уставлены свечами…

Труба. Строимся. Расчет по порядку номеров – для распределения по столам. Строем – вниз, в столовую. Рвем зубами превкусный, свежий белый хлеб, и глотаем приторно-сладкий теплый чай. Потом – строем наверх. Расходимся по классам.

Казематы пусты, бродят лишь дневальные, да служители-солдаты убирают помещение. Два юнкера-лентяя не пошли в класс и прячутся между кроватей. Один досыпает, другой дочитывает увлекательный роман. Вдруг знакомые тяжелые шаги…

– Здорово, братец!

Это начальник училища, полковник Дебюк, обходит помещение и здоровается со служителем{Юнкеру говорили: «Здравствуйте, юнкер!»}. Бежать!

Юнкера бросаются в соседний каземат, но шаги их преследуют. Дальше – во вторую роту… Шаги… Дальше – гимнастический зал, глухая стена, нет выхода. Шаги приближаются к последней двери. Один из юнкеров снимает вдруг мундир, комкает и бросает на пол; схватил свободную швабру и начинает неистово тереть пол.

Входит начальник училища. Оба юнкера вытягиваются.

– Здорово, братец!

Юнкер со шваброй во всю мочь отвечает:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!{Юнкера вне строя титуловали начальника по чину.}

Пронесло.

– А юнкер как тут очутился? – обратился Дебюк ко второму.

Сбивчивое объяснение, разнос, потом – арест, хорошо еще, если не «третий разряд». А вечером – веселый рассказ, прерываемый молодым сочным смехом, увенчание находчивости и… новая глава юнкерского эпоса.

* * *

В классах – тишина и порядок. Только на уроке французского языка юнкера позволяли себе некоторые вольности. При входе учителя Д. класс, как полагалось, вставал и, как вовсе не полагалось, дружно кричал:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

После этого юнкер-гвардеец Ильин, салютуя обнаженным тесаком, для этой цели принесенным, обращался к французу с фантастическим рапортом.

Предметы были, главным образом, специальные, дававшие знание, но не повышавшие общего образования, считавшегося законченным в среднем учебном заведении. Из общих предметов проходили Закон Божий, два иностранных языка, химию, механику, аналитику и русскую литературу. Но, по-видимому, из боязни «вредных идей» – только древнюю, которая нас, мой выпуск по крайней мере, не слишком интересовала.

Военные предметы и подсобные к ним, которые читали академики Киевского гарнизона, проходились основательно, но слишком теоретично. Позднейшие годы «военного ренессанса» (после японской войны) внесли существенные изменения и в программы военных училищ (1907): исключены были механика и химия, а на их место введены военная география и гигиена; практичнее и ближе к офицерской работе поставлены были курсы артиллерии и фортификации; тактические занятия перенесены впервые и на местность, в поле; вместо старинных кампаний, военная история стала знакомить юнкеров с новейшими и т. д., и т. д.

Теперь, спустя много-много лет, осталось более живое впечатление от самих лекторов, нежели от их лекций. Пожалуй, наиболее колоритной фигурой был инженер-полковник В-а, читавший механику, чудак и мистик, уносивший наше внимание от скучных формул в область «математического спиритизма» и четвертого измерения по Лобачевскому. Да еще – судейский подполковник К-в, читавший нам законоведение и возбуждавший в юнкерах нездоровое любопытство: в самом серьезном вопросе он находил необыкновенно скабрезные детали и особенно любил, с бесстрастным выражением лица, излагать нам процессуальные тонкости об изнасиловании…

Странный для военного человека облик имел преподаватель артиллерии, капитан Ш-с. По доброте своей он никому не ставил дурного балла; и был так застенчив, что, когда юнкер И-н на репетиции, совершенно не стесняясь, списывал однажды с манжетки формулы по баллистике, Ш-с смотрел на него красный и смущенный и… не сказал ни слова. Характерно, что класс после репетиции заступился за него: выругали И-на и условились соблюдать корректность в отношении Ш-са.

На французском уроке – форменный балаган. Юнкер Н[естерен]ко, хорошо владевший языком, обыкновенно сдает репетицию за троих, дважды переодеваясь. В мундире с чужого плеча, с подвязанной щекой, с леденцом во рту, чтобы изменить голос, – он имел вид глубоко комичный. Француз Д. никого не помнит в лицо. Н[естеренко] переводит с французского умышленно не бойко, «экает», в меру коверкает слова и ударения; Д. поправляет, подсказывает – все идет хорошо, 8–9 баллов всегда обеспечено. Но вот однажды Н[естеренко], сдавая репетицию за другого, забылся и вполголоса прочел французский текст с таким хорошим акцентом, что француз насторожился, поглядел подозрительно и замолчал. А Н[естеренко] опять «экает», ждет подсказа и, не дождавшись, переводит да переводит…

Наконец, разобрав, в чем дело, Д. торжественно поднялся, взял под руки и настоящего, и подставного юнкера и повел их к инспектору классов. Юнкера по дороге взмолились:

– Ваше превосходительство, не губите…

И весь класс речитативом запел:

– Не гу-би-те…

Д. довел виновников только до дверей и отпустил их с миром.

Вообще от виденного, слышанного и пережитого у меня составилось впечатление, что изучение иностранных языков в огромном большинстве российских школ носило характер чисто анекдотический. Анекдот и в средней школе, и в военной, и даже… в Академии Генерального штаба… Один досужий статистик вычислил, что в кадетских корпусах за 7 лет затрачивалось на обучение иностранным языкам 936 учебных часов, да почти столько же на внеклассную подготовку… И совершенно бесполезно. В гимназиях было еще хуже. А в результате сплошного анекдота – много потраченного времени и труда и большой пробел в образовании.

Между тем нельзя сказать, чтобы на вопрос этот не обращали внимания, в особенности после 1905 г. Им занималась военная печать и учебные комитеты; Академия повысила значительно требования в этом отношении; военное ведомство насаждало среди педагогов новейшие системы обучения языкам, в особенности систему Берлица; во многих округах заведены были групповые занятия по иностранным языкам для офицеров…

Но «анекдот» разбивал по-прежнему все благие начинания.

Приличнее, но по существу не лучше было и на репетициях по Закону Божию. Отец Б. – человек умный и ученый – не сумел, однако, овладеть несколько своеобразной аудиторией и возбудить в нас интерес к предмету (история церкви). Сдался без борьбы. Отношение к нему было почтительное, но репетиции юнкера сдавали по-особенному: о. Б. вызывал сразу нескольких человек, которым задавал программные вопросы; они становились в затылок друг другу «для обдумывания»; при этом все, кроме головного, вооружались учебником и считывали; головной – если не знал пройденного, то отсылался отцом Б. в хвост «для обдумывания».

Изредка о. Б. озабоченно покрикивал:

– Господа, прошу чище в затылок ровняться. Боюсь – господин инспектор классов увидит…

Двери были стеклянные, а инспектор классов, капитан Д. имел обыкновение носить ботинки на резиновых каблуках и, подходя бесшумно к классной двери, не раз подглядывал, что делается в классе…

Вообще, если три четверти юнкерской энергии и труда уходили на преодоление науки, то по крайней мере четверть шла на проказы. Система «шпаргалок» с годами весьма совершенствовалась… Практические работы по законоведению («Судное дело о рядовом N-ro полка») или по администрации (ротная или полковая отчетность) переписывались из года в год из старых работ, хранившихся в архиве у инспектора классов – за небольшую мзду сторожу… Экзамен по курсу русской литературы у преподавателя Щ-ны письменный – тянули билеты и писали сочинение – проходили всегда блестяще… Перед экзаменом шла разверстка билетов частным образом в своем кругу, и каждый юнкер должен был заготовить соответствующее сочинение. В день экзамена рукописи эти раскладывались по ящикам парт в порядке номеров. Юнкер, взявший билет, шел не на свое обычное место, а на то, где по расчету лежала его шпаргалка…

Быт необыкновенно живуч. Представьте себе мое изумление, когда в записке моего однокашника, окончившего Киевское училище через восемьлет после меня (А. Н. Рубанов) я нашел такое же точно описание экзамена по русскому языку, с небольшими только техническими «усовершенствованиями»…

Но вот – сигнальная труба, и книжная премудрость с особой поспешностью летит в сторону. «Строиться к завтраку!» Едим быстро и жадно. Небольшая перемена.

– Собираться на строевые занятия!

* * *

Летом – на плацу или в поле, зимою – в казематах.

– Ать, два! Ать, два!

– Грудь вперед, живот назад!

– Юнкер Воронов, выше голову!

Начало строевой подготовки…

Стоит оглушительный гул голосов. Ходят по всем направлениям молодые юнкера, резко «печатая» шаг.

Одиночное обучение и гимнастика скоро преображали бывших гимназистов, семинаристов, студентов в заправских юнкеров, создавая ту особенную военную выправку, проявлявшуюся во всем – в походке, в манере держать себя и говорить, которая не оставляла многих до старости, до смерти и позволяла отличить военного человека под каким угодно одеянием.

Проходили мы всю солдатскую службу обстоятельно и для того времени хорошо. Первый год – в качестве учеников, второй – в роли учителей молодых юнкеров. Этим как будто достигалась подготовка из нас инструкторов. Но только как будто. Ибо, выйдя из стен училища, мы скоро убеждались, что обучать интеллигентного человека – юнкера – это одно, а обучать солдат, среди которых было тогда не менее 65 % неграмотных и неразвитых людей, – это совсем другое. Отсутствие приемов и навыков обращения с этим сырым человеческим материалом, обладавшим в потенции природной сметкой, но мало склонным к самодеятельности, ставило на первых порах офицерскую молодежь в затруднительное положение. В особенности трудно пришлось нам – десятку юнкеров, выпущенных в 1892 г. в артиллерию: запряженную батарею мы видали только со стороны, а в соседнем лагере артиллерийской бригады прошли всего шестьпресловутых «учений в парке»…