Текст книги "Новый Нечистый из Самого Пекла"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Благочестивые люди усматривали особый смысл в том, что утонувшая женщина была молода и красива. Зачем бы ей быть молодой и красивой? Затем, что бог хотел показать, как мало значит для него молодость и красота. Более того, богу неугодна красота, ибо она порождает вожделение. Молодым следует поэтому избегать красоты, иначе есть опасность утонуть, как утонула та женщина со всей своей красотою. Некоторые старые богобоязненные люди пребывали в убеждении, что мир можно еще исправить, а молодежь отвратить от греховной жизни, несмотря на то, что воспитатели и отцы с матерями погрязли в грехе. Эти старые люди набожно складывали руки и благодарили бога за то, что он снова дал понять смертным, куда заводит человека свойственная юности заносчивость и куда ведет красота, если в ней нет смирения. Нашлись и люди, возымевшие надежду, что отныне никто не захочет быть красивым, и, таким образом, некоторые из мастеров наводить красоту обратятся к богу, ибо дела их примут дурной оборот.

Слепая Мари, призреваемая волостью, услышав о несчастье, сказала, будто бы ей привиделось, что женщина, на реке обнимавшая молодого Антса за шею, была вовсе не женщина, а русалка, которая не пожелала, чтобы люди ловили раков. Такое-де нередко случается на белом свете: думаешь, что обнимаешь жену своего приятеля, ан глядь – на шее у тебя русалка, которая тянет свою жертву на речное дно под широкие листья водяных лилий и держит тебя в объятиях, чтобы не вырвался.

Судебные власти поинтересовались, не таил ли кто злобы на молодого Антса. Однако все утверждали, что он был золотой человек и никто не имел на него зла. Это казалось тем вероятнее, что на трупах не было никаких следов насилия. Находились ли утонувшие в близких отношениях друг с другом? Об этом не могло быть и речи, ибо женщина была женой лучшего Антсова друга. Итак, оставалось предположить только одно: несчастный случай. Вернее всего, женщина упала впотьмах в речку, а когда Антс бросился ее спасать, она ухватила его за шею и повлекла на дно, где обоих и нашли. Не слышали ли чего-нибудь друзья, сидевшие возле костра? Нет, они ничего не заметили, потому что были в веселом настроении, кричали и пели. Как же так вышло, что именно те вдвоем отправились проверять сачки для ловли раков? Ходили смотреть по очереди и чаще всего вдвоем, чтобы не было скучно. В котором часу они ушли? Тут мнений было почти столько же, сколько людей, и разница в мнениях доходила до полутора часов. Долго ли они пропадали? Когда их отсутствие возбудило подозрение? Тут мнения разошлись еще больше. Сходились только на одном: когда начались толки о том, что дело нечисто, уже занялась заря, – тогда-то и пошли искать. Как напали на мысль искать пропавших именно в том месте, где их после нашли? Все сачки были воткнуты в берег, а один сачок плавал как раз на том самом месте.

Все выглядело просто и понятно, у властей не было основания продолжать расследование. Оставалось похоронить утопших – либо каждого отдельно, либо в объятиях друг у друга, – то есть так, как их вытащили из речки. Но это уже касалось только родственников погибших. Однако, как выяснилось впоследствии, к делу был причастен еще и пастор, так как Антс отправился к нему рассказать о случившемся и искать у него утешения и поддержки. Они говорили очень долго. О чем беседовали два старых друга – навсегда осталось тайной, но кое-что просочилось в народ; главное-де в этом разговоре был вопрос, как хоронить утопленников – в одном ли гробу и обнимающими друг друга, как они и были найдены, или каждого в отдельности. Пастор возражал против совместного погребения, ибо умершие оказались не холостыми и не женатыми. Мужчина был холост, а женщина состояла в христианском браке. Поэтому погребение обнимавшихся утопленников в одном гробу и в освященной земле возбудило бы кривотолки – будто бы церковь поощряет прелюбодеяние, чего она никак допустить не может, хотя сами христиане частенько нарушают святость брачных уз. Другое дело, если эту парочку похоронят за кладбищенской оградой. В таком случае пастор не будет возражать, – каким бы образом их ни погребли.

Антс и слушать не хотел о погребении за оградой кладбища: ведь его сын не какой-нибудь самоубийца, а лишь жертва своего великодушия или – в худшем случае – несчастья, как это подтвердило и официальное расследование. Очевидно, женщина в темноте упала в речку, а молодой Антс поспешил ей на помощь, причем тонувшая столь неудачно схватила его за шею, что оба погибли. Такая смерть тем плачевнее, что она произошла с человеком, объездившим полмира, плававшим в бурю и шторм по морям и океанам. И такой человек утонул у себя дома, в луже так сказать, где впору барахтаться свиньям, – погиб только потому, что самоотверженно бросился спасать жену лучшего друга. Свои возражения Антс закончил следующими словами:

– Даже если мой сын и согрешил с этой женщиной, так ведь мертвые-то не грешат.

– Мертвые грешат через посредство живых, – ответил пастор. – Стоит похоронить обнявшихся утопленников в освященной земле, как живыми овладеет желание умереть столь же греховно, потому что нет большего искушения, чем красивый грех.

Пастор остался тверд в своем решении. Но не уступил и Антс. Поэтому место для погребения он выбрал неподалеку от своего дома на высоком холме под деревьями, велел это место освятить и, вырыв на холме могилу, на глазах всего честного народа похоронил в ней своего сына, лежавшего в обнимку с чужой женой. Потом Антс воздвиг на могиле каменный памятник и окружил ее прочной чугунной оградой, словно хотел обессмертить своего сына и красивую женщину, повисшую у него на шее. Однако чем больше украшал Антс могилу сына, тем упорнее верили люди россказням слепой Мари: будто бы Антса обнимала за шею не кто иная, как русалка. Она заворожила-де сперва сына, а с его смертью и отца, чтобы погубить самого старика. «Как погубить?» – спрашивали люди… «Там видно будет», – пророчески отвечали им. Те, кто умел распознавать таинственные знамения, втихомолку шептались между собой. Они были убеждены, что стоит лишь заглянуть сейчас под землю, в закрытый гроб, как любой увидит своими глазами, что, кроме молодого Антса, в гробу никого и нет. Бедняга думал, что его обнимает любящая женщина, а на самом деле его грешную душеньку полонила холодная тварь с рыбьим хвостом и перепонками вместо ног. И что ни день, все больше становилось людей, со страхом обходивших могилу молодого Антса, особенно в полночный час, когда было темно или струился молочно-белый лунный свет.

Глава шестнадцатая

Хотя смерть молодого Антса доставила старикам из Самого Пекла некоторое удовлетворение и вселила уверенность в то, что земным делам богатеев тоже ведется счет у бога, однако жизнь в усадьбе шла как будто к своему концу. Хуже всего было то, что у Юлы сдали силы и здоровье. Годы ли были тому причиной, или что другое – как знать? Чего только она не делала! Пила парное молоко, варила себе всевозможные снадобья из лесных трав, помогавшие, бывало, от любой хвори, если пить или втирать их, старалась воздерживаться от тяжелой работы, чтобы, как она говорила, сделать себе поблажку, но ничто не помогало, – силы ее таяли прямо на глазах, пропал аппетит и день ото дня все труднее становилось дышать. Наконец, Юрка уложил свою жену в телегу на деревянном ходу и повез ее к лекарю. Ехать в такой телеге больной было удобнее, так как на ухабистой дороге деревянные оси позволяли колесам вертеться и подаваться в разные стороны без внезапных толчков и сотрясений.

– Ты этак уморишь меня раньше времени, – попрекнула старика Юла.

– Не бойся, – успокаивал ее Юрка, – пока не дал бог смерти, ей не бывать, что ни делай; а пошлет бог смерть, так она все равно своего часа не пропустит. Деревянные оси не хуже стальных рессор, на них ехать мягко. От этого не помрешь.

– От этого не помру, – согласилась Юла.

– Вот и я говорю.

– Может, не к лекарю, а к пастору поехать? – размышляла Юла.

– Поедем и к пастору, коли хочешь.

Так и загромыхала деревянная телега сначала к лекарю, а оттуда к пастырю душ человеческих, – сперва за людской помощью, а потом за господней милостью. У доктора они пробыли недолго, ибо тот полагал, что против недуга, ниспосланного богом, лекарства еще не найдено.

– Значит, от бога хворь? – спросила Юла, желая убедиться, не ослышалась ли она.

– От бога, – подтвердил лекарь.

– Ну что, старик, разве я тебе не говорила? Незачем было меня трясти. Уж я чувствовала, что это божья хворь, иначе мои собственные лекарства помогли бы, – с упреком сказала Юла мужу.

– Все-таки я кое-какие порошки пропишу, – успокоил ее доктор, – только их надо принимать в том случае, если будут боли.

– Если боль от бога, так пускай болит, – сказала Юла.

– Бог посылает недуги и смерть, а боли – это уж от лукавого, – объяснил лекарь.

– Раз от лукавого, то порошки мы возьмем, – решил Юрка.

– Конечно, возьмем, ежели от лукавого, – согласилась Юла.

У пастора задержались подольше, потому что врачевать бессмертную душу оказалось много сложнее, чем лечить бренное тело. Чтобы духовному лицу не идти к телеге, Юле нужно было самой пройти в пасторский дом. Однако долгая езда истомила ее, силы совсем иссякли, и она не могла держаться на ногах. Стали думать, как быть. Тут Юрке пришла в голову удачная мысль:

– Я сам понесу тебя, – предложил он Юле.

– Управишься ли? – спросила Юла.

– Управлюсь, – ответил Юрка и добавил: – Только тебе придется обнять меня за шею.

– Уж и обнимать тебя… Не хватало еще перед смертью вольничать…

– Вроде бы так.

Так Юрка и сделал: поднял жену с телеги, а она охватила его красную косматую шею своими костлявыми руками. В их жизни это происходило впервые, и Юла чувствовала, что таким хорошим, как сегодня, ее старик никогда еще не был. Жаль только – скоро придется помирать, ведь его отзывчивость и означает приближение смерти. Юла расчувствовалась до слез и этак, со слезами на глазах, в объятиях своего старика, предстала она перед пастором. Эта взволнованность повлияла и на исповедь: Юла поведала пастору о своих грехах гораздо больше, чем сделала бы это в другое время. В заключение исповеди Юла рассказала пастору историю Майи и молодого Антса, а также упомянула о клятве Кусты при первой возможности прикончить молодого Антса. Но поскольку того уже не было в живых, то Юле хотелось узнать, грех ли – радоваться смерти молодого Антса.

– Чему же ты радуешься, возлюбленная сестра? – спросил пастор.

– Что Кусте не пришлось брать греха на душу, – ответила Юла.

– А не Кустин ли грех в том, что молодой Антс столь странно утонул?

– Нет, господин пастор, Куста в ту ночь, когда утонул молодой Антс, был дома, в Самом Пекле. Потому я так и обрадовалась его смерти, что мой сын избежал греха.

– Это хорошая радость, возлюбленная сестра.

– А молодой Антс попадет в царство божие?

– Господь не оставит и его своею милостью.

– Значит, Майя и Антс могут встретиться на небесах?

– На то воля божия.

– Господин пастор, а если я не хочу, чтобы молодой Антс попал в царство божие к Майе, что это – грех?

– Это грех, возлюбленная сестра, ибо мы не должны осуждать своих ближних.

– А это тоже грех, что я сама не хочу из-за Антса в царство небесное?

– Почему же ты не хочешь, возлюбленная душа?

– Я и на земле-то не водилась с плутами, неужто на небе придется?

– Разве Антс – плут?

– Еще бы, у него золотые часы были, он обещал жениться на Майе – и не женился.

– В царствие божием зло простят и забудут.

– Я не могу ни забыть, ни простить.

– Верь в милость божию и в спасение души, тогда и забудешь и простишь. Да и куда же ты собираешься, возлюбленная душа, как не в царство небесное?

– А хоть бы в ад, к своему старику.

– Разве ему уготована дорога в ад?

– Куда же еще? Ведь он Нечистый, так что…

– Верно, верно, возлюбленная сестра, – сказал пастор, припомнив все, что говорил сам о себе Юрка и что он слышал от Антса. – Но тебе надо подумать об одном: ведь у старика в аду есть другая жена, та самая, которая сошла прямо в ад, когда у тебя родилась двойня. Вы и на земле не ладили, как же ты надумала пойти к ней в ад? Или ты думаешь, что она позабыла все земные дела, и двойню твою, и все остальное?…

Пастору пришлось долго уговаривать Юлу, прежде чем та согласилась быть вместе с молодым Антсом в царстве божием. Затем он причастил больную. А после того как Юрка вынес жену и уложил в телегу, пастор взял свою трубку с длинным чубуком и сел в качалку, чтобы поразмыслить о делах, творящихся в мире божием. Чем дольше пастор жил, тем больше он дивился.

Один всю жизнь грабит ближнего своего – законно или беззаконно, другой становится профессиональным мошенником, вором и лгуном, третий – насильником, четвертый – убийцей; но приближается час кончины – и все приходят к нему, лелея надежду, что он поможет всем обрести царство небесное: грабителю и ограбленному, обманщику и обманутому, лгуну и поверившему лжи, убийце и убитому, насильнику и жертве насилия. Что же делать ему, слуге божьему? Разве не долг его выполнить завет господень и здесь, в юдоли скорби, утешать человека, невзирая на то, позволяет ли это ему его совесть, или нет. В том-то и состоит святость его профессии, что она не позволяет считаться с собственной совестью. Он не судит, кто прав, кто нет, но всем дарует милость божию, с которой и праведный и неправедный обретает блаженство.

Одно жаль: не всегда люди сознают все величие милости божией. Отсюда и проистекают все беды, как, например, с Юлой из Пекла: ей не хочется попадать в рай, поскольку там окажется насильник над ее старшей дочерью, убийца девушки. Но что же может сделать он, пастырь и раб этих грешников, если такова воля божия? Должны же люди, наконец, понять его затруднительное положение и не упираться, когда он открывает перед ними врата рая. Ведь обернись иначе неисповедимые свершения господа: не утони Антс, а утопи его Куста или Юрка, он – пастор – тоже направил бы их в царство небесное, если бы в свой смертный час убийцы обратились к нему как к слуге господа. Разве молодому Антсу легче встретиться с глазу на глаз с тем, кто его утопил, чем Юле повстречаться с этим насильником и душегубом?

В то время как пастор размышлял о своем долге и божественных предначертаниях, телега на деревянном ходу с грохотом катилась в Самое Пекло. Юлу, которой пришлось так долго лежать в телеге на сене, снова охватили сомнения, несмотря на причастие и отпущение грехов. Наконец, она не выдержала и рассказала обо всем Юрке, чтобы узнать его мнение: куда попадет молодой Антс, в ад или в царство небесное?

– В ад, – не долго думая, ответил Юрка.

– Ты в это твердо веришь?

– Верю.

– И спаситель не искупит его грехи?

– Искупление тут ни при чем.

– Ах, старик, у меня словно камень с души упал от твоих слов. Тебе бы пастором быть – люди находили бы у тебя истинное утешение.

– Верь и утешишься.

– Как же мне верить, коли пастор хочет послать меня в царство небесное вместе с молодым Антсом?

– Не бойся, Антса там не будет.

– Тогда я могу спокойно умереть.

– Коли дело в молодом Антее, то можешь.

Однако не довелось Юле умереть так спокойно, как она надеялась. Главной причиной беспокойства оказался сам Куста, пришедший проведать мать на смертном одре и выбравший время, когда Юрки не было дома.

– Слышал, ты к доктору и к пастору ездила, поэтому я и пришел, – объяснил Куста свое посещение.

– Да, Куста, отцу так хотелось, вот мы с ним и поехали. Да и хорошо, что поехали, теперь у меня душа спокойна. Я о твоем деле тоже пастору поведала, чтобы совесть моя была чиста.

– О каком моем деле?

– Да про молодого Антса.

– Откуда ты знаешь про это?

– Ты ведь сам говорил.

– Я этого не говорил.

– Что же, по-твоему, я вздор несу? Ты сказал, что молодой Антс загубил Майю и если он тебе попадется, то…

– Ну, он и попался мне, но я же об этом не говорил.

– Куста, боже милостивый! – воскликнула Юла. – Значит, ты?!

– А то кто же?

– Все ведь думали, что они сами, спьяну…

– Я, – сказал Куста так просто, что мать сразу же поверила ему и долго не могла произнести ни слова. – Я поклялся тебе, что отомщу за Майю, и сейчас пришел сказать, что я отомстил, и ты можешь умереть спокойно.

– Стало быть, я солгала на исповеди.

– Почему? Ты же не знала, чтобы лгать.

– Я не знала, но все-таки…

– Мать, не огорчайся из-за такой пустяковой лжи! Надо радоваться, что Антс ушел вслед за Майей.

– Пастор говорил, что Антс обрящет царство небесное.

– Пускай. Я не против, мы с ним расквитались.

– Мне не хотелось, чтобы он в раю оказался.

– Конечно, мать, ведь ты еще не знала, какой смертью он умер. А теперь и тебе не на что пенять, если встретишь его в царстве небесном.

– Да, Куста, твоя правда, теперь я знаю, так что. пускай и он в рай попадает.

– Затем я и пришел, мать, чтобы ты с ним помирилась, как и я.

– А та, другая, сынок?

– Кто – другая?

– Та женщина, что с Антсом была?…

– Ничего не поделаешь, мать, пришлось мне взять на душу этот грех.

– Зачем же, сынок?

– Они в это время обнимались, женщина повисла у Антса на шее. Это было на берегу, под ракитой. Я повесил одежду подальше, на дерево, а сам засел голышом за кустами, только пиджак накинул на плечи. Я и раньше несколько ночей подряд следил за ними и высмотрел, где они ловят раков и чем занимаются. В ту ночь я решил исполнить свой замысел. Место было словно создано для этого: сидящие у костра и на двадцать шагов ничего не могли различить в темноте, а до раковых сачков – добрая сотня шагов. Чего же мне было бояться? Я думал, он один пойдет, а он пришел с той женщиной, – пристала она к нему, как репей. Сперва я заколебался, но потом вспомнил Майю: может, и она вот так обнимала Антса, – тут и решился. Как только они обнялись под ракитой, я скинул пиджак, подскочил к ним, схватил Антса сзади и, пятясь, поволок его в воду, – сам впереди, они оба за мной. Я подумал: пусть потону вместе с ними, зато уж Антс не вырвется! Но и женщина – нет чтобы отпустить Антса, еще крепче за него уцепилась. Антс, правда, вырывался изо всех сил, да где ему, я сильнее. К тому же они были в одежде, а я раздетый, с перепугу воды и наглотались, а я сдержал дыхание. Все кончилось очень скоро, я выбрался на берег, схватил пиджак, пошел за остальной одеждой, быстро напялил ее и через лес прибежал прямо сюда…

– И ты еще можешь говорить об этом!

– Я говорю это только для того, чтобы ты знала: я сдержал свое слово, – и могла бы умереть спокойно. Помни, мать, в ту ночь бог был за нас. Он послал нам пасмурную погоду, было темно, и роса не выпала; на траве ничего не было заметно. К утру вдобавок стал накрапывать дождь и смыл те следы, которые еще оставались. И еще в одном была воля божья: пока мы барахтались в реке, люди у костра так громко пели и орали, что никто потом толком не узнал, когда все это произошло.

Юла и Куста долго молчали, каждый был занят своими мыслями. Потом Куста робко промолвил:

– Матушка…

– Что, сынок?

– Ты вправду помирать собралась.

– Дни мои на исходе.

– Ты веришь, что попадешь в царство небесное?

– Верю, сынок.

– И отец верит?

– Верит.

– А пастор?

– Тоже верит.

– Я тоже верю, мама, и поэтому, знаешь…

Слова застряли у Кусты в горле – не из боязни, нет, он и сам не знал почему.

– Что – поэтому? – спросила Юла.

– Поэтому, мама, когда ты будешь в раю, то…

Куста опять запнулся.

– Почему ты не говоришь, сынок?

– Видишь ли, мама, когда я тащил их на дно, мне как будто помогали прикончить Антса руки той женщины. Это не выходит у меня из головы. Она, я чувствовал, так крепко обхватила его за шею, словно была за меня. И вот я подумал, когда ты будешь в царстве небесном, не поговоришь ли ты с богом… Она ведь не виновата; она только обнимала Антса, как и наша Майя.

– Я поговорю со спасителем, коль попаду в царствие божие.

– Поговори с ним, мама.

– И с девой Марией, сынок.

– И с девой Марией, мама, коли доведется.

В комнате опять стало тихо, потом Куста спросил:

– Мама, теперь твоя душа спокойна?

– Спокойна, сынок.

– Это останется только между нами, мама.

– Только между нами.

– Отцу я сам скажу, когда время придет, чтобы он тоже мог умереть спокойно.

– Да, сынок, и отцу скажи, когда придет время.

Глава семнадцатая

Юла из Самого Пекла давно уже собралась помирать, но смерть все не приходила. Временами самой Юле казалось, что час ее кончины наступает, порой окружающие думали, что теперь-то уж конец, но шли дни за днями, а жизнь все еще теплилась в больной. Так что у Юрки было достаточно времени, чтобы поразмыслить и подготовиться к своему одинокому житью-бытью. И сама умирающая совершенно освоилась с мыслью о смерти.

– Ты, старик, сколотил бы мне гроб, я бы поглядела, каков он, – сказала однажды Юла.

– Доски я уже высмотрел, – ответил тот.

– За чем же дело стоит?

– Думал, мало ли что тебе подумается, ежели…

– Чего тут еще думать, уж и так все давно передумано.

– Подумаешь еще, что я жду твоей смерти.

– И надо ждать, я сама ее жду.

– Не могу, старуха.

– Надобно, потому как…

– Вроде бы так.

И вот Юрка принес в комнату доски и принялся пилить, строгать, вымерять и колотить. Длилось это долго и прискучило Юле, – она убедилась, что отныне тишина и покой нравятся ей больше, чем шум и суета.

– Что ты так долго строгаешь? – спросила она, наконец.

– Хочу, чтобы доски были гладкие, – отвечал Юрка.

– Обстрогай только снаружи, чтобы людям приятней смотреть.

– Изнутри тоже обстрогаю, тебе лучше спать будет.

– И без того усну крепко, как в гроб уложишь.

Юрка продолжал возиться с досками. Немного погодя Юла позвала его:

– Старик!

– Что тебе?

– Подойди поближе.

Юрка отложил работу и подошел к больной.

– Сядь. – И Юла показала на край постели.

Юрка сел.

– Старик, – снова начала Юла.

– Гм…

– Помнишь медведя, у которого были двойняшки?

– У нас тоже двойняшки были.

– Ты еще ножом убил медведицу.

– Это ты ей под конец нож всадила…

– А медведица хвать лапой по рукоятке…

– Ну и что же? – спросил Юрка, потому что Юла умолкла.

– А на земле что там было?

– Мох.

– Не правда ли! Красивый зеленый мох!

– Вроде бы так.

Оба немного помолчали.

– Помнишь еще, как мы ночью в лесу встречались? – опять спросила Юла.

– Порой будто помнится.

– А там что было на земле?

– Мох.

– Еще мягче и красивее, чем там, где мы встретили медведицу с двойней, а?

– Вроде бы так.

– Мне бы такого мху, когда повезешь меня отсюда.

– Это можно…

– Правда, старик, можно. Тогда не надо и доски изнутри строгать.

– Ну, нет, старуха, я и доски обстрогаю и мох принесу, чтобы все было…

– Принеси мху, старик, много мху, мягкого, зеленого, как в ту пору, когда мы били медведя или когда гайком двойню зачинали.

– Старуха, ты нынче впрямь помирать собралась.

– Почему, старик?

– Иначе бы так не говорила.

– Нет, старик, услышала я, как ты строгаешь доски для моего гроба, и припомнилось мне, как счастливо мы с тобой жили.

– И без греха!

– Без греха и счастливо! Вот только дети наши…

– Да, только вот дети наши.

Тут Юла с трудом удержалась, чтобы не рассказать Юрке про Кусту и молодого Антса. Пусть сам скажет, когда придет время, – ведь он обещал. И все же неодолимое желание поведать об этом раньше Кусты продолжало гореть у нее в груди, и, быть может, она не смогла бы противиться этому желанию, если бы не сбылись вещие Юркины слова о том, что Юла впрямь умирает. Появились даже боли и муки, предсказанные лекарем, пришлось прибегнуть к полученным от него порошкам. Но всех порошков не понадобилось, – не успев их принять, Юла почила вечным сном. А так как за порошки заплачены были немалые деньги, Юрка сам их проглотил, – чтобы не пропали зря. Что полезно умирающему, подумал он, то не вредно и здоровому человеку.

В самом деле, лекарства не принесли Юрке никакого вреда. Вечером, проглотив порошки, он только заснул как убитый. Не было слышно даже его обычного храпа. Это подметила и маленькая Рийя, его последыш, и сказала:

– Отец, ты боишься мертвой мамы!

– Ммым…

– Тебе даже захрапеть во сне боязно.

Юрка охотно дал бы и Рийе материнского лекарства, – авось, она, сладко уснув, не заметит у отца что-либо подобное. Но, к сожалению, остался всего лишь один порошок, и его Юрка решил проглотить сам. Можно было бы, конечно, поделить последний порошок пополам, но до этого Юрка не додумался: ведь до сих пор он давал Юле и принимал сам только по целому порошку, – как же тут станешь его делить? Так Рийя и не узнала, сладко ли уснула бы она от материнского лекарства. Однако она заметила, что, как только мать похоронили, отец опять стал храпеть во сне.

«Вот ведь, – подумала Рийя, – как только засыпали мать землей, отец перестал ее бояться».

О своих мыслях Рийя больше ни слова не сказала отцу. Она лишь удивлялась про себя, как странно устроено все на свете: живет человек – его не боятся; умрет – робеют перед ним; зароют в землю – опять не боятся. Словно попасть может от мертвых, пока их не зарыли в землю. Сама Рийя, напротив, боялась порой только живой матери, а мертвой – нисколечко, будь она хоть на земле, хоть под землей. А отец боялся, – это Рийя заключила еще из того, что он сделал матери красивый гроб, а у живой матери никогда не было ни одной такой красивой веши. «Да еще эта подстилка из мха, на которую легла мать в гробу, – именно легла», – подумала Рийя. Подстилка так понравилась девочке, что Рийя с удовольствием улеглась бы рядом с матерью и вместе с нею ушла бы под землю. Ведь если мать возьмут в рай, а Рийе после тоже надо будет пойти туда за нею, то почему бы им сразу не отправиться вместе, как это было до сих пор, когда Рийя всюду бегала за матерью? Теперь бегать за нею нельзя было, и Рийя попыталась утешиться тем, что побежала в лесок за полем, нашла там местечко, где рос самый густой и зеленый мох, легла на него и попробовала вытянуться так же, как мать в гробу. Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко заколочен крышкой и на крышке земля – много земли, целая куча. Где уж тут светить солнцу? А поэтому нельзя надеяться на мурлыку: даже мурлыка не захочет лежать на одном месте. Мурлыка любит тепло, а мать совсем холодная, – Рийя ее потрогала, – холоднее, чем когда-либо, холоднее, чем в ту пору, когда она приходила вымокшая под осенним дождем, стуча зубами от озноба. И все же мама лежала теперь на зеленом мху точно так же, как сейчас лежит Рийя под теплым осенним солнышком.

В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.

После смерти матери отец стал как будто другим человеком. Неожиданно у него нашлось время и для Рийи. Несколько раз на дню он справлялся, поела ли дочка, не голодна ли; и стоило Рийе хоть чем-нибудь намекнуть, что она хочет кушать, отец всегда находил для нее кусочек-другой, чтобы заморить червячка. Вскоре Рийя заметила, что отец готов был даже бросить самое неотложное дело, если у ней в чем-либо была нужда. Отец даже беседовал с Рийей. Правда, он говорил не так, как мать, – но хорошо и то, что вообще говорил. Да и материнскую речь Рийя день ото дня забывала все больше, только звук ее голоса по-прежнему отдавался в ушах у девочки. Такие прозвища давал Юрка своему последышу, что Рийя вначале не могла взять в толк, – то ли, отец дразнит ее со зла, то ли хочет задобрить.

– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?

Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.

И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.

– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.

– Где? – недоуменно спросил Юрка.

– Во сне, – ответила девочка.

– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!

– Когда я ехала, она оглядывалась.

– Значит, ты ей понравилась.

– Почему бы, а?

– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.

– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?

– Вроде бы так.

Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал: