Текст книги "Катарское сокровище (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Забудь, братик. Да, заснул на минутку. Ненастоящим сном. Пустяки.

– Но у тебя получилось? Ты попробовал, что хотел?

Гираут смеется, Гираут – потрясающе редкий момент братской ласки, мгновенно стирающий сиянием все остальное – ерошит ему негустые рыжеватые волосы.

– Попробовал. Ты ведь мне доверяешь, а? Доверяешь?

– Всегда, – пылко говорит Гальярд, глядя со стула вверх круглыми собачьими глазами. – Всегда, Гираут, я тебе всегда доверяю больше всех.

– Это хорошо. Ты всегда будешь мне доверять. А теперь иди, братик… Иди на улицу, что ли, поиграй с кем-нибудь. А я потом к тебе приду. Обязательно.

…Ненастоящим сном… пустяки.

Брат Гальярд остановился перед Антуаном. Хотел коснуться его – передумал. (Главное – не испортить… не нарушить что-нибудь.)

– Антуан. Антуан де на Рика. Ты меня слышишь?

– Я слышу, – отозвался тот будто не своим голосом. Более глубоким – и как ни странно, более спокойным и взрослым. Будто когда Антуан спал, тело его забывало все беды и печали, выпуская изнутри неизрасходованный запас покоя и счастья. – Я слышу тебя.

– Кто попросил тебя уснуть в первый раз?

– Отец Пейре.

– О чем он говорил тебе, пока ты спал?

– Я не должен говорить об этом.

– Ты не должен говорить об этом никогда? Ни при каких условиях?

– Я не должен говорить, пока не увижу знака. Увидев знак, я должен заснуть и сказать.

Гальярд перевел дыхание. Сердце билось у него где-то в горле, мешая говорить. Наверное, я чувствую то же самое, что Франсуа, когда мы открывали сундук, подумалось ему.

– Кто должен сделать знак?

– Мужчина. Если знак сделает женщина, я не должен говорить.

– Любой мужчина?

– Любой мужчина, который сделает знак, годен для принятия послания.

Гальярд поднял недрогнувшую руку, складывая пальцы должным образом. Богохульное подобие благословляющей длани. Два меньших пальца – подогнуть, большой отвести в сторону. Конечно, Гальярд и не сомневался, что здесь угадал. Благословляющий жест катарского клира. Ему приходилось видеть этот жест много раз – от самих Совершенных в тулузской юности.

– Ты видишь знак, Антуан. Говори.

Неплотно прикрытые глаза Антуана приоткрылись чуть шире. Ноздри его дрожали, вообще вид у мальчика был одновременно обморочный и страшноватый. Он медленно встал, сохраняя пальцы сложенными в знак. Рука его будто против его же воли поднялась, подавая катарское благословение. Уверенный, такой властный жест.

– Я несу послание епископа Тулузы, Каркассэ и Фуа. Преклони колена, брат. И попроси благословения, как подобает.

Сердце брата Гальярда колотилось где-то в горле. Он уже почти все понимал – и как всегда, наплыв истины собирался бешеным жаром у него в легких, лопался мелкими пузырьками, возносил, ослеплял. Почти все… но еще немного…

Брат Гальярд, осенив сердце малым крестным знамением, оглянулся на дверь и преклонил старые колени у ног мальчика Антуана.

Вот то, что ему случалось делать множество раз в золотом катарском детстве… То, что ему не приходилось совершать с четырнадцати лет. И так дико было проделывать это здесь и сейчас человеку в доминиканском хабите – пусть даже проделывать ради познания – что Гальярд видел себя как бы немного со стороны. И со стороны тот, кто совершил земной поклон, был очень мал и худ… да, лет четырнадцати. Или менее.

– Benedicte. Добрый христианин, прошу у тебя благословения Божьего и твоего, молись Господу, дабы охранил он меня от злой смерти и привел к доброй кончине… на руках верных христиан.

И тот, кто отвечал ему – Гальярд узнал его, узнал едва ли не в суеверном ужасе – тот, кто отвечал ему сверху вниз, почти не был Антуаном.

– Да будет дано тебе такое благословение от Бога, как и от меня. Да соделает из тебя Господь истинного христианина и сподобит блаженной кончины.

И впрямь да соделает, едва ли не смеясь от ужаса, подумал Гальярд, проделывая надобное преклонение еще дважды. И желай он забыть, как это делается – не смог бы… оказывается, не смог бы никогда. Седые волосы его – то, что них еще оставалось – слегка приподнялись на голове, хотя он и ожидал того, что последовало после третьего благословения. Антуан – или скорее, Гираут – глядя по-над его головой – произнес первые слова обряда катарского рукоположения.

– Брат! Желаешь ли ты принять нашу веру?

Да, благослови меня, едва не сорвались с губ Гальярда надобные слова – внезапно высвободившиеся после стольких лет… Сколько раз Гальярду приходилось видеть consolamentum, «Утешение», преподаваемое либо верному на смертном ложе, либо желающему сделаться еретическим пастырем? Несколько раз… несколько. Но того, что происходило сейчас, он еще не видел никогда. Пожалуй, никому из инквизиторов не выпадало такой удивительной следовательской удачи – присутствовать при рукоположении катарского епископа.

Однако Гальярд более не мог терпеть. Ощущение дикого богохульства не позволило ему продолжать, дьявол с ними, с познаниями, он действительно более не мог. Антуан все ждал ответа, глядя перед собой неплотно прикрытыми – месяц вместо луны – глазами Гираута. Отца Пейре… Поднявшемуся с колен Гальярду Антуан едва доставал макушкой до плеч.

– Пора тебе просыпаться, мальчик мой, – ласково сказал монах, уже уняв внутреннюю дрожь. – После каких слов ты должен проснуться? Или… после этого?

Он наклонился и коснулся губами теплой Антуановой щеки. Поцелуй мира. Рукоположение в епископский чин тоже должно бы кончаться поцелуем мира. Причем если он правильно угадал – если правильно угадал – окончание сна знаменует именно ответный поцелуй принятого… Рукоположенного. Только мужчина – с женщиной бы слегка соприкоснулись локтями. Значит, это должен быть поцелуй…

Гальярд со своими тяжкими мыслями не успел отпрянуть достаточно быстро: разбуженный Антуан отдернулся от него, как от огня. Глядя дикими глазами, отступил на шаг и чуть не споткнулся о скамью. Гальярд хорошо понимал, что тот почувствовал – будто закружилась голова, и за этот миг вместо положения сидя парень оказался почему-то на ногах, да еще к нему странным образом склоняется, будто целует, старый и опасный монах! Есть от чего споткнуться.

– Ничего не случилось, – предвосхищая Антуанов испуганный вопрос, каркнул Гальярд, стремительно отходя. – Дурно вам стало, юноша, я испугался за вас, лоб пощупал. Должно быть, вовсе не спали и мало ели. Сейчас распоряжусь вас покормить.

Темные глаза юноши – один заплывший, другой широко распахнутый – скользнули по стулу исчезнувшего Аймера.

– А… допрос?

– Не до допросов вам сию минуту, как я погляжу. Отдохнете в нашей комнате, успокоитесь – потом продолжим. А сейчас, если вы сделаете такую любезность и постучите в дверь изнутри…

Аймер, которому было поручено отвести паренька на кухню и хорошо накормить, не мог не вернуться с полдороги. Собственный наставник, бледный, как труп, пугал его все больше – а кроме того, Аймер ничего не понимал и потому разрывался от любопытства. С отцом Гальярдом он столкнулся на пороге – тот едва не зашиб его тяжелой дверью. Только тут, оказавшись со старшим нос к носу, молодой монах ясно увидел свою ошибку: то, что он принимал за безумную тревогу, оказалось кое-чем совсем иным. Это было счастье – вдохновенное счастье постижения, изначально отравленное, потому что постигаемые вещи дурны и страшны; однако внутренний свет Гальярдова лица, кровная радость собаки, напавшей на след, была Аймеру знакома – и он узнал ее.

Гальярд прожег его сияющим взором – недолго ему осталось сиять, разум, сорвавший плод, вот-вот должен был отведать его горечи и испытать новую боль – но на краткой волне радости Гальярд радовался, что встретил сейчас именно его, своего сына.

– Аймер, послушай… Нет, подожди! Не сейчас. Пропусти меня.

Да он лопается от потрясающей вести, неожиданно понял тот – лопается от желания сказать, как молодка, не могущая утаить от мужа своей первой беременности! Это открытие так поразило Аймера, что он даже вопроса задать не успел, так и стоял с приоткрытым ртом, который не знал, складываться ему в улыбку – или в изумленное «О» восклицания. Гальярд, впрочем, в вопросах не нуждался. Он не должен был, не собирался ничего говорить.

– Аймер, дорогой мой… Не спрашивай меня ни о чем. Все – позже.

– Конечно, magister, но…

– Никаких «но»! Ты знаешь, я только что… Христа ради, пока забудь и думать об этом, но я только что нашел катарское сокровище.

И брат Гальярд белым призраком прошел почти что сквозь своего товарища, оставив того с разинутым ртом, остолбеневшего, как Лотова супруга, на несколько секунд водоворота совершенно забывшего, что на пороге кухни его дожидается голодный и бедный Антуан.

Темничная дверь отворилась с ужасным скрипом. Гальярд давно замечал, что именно эти двери никогда не смазывались – ни в Памьерской епископской тюрьме, ни в Каркассонской инквизиционной, нигде. Должно быть, чтобы заключенный заранее был предупрежден о приходе тюремщика и успел морально подготовиться… Впрочем, о данном заключенном Гальярд предполагал, что тот всегда морально готов.

Еще когда монах спускался вниз по темной и вонючей винтовой лестнице, теплая радость постепенно оставляла его. Миг постижения прошел, осталась боль тайны… И головная боль. Каким-то непостижимым образом она нарастала с каждой новой ступенькой вниз, а скрип двери повторил верещание неких ржавых колес внутри черепной коробки – колес, приводивших в действие тайный механизм боли. Франк-сторож сказал ему что-то неинформативно-приветственное – Гальярд не расслышал, навскидку ответил «нет». Только потом догадался, что ответил правильно – франк спросил, нужно ли присутствовать в камере вместе с ним.

Гираут – или отец Пейре – как Гальярд и предполагал, стоял прямо, спиной к стене, и смотрел на него. Смотрел на то место, где должно было появиться гальярдово лицо, раньше, чем сам инквизитор ступил внутрь камеры. Руки еретика, сцепленные замком, такие белые на фоне черного одеяния, не шевельнулись, млечно светящееся лицо тоже оставалось неподвижным. Толстые черные цепи убегали от кистей куда-то кверху; не слишком длинные, не слишком короткие цепи, как и было приказано. Темничное окошко, такое далекое и бледное в глубокой нише, выжимало из Мон-марсельского неба одну-единственную тонкую полоску света: и полоска весьма символично ложилась у ног последнего катарского епископа. Да, теперь Гальярд знал куда лучше, кто перед ним.

Он старательно прикрыл за собой дверь. Выпрямился напротив своего брата… своего бывшего брата, они меняют имя, отказываются от родства, Гираута больше нет, нет и не будет – застыл такой же длинный и тощий, как белая тень черного человека. Как белая шахматная фигура, если бы кто-нибудь делал шахматы черно-белыми.

Головная боль мерно билась, образуя обруч с шипами на висках. Это не имело ни малейшего значения. Гальярд не знал, с чего начать – и начал с главного.

– Что же, Владыка. Я пришел, чтобы попытаться привести вас к покаянию.

Черный человек вздрогнул, и вместе с ним как бы вздрогнула Гальярдова головная боль. Если бы монах мог торжествовать сейчас – восторжествовал бы. Однако все его естество кричало о другом – он говорил со своим братом, говорил с Гираутом впервые за четверть века. И как всегда, хотел слышать его голос.

– Так ты знаешь, – быстро совладав с собой, отозвался катар. Приподнял худую руку в тяжелом металлическом браслете – словно демонстрируя тяжесть оков. – Молодец, что догадался. Ты умен… Галчонок.

Иного ты и не ждал, быстро сказал себе Гальярд, полагая все силы на то, чтобы не прикрыть глаза от боли. Этим именем он называл тебя с первого мига, как встретился с тобой глазами. Нет причин прикрывать голову руками и прокусывать губы насквозь. Может быть, он и не говорил этого имени вслух. Может быть, он просто сказал его в твоей голове. Может быть, ты сам сказал его в своей собственной голове.

– Я нашел катарское сокровище, – тихо ответил Гальярд тому, кого он мучил сейчас железом и истиной, тому, кто мучил его самого родством и ложью.

Губы Пейре – Петра, этого камня катарской церкви – сложились в улыбку. Улыбка подвела его – она была слишком торжествующей.

– Ты обманываешь себя, Галчонок. Ты всегда был смышлен, но не умел смотреть вдаль. Моя смерть ничего не изменит для мира. Катарское сокровище надежно спрятано.

Гальярд покачал головой, взбалтывая боль, как женщины взбалтывают жидкое тесто в горшке.

– Нет, Пейре, последний епископ катаров. Сейчас обманываешь себя именно ты. Я нашел, куда ты спрятал его. Мальчик Антуан теперь в безопасности.

Катар сильно вздрогнул. Знать бы, почему он выстоял, не упал, не оперся о стену. Гальярд всегда знал, что брат намного крепче его самого.

– Бывший Filius major Бертрана Марти, как я мог сразу не догадаться, что сокровищем изначально был ты. Через стену осажденной крепости переправляли именно тебя, охраняли – тебя. Тринадцать лет прятали по лесам и пещерам – тоже тебя, хотя, скорее всего, вы с предшественником никому этого не открывали. Сундук с монсегюрской казной годится на многое, но рукоположения в него не спрячешь.

Чуть подавшись вперед, так что черепообразное лицо его оказалось в бледном луче, отец Пейре смотрел на своего бывшего брата несколько секунд. Пожалуй, впервые глядя на самом деле – на него. И тоскливая ненависть его глаз доказала Гальярду собственную правоту даже вернее, чем Антуанов транс и прочие явные знаки. Гираут смотрел ему в местечко над левой бровью, как раз туда, откуда кругами расходилась головная боль.

Гальярд не сразу заметил, что Аймеровы четки уже в руках катара, и быстрые белые пальцы перебирают деревянные зерна,

– Четки-то тебя и подвели. – Гальярд снова мотнул головой, отгоняя сонливое головокружение. – Не старайся, со мной ничего не получится. Ты совершил одну ошибку – решил использовать Псалтирь Девы Марии для своих богопротивных дел. Ты не подумал об одном: то, что святая Дева даровала нашему отцу Доминику как орудие против ереси, сможет защитить себя само. Ты взял в руки краденое оружие – и оно поразило тебя же.

Пейре, весь обратившийся во взгляд, еще на что-то надеялся. Голова Гальярда уже раскалывалась, в глазах все плыло, но он твердо знал, чего точно не собирается сейчас делать: засыпать. Нет, Пейре. Прости, Гираут. Я действительно вырос: я более не связан с тобой.

– Четки верни, – тихо договорил он. – Псалтирь Девы Марии. Это – нашего Ордена, не твоего.

Еретик не шелохнулся, не сдвинул взгляда. Однако когда Гальярд сделал шаг к нему, тот поспешно бросил четки вперед, словно боясь прикосновения поганой твари. Деревянные бусины и крест дробно стукнули о камень, Гальярд нагнулся их поднять. Поцеловал Распятие.

– Будь ты проклят, – буднично и как-то бесцветно произнес еретик, отворачиваясь к стене. – Будь проклят навеки.

Гальярд постоял еще несколько ударов сердца, созерцая его седой затылок и прямую, словно деревянную, спину. Изначально он собирался еще говорить – испугав катара провалом его замысла, намеревался проповедовать, как-то призывать его к покаянию. Намеревался ли, в самом деле?..

– Sermo generalis состоится в праздник Всех Святых. У тебя еще осталось время для покаяния.

Намеревался ли он проповедовать камням… Намеревался или нет, теперь он знал яснее ясного, что больше Гираут – отец Пейре – не скажет ему ничего. Ни сегодня, ни… скорее всего, никогда. По крайней мере, не скажет ничего словами.

Гальярд хотел еще что-то добавить, что-то самое важное. Но промолчал, конечно. Развернулся и потянул на себя дверь без единого засова изнутри, почти ничего не видя от вышибающей слезы головной боли.

…И ведь даже Аймеру не расскажешь всего. Да, инквизитор еще по дороге в церковь объяснил собрату то, что узнал о сокровище. Бывший «старший сын» Бертрана Марти, последнего катарского епископа, укрывшегося в Монсегюре, отец Пейре там же был рукоположен, так сказать, в высший еретический клир. Рукоположен, очевидно, тайно – во избежание многих опасностей. Человек, призванный сохранить в себе епископскую преемственность – Бог знает откуда, от неких болгарских лжепророков принесенную – сам собою став сокровищем, тринадцать лет носил в себе тайну, позволяющую катарской «церкви» восставать из мертвых: а именно рукополагать новых священников. Дьявол – обезьяна Господа – в своей попытке укусить Церковь уязвил отравленными зубами сам себя. Вместе с образом передачи благодати он невольно связал себя схожими законами. Если пресечется епископская преемственность, от кого бы она ни происходила – секта катаров постепенно попросту вымрет от отсутствия клира.

Аймер, потрясенный до глубины души, смотрел круглыми глазами. Возвращенные четки цеплялись за придорожные кустики. Гальярд не мог не думать о том, что об их роли в истории Аймер так никогда и не узнает.

– Господи Иисусе… Вот оно как! А в сундуке тогда что же, отче? Если не сокровище?

– Деньги, – пожал плечами брат Гальярд. – Деньги, драгоценности – в общем, казна монсегюрских еретиков, которую они предпочли уберечь от франков понадежнее. Ничего особенного. У моего отца-еретика был дома подобный денежный ящик – поменьше, конечно… и без аграфов и потиров внутри, однако тоже немаленький. Еретические общины нередко бывают богаты, в отличие от вальденсов, которые хотя бы отчасти заслуживают названия pauperes Christi. Господь Христос тут ни при чем, но pauperes они частенько настоящие.

Аймер зримо подавил разочарованный вздох. Несостоявшаяся повесть об обретении Грааля не хотела так просто покидать его молодое сердце. Однако тут его поразила новая мысль, тут же отобразившаяся на его подвижном лице; и брат Гальярд досадливо отметил, что не мог надеяться на Аймерову невнимательность.

– Отче, а этот последний епископ точно последний? Он не мог, скажем, оставить где-нибудь преемника? И что с мальчиком-то было, когда он заснул?

Твердо убежденный, что об Антуане никто не должен знать, Гальярд ответил так открыто, как мог себе позволить:

– Нет, Аймер, я уверен, что преемника не осталось. С Антуаном была беда, это с ним сделал еретик, но я думаю, благодать Божия паренька вылечит.

И так быстро и широко зашагал, обгоняя младшего товарища, так что тому не следовало быть душеведцем, чтобы понять – больше пока сказано ничего не будет. По крайней мере, по этой теме. Хорошо, что шел мелкий дождь – брат Гальярд надвинул на лоб черный капюшон плаща, и оттуда высовывался только кончик кривого носа. Следующие слова, которые Аймер услышал от наставника уже возле самой церкви, были о насущных мелких делах.

– Побриться бы надо, – задумчиво сказал тот, потирая покрытый темной щетиной подбородок. – Уже на рутьеров с тобой похожи. И тонзура вся заросла, Бог знает что такое – а ведь ни минуты нет свободной в должный вид себя привести…

Сказать по правде, Гальярдова голова несколько оплешивела за последние годы, так что он обладал подобием естественной тонзуры, совершенно не зараставшей. Другое дело Аймер – он в самом деле всякий раз, желая почесать макушку, наталкивался на густой жесткий ежик. Щетина у него на подбородке тоже выглядела бы чрезмерной, не будь она светлой. Здесь уже Гальярду меньше повезло.

– Люсьен говорил, он хорошо бреет, – обрадовано отозвался Аймер. – Мы с ним не далее чем вчера обсуждали, где бы времечко взять на бритье. Ему-то хорошо – бороды почти нет, и волосы отрастают медленно; зато он у себя в Сен-Тибери часто братию брил, говорит, у него рука легкая. Может, вот после мессы нагреем воды и… попросим его?

– Разве что вечером, – вздохнул брат Гальярд, вставляя ключ в церковную дверь. – Сегодня неделя милосердия кончается, последние покаянники валом повалят. Завтра-то уже по ордерам пойдем, это легче – хотя бы распорядок сами устанавливаем… Но с Франсуа и Люсьеном идею бритья неплохо бы обсудить, вот, скажем, после службы и проповеди. Кстати, хотел бы я знать, куда они с утра пораньше подевались. Я с Антуаном и сокровищем этим несчастным совсем их из виду потерял, а хотел бы встретиться – хотя бы чтобы Франсуа за мальчишку отчитать.

Гальярд поморщился, сам заметив, что слово сокровище невольно употребил как имя собственное.

Старик Симон Армье, не ведающий еще, что ордер на его имя ожидает своего часа в кармане у старшего инквизитора, долбил в колокола. Долго долбил, созывая всех, всех, всех – ведь не простая же проповедь должна состояться, а важная, по окончании «недели милосердия». Церковь уже гудела, полная народу – а служба все не начиналась, за отсутствием половины клира. Гальярд, уже одетый в орнат, нервно мерил шагами ризницу. Наконец явился брат Люсьен – запыхавшийся и какой-то смущенный. Он предчувствовал, что доминиканцы на него напустятся за отсутствие отца Франсуа – и предчувствие не подвело.

– Ничего не могу поделать, отче, – слабо защищался тот, переступая с ноги на ногу. Даже пальцами ног шевелил для убедительности. – В Каркассон, говорит, уехал… Дня на три, сказал – птицей туда и обратно… Да знаю я, отче, что никто права не имел отлучаться – но посудите ж сами, разве я могу старшему перечить… На коне, да, верхом, и трое франков с ним. Вот вам крест – не знаю я, зачем его туда понесло! Сердитый такой был. Велел не приставать с вопросами и вообще не трогать…

– Что-нибудь взял с собой? – уже успокоившись, спросил Гальярд. Явилась постыдная мысль, что отсутствие францисканского коллеги сейчас исключительно уместно. Чем-то оно радует – если не сказать всем. Конечно, ускакать в одиночку, не спросившись главы и напарника – поступок дурной, инквизитора недостойный. И теперь придется какое-то время в одиночку отдуваться за двоих. Но зато целых двое суток, а то и трое, можно быть уверенным, что никто не засадит в темницу к катару, скажем, еще пару-тройку невинных людей без гальярдова ведома.

– С собою? – Люсьен нахмурил гладкий лоб. – Да вроде ничего… плащ… бревиарий свой… трех франков – это вот да; денег, наверное, тоже, так они у него с самого начала были, я и не знаю… А! Вспомнил! Наши листки отец Франсуа захватил. Протоколы.

– Что?!! Наши протоколы?!! – Гальярд едва не выронил из рук кувшин с богослужебным вином, из которого как раз наливал немного в ампулу для мессы.

– То есть опись, – быстро поправился молодой францисканец. – Монет и всего прочего, что в сундучке еретическом было. Мы же с Аймером, отче, второго дня составляли…

Гальярд шумно выдохнул: от сердца отлегло.

– Пускай едет куда хочет, – закончив наконец с вином, он махнул рукой. – Думаю, моему коллеге пришли в голову некоторые идеи относительно сокровища, и он помчался проверять их в каркассонском архиве. Бог в помощь. У нас в Тулузе говорят – баба с возу, мулу полегче. Давайте-ка, братие, лучше займем наши умы подготовкой к святому таинству Евхаристии.

Люсьен, пораженный, что так дешево отделался, принялся посильно помогать в приготовлениях. Однако выглядел он весьма неловко – часть несомненной вины Франсуа будто бы падала на него. Аймер отлично понимал, отчего его отец так спокоен, но хотел еще чем-нибудь подбодрить Люсьена, с которым в последнее время весьма сдружился.

– Устроим бритье вечером, брат? – шепнул он, улучив момент. – Заросли ведь все, как пустынники, смотреть неприлично.

Люсьен, всегда радующийся возможности быть нужным, счастливо закивал.