Текст книги "Смерть носит пурпур"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

16

Характер Лебедева имел счастливое свойство – любые переживания, расстройства и неприятности слетали с него, как старая шелуха. Утром он проснулся в прекрасном расположении духа, вчерашнее было забыто начисто, горести и сомнения улетучились бесследно, в окно светило майское солнышко, и день предстоял чудесный. Аполлон Григорьевич с аппетитом позавтракал в семействе старинного знакомого, сделал комплимент его шустрой дочке Анечке, наговорил комплиментов хозяйке дома, приглашал к себе в гости и, подхватив чемоданчик, в приподнятом настроении отправился пешком на Гатчинскую дорогу.

Город раскрывался весне, словно бутон. Распахивались окна, дворники поливали тротуар водой, городовой лениво вышагивал и от нечего делать свистел птичкам, кухарки с корзинами собирались гурьбой, чтобы отправиться за провизией на Торговую площадь, мир и благолепие царили вокруг. Лебедев не мог упустить шанса и салютовал хорошенькой барышне, спозаранку смотревшей в окно.

Добравшись до дома-с-трубой, он не нашел Ванзарова и решил было, что его друг поступил самым разумным образом, а именно: отправился ночевать в какую-нибудь гостиницу. Заявиться в гости к Федорову в такой час было невежливо, торчать на месте ему бы не хватило терпения, а где искать Ванзарова, он и представить не мог. Из трудного положения выход нашелся чрезвычайно просто. Выход сам появился из ближайшего кустарника, был бледен, вид имел не выспавшийся и слегка продрогший, о чем говорил поднятый ворот пиджака. Во всем остальном изъянов не имелось.

– А, вот и вы! – обрадовался Лебедев. – Что такой мрачный?

Ванзаров шмыгнул носом и попросил фляжку. Коньяк с утра не входил в его привычки, но майские ночи хоть и уже белые, но еще прохладные. Лебедев просил не стесняться, делать глоток посолидней, для друга не жалко, но Ванзаров приложился лишь слегка.

– Как прошла ночь? – полюбопытствовал Лебедев, заботливо завинчивая фляжку. – Сберегли покой и сон господина Федорова?

– Будем надеяться, – ответил Ванзаров.

– Эх, жаль, не видел выдающуюся картину, как вы бродите вокруг дома. И привидения отгоняете.

– Одно из привидений имело вполне человеческие формы. Жаль, не смог разглядеть подробно, а силуэт был незнаком.

– Не может быть… – только и смог сказать Лебедев. Он так надеялся обратить все в шутку, а дело оказалось далеко не шутейным. Выходит, прав был Ванзаров. А он… Ну, что теперь копья ломать. Главное, все живы и невредимы. – Неужели так прямо к дому убийца пробирался? Ночью?

– Если вас интересует фактическая сторона дела, то примерно в час тридцать на Гатчинской дороге появился какой-то человек. К сожалению, в этот момент я как раз был посреди дороги. Заметив меня, он быстро свернул в сторону.

– Ну, это не считается! – Лебедев ожидал куда большего. Может быть, рукопашной схватки или хоть погони. – Откуда вы знаете, что человек собирался в Федорову?

– Сложнейший вопрос: куда ему идти, когда кругом нет других строений?

– Значит, вас испугался. Мало ли кто ночью встретится.

– Я, конечно, похож на грабителя с большой дороги, – сказал Ванзаров, сладко зевая. – Интересно другое: за мной кто-то следил.

Лебедев решительно не мог представить, как такое возможно. Филерить ночью в Царском Селе? Да кому в голову взбредет! Наверняка показалось.

– Не смотрите на меня с такими сомнениями, Аполлон Григорьевич. Несколько раз слышал шорохи за спиной. Так что был вынужден сменить диспозицию. Когда совсем рассвело, проверил: за дальними кустами следы. Выпала роса, они заметны, можете убедиться сами. К счастью, человек не умеет бесшумно двигаться по лесу.

Без лишних слов Лебедев отправился в перелесок. Вернулся задумчивый.

– Гипса у меня нет, сохранить след не смогу, но отпечаток замерил, – сказал он. – Получается мужчина вот такого роста… – он показал чуть выше головы Ванзарова. – То есть самый средний рост. Про башмаки что-либо сказать трудно, однозначно не военный сапог и не дамский ботиночек. Впрочем, не лапти и не валенки.

– Это значительно сужает круг тех, кому ночью не спится, – сказал Ванзаров. – Можно исключить все полки Царского Села. Благодарю вас…

– Полагаете, убийца поджидал удобного момента?

– Полагаю, что кому-то захотелось того же, чего и нам: узнать, кто собирается проникнуть в дом.

– Главное, что вы целы и невредимы… – сказал Лебедев, стряхивая лесной сор. – Это меня вполне устраивает… Предлагаю отметить ваш ночной подвиг обильным завтраком в ближайшем трактире.

– Уходить нельзя, еще ничего не кончилось.

– Да что может случиться днем!

Ванзаров поправил воротник пиджака и даже расстегнул пуговицу. Коньяк действовал благотворно.

– Покой Царского Села влияет на вас, Аполлон Григорьевич, усыпляюще, – сказал он. – Уж от кого-кого, а от вас такое слышать странно. Для убийства нет времени суток. Тем более…

Продолжения Лебедев не дождался. Все внимание Ванзарова досталось щуплой фигуре, что показалась на Гатчинской. Опустив голову и подшаркивая на каждом шагу, приближался Нарышкин. Был он чрезвычайно мрачен, или просто глубоко задумчив, или просто не выспался, трудно было понять. При себе имел сверток в вощеной бумаге, перетянутый грубой бечевкой.

Ванзаров приветливо замахал, привлекая внимание.

– Неужели первым поездом приехали? – спросил он, взглянув на карманные часы и отчаянно улыбаясь.

Спрятав сверток за спину, Нарышкин глянул исподлобья.

– А вам что здесь надо? Рано еще, Иван Федорович отдыхает… Вам на одиннадцать назначено.

– Да? На одиннадцать? – спросил Ванзаров, с деланым удивлением обращаясь к Лебедеву. – Это мы так с профессором поспешили? Ай, как неудобно вышло. Профессор, я же говорил вам, что можно еще поспать часок-другой. А вы заладили: пойдем да пойдем, Иван Федорович любит ранние визиты… Ну, ничего, мы тут подождем. Погуляем, воздух у вас чудесный, не то что у нас, в душном Петербурге, правда, профессор?

Лебедев промычал неопределенно, не зная, как себя нужно сейчас вести. Подыгрывать ему не хотелось.

– А что это вы уже купили? – не унимался Ванзаров. – Свежие пряники?

– Иван Федорович просил реактивы привезти… – ответил Нарышкин.

– Неужели? В таком состоянии, как вчера, еще и указания способен был давать?

– Он еще утром заказал… Да вам какое дело?

– Очень, знаете ли, интересуюсь, где же это в столице химические элементы начинают с шести утра продавать? Вам такие места известны, профессор?

Лебедев сделал вид, что эта беседа его не касается.

– И я не знаю, – продолжил Ванзаров. – Подскажите адресок, вдруг пригодится?

– Не понимаю, господин… как вас там… – Нарышкин запнулся. – Что за допрос странный?

– Лавку подскажите, сразу отстану.

– Посылку я забрал у профессора Левандовского, была готова еще третьего дня. Вечером забрал, первым поездом вернулся. Надеюсь, на этом меня оставите в покое?

– Ночевали у знакомых или на гостиницу потратились?

Терпение Нарышкина иссякло. Он шагнул в сторону, чтобы обойти неприятного господина, но ему перегородили дорогу.

– Что это значит? – возмутился он. – Я полицию позову.

– Не извольте беспокоиться, она уже здесь, – сказал Ванзаров. – Позвольте представиться: чиновник особых поручений сыскной полиции. Итак, где изволили ночевать?

Подумав, Нарышкин решил не связываться.

– У друга гимназического…

– Где проживает ваш друг?

Был назван адрес на Васильевском острове.

– Для чего все это выведывать? – спросил Нарышкин. – Кому интересно знать, где я ночевал?

Ванзаров не ответил, но подмигнул. Что можно было понимать как угодно. Однако более проходу не мешал и даже отступил в сторону. Нарышкин только головой покачал такой невоспитанности полиции: ни с того ни с сего хватать человека и допрашивать о всяких пустяках. Он старательно обошел Ванзарова, поднялся на крылечко и подергал звонок. В доме было тихо. Нарышкин дернул еще раз и прислушался.

– Спит, что ли… – пробормотал он, прислонив ухо к двери.

– Воспользуйтесь своим ключом, – посоветовали ему.

– Иван Федорович не дает свой ключ…

– Позвольте…

Нарышкина отстранили откровенно грубо. Ванзаров взялся за дверную ручку, примериваясь для сильного рывка. Но дверь чуть приоткрылась сама.

– Это что значит? – спросил Нарышкин. – Иван Федорович не любит дверь открытой держать…

Ванзаров заглядывал в образовавшуюся щель.

– Воров боится?

– Просто не любит…

– И как ему вчера удалось дверь закрыть?

– Он это делает механически. В любом… В любом состоянии. Позвольте пройти.

Нарышкину велели оставаться на месте. Чуть приоткрыв створку, Ванзаров протиснулся внутрь. Вернулся он чрезвычайно быстро.

– Аполлон Григорьевич, по-моему, вам есть чем заняться, – сказал он.

Лебедев подхватил чемоданчик, поджидавший верным псом, и вошел в дом.

– Вам туда покуда нельзя. – Ванзаров подхватил Нарышкина под руку, тот слабо сопротивлялся. – Оставайтесь на месте. Не вздумайте уронить посылку…

17

Лариса Алексеевна мучилась вопросами, но боялась даже звук издать. Она тихонько посматривала на дочь, надеясь угадать по каким-то внешним признакам те перемены, что так явно произошли в ее характере. С Ольгой происходило что-то, чего ее мать не могла понять. Даже черты лица ее, казалось, стали другими. В них пропала резкость, угловатость, появилась незнакомая мягкость и спокойствие. Перемены начались с раннего утра. Встав, как обычно, барышня Нольде распахнула окно, глубоко и с видимым удовольствием вдохнула еще прохладный воздух и вдруг запела. Она пела тихонько, еле слышно романс на стихи Анненского, пела чисто и беззаботно, как поет человек, у которого легко на сердце. Лариса Алексеевна не могла припомнить, чтобы дочь пела не то что с утра, но даже в редкие минуты, когда бывала в хорошем настроении. Это было столь необычно, что мать не сразу разобрала пение, решив, что Ольга плачет. И уже примеряясь, как бы вернее ее утешить, вдруг поняла, что это вовсе не плач, а стихи о любви. Лариса Алексеевна стала слушать, боясь шевельнуться, так это было дивно и необычно. В доме уже давно не пели светлых романсов, да и вообще радость к ним не заглядывала. Раздражительная дочь, которая вымещала на матери усталость и обиды, стала милой и нежной. Боясь поверить в такое чудо, Лариса Алексеевна не посмела спрашивать, где она была вчера, почему так поздно вернулась и что стало причиной столь счастливой перемены. Ее мучило любопытство, и женское, и материнское, но так это было хорошо, что Ларисе Алексеевне захотелось продлить эту волшебную минуту, не спугнуть ее неуместным словом. Она смолчала и занялась утренним чаем.

Чудеса на этом не закончились. Нольде подошла к матери, обняла ее за плечи, прижалась щекой и даже поцеловала в макушку. Лариса Алексеевна еле удержала чайник в дрогнувшей руке. Она и забыла, что такое ласка дочери. Было это так чудесно, что она готова была стоять так хоть до вечера. Нольде не стала затягивать удовольствие, с улыбкой подмигнула матери и принялась за бутерброды, с аппетитом прихлебывая чай и нахваливая вкус. Такого счастливого завтрака Лариса Алексеевна тоже не могла припомнить. Обычно дочь садилась за стол мрачная и рассерженная, делала глоток-другой, вставала и уходила в гимназию, не притронувшись ни к чему и не сказав даже «спасибо». Каждое утро мать готовила еду, чтобы у Оленьки были силы на трудный день учительницы, но все это пропадало втуне. Какое же это забытое счастье – видеть, как дочь ест и накладывает на тарелку еще порцию.

– Что вы, маменька, на меня так смотрите, – сказала Нольде, принявшись за другой кусок хлеба с маслом и сыром.

– Какая ты у меня красавица, не могу наглядеться, – ответила Лариса Алексеевна.

– Только сейчас заметили?

– Я всегда это знала, только жизнь наша…

– Полноте, маман, не вспоминайте ту жизнь, ее больше нет. С нею покончено.

Лариса Алексеевна устрашилась такого ответа, но ей так не хотелось, чтобы паутинка счастья порвалась прямо сейчас, а в голосе дочери уже послышались неприятные нотки, что она заставила себя промолчать.

– Вот и хорошо, все и уладится, – сказал она, виновато улыбнувшись. – Ты у меня умница.

– Поражаюсь я вашей наивности, маменька, – сказала Нольде уже с прежним холодным спокойствием. – Неужели вы думаете, что в жизни что-то может случиться само или упасть прямо в руки? Ничто не улаживается, маменька, если к этому не приложить усилий и воли. Ясно вам?

– Что ж, конечно, раз так, – заторопилась Лариса Алексеевна, изо всех сил стараясь не раздражить дочь, а только протянуть еще хоть на капельку эти счастливые минуты. – Поступай как знаешь, я тебе во всем доверяю…

Нольде посмотрела на мать, которая суетилась у стола, так и не присев, и только улыбалась дочери наивно и жалостливо. Как же она все-таки глупа и никчемна, эта женщина. Упустила свое счастье, не смогла разумно управлять мужем, и вот во что превратилась. Развалина, руины женщины, никому не нужные, только и умеет, что слезы лить да вздыхать. Как глупо и мерзко, что это и есть ее мать.

– А знаете, маман, почему я так пела? – спросила Нольде.

– Почему бы не петь, утро вон какое солнечное… Налить еще чайку?

Нольде резко отодвинула чашку.

– В переулок наш грязный солнце не заглядывает, его стена склада загораживает. Как раз напротив нашего окна. Чему же тут радоваться?

Лариса Алексеевна поняла, что мгновения радости, ей отпущенные, истекли, начинается все, как обычно. Что ж, с нее и того было довольно.

– Ну, это уж как придется, – пролепетала она и сама устыдилась, такой слабой, глупой, старой и никчемной показалась она самой себе.

– Так я скажу вам, почему пела, – Нольде встала из-за стола, прошлась, выгибая спину, будто она затекла. – Я прощалась с этим грязным переулком, с этим мерзким складом, с домом этим прощалась и со всей старой жизнью. Хотите, и вам спою? Хотя нет, вас я напоследок оставлю, вам мне еще много чего надо сказать…

Чтобы не смотреть на дочь, Лариса Алексеевна занялась вазочками и тарелками на столе.

– Уезжаешь, что ли?.. – спросила она как ни в чем не бывало.

– О, да вы держитесь молодцом! Сил-то хватит со мной в игры играть? Ох, и не пытайтесь, не беритесь, не по силам вам такие игры, старая вы клуша!

– Да что же, Оленька, я ведь так только…

– Не смейте мне на жалость давить! – закричала Нольде. – Жалость мне незнакома. Жалость из меня до конца выжали. Нет у меня ни к кому жалости. Хотите знать, так я очень злая. Такая злая стала, что вам в лицо плюнуть могу и потом засмеюсь. А хотите, плюну прямо сейчас? И стыдно не будет…

– Это уж тебе решать, как тебе поступать…

– О, какая вы мерзкая… Вас даже раздавить противно, вот до какого отвращения вы меня довели. Никакой любви к вам не осталось. Только презрение и стыд, что я родилась от вас. Да вам все равно этого не понять…

– Завернуть тебе бутербродиков в гимназию? – проговорила Лариса Алексеевна, глотая тугой комок, что встал в горле и не давал вздохнуть аж до удушья.

Нольде отчаянно и громко расхохоталась.

– Нет, ну что за люди! Их об стенку размазываешь, а они только и рады тому… Никакой гордости. Какое счастье, что я не такая. Как же вовремя я увидела вас и поняла, что не хочу ни в чем быть похожей на вас. Как же правильно, что я сама себя сделала… Не хотела говорить, но раз уж так, раз уж такое у нас солнечное утро, так я скажу. Такое скажу, что как бы вам замертво не упасть. А если и упадете, так я только посмеюсь. Ну так как, хотите знать?

– Твоя воля, доченька, – ответила Лариса Алексеевна, уже плохо понимая, что ей говорят.

– Так вот знайте: я взяла и решила проблему, что для вас была неразрешима. Есть у меня теперь приданое, сколько нужно есть! Со всем прежним будет покончено, новое начинается и счастливое. Конец моим мучениям. И я сама этого добилась. От вас помощи не просила! Вот как! Только наперед хочу сказать: не ждите от меня жалости. Уеду и знать вас забуду. Хоть околей тут совсем. Как вам правда? Пришлась ли по вкусу?..

– Главное, чтобы ты была счастлива, Оленька…

– Как же вы гадки со своей ласковой беспомощностью! – вскричала барышня Нольде. Она пнула стул, который рухнул с хрустом подломленной ножки. – Последнее, что от вас нужно, больше ничего не попрошу, чтобы под вечер вы отсюда убрались. И до полуночи не являлись. И носа чтобы сюда не совали. Ясно вам?

Лариса Алексеевна покорно кивнула.

– Где будете, меня не касается, хоть в парке гуляйте, – продолжала Нольде. – Только чтобы и духу вашего поблизости не было. Часов в пять собирайтесь и куда глаза глядят отправляйтесь. Хорошо ли поняли? А то ведь глупостью природа вас не обделила… Вот и хорошо… И вот еще что: шкатулку, что здесь стояла, не ищите. Пока она мне надобна. Потом верну ваше сокровище… Ну, довольно с вас. Благодарю за завтрак и солнечное утро, маман.

Барышня накинула серую шаль, нацепила шляпку-пирожок и хлопнула дверью так, что петли жалобно взвыли.

Ларисе Алексеевне хотелось завыть вместе с ними. Вся ее маленькая, нелепая, суетливая жизнь, за которую она цеплялась и держалась изо всех сил, рассыпалась в прах. От нее не осталось даже руин. Она разгладила складку на скатерти, подвигала чайное блюдце, смахнула крошку, все это было так привычно и просто. Только теперь в этом не было никакого смыла. Как и в ней самой. Лариса Алексеевна старалась вспомнить: есть ли у нее в кладовой средство от крыс, каким, она слышала, можно быстро и легко отравиться. Утопиться она не решалась. Она боялась воды и не хотела намочить платье.

18

Лебедев считал, что талант криминалиста коренится в терпении. Нужно старание, чтобы на месте совершенного преступления не упустить важнейшую улику. Чаще всего самая важная улика оказывалась и самой незначительной. Чтобы ее найти, требовалось не только время, но и усердие. Господа из полиции чаще всего торопят, им скорее хочется закончить с протоколом и отправиться в участок, а не ждать, когда эксперт закончит свою возню. Когда Аполлон Григорьевич соизволял приехать на вызов самолично, для пристава и чиновников это было счастьем. Однако все знали, что про обед и урочное возвращение со службы можно забыть: Лебедев закончит и подпишет протокол только после того, как изучит каждую пылинку. Зато уж так изучит, что прямо иди и бери преступника тепленьким. Об этой привычке великого криминалиста знал последний письмоводитель в Департаменте полиции. Долгое вынюхивание стало его фирменным знаком.

Но не прошло и двух минут, как Лебедев показался на пороге дома. Ни слова не говоря, он раскурил сигарку и выпустил облако дыма. Вид его был совершенно безмятежен, при этом он упорно смотрел в сторону. Такая манера вызывала не столько беспокойство, сколько недоумение. Подойдя, Ванзаров лишь спросил, что это значит. Аполлон Григорьевич хранил невозмутимость и сделал неопределенное движение головой, словно отгонял комара.

– Мои услуги не требуются, – сказал он.

Приближался шорох, будто что-то большое рушило на своем пути все что ни попадя. Лебедев посторонился. Из-за его спины показалась величественная фигура. Распахнутый халат свисал с нее тряпкой. Господин Федоров имел лицо столь помятое, будто из него хотели сделать тесто. На щеке отпечаталось красное пятно, волосы приобрели самый хаотический вид, а подпухшие глаза смотрели узкими щелочками. Великий ученый издал громоподобный рык, исторгнув сивушный дух такой крепости, какую вынесет не всякий извозчик. Слепо озираясь, он припал к дверному косяку, борясь с некоторой слабостью в ногах. Желудок его произвел симфонический аккорд, который был слышен, наверное, на Гатчинской дороге.

– Что… такое… господа… – кое-как выдавил Федоров, изобразив мучения пересохшего рта.

Ванзаров хранил гробовое молчание и только разглядывал массивное тело с некоторым упрямством, будто надеялся заметить в нем подмену или следы чего-то, чего не могло быть.

– Так вы нас сами пригласили, Иван Федорович, – сказал Лебедев, погружаясь в спасительный дым сигарки. – Мы с ассистентом ждем не дождемся увидеть ваш эксперимент.

Федоров скорчился от глубочайшего отвращения к науке и общих мучений организма.

– Какой… еще… эксм… эспр… экс… мент?

– Это как раз и есть загадка, ради которой мы здесь! – Лебедев аж засиял от удовольствия. – Ассистент мой так хочет узнать, в чем дело, что всю ночь буквально глаз не сомкнул. Не так ли, Ванзаров?

– Нет… не надо… ничего не надо… – еле промямлил Федоров. – Сережа, сбегай в лавку за рассолом… Тяжко мне…

– Иван Федорович, давайте я вам чаю заварю, – ответил Нарышкин, приближаясь, но на него замахали отчаянно, отгоняя и требуя убираться с глаз долой и не возвращаться без спасительного эликсира.

Хорошо изучив характер патрона, Нарышкин не стал настаивать и усугублять скандал при чужих людях. И покорно отправился к Гатчинской дороге. Плечи его были глубоко опущены, спина горбилась, и казался он глубоким стариком, уставшим, надорванным и безразличным к жизни.

Аполлон Григорьевич не поленился предложить лучшее из лекарств, как он выразился, из тех, что можно найти в мире и его желтом чемоданчике. А именно: содержимое походной фляжки. Федоров только поморщился.

– Ничего не надо, господа… – проговорил он и тяжко икнул. – Ничего не хочу, все это глупость одна и… Устал я. Все надоело…

– Вот еще, что за хандра! – воскликнул Лебедев. – Вечер удался блестяще, сказали потрясающую речь, даже ассистент мой, Ванзаров, и тот прослезился. Ученики вас любят и учтут ваши достижения.

– Да уж, ученики… – Федоров брезгливо скривил губы. – Достижения… Чушь… Прах… Пепел… Ничего теперь не надо… Бестолковый старый дурак… Одно осталось…

– С кем не бывает, коллега! – не унимался Лебедев. – Хмурое утро после веселого вечера не повод впадать в уныние.

– Отстаньте вы со своими нравоучениями… И табак у вас жуткий, как такую вонь терпеть можно…

Лебедев послушно выкинул сигарку во двор.

– Как прикажете, коллега! Вижу, что сейчас вам нужен покой, а не эксперименты. Назначайте сегодня любое время, мы с ассистентом явимся по первому зову.

Федоров разглядывал крылечко и тяжко дышал.

– Вот что скажу я вам, господин Лебедев, идите-ка отсюда подобру-поздорову, – проговорил он. – Видеть вас не хочу… Чтоб ноги вашей в моем доме не было… Ишь, приехал, штучка столичная, еще ассистента притащил… Так прямо весь и сияет. А если копнуть, так ничего и нет. На самом деле – прыщик и пустота. Не хочу вас больше знать… Проваливайте… Ненавижу от всей души… Тоже мне, гений выискался… Никакого толку от таких гениев, только воздух коптят и жалованье проедают… Вон отсюда, прохвост…

Аполлон Григорьевич выслушал поток оскорблений на удивление стойко. Он ничего не ответил, вежливо поклонился, отодвинул чемоданчик в сторону и начал аккуратно вытаскивать заколку из галстука. Намерения его не оставляли сомнений. Потребовалась сила, чтобы сначала оторвать его от крыльца, а после увести к дороге. Лебедев упирался и делал попытки вывернуться, но с каждым разом сопротивление его слабело, и он рвался скорее для вида, чтобы не осталось малейших сомнений, как он взбешен.

Удалившись на безопасное расстояние, когда дом-с-трубой скрылся за деревьями, Ванзаров оставил захват, каким сдерживал великого криминалиста, и пошел чрезвычайно быстро, как будто и сам хотел поскорее забыть о происшедшем. Лебедев бурно возмущался, посылая на голову Федорова все ругательства, какие накопились у него за время службы в полиции. Он бурлил и негодовал, обещая, что этого так не оставит и «этот тип» еще пожалеет, что позволил себе подобное. Вот только протрезвеет и сразу пожалеет, прибежит на поклон, но Лебедев будет непреклонен.

Когда же запас проклятий был исчерпан, Лебедев заметил, что всю дорогу говорит только он. Ванзаров не проронил ни слова, ни на что не обращал внимания, поджал губы, и только усы его топорщились иглами. Приглядевшись, Аполлон Григорьевич понял, что друг его взбешен. И не просто взбешен, а пребывает в той степени холодной ярости, когда можно наделать много глупостей. Такого Ванзарова ему видеть еще не приходилось. Сразу забыв о своих обидах, Лебедев все внимание отдал ему и даже пробовал взять за локоть, но его вырвали с остервенением. Тогда Лебедев счел за лучшее оставаться рядом и спасти невинных, буде кто попадет под горячую руку.

Быстрый шаг, каким они пересекли половину Царского Села, оказался к тому же целебным. Ванзаров обмяк и согласился позавтракать в трактире. Как раз подвернулось заведение на Фридентальском шоссе, с виду простое, а внутри чистое. Они сели за дальний столик, Ванзарову было все равно, что есть, Лебедев заказал на свой вкус. Пока половые не принесли самовар, дымящиеся тарелки с гурьевской кашей, мясную закуску, тарелку свежего хлеба и соления, откланялись и исчезли, Ванзаров молчал. Такое душевное состояние друга начало беспокоить. Лебедев потребовал за столом забыть все обиды, тем более что взять с пьяного дурака? Лично он уже все забыл. Что и другим советует, а после хорошего завтрака все проблемы покажутся не такими уж страшными.

Ванзаров не притронулся к каше, от которой исходил изумительный аромат изюма с курагой, а взгляд его уперся в точку на скатерти между самоваром и закусками.

– Я ошибся, – тихо сказал он.

– Какая, однако, ерунда! – заявил Лебедев, дирижируя ложкой. – Да с кем не бывает. Я, когда вошел в гостиную, тоже решил, что Федоров мертв. Надо же было так спать: голова на полу вывернута, словно ему шею сломали, ноги на диван закинул, руки перекошены, и дыхания незаметно. Настоящий труп. Хоть и живой. Жаль, что я его вскрывать не начал, вот визгу бы было! Да и что вы хотите: старый пьяница. К тому же ваши глаза после дневного света не привыкли к сумраку.

– Я ошибся, – повторил Ванзаров. – Ошибся во всем. Провалился с треском. Будет мне уроком. Благодарен, что гордыню мою поставили на место. Нельзя увлекаться выводами из мелких фактов.

Лебедев между тем поглощал кашу и не отказывал себе в закусках.

– Да что вас так расстроило? – спросил он с набитым ртом.

– Нарышкин сказал, что приехал ранним поездом. Но за такое время ему не успеть пешком с вокзала, я проверил. Ботинки его в мокрой грязи. Значит, ходил не по улицам, а по сырой траве. На посылке, которую он якобы получил от какого-то профессора, следы пыли. Взял из кладовки, что первое попало под руку. Вывод: в Петербург он не ездил. Если проверить по адресу, все сомнения отпадут.

– Но ведь он же при нас сел на поезд?

– С перрона мы ушли раньше отправления. Он вышел. Поезд отправился без него.

– А для чего это ему было надо?

– У меня было логичное объяснение: он следил за нами. И хотел убедиться, что мы уехали. Когда же мы не сели на поезд, он последовал за нами.

– Почему вы так думаете?

Ванзаров поковырял кашу, испустившую прощальный дымок, и положил ложку.

– Это он приходил ночью. Я узнал его фигуру, когда он шел к дому.

Аполлон Григорьевич облизал ложку, каша была недурна, и пододвинул закуски.

– Зачем какому-то задрипанному ассистенту игры в филеры?

– В этом-то и заключается моя вторая ошибка, самая большая, – ответил Ванзаров. – Я был уверен, что готовится убийство Федорова. Зачем убивать человека, который и так покончит с собой, надо только подождать. Судя по его лицу, ждать недолго.

– Ну, извините, что не доставил вам удовольствия расследовать интересное дело… Сейчас доедим и вернемся в столицу. Может, там уже что-то произошло.

– Нет, не вернемся. Я, во всяком случае, остаюсь.

Вилка с куском буженины не дотянула до рта и вернулась в тарелку. Лебедев был несколько озадачен.

– В чем причина такого странного решения?

– Главная причина: Федоров отказался показать эксперимент.

– Хотите его насильно заставить? Так мой вам совет: не тратьте время. После всего случившегося я несколько по-иному смотрю на бывшего коллегу. Скорее всего, он обычный враль и бездарь.

– Вот это и есть самое непонятное, – сказал Ванзаров. – Никак не стыкуются логические звенья. Здесь что-то есть неочевидное и тем более опасное.

Он принялся есть, не чувствуя вкуса и глотая ложку за ложкой. Логические звенья бились друг о друга, аж искры летели. Во всяком случае, Лебедеву так показалось. Когда Ванзаров впадал в легкое оцепенение, сродни сну наяву, он любил за ним подглядывать. Глаза его совершенно неподвижно смотрели куда-то далеко, а кончики усов чуть шевелились, точно стрелки прибора, показывающего давление в котле. Хоть картину пиши: работа мысли во всей красе.

Ванзаров очнулся так же внезапно. Он вдруг спросил о письме Федорова, сохранилось ли оно. Лебедев проверил карманы и обнаружил мятый конверт, который хотел тут же растоптать на полу трактира. Ванзаров упросил этого не делать. Напротив: изучить тщательно, особенно обратную сторону. На клей пристала крохотная блестка, ему хотелось узнать, что это такое. Лебедев вынужден был признать: блестка была, и он сразу не обратил на нее должного внимания. Ради такого эксперимента возвращаться в Петербург ему было лень. О чем он немедленно заявил, но обещал справиться с тем, что мог предоставить Царскосельский участок. Есть же у них хоть какая-то медицинская часть, а в ней микроскоп.

Аполлона Григорьевича подстегивал не столько научный интерес, сколько ему отчаянно не хотелось уезжать. Зная Ванзарова, он предчувствовал, что самое интересное только начинается. И что же – все случится без него? Такого Лебедев допустить не мог. Он не стал задерживать друга, который, толком так и не поев, уже собрался куда-то, причем не стал уточнять, куда именно. Они условились встретиться в участке.

А там видно будет.