Текст книги "Кот Шрёдингера"

Автор книги: Антон Ботев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Я сидел у стойки и накачивался пивом. Мою голову разрывали две мысли: о конце света, положительно обещанном мне де Селби, и об Ильме. Зачем только Евграф Николаевич напомнил мне о ней! Я никак теперь не мог выгнать ее из головы. Впрочем, это городок маленький, возможно, оно и к лучшему, и я все равно встретился бы с ней, рано или поздно. Так всегда бывает: ищешь кого-то одного, например, Эйнштейна, а находишь кого-то другого, например, Ильму. Как поется в песне: кто-то теряет, кто-то теряет, кто-то теряет… А кто-то… находит! Или, например, как Ломоносов сказал в письме к Эйлеру: Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это у чего-то другого отнимается. Так, сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю от бодрствования и т. д. Конец прямой речи Ломоносова. Народ прибывал, и вскоре мест в баре уже не было, и все больше людей выходило на пространство перед маленькой сценой и танцевало там под мелодии и ритмы российской эстрады. Вдруг, как во сне, я снова увидел Ильму: вместе с южным человеком, который встречал ее на вокзале, она сидела за столиком у окна, дыша, вероятно, духами и туманами. Я хотел медленно пройти к ней меж пьяными и позвать на медленный танец, но опять не смог заставить себя это сделать. Одна мысль сменяла другую, ее сменяла третья, четвертая, пятая и шестая. Первая мысль была, что она не одна, мне ничего не светит; вторая, что культурные люди все-таки не будут возражать, если их даму позовут на тур вальса, чего такого, подумаешь, медленный танец; третья, что южные люди, похожие на дагестанцев, редко бывают культурны; четвертая, что сегодня мне все позволено, как человеку, так сказать, новому; пятая, что я слишком пьян, не опозориться бы; шестая, что больше половины этого танца я уже потерял, нужно выпить еще и пригласить ее на следующий. Следующим, однако, был быстрый танец и т. д. Ильма засекла мой дикий взгляд и улыбнулась мне. Я выпивал еще и т. д. Дверь открывалась и закрывалась, казалось, каждый входящий и выходящий впускал в помещение туман. Справедливо это или нет, думал я, люди входят и выходят, а туман только входит. В зале было накурено. Вдруг посреди дыма и тумана я увидал прямо перед собой лицо Ильмы. Певица на маленькой сцене как раз закончила «Привет с большого бодуна». А теперь белый танец, сказала она, дамы приглашают кавалеров. И Ильма пригласила! меня!!! Я и тогда в это не совсем поверил, и до сих не верю, что это случилось со мной. Боюсь, я мог быть не очень ловок, будучи уже нагрузившимся пивом, но все равно я и сейчас уверен, что танцую лучше всех здесь собравшихся (они танцевали по-пионерски, деревянно или гуттаперчево обнявшись, а я как полагается, отставив одну руку); надеюсь, это было заметно; я вел, и Ильма велась великолепно. Все мои догадки о совершенстве Ильмы подтвердились: где нужно, было мягко, где нужно, тонко, где нужно, тепло. Ростом она подходила мне идеально. Грудь ее была большого размера, но не стеснявшая движений, туго стянутая черной материей. Максимально большая грудь, я бы сказал, из всех тех, что не стесняют движений. На шее была довольно крупная цепочка. Меня заводят цепочки. Я благоразумно молчал, опасаясь, как бы из меня при разговоре не выплеснулись излишки пива. Они, кстати, и выплеснулись, но уже, слава богу, после танца, когда мы сказали друг другу спасибо, и я побежал в туалет – он оказался чище, чем я думал. Для такого заведения это был очень чистый туалет. Сегодня мне все позволено| – ликовал я. Что же будет завтра/ – тревожился я. Каков статус этого южного человека? И на минуту забыл об ожидавшем нас конце света – ну, или, наоборот, хотел, чтоб он случился прямо сегодня, прямо сейчас! И уже думал, не позвонить ли де Селби, и сообщить, что не собираюсь я ему искать никакого Эйнштейна, пусть открывает свой D.M.P.

После окончания вечера в соседнее здание дома культуры переместилось высшее общество Питкяранты, к коему авансом был причислен и я. Было человек пятнадцать, а ключи от дома культуры принадлежали Евграфу Николаевичу, так что никто нас побеспокоить не мог. Были: Ильма, я, Евграф Николаевич, начальник местного ЦБК, начальник местной ТЭЦ, парикмахер, он же визажист, он же мастер педикюра, начальник РОВД, а также неприметная, но очень могущественная пустоглазая личность, местный чекист. Был и этот хуй, который встречал мою Ильму, по имени Эдик, надо же, его звали так же, как и меня. Я тайный Эдик. Были остальные приживальщики. Мой Вергилий, все это время ожидающий меня у дверей, бросился ко мне, получил свой пятачок, и был прогнан Эдиком, вернее, одним его горячим кавказским взглядом. Евграф Николаевич строго, но ласково сказал мне, вы у нас человек, так сказать, новый, не знаете еще, с кем нужно воды водить, мы найдем вам иного чичероне. У вас какие-нибудь пожелания вообще есть? Вы чем тут заниматься собираетесь, извините, если нескромно? В любом случае рассчитывайте на мою всемерную поддержку. Я вообще сюда приехал изучать карельский язык, выдал я заготовленную версию. Много читал о Карелии, Ильмаринен (Ильма!), Вяйнямёйнен, хочу прочесть «Калевалу» в оригинале, то, сё. О| растрогался владелец заводов, газет, пароходов, тогда я вам найду одного старика, который прекрасно говорит по-карельски. Вам стоит также побывать в нашем краеведческом музее, он находится на улице Ленина, соседнее здание с музыкальной школой. Следует понимать, что так изысканно он говорил только в моем переводе; речь его была довольно отрывиста, пересыпана нахами и бля, и каким-то особым жаргоном, который я сначала принимал за диалект карельского. Кстати, вы говорили по телефону с каким-то де Селби, говорил он, это не Гастон де Селби? Я знавал одного Гастона де Селби, это мой хороший друг. Какой де Селби/ не знаю я никакого де Селби| – слегка удивился я, соблюдая конспирацию, надеюсь, Евграф Николаевич не заметил фальши в моем голосе, и кляня себя за болтливость, а де Селби (хотя он был и не Гастон) за несвоевременный звонок – мысленно кляня, конечно, мысленно. Закрыв двери, Евграф Николаевич открыл другие двери, бара, содержащего преимущественно водку и еще какой-то странный напиток, напоминающий абсент, но не абсент, и все дружно начали пить, преимущественно странный напиток, а не водку. Пил и я, а что пил, уже не помню. Минут через пятнадцать непрерывной выпивки, дела компанейского, как было отмечено ранее, Евграф Николаевич к моему величайшему удивлению, сказал буквально следующее: ну, теперича нам здесь, так сказать, преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед. Через минуту многие из пришедших тоже были в одном белье и радостно приговаривали: ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! Разделись, правда, не все: кое-кто ушел наверх, и Ильма с Эдиком тоже, кажется, ушли наверх, и я, кажется, тоже пошел наверх, но я не помню точно. И что было дальше, и где была Ильма, и где был я, я тоже не помню. Как будто провалился в какое-то черное небытие. Кажется, на этом месте я заснул. Думаю, на этом месте я заснул. Надеюсь, на этом месте я заснул. Во всяком случае, потом я точно заснул, потому что проснулся на следующий день в гостинице в одном белье, с раскалывающейся головой. Ведь нельзя же проснуться с раскалывающейся головой, в одном белье, в гостинице, предварительно не заснув. Не знаю, что там было – может быть, этим людям просто нравилось ходить в одном белье, охреневая от чувства собственной безнаказанности.

Первый, кого я увидел, проснувшись – был тот самый старик, Илья, с которым мы ехали в поезде. Это и был обещанный мне Евграфом Николаевичем чичероне и учитель карельского языка. Может создаться ложное впечатление, что, проснувшись, я сразу его увидел – нет, все было не так. Если говорить подробно (хотя и вкратце), то, проснувшись, я бросился к крану, а он не работал. Quelle ironie! Снаружи стеной лил дождь, а внутри воды не было. Я позвонил вниз и попросил принести воды, но администратор сказал, что это в его обязанности не входит, если я хочу, пускай спускаюсь сам и покупаю воду, ресторан у них есть внизу, есть также и ларек через дорогу, но там воды нет, только пиво. Через пять минут раздался стук в дверь; одумались, решил я, открыл, и тогда-то и увидел этого самого Илью. Если быть точным. Он был мокр, с него текло, и я немного попил, украдкой выжав его кашне и шапку, пока он ходил в туалет. Можете вообразить себе мою жажду! Оказалось, он умеет говорить по-русски, просто не очень хочет. За неимением камина я провел его к батарее центрального отопления, которая, слава богу, работала, и мы проговорили несколько часов. Он сказал мне, что обучал карельскому языку многих ученых военнопленных немцев, которых ссылали в эти края при Сталине – их было много, но ни одной фамилии он не назвал, во всяком случае, ни одной фамилии я не запомнил. Кроме того, он рассказывал сказки участникам различных этнографических экспедиций, которых тоже было снаряжено сюда немало. Карелия – одно из мест, куда еще имело смысл посылать этнографические экспедиции, не так давно еще имело смысл, за сегодняшний день не поручусь. В сорок с чем-то лет он упал со скалы, и с тех пор у него дрожали руки и голова. Пока мы говорили, он сидел, съежившись, у батареи, обсыхая, усыхал, и выглядел теперь не так уверенно в себе, как в поезде. Я предположил, что дело в алкоголе, и он, в самом деле, оживился и с удовольствием сбегал за водкой в ближайшую лавку, когда я дал ему на это денег. Он был совершенно уверен в своем таланте рассказчика и думал, что участники этнографических экспедиций изрядно нажились на нем, продавая истории, которые он им рассказывал. Водка, которой я его угостил, показалась ему достаточной платой за историю о том, как его бабушка Вера видела в лесу лешего. История эта, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, сводится к следующему (он рассказывал ее от ее лица, в женском роде).

Собирались мы однажды с дедом Николкой, мужем моим, к Янисъярви. От деревни по реке до устья реки было километров пять. Вода полная, окротела, пошла на убыль. Поспела морошка. Да и на палую воду пинегоров собирать на берегу моря. Взяли крошик и ведерко деревяное – ушатик. Ушатик поставили в крошни – это под морошку – и лодку направили легкую, небольшой анкерочик. Отправились. Я села в гребли, а дед правил. Поехали, силы большой не надо, по течению едем. Погода стояла хорошая, теплынь. Приехали мы на устье реки, ветер с моря, крик множества чаек раздается, летают, на камнях сидят и в море плавают. Будет удача, говорит дед. Это такая примета есть. Договорились, он пойдет по берегу моря на сухую воду собирать пинегоров неповоротливых. Их выбрасывает из моря на берег, из-за ветра с моря и падет вода, быстро уходит, они обсыхают. А я поднимусь по тропинке на угор и буду там брать морошку. Я одела крошни, поднялась, прошла лесок и попала на морошку. Сняла крошни, поставила на видное место, взяла набирушку – малую корзину. И беру, беру, быстро прибывает. И не заметила, как отошла от угора, далеко в бугры. А за буграми лес. А о бугры морошка крупная свисает с них, беру, не поднимая головы, высыпаю морошку в ушатик и опять беру, уже полное ведерко, осталось корзинку набрать. Вдруг что-то в кустах хрустнуло, я подняла глаза на бугор, а на бугре – сапоги. Сапоги не наши, не деревенские – с подковами. Я сжалась от страха, поднимаю глаза выше, вижу: бушлат длинный, свешивается на сапоги. Я ни жива, ни мертва, села на клочь, вижу: выше усы, борода, длинные волосы и шапка на них, хлопает глазами, язык показывает, правая пола шинели наверху и подпоясан красным кушаком (раньше была такая примета лешего). Да это же леший, – все его приметы. И еще почему-то скрипка в руке. Леший! Леший! Хочу кричать, а не могу, онемела, сама думаю: о господи, помоги мне. Стала тихонько молитву творить: уйди, нечистая сила, и перекрестилась. Вздохнула я и поднялась, а он отодвинулся. И я бежать с молитвой, бегу, бегу, повернусь, а он тут же, высокий, как столб, левая рука согнута и вложена в правую полу. Я снова бежать, повернусь и вижу, он стал далеко от меня, марево покрыло его, он приподнялся над бугром. Набежал ветер, зашумел лес, закричали птицы тревожно, загремел гром, а леший так и стоял перед глазами в сизой дымке. Я добежала до угора, спустилась по тропинке к морю. А дед Николка уже у лодки укладывает собранных пинегоров в лодку.

Николка выслушал меня внимательно, перекрестился, хотя он и не верил в бога, и пошел на гору за крошнями с морошкой. Крошни далеко были видны, а лешего уже не было. Скоро дед Николка вернулся с крошнями за спиной и успокоил меня, сказав, исчез сатана. Вода уже стала прибывать, и мы сели в лодку и поехали домой. Я рассказала в деревне всем про нечистую силу, про лешего, и все поверили: Николкина видела лешего, бродит он по округе, людей пугает. И всей деревней решили: нельзя ходить поодиночке в лес и на болото. У Николкиной было одиннадцать детей, они-то всегда помнили рассказ про лешего, и помнили завет, который дали всей деревней. В деревне сейчас никто уже не живет, но и в лес теперь как-то мало ходят в округе. Не стоит этого делать, сказал Илья, опасно.

Часам к трем дождь утих, и он ушел. Я собирался пообедать, и, совершая туалет, услышал, как хлопнула входная дверь. Причиною звука оказалась уборщица, или персональная горничная, любезно присланная, опять же, как она не преминула сообщить, Евграфом Николаевичем (я все гадал о причинах его странной расположенности ко мне). Звали ее Нина, характер у нее был легкий, грудь тяжелая. Она дважды была в Петрозаводске, чем выгодно отличалась от большинства жительниц Питкяранты ее возраста и положения. Как и Илья, она говорила по-русски (с премилым акцентом) и по-карельски. Не чинясь, она налила в тазик воды, стала отжимать тряпку и мыть пол, причем дойки ее весьма волнующе покачивались.

Я зашел в «Лас-Вегас». При свете дня он был пуст и скучен. Лениво протирал всевозможные стеклянные поверхности бармен. Экономили электричество, большой зал освещался только тусклым светом пасмурного неба через немытые окна. Кормили, впрочем, сносно. Дождь совсем прекратился; на улицах было так же пусто и скучно, как и в забегаловке. Я зашел в хозмаг и приобрел себе большие резиновые сапоги, без которых, как я понял, жить здесь было невозможно. Мои берцы годились больше для сухой погоды. За час я обошел весь город – делать тут было решительно нечего. Не ищи я Эйнштейна —

Следующие несколько дней я еще иногда выбирался в город, но основную часть времени посвятил общению с Ильей. Я взаправду выучил несколько карельских слов (к настоящему моменту все уже позабыл), но главным образом – освоился, под коим словом понимается узнавание подноготной всех сколько-нибудь значимых фигур города, выспрашивание сплетен и т. д. Про Эйнштейна спрашивать я не решался, но, судя по тому, что он ни разу Ильей упомянут не был, если он в Питкяранте и жил, то был или фигурой слишком незначительной, или, наоборот, такой значительной, что разговор о нем мог быть сочтен излишним, опасным тривиальным (как разговор о дожде) или каким-нибудь иным в том же роде. Между прочим, узнал про Эдика: это оказался владелец лесопилки, расположенной в горах Пётсёвара, муж Ильмы, на самом деле дагестанец; на лесопилке он, впрочем, бывал лишь наездами, а так там жили другие дагестанцы, в большом количестве; у Эдика с Ильмой было трое детей, два мальчика и (средняя) девочка, младшему два года, старшему пять с половиной. Это объясняло, между прочим, величину груди Ильмы, нехарактерную, вообще говоря, для ее конституции, но не объясняло как раз саму конституцию. Обычно ведь женщины после родов раздаются. То, что Ильма не обабилась, вызвало новый приступ обожания и безнадежности и т. д. Противоборствуя ему, я решил препарировать свое к ней отношение, разъять его холодным логическим анализом, посредством коего и самому охладеть к ней. Скорее всего, решил я, необычное сочетание величины груди (идеальной), ширины бедер (идеальной идеальных) и худобы остального тела, вкупе, разумеется, с идеальными чертами лица, и обуславливали для меня ее привлекательность. Что касается Эйнштейна – о нем я, ка было сказано, ничего не спрашивал, но одна штука меня поразила, и я взял ее на заметку: описание Хозяина Леса в рассказе Ильи о своей бабушке. По описанию, Хозяин Леса был одет точь-в-точь как Вова, но у Вовы не было усов и длинной седой шевелюры, а также он никогда не играл на скрипке. Указанные признаки характерны скорее для Эйнштейна, но канонический Эйнштейн одевался совершенно по-другому, и, самое главное, у него тоже никогда не было бороды, и сложно было представить, чтобы он когда-нибудь ее отпустил. Теперь, что касается Евграфа Николаевича, мэра: Илья сказал, что он видал виды и не так прост, как кажется. Смутно упоминались его враги в районе Алалампи. Все мои дальнейшие расспросы ничего не дали, так же, как расспросы о чекисте, главном менте, управителе ТЭЦ и т. д. Разве что про парикмахера Илья нехотя сообщил, что человек этот предается содомскому греху, но с кем – тоже не сказал.

Когда стало суше, я стал выбираться за город и гулять вдоль берега Ладожского озера. Still no news of Einstein. Евграф Николаевич, Ильма, Эдик, главный полицейский мент и т. д. все как будто меня забыли. Единственный, с кем я встречался время от времени из питкярантской элиты, был управляющий ТЭЦ – он ходил на службу мимо моей гостиницы – но тот при каждой встрече прятал глаза, буркал что-то невразумительное и чуть не бегом пускался по улице Гоголя. С Ниной моей (уборщицей) мы сдружились, при мытье пола она без всякого стеснения подтыкала при мне юбки, я угощал ее водкой, она приносила хрустящие огурчики собственного посола и т. д. Она вообще была очень общительна, порой не знал, куда от ее общительности и деваться: она рассказывала о своих родственниках, о погоде на улице, о ценах в Петрозаводске и моде в Париже, – словом, как ментальный акын, обо всем, что даже не видела сама, а думала, воображала и вспоминала. Когда я видел, как она мыла пол, ее большие груди раскачиваются в такт движениям ляжек, которые, в свою очередь, раскачиваются с довольно большой амплитудой от того, что, во время мытья пола она, наклонившись, совершает похабные движения тазом, мой член самопроизвольно поднимался. То есть поднимался бы, дай я себе волю и пофантазируй немного о том, как вонзаю в нее свой нефритовый и т. д. – эта мысль способна была меня возбудить, но, повторяю, воли себе я не давал. Нина, казалось, это замечала (мое недовозбуждение), и вела себя провокативно, но я на провокации не поддавался (если они были) и много времени проводил на улице. Как-то я вышел в ларек купить сигарет, продавщица стала расспрашивать меня, кто я, что я, надолго ли я у них, издалека ли я, почему я еще не познакомился с хорошей девушкой (она может присоветовать парочку) и т. д. Я все ей рассказал, естественно, в определенных границах; после этого местные начали узнавать меня на улице и приветливо здороваться. Приходили смотреть на меня и из соседних деревень. Они очень мило и ненавязчиво пытались понять, сколько у меня денег, и сколько из них я готов потратить в пользу жителей города Питкяранты и окрестностей. Я почти никогда не оставался в одиночестве. Так, например, пройдя однажды с Ильей почти до берега озера, я спустился к воде, а Илья отправился по своим делам. Вместо него подошли два мальчика, которые до того незаметно следовали за нами в отдалении. Они пошли за мной по пятам, и, когда дошел до воды (избегать их дальше стало уже невозможно), остановился и оглянулся, им ничего не оставалось, как заговорить со мной, и они робко спросили, с трудом подбирая русские слова, простите, вы Блади? и вы правда платите за гостиницу десять рублей в день? Больше, сказал я. Двенадцать? Больше, сказал я. Пятнадцать? Еще больше, сказал я. Тогда они развернулись и ушли без дальнейших вопросов, или в презрении от моей чудовищной лжи, или в ужасе от моего чудовищного богатства. Когда они удалились, я встретил человека, который двадцать лет работал в Санкт-Петербурге, потерял там свое здоровье и приехал на родину помирать. Он почти забыл русский, так, что я не мог понять его; он тяжело дышал, подволакивал ноги, от него воняло потом и близкой смертью. Пройдя со мной двадцать метров, он остановился, не в силах идти далее, и жестами попросил у меня мелочи. Я жестами же показал, что мелочи у меня нет, достал из кармана большое красное красивое яблоко, вытер его о штаны и дал старику. Старик жестами показал, что у него нет зубов. Я протянул руку за яблоком, но старик сунул его в карман и заплакал. За стариком шли две симпатичные девушки. Мы стали улыбаться друг другу, они тоже едва говорили по-русски, но попытались рассказать мне, что стоит посмотреть в окрестностях. Они возвращались с вокзала, где пытались продать какие-то национальные головные уборы проезжающим в Мурманск туристам. Чтоб понравиться мне, они спели несколько народных карельских песен и показали мне свои уборы, надеясь их продать. Я показал им пустой кошелек, они не обломались, еще немного мне поулыбались, а потом свернули в свою деревню. Погода была отличная. Какой контраст не то что с профессиональными попрошайками, а даже с обычными нищими в средней полосе России! Мимо них пробегаешь, как бы стыдясь своего богатства, они смотрят на тебя так, будто ты им должен. Карелы же принимают поражение достойно, и от этого очень легко их противникам (люди, не идентично состоятельные, всегда противники, кто бы что ни говорил), и можно с чистой совестью не подавать. Может быть, они от голода погибать будут, а все равно можно им не подавать, и на душе будет легко и приятно.

В целом я облазил все окрестности, но Эйнштейн не находился. Мне нужно было расширять площадь своей скаутской территории. Иной раз я проверял почту: де Селби на связь не выходил.

Как-то утром ко мне зашел Евграф Николаевич и сказал, что-то вы совсем нас, так сказать, забыли, любезный Блади| Что ж вы не заходите в «Лас-Вегас»/ Я отвечал, что в «Лас-Вегас» захожу регулярно, и даже завтракаю там, но вообще обычно я единственный посетитель в вашем ресторане, одному там скучно и пусто, и экономят свет. Евграф Николаич был рассеян, он, конечно, все это про меня знал. Он думал о своем. И вообще, добавил я, не поехать ли мне куда-то в более глухую глушь, где, понимаете, настоящая Карелия, где не слышно русского языка, а то тут я не могу целиком сосредоточиться на «Калевале». Зачем вы так с нами, проникновенно посмотрел на меня Евграф Николаич, зачем? Могу поклясться, что в глазах у него стояли слезы. Вы вот что, голубчик, вы попробуйте еще с Ильей Парамоновичем? Вы посмотрите, может, все-таки получится. И заходите все-таки в «Лас-Вегас», да не утром, а ближе к ночи, когда огни, когда весело! И праздник жизни. Надо нам все-таки поближе сойтись, все-таки, понимаете, вы человек новый, так сказать, столичный… Я уверился в том, что он забыл, что до Питера я был в М***, мне стало легче на душе, я несколько расслабился. Да, вспомнил вдруг Евграф Николаевич, я как раз хотел вам сказать, зайти, позвать… У нас тут будет вечеринка, на природе, пикник, так сказать, поедемте на рыбалку? Будут все наши. И, видя мою нерешительность, добавил: Ильма с Эдиком тоже будут. Ну вы звоните, короче, мы выезжаем послезавтра, до завтрашнего вечера лучше сказать, ну, вы понимаете, там, повару распоряжения оставить, то, се…

Я обещался позвонить, и, когда мэр ушел, стал думать. Я пытался себе пояснить загадочное поведение мэра. Отчего он был так любезен вначале? Куда делась вся его любезность после того, как мы расстались почти неделю назад? Может быть, его нелюбезность связана с тем, что я не стал искать расположения местного общества, устраивать ответный прием и т. д.? Бог знает, каковы светские обычаи здесь, на краю мира; скорее всего, я что-то нарушил. Можно ли рассчитывать на осознание местными того факта, что их причудливую связь русского, финского, карельского, лагерного, кавказского, старообрядческого и делового этикетов столичному жителю не постичь, покуда он не прожил здесь достаточного времени! К тому же такому бегущему света жителю, как мне! Но что заставило его снова налаживать со мной сношения? Принял ли он какое-то решение относительно меня? Понял ли о моих чувствах к Ильме? ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ ОНИ ВО МНЕ ИЛИ НЕТ??? вот главный вопрос. Вероятно, и для меня решение ехать или не ехать на рыбалку будет судьбоносным. Они явно чего-то от меня ждут. Они должны быть как-то связаны с букмекерами, вот что я подумал. В своих страданиях по Ильме я совсем забыл о деле, а ведь если где и можно разузнать об Эйнштейне, то где как не у местного начальства, в руках которого вся жизнь этого города?! И в таком случае все мои колебания следует отбросить и на рыбалку поехать. Соображение против будет такое: я увижу Ильму, уже известно, что она будет с Эдиком, я буду страдать и мучиться и т. д. Но и в этом можно увидеть плюс: страдания облагораживают, большие чувства придают энергии и вдохновения, любовь очищает и исцеляет, так, что можно уже никогда и не мыться. Небольшая доза страданий излечит меня на несколько лет от рака, которого я ужасно боюсь, самое главное – действовать! действовать!! действовать!!! Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и сожалеть, я чуть не забыл, а ведь это был мой девиз в студенческие годы. Ильма возвращала меня в молодость, конечно, раньше у меня не было бы и тени сомнения – ехать-не-ехать. Голосую – ехать. Я взял трубку и позвонил Евграфу Николаевичу, но никто не отвечал. Ах да, конечно, он, наверняка, сейчас в «Лас-Вегасе»| Я сразу отправился туда, чтобы дать свое согласие.

В «Лас-Вегасе» опять было весело, и опять все за счет заведения, и опять я сидел и напивался, и для начала сосредоточился на вопросе о том, как выкинуть из головы Ильму. Может быть, сосредоточиться на Эйнштейне? Как и в прошлый раз, Ильма была здесь, но во время белого танца кружилась с Эдиком, и я заметил, как Эдик трогает ее там, предпочту не конкретизировать, и видно было, ей это нравится, и она опять в каких-то высоких сапогах и с цепью на шее, и такое у нее лицо, и мне опять тяжело на нее смотреть, но и оторваться я не могу, и весь этот комплекс переживаний, и т. д. и т. д. В дом культуры на сей раз не пошли, я не пошел, вероятно, сделал что-то не так, допустил какую-то оплошность, мэр извинялся, но закрыл передо мной дверь, а Ильма была внутри!!! Впрочем, возможно, мне все это привиделось спьяну и т. д. Неизвестность больше всего распаляет любопытство, а вместе с ней разгорается и любовь, в моем случае, во всяком случае (во всяком случае, в моем случае), и т. д. Читатель легко может представить себе мои чувства и т. д.

Сам не свой я вернулся в гостиницу, открыл дверь и увидел жирные ляжки Нины, уборщицы, которая мыла у меня пол. Ответ на вопрос, как выкинуть Ильму из головы, пришел сам собой. Под халатом Нина была без лифчика и без трусиков. Ильма из головы так и не выкинулась, зато туда попала еще и Нина, осталась ночевать и была у меня весь следующий день. Весь тот день и всю следующую ночь, я раз за разом пытался и пытался выкинуть Ильму. Да, пожалуй, нельзя сказать, что я не старался.

Успокоившись, продолжаю. Описывать поездку нашу на озеро смысла нет: она неинтересна, да и скоротечна, домчали мы очень быстро, потому что близко: вся природа тут почти не тронута, а почти вся местность занесена в Перечень труднодоступных и отдаленных местностей в Республике Карелия. Ехали все вместе на одном автобусе; с отверстиями в стеклах и корпусе, как будто пулевыми, обеспечивающими прекрасную вентиляцию. Как ни быстро мы доехали, какой бы прекрасной вентиляцией нас ни продувало, укачало меня еще быстрее, потому что дороги в Карелии ужасные, хуже их только дороги Вологодской и Кировской областей. О! дороги Кировской области! Только при двух губернаторах/наместниках/секретарях обкома их строили и ремонтировали, и народ до сих пор с благодарностью помнит их имена, точнее, фамилии, и говорит на каждом перекрестке: Бакатин и Белых. Белых даже один раз закатал в асфальт железнодорожный переезд, чтоб мягче было ехать прибывшему с визитом правителю, которых (прибывавших) за всю историю Кировской/Вятской области/губернии тоже было всего двое, и вот при Белых сложилась такая уникальная ситуация, когда одновременно был в столице «дорожный» управитель и его начальник, правитель страны. Обычно-то не было ни того, ни другого.

Прибыв, все мгновенно напились, успев лишь поставить донки, или закидушки. Эти донки суть чистые снасти, без удилищ, на них наживляют корм и оставляют лежать всю ночь на дне (оттого и название), а утром их поднимают и собирают с морских пастбищ тучный урожай рыб. Ночью дергать за леску или каким-нибудь иным образом тревожить снасти крайне не рекомендуется, чтобы не спугнуть гигантских рыб с медвежьими головами, которые единственно и ловятся на такую закидушку (с другой стороны, только закидушкой и можно поймать подобную рыбу). Совпадение счастливое, но сбыточное только в случае строжайшего воздержания от трогания снастей – условия в случае попойки примерно такого же выполнимого, как не думать о белой обезьяне. Поэтому никогда никому и не удавалось выловить гигантской рыбы с медвежьей головой. С другой стороны, возможно, это и к лучшему – если кто-нибудь выловит такую рыбу, кто знает, что может взбрести ей в голову; возможно, она небезопасна. В данном случае, говоря «все» (в предложении: все мгновенно напились и т. д.), я не имею в виду Ильму с Эдиком и вторым Эдиком, т. е. собой. Мы, трое трезвых, располагались следующим образом: Эдик сел в лодку и поплыл на озеро, я ходил вокруг и не знал, что делать, а Ильма занималась, вероятно, с детьми в Питкяранте: она не поехала, Евграф Николаевич меня обманул, чтобы заманить в свою избушку, угодья, рыболовецкую станцию, бог знает, для чего. В общем, когда мы приехали, отношение Евграфа Николаевича ко мне резко вдруг поменялось: из вежливого и даже слегка подобострастного оно превратилось в грубое и надменное. На любой мой вопрос он отвечал через губу, то и дело посылал меня, цитирую, на хер, конец цитаты; видя такое отношение начальника, и все остальные (в данном случае, говоря «все», я имею ровно тех же, кого имел в виду, говоря «все» в прошлый раз) тоже стали грубо и надменно говорить со мной через губу, а начальник полиции даже пригрозил, что заведет на меня дело по 282-й и 289-й статьям. Они напивались все больше, Эдик плавал в лодке и рыбачил, а я сидел и обтекал от их оскорблений, и не смел выпить ни капли. Время шло, а люди не менялись, во всяком случае, не менялись к лучшему, так же, как и в мировой истории – век чистоты, Сатья-юга, потом Трета-юга, Двапара-юга, и, наконец, Кали-юга, век раздора. Почто выпало мне пройти первую и вторую эпоху и переместиться разом в третью или четвертую? Что за Кали-югой? Смерть? Тем временем оскорбления стали такими жаркими, что я почел за лучшее ретироваться и посмотреть закидушки. Неприятно находиться с такими людьми, которые тебя все время оскорбляют. Я вышел на улицу и сразу услышал, как внутри застучали по полу сбрасываемые сапоги и нестройный гомон наполнил комнату. Актеры создают белый шум словами «О чем говорить, когда нечего говорить/», а что говорила местная элита, я хорошо себе представлял: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! Я не знал, куда себя деть: единственную лодку занял Эдик, начинало слегка темнеть, впрочем, ночи были почти уже белыми, а по ночам было довольно холодно. Я ходил по берегу и смотрел на закидушки; по ним, конечно, никак нельзя было сказать, попалось на них что-нибудь или нет. Скорее всего, не попалось. Время шло, и гул в избушке становился все громче: казалось, все (без Эдиков и Ильмы), потеряв объект насмешек – меня – перешли к оскорблениям и угрозам друг другу. Окна были занавешены, я ничего не видел. Я пошел на пирс; там была моя закидушка, которую я решил проверить. Стемнело; то есть стемнело максимально возможно, учитывая, что ночи на севере относительно белые, однако сильная облачность сделала из этой части суток нечто похожее на ночь. Гудел дизель-генератор, смешиваясь с гулом людей, которым было преотлично. Я думал о том, почему ночи на севере называют белыми, ведь это же нелогично. Эдика было не видно (что, учитывая сгустившуюся темноту, было не удивительно) и не слышно, а в избушке и точно наступила Кали-юга, потому что послышались вдруг уже выстрелы и звон стекла, и в темноте пали на голую еще землю отблески – это в плотных шторах появились россыпи дыр от крупной охотничьей дроби. Я поспешно потащил закидушку – на ней что-то было! Я что-то поймал! Но что же? Увы – кажется, это был старый дырявый башмак военного образца, так называемая берца. Подробнее я тогда выяснить не успел, потому что включился вдруг яркий прожектор, дверь распахнулась, оттуда выскочили охуевшие от собственной безнаказанности мужики с ружьями, и с криками: где этот Блади?! – стали палить в воздух. Мне хотелось куда-нибудь исчезнуть с пирса, возможно, прыгнуть в воду, но это вызвало бы громкий всплеск, и меня бы обнаружили; поэтому я лег на доски, стараясь сделаться как можно площе и незаметнее, одновременно на всякий случай все же нащупывая воду ногами. Местный парикмахер сказал своим педерастическим голоском, что выебет меня; местный мент уточнил, что изнасилует бутылкой водки «Путинка»; управляющий ТЭЦ сказал, что скормит меня собакам; единственный конструктивный голос в этом хоре принадлежал директору ЦБК, который предложил, наконец, пойти на мои поиски и, найдя, повесить на ближайшей сосне. Так они и сделали (в смысле, отправились в лес; «они» – не считая Эдика и меня). Все разошлись, а местный чекист остался стоять у входа на пирс и сторожить избушку. Несколько раз он прошелся по пирсу, но я к тому времени почти совсем соскользнул в воду, и он меня не заметил, хотя смотрел своими пустыми глазами в темноту надо мной и сипел, тяжело дыша, как назгул. Меня спасло, что они включили прожектор: из-за него тьма вокруг казалась гуще, а усилившее гудение генератора позволяло мне дышать относительно шумно. Из леса раздавались беспорядочные выстрелы. Злосчастный пойманный башмак был у меня в руках.