Текст книги "Кот Шрёдингера"

Автор книги: Антон Ботев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

2

Это история, рассказанная вкратце. Вова прилетел в Питер, без промедления отправился на Ладожский вокзал и обратился в железнодорожную кассу, желая купить билет до Питкяранты. Было, однако, некоторое затруднение, и добродушный кассир подробно все ему разобъяснил. Затруднение было легко преодолимо и следующего свойства: что билет в данной кассе пассажир может приобрести только до Лодейного Поля; на этой станции поезд № 658 (вагон 20), образно говоря, превращается в пригородную электричку, оттого туда садится разъездной кассир и продает билеты до нужной станции. Причем, если вы, мужчина, следуете до одной из ближайших к Лодейному Полю станций, сказал добродушный кассир, то, узнав об этом от проводника, кассир подойдет к вам сразу. А если не выходите раньше Питкяранты, то вам великодушно дадут выспаться. Люди, живущие, например, в Харлу, Янисъярви, вообще очень довольны нынешним положением дел, добавил кассир. С запуском пригородного поезда они получили возможность купить билет за 15–18 рублей, съездить в нужный пункт по делам и быстро вернуться обратно. Между прочим, одна женщина, узнав, что поезд снова пошел, даже расплакалась от радости. Так что все в порядке и можно радоваться. Конец прямой речи добродушного кассира. Вова даже видел эту женщину, она сидела возле вокзала и все еще плакала, перед ней стояла кружка для подаяния, а в руках она держала плакат с надписью «ПОМАГИТЕ УЕХАТЬ В ПИТЯРАНТУ АГРАБИЛИ МОШЕНИКИ НЕТ ДЕНЕГ СЫНУ ТРЕБУЕТЬСЯ ОПЕРАЦИЯ».

До отправления поезда хватило времени, чтобы Вова купил шаверму, нет, пожалуй, дайте курицу-гриль, короче, шаверму, нет, курицу в лаваше, и пива, пива две бутылки, а какое самое крепкое у вас, ну, давайте «Афанасия», да. Вагон был – —

Тут я должен прерваться и признать, что до последнего из какого-то озорства старался держать читателя в заблуждении относительно того, кто действует дальше, кто приехал в Питкяранту и т. д. Моей целью было, чтоб читатель думал, что это Вова. Увы. Увы. Это был я, Эдик. Больше не могу лгать. Вову читатель оставил курящим в аэропорту города М***, и куда он полетел, я пока не скажу, а, может быть, и вообще не скажу, хотя проницательный читатель уже догадался. Милая наивная хитрость. Простите меня за нее. Продолжаю.

Если, как было обещано (больше никакого обмана), вкратце, то дальше было вот что. Садясь на поезд, я вспоминал слова Салтыкова-Щедрина о том, что, по какой-то странной случайности, состав путешественников, наполняющих вагоны, почти всегда бывает однородный. Так, например, бывают вагоны совершенно глупые, что в особенности часто случалось вскоре после заведения спальных вагонов. Однажды, поместившись в спальном вагоне второго класса, он лично был свидетелем того, как один путешественник, не успевши еще осмотреться, сказал: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, он скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед по отделениям. Эта глупость до того заразила весь вагон, что через минуту уже все путешественники были в одном белье и радостно приговаривали: Ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! И таким образом ехали все вплоть до Петербурга, то раздеваясь, то одеваясь и выказывая радость неслыханную. Конец прямой речи Салтыкова-Щедрина.

Состав путешественников, наполняющих вагоны со мною, почти всегда бывает, напротив, разнородный, и этому есть простое объяснение: мало существует таких людей, чтоб они в чем-то были равны мне – тем более одновременно в большом количестве – и тем самым одно мое присутствие уже делало невозможным однородность состава путешественников. Так и теперь: одно место в купе занимал старый полуслепой старик, вовсе не говорящий по-русски (во всяком случае, не выражающий такого желания): он был снизу. Сверху от него расположился я, а на другой нижней полке ехала какая-то старуха, которая все время плакала. Голова у нее была совершенно закутана в шаль буровато-зеленого цвета и оттого напоминала пучок водорослей. Сверху от старухи была девушка, в том смысле, что не физиологически, возможно, девушка, а молодая женщина. Старик и старуха о чем-то поговорили по-карельски, и девушка тоже перебросилась с ними парой слов, но в основном молчала. Старуха, скинув с себя все, даже сапоги (но не шаль), сразу легла спать и захрапела, не переставая плакать. Я хотел поговорить с девушкой напротив меня, которая пока что сидела внизу, на стариковой полке, и смотрела в окно, но не мог придумать, о чем бы завести разговор. Она, девушка, была невообразимо прекрасной, каковы были девушки в те времена, когда я был еще студентом, когда не видно в них никакого недостатка и никакого изъяна. Я хочу сказать, она напомнила мне те времена, сами девушки, конечно, были другими. Она как будто сияла, тем более на фоне старости и уродливости старика со старухой. Вместе с сиянием вернулось ощущение страстного томления по чему-то заведомо несбыточному – и сразу вместе с ним навалилась тоска тех времен. Мне хотелось, чтобы она сказала хоть что-нибудь, хоть пошевелилась – любое слово, любое движение могло нарушить ее безупречность; например, было бы неплохо, если б она сказала какую-нибудь невообразимую глупость, или хрюкнула, или почесалась, или пукнула. В почесывании, впрочем, таилась опасность. Она могла сделать это так, что потом, чтоб исправить содеянное, ей потребовалось бы хрюкнуть уже не один, а минимум два раза. Я поймал себя на том, что любое ее действие рассматривается мною с определенным знаком, плюсом или минусом, и модулем. Минус означал ухудшение привлекательности, плюс – увеличение. Модуль, естественным образом, величину изменения. Конечно, по отношению к любому объекту мысли можно рассматривать по указанному одномерному базису, со знаком и с модулем; тут важен сам факт того, что я начинаю рассматривать объект в таком ключе: это значит, на объект устремлены все мои мысли, т. е. я только о нем и думаю и т. д.

Например, я часто размышляю о женщинах и тогда рассматриваю их по двумерному базису. Одна координата этого базиса (пускай для определенности это будет абсцисса) означает физическую привлекательность, или, с моей стороны, похоть; вторая (ордината) – интеллектуальную привлекательность, желание коммуникации. Любую женщину можно поместить на координатную плоскость с этими осями. Обладать женщиной, расположенной далеко по оси абсцисс, означает трахать ее тело, расположенной далеко по оси ординат – трахать ее мозг. Разумеется, слово трахать допускается здесь и в пассивном залоге. Если женщина находится далеко от нуля по одной из осей, это немного удаляет ее от нуля и по другой. Такие вот у меня правила относительно женщин.

Любое действие моей попутчицы (я тут не старуху, конечно, имею в виду) увеличивало или уменьшало ее положение – я не сказал только, что лишь по одной оси, ординат. Любые глупые слова или поступки могли облегчить мою боль, но не избавить меня от нее совсем, потому что даже если она (попутчица) расположится на нулевом значении оси ординат, то есть покажет себя бесконечно глупой, она все равно останется для меня бесконечно привлекательной в сексуальном смысле. Я не представлял, что может хоть немного приблизить ее в этом отношении к центру координат, где я сидел, как паук.

Сидя в нуле, я одновременно лежал на верхней полке и любовался на девушку, которая, казалось, вовсе не обращала на меня внимания. Старик достал большой ком фольги, развернул ее – внутри оказалась пахучая курица, насыпал соли, достал луковицу, начал есть, макая курицу в соль и заедая ее луком. Он что-то сказал по-карельски, скажем, куй сину нимиття, или как-то так, не смотря ни на кого, но я так понял, он обращался ко мне, потому что девушка не отреагировала (а старуха спала и плакала); старик повторил громче, настойчивей, а девушка опять не отреагировала, и тогда он хрипло заорал КУЙ СИНУ НИМИТТЯ, или как-то так, и девушка спросила, без акцента ровным голосом, так же не глядя на меня, но понятно, что обращаясь ко мне, потому что по-русски же, как вас зовут, и я сказал почему-то не Эдик, а Вова, меня зовут Вова, и девушка сказала старику эй оле нимида блади, или как-то так. Старик этим удовлетворился и продолжал жрать свою курицу; похоже, он был пьяный, но девушка сидела спокойно и его не опасалась. Я же не знал, что сказать дальше. Я хотел, пользуясь случаем, спросить у девушки, как зовут ее, несмотря на всю бесполезность этого знания, но упустил момент и теперь спрашивать было глупо, и я чувствовал себя довольно бессмысленно. Я погладывал на нее и понимал, что надо что-то сказать. Она сама пришла мне на выручку, улыбнулась и сказала: а меня зовут Ильма. Лучше бы она этого не делала. Я имею в виду, не улыбалась. Она еще сильнее отдалилась от начала координат (по обеим осям), хотя, казалось, сделать это было невозможно. А меня Вова, находчиво снова сказал я. Очень приятно, сказала девушка. Это будет Блади по-карельски. Что? Владимир это Блади. Вы в Питкяранту едете, спросил я. Да, сказала девушка и вышла в коридор, не желая, видимо, слушать запах лука и мяса. Стоя она была еще прекраснее, такая тонкая, тонкая, изящная. Ростом примерно с меня, но так сообразно сложена, что казалась выше. Сумочка черная, на крупной цепочке. Мне тоже вдруг разонравился запах, и я вышел в коридор. Там ничего и никого не было. Прижаты на пружинках к стене были пустые раскладные стулья. Я пошел в тамбур, желая попросить у нее огоньку и курить рядом с ней не в затяг (потому что курить всерьез я не умею), но и в тамбуре ничего и никого не было. Я пошел в вагон-ресторан, обошел весь поезд, но в этом поезде не было вагона-ресторана. Я вернулся в свой вагон, желая найти ее там, но и в вагоне ее не было. Не искать же ее по всем вагонам! Лег на свое место, стал смотреть в окно. Стемнело. Старик выключил свет. То есть сначала старик выключил свет, потом лег на свое место, стал пить пиво и смотреть в окно. То есть, еще точнее: лег на свое место, стал читать и пить пиво, старик выключил свет – начал смотреть в окно, одновременно пия пиво.

Ехали мимо деревни. Вдоль ж/д приделаны к стене фонари, освещающие только сами себя; непонятно, зачем они вообще там приделаны – глухие заборы, к которым прикреплены фонарики, выходят на железку, между забором и железкой ни дорожки, ничего – наверно, чтоб пассажирам было нескучно ехать и смотреть на фонарики.

Потом ехали вдоль какого-то поля, за которым находилось что-то, сияющее многоцветными огнями – город или фабрика, или не знаю что еще. Посреди поля стояла станция, или посадочная платформа, а за посадочной платформой что-то сияло многоцветными огнями; потом снова поле, потом деревня, а за деревней поле, а за полем многоцветные огни.

Потом какой-то городок с домами богатеев (политкорректнее будет сказать состоятельных людей), вернее, городок, составленный из домов богатеев, нет, скажу так, состоятельных людей, такое ощущение, что дома стоят кружком (хотя это не так); если б дома были людьми, они составили бы тут небольшое элитное общество. Потом опять темнота. Потом иногда освещенные участки станционных территорий, ярко освещенные изнутри пустые дома, так что видно дом насквозь, от одного окна до другого, и даже немного темноты за дальним окном видно, или же дома без стекол, промозглые, продуваемые снегом, так, что зимой снежинка может, не встречая сопротивления, со свистом пролететь на огромной скорости сквозь здание и не растаять.

Ильмы все не было.

Потом снова поле, только приподнятое, так, что из окна видны только какие-то дымы, как будто от ТЭЦ (может, и в самом деле от ТЭЦ), целый ряд, на равном расстоянии друг от друга, освещенные снизу чем-то многоцветным, гигантским. Потом появились и трубы с красными огоньками, когда поле опустилось (или рельсы поднялись), а потом и нечто многоцветное типа города или большой фабрики. Потом многоцветное закрыл лес. Потом в лесу появились просеки – сначала только догадываешься, что там просека, потом бац и видно просеку целиком, а потом остается догадываться, что там была просека. Потом опять лес и темнота. Потом просека, но не простая, а широкая, по ней идет ЛЭП, несет электричество в бескрайние северные просторы. Потом ж/д переезд, шлагбаум, перегораживающий дорогу, дорога уходит в темноту. Какие-то отвалы, земля вперемешку со снегом. Потом опять поля, но уже внизу, вдоль леса едет по направлению к ж/д переезду одинокая машина и светит фарами, а за лесом вновь дымы, освещенные снизу многоцветным. Потом дорога между другим лесом и железкой, вдоль полотна, освещенная фарами встречного поезда, и как же долго нет этого встречного поезда. Просто неправдоподобно долго нет. Потом и встречный поезд, темнота и грохот; когда мимо окна пролетает межвагонное пространство встречного поезда, и темноты, и грохота становится меньше.

Потом станция и множество, множество путей на широком освещенном пространстве, и путеец, и рельсовый кран, а потом снова пустой темный лес.

Освещенный желтым светом куб еще одной станции, и внутри куба находится человек.

Город сверху, игрушечный. Игрушечные машинки, игрушечные домики.

Трубы вблизи, совсем вблизи.

Дорога вдалеке, равные промежутки между фонарями.

Пустынный большой вокзал и привокзальная площадь, вообще никого, освещенный яркий киоск роспечати.

Ряд вагонов.

Опять трубы.

Восхитительно пустая стена заводской территории. Ах, нет, это стена дома, в ней же окна. А Ильмы все нет.

Пустая электричка.

Стена фабрики, к ней привалена груда мешков.

Зона, вышка, охранник.

Сломанный забор.

Мост, только реки не видно, слепят прожекторы, за мостом сторожка, где живет человек, обязанность которого не пускать злоумышленников с гексогеном и т. п.

Проводники пьют пиво. А у меня закончилось.

Старуха всхлипывала. Старик храпел. Ильма так и не пришла, я заснул.

Ильма как стрела, а я как цель, вернее, я как стрела, а Ильма как цель, хочу попасть прямо в нее, внутрь нея, и разорваться внутри на миллион белых капель. Примерно понятно, что мне снилось. В общем, я и разорвался на миллион белых капель.

Утром разбудил всех проводник, великодушно давший поспать ночью, взял билеты, вам в Питкяранту же, ну вот, через полчаса Питкяранта, готовьтесь, билетики, да-да, вот наши билетики. Старуха рассказала свою историю. Ее повествование о том, почему глаза у нее на мокром месте, адаптированное, сконденсированное, исправленное и сокращенное, сводится к следующему.

Тетка эта в доме пол мыла, а сынишка-то у нее все под ногами вертелся, а она разозлилась на него и прикрикнула: понеси, мол, тебя леший. И мальчик-то ушел и не вернулся. Искали его двенадцать дней. Находили в лесу ботиночки его да одежду, всю рваную, а мальчика-то нигде нету. Пошла она к колдуну, а колдун-то и говорит ей: Собери ночью ему отобедать, сын твой и явится. А как явится, так сразу и перекрести его. Она так и ам к женщине, та и говорит, чтобы вернуться, надо не кричать и не разговаривать ни с кем. И у них там Чернозем, лес такой черный был, все Черноземом звали. Они тут с женщиной, с Марьей Чекушиной, пошли на этот Чернозем вечером. Пришли, только сели-то, ну она там, что сказали, сделала, видимо, как лес гнуть начало, шум такой пошел. Ну вот стоят, и слышно: идет большой и маленький, разговаривают. Большой маленького ведет, все говорят, что лесовой его вел. А как лес ломить крепко начало, Марья-то Чекушина испугалась да закричала. Он, этот страшный, по-грубому выругался, развернулся, и вот ломка вся прошла (говорят, лесу навалено было), и увел обратно, и все. Больше этот паренек нигде не оказался. А муж, который ей креститься запрещал, повесился. Вот почему она плачет.

К Питкяранте мы подъезжали в густом тумане. Стоянка поезда пять минут, так что надо было приготовиться заранее. Старик вышел, кряхтя, из купе, старуха тоже вышла, вышел и я, мы все выстроились в очередь перед тамбуром, и позади меня вдруг встала Ильма, у нее не было багажа, кроме черной сумки на серебряной цепочке. Я со своим дорожным мешком почувствовал себя громоздким и толстым, и посторонился, пропуская ее, но она не пошла, улыбаясь: сам, сам. Выйдя, повернулся, чтобы ей помочь (но это было глупо: поезд подали так, что вагон оказался как раз напротив короткого перрона и mind the gap было более-менее бесмысленно), – но меня оттолкнул какой-то южный человек, по виду дагестанец, подал руку, обнял ее по-хозяйски (она была видимо рада), отправились на привокзальную площадь, сели в авто, уехали. Плачущая старуха пошла на вокзал, старик сразу куда-то исчез, сказав мне на прощание что-то на своем наречии, лыккы, или как-то так. С непривычки пахло морем, что бы это ни значило, трудноописываемый запах, состоящий в основном, как мне теперь кажется, из запаха особенной какой-то свежей затхлости, плесени, порождаемой постоянной сыростью, но водой же постоянно и смываемой. Люди продают свежую рыбу, грибы и пр., но стоят робко, не пристают со своей рыбой, как азербайджанцы на рынке, только жалобно смотрят. Я поскорее прошел мимо них. Народ, проезжающий дальше, ничего у них не купил, не повалил на перрон покупать пиво и чипсы – поезд местный, тупиковая ветка, богатых проезжающих нет.

Увидев на улице человека, я спросил у него, где ближайшая гостиница. Человек оказался пьян и удивленно посмотрел на меня, но показал куда-то вдоль улицы Привокзальной напротив хода движения поезда. Сначала я не поверил ему и спросил в железнодорожной кассе, и добродушный железнодорожный кассир, брат питерского, подтвердил слова незнакомого мне пьяного человека. Мне стало стыдно за свое неверие, и я дал тому человеку пятак (в смысле, рублей), за этот пятак человек дополнительно проводил меня к гостинице, которая так и называлась: «Питкяранта». Из окна номера (громко сказано, но пусть будет так; правильнее не номера, а цифры) на втором этаже открывался вид на местную ТЭЦ, или, скорее, котельную. Это я увидел только на следующий день, а в день моего приезда, как я уже сказал, был ужасный туман. По пути в гостиницу встретил таджиков со снегоуборочными лопатами; к чему бы им такие лопаты, летом-то; однако же удивительно даже, куда только не заберутся таджики, даже в жопу мира Питкяранту забрались! Неужто и тут местные жители не работать горазды, а водку бухать и телевизор смотреть? Впрочем, таджиков не хватало и тут, потому что растаявший весной снег обнажил такое количество разнообразного мусора, какого я в жизни не видел, даже в городе Кирове, в котором сложилась такая ситуация: там сильно увеличили площадь одного дворницкого участка, чтобы платить дворникам не три, например, ставки, а полторы. Не шесть тысяч рублей, а четыре тысячи. Добились того, что вообще перестали платить, экономия, но зато в городе не осталось ни одного дворника, а таджики почему-то не приехали. Ваще экономия за. бись. Так вот в Питкяранте было еще грязнее, чем в Кирове, несмотря даже и на наличие таджиков со снеговыми лопатами.

Ах, если бы Эйнштейна было так же просто отыскать, как доброго человека, доведшего меня до гостиницы «Питкяранта»! Задача передо мной стояла сложная, но у меня был план, как решать ее. Должен же он есть и пить! Особенно пить. Если еду (например, колбасу, селедку, масло или кабачковую игру) можно покупать в магазинах и потреблять ее в одиночестве, то пить в одиночестве будет только самый законченный пьяница. Потребление пищи, в отличие от выпивки, дело интимное, в отличие от дела компанейского, то есть выпивки, в отличие от потребления пищи. Достаточно, казалось мне, просто обойти все бары округи, и в одном из них я обязательно встречу Эйнштейна. Мой нетрезвый Вергилий, почувствовал, видимо, во мне состоятельного человека и терпеливо дожидался дальнейших указаний. Я спросил у него, а много ли у вас в городе, голубчик, питейных заведений. Оказалось, питейных заведений много, но это все больше изготавливающие самогон бабушки, или киоски около остановок общественного транспорта, или (last but not least), конечно же, вокзал, а культурные люди собираются только в «Лас-Вегасе». Имелось еще безалкогольное кафе «Избушка» и еще одно, летнее кафе, по случаю несезона закрытое. Эти места я решил исследовать во вторую очередь. Главное, что центр всей жизни города располагался в «Лас-Вегасе». Если где и искать Эйнштейна, то именно там.

Идти до «Лас-Вегаса» было совсем недалеко, в этом городе везде идти было недалеко, но время было еще слишком ранннее, поэтому я отпустил моего голубчика часов до шести вечера, а сам погрузился в недолгий, но приятный и одновременно неприятный сон. Мечтания о прекрасной Ильме нахлынули на меня с новой силой и т. д. Проснувшись, я посмотрел на часы: было еще пять, раньше семи в «Лас-Вегасе» делать было нечего, а через час обещался прийти мой чичероне, вид которого по понятным причинам был мне теперь неприятен. Легкие сумерки начали сгущаться над городом, присоединяясь к туману в том, чтобы ограничить мне видимость, но я тем не менее решил пройтись и обследовать это место. Предварительно познакомиться с городом. А вдруг? Заодно уж и позвонить де Селби. Я всегда люблю ходить по новым местам. Прошел по улице Гоголя, на перекрестке которой с Привокзальной и стояла гостиница, и был приятно удивлен, обнаружив в центре города офисы «Евросети», «Мегафона» и, особенно, компьютерный клуб «Онлайн». Я решил не звонить пока де Селби, а проверить свою почту в компьютерном клубе «Онлайн». Как и ожидалось, мне было письмо|[1]1
  Кстати скажу, что, подобно Набокову, изобретшему смайлик, хочу изобрести – вернее, надеюсь, что введу во всеобщее употребление – новый знак препинания – к примеру, не восклицательный знак, а как бы половинку его, означающую не полную степень воодушевления, но его все-таки наличие; вялую радость, например, когда ты видишь родственника, напросившегося на ночевку, и искренне пытаешься изобразить искреннюю радость; или когда и сам не знаешь, рад или нет: вроде бы должен радоваться, но отчего-то все равно грустно. Изображать этот знак полувосклицания можно, например, вот так: |.


[Закрыть] и именно от де Селби. Вот оно, привожу его полностью (естественно, кроме обрамляющих элементов, как то: header, pohju, piä, subject, signature, ongi etc. и кое-каких интимных и прочих подробностей):

Дорогой Эдик! – писал мне де Селби. – Как и обещал, пишу тебе для ободрения и воодушевления о том, что небесполезно знать любому человеку, вступившему на путь изучения квантовой механики. Первым делом, тебе следует понимать, что к внутреннему миру каждого ученика относятся четыре основных фактора, или идеи. Это: 1) наличие предварительной умственной подготовки, способствующей созреванию нового сознания; 2) присутствие сильного желания понять предмет размышления; 3) на помощь борющейся душе, указывая ей путь, обычно приходит учитель (это я!:)); 4) в конечном итоге происходит переворот, который уходит корнями в неизвестную область.

Предварительная умственная подготовка была проведена в Ульме, но, боюсь, в недостаточной степени. Но ведь то, что содержание мироощущения в квантовой физике в основном носит интеллектуальный характер, легко понять. Мое высказывание – «Принеси сюда свою душу, и я ее умиротворю ее при помощи Эйнштейна!», а также высказывания Паули – «Не думай ни о добре, ни о зле, но попытайся здесь и сейчас узреть электрон»; Гейзенберга – «Когда говорят, что частица представляет собой нечто, это совсем далеко от истины»; Томсона – «Я скажу тебе, в чем суть, когда ты скажешь, есть ли множество мощности большей, чем счетное, но меньше, чем континуум» – все эти высказывания подчеркнуто не сентиментальны, «не религиозны» и, как бы там ни было, просто в высшей степени загадочны и в какой-то мере носят умственный характер, хотя, конечно, не в общепринятом смысле. По сравнению, например, с религией (вспомни выражения типа «божественная слава», «божественная любовь», «божественная невеста» и т. п.;)) квантовая физика должна быть, судя по всему, совершенно лишенной человеческих эмоций. Наоборот, в ней присутствует холодная научная деятельность, или фактичность.

Изучающие квантовую механику только с ее метафизической стороны забывают, что это не что иное, как внутреннее прозрение! Оно основано на опыте и не является продуктом только абстрактного анализа. Поэтому, когда подлинный искатель истины изучает такие труды, как Über einen die Erzeugung und Verwandlung des Lichts betreffenden heuristischen Gesichtspunkt или Über eine Verbesserung der Wienschen Spektralgleichung, он не может спокойно читать их резкие и безоговорочные утверждения: он поистине изумлен, поражен и даже напуган. Но в них все-таки есть какая-то сила, которая независимо от его желания привлекает его. Он начинает думать о них, он хочет прийти в непосредственный контакт с самой истиной, он хочет увидеть факт собственными глазами! Обычные книги по физике не приводят человека к тому интуитивному познанию, потому что они не больше, чем физика: какой бы истине ни учила физика, она исчерпывается в ней самой %) и не открывает перед изучающим новых перспектив. Но при изучении трудов по квантовой механике, которые содержат изречения высочайших научных умов, человек погружается внутрь, в более глубокие области сознания, и в конечном итоге убеждается в том, что эти высказывания действительно соприкасаются с вышей реальностью!

То, что человек воспринимает непосредственно, представляет собой лишь проекцию частицы в макромир, а не саму частицу. Не разговоры о фотоне, не вид фотона, а несколько лучей света полностью утоляют жажду зрения! Но вначале необходимо познакомиться с трудами основоположников для того, чтобы увидеть указанный путь и знать, где искать саму частицу. Без такого указания мы можем не знать, как и на чем сосредоточить свои усилия!

Таким образом, мы можем видеть, что предпосылкой, ведущей к постижению квантовой физики, является не обожание, повиновение, страх, любовь, вера, терпение или т. п., но поиск чего-то такого, что приносит умственный мир и гармонию за счет преодоления противоречий и превращения запутанного клубка в одну непрерывную нить:) Каждый ученый постоянно занят таким усердным поиском умственного мира и целостности. Ему обычно удается составить некое умственное представление о микромире, но оно никогда не удовлетворяет его полностью, и он чувствует побуждение к дальнейшему углублению в поисках твердой почвы высшей реальности!

Паули, например, изучая классическую механику, удовлетворился умозрительным постижением доктрины «пустоты», но когда он услышал об учении Эйнштейна, его мир нарушился! Его внешним мотивом поездки в Мюнхен было желание уничтожить еретическое учение квантовой механики, но он, должно быть, все время чувствовал скрытое беспокойство в глубинах своего сознания, хотя он был явно настроен на то, чтобы подавить такое чувство при помощи рассудка. Ему это не удалось, так как чувство, которое он желал подавить, внезапно усилилось, может быть, к его великому разочарованию, когда ему бросил вызов Зоммерфельд. Наконец, инцидент с Планком направил его туда, где он должен был быть с самого начала! В его сознании никогда не было никакого представления о том, что должно произойти, так как в квантовой механике в этом отношении ничего нельзя предвидеть заранее. После этого, то есть после раскрытия необходимой здесь интуиции он открыл нейтрино и сформулировал принцип запрета.

Он никогда не совершал ничего такого, что обычно принято называть экспериментом, так как эмпирический метод практиковался лишь потому, что все классические ученые – от древних греков до Ньютона – практиковали его, а не по какой-либо иной причине, во всяком случае, не по той, о которой ты подумал:)

На сем я заканчиваю свое первое письмо, посвященное интеллектуальной подготовке молодого квантового механика. Надеюсь, оно развлекло моего молодого ученика. Тут есть о чем поразмыслить! Не забывай своего де Селби, пиши или звони, но особливо не забудь отыскать известного нам герра Э. или увериться в том, что в городе П. и окрестностях его нет. Напоминаю, это очень важно! 8) В случае невыхода на связь в течение недели я буду считать, что все пропало, похоронено, кончено, человеческой расе незачем больше существовать, и открою банку с D.M.P. Помни, что судьба человечества теперь всецело в твоих руках!;))) Думаю, нет нужды напоминать тебе о необходимости строжайшей конфиденциальности!

От высказанной де Селби между смайликами угрозы того, что весь запас кислорода в атмосфере вскорости может быть уничтожен, настроение мое еще более ухудшилось, я быстро написал отписку, дескать, только что прибыл на место в город П., но уже начал, не медля ни минуты, искать герра Э., и снова пошел подышать свежим воздухом. Питкяранта, помимо монбланов мусора, наполнена множеством других достопримечательностей, оставшихся в основном со времен Великой Отечественной, таких, например, как памятник Ленину, монумент Воинам, павшим в 1941–1945 гг., танк Т-26, Братская могила, пушка ЗИС 245 мм и т. п. В сумерках, да еще и в тумане, все это трудно было разглядеть. Улицы днем обыкновенно пусты, утром и вечером наполнены гуляющим или спешащим на работу или с работы людом. Бедность, конечно, необыкновенная, ужасающая. Никогда не видел ничего хотя бы в малой степени столь же унылого (возможно, в этом виновато первоначальное впечатление, усиленное туманом и т. д.). Случайно, между прочим, как раз возле клуба «Онлайн», встретил давешнего старика из поезда. Он меня узнал, сказал: Блади, Блади! – и что-то еще дружелюбное по-карельски, но мне не о чем было с ним говорить, тем более, спрашивать, где Эйнштейн, я и на русском-то не мог этим поделиться с человеком не в теме, к тому же памятуя про конспирацию. Мысли мои теперь сосредоточились на том, чтобы найти Эйнштейна, любую встречу и любую достопримечательность я теперь рассматривал лишь с этой точки зрения, точно так же, как в поезде все рассматривал с другой точки зрения, не буду повторяться, какой. Возвращаться к той точке зрения, т. е. думать об Ильме и т. д., мне было теперь неприятно, как будто вспоминать о своем некоем неловком поведении или поражении и т. д. В общем, я рад был, что Эйнштейн при помощи де Селби напомнил мне о себе и выбил Ильму у меня из головы, лишняя она была, мешала, мешала, только отвлекала и мешала. В общем, он мне сказал Блади Блади, а я сказал привет| – и спросил у него то, что он у меня спрашивал в поезде, куй сину нимиття, или как-то так. Он очень обрадовался, и стал говорить: Илья! Илья! На том мы и расстались; я отделался от него, боюсь, как-то неуклюже. Я торопился в «Лас-Вегас» и пришел туда уже в темноте; рядом с входом ждал меня мой проводник, но я сделал вид, что его впотьмах не заметил, и вошел внутрь под его негромкое жалобное: Блади, Блади. Денег хотел, чего еще.

Народу в клубе было уже много, почти все столики были заняты. На маленькой сцене певица и исполняла такие песни, как «Кабриолет», «Очи черные», «Миллион алых роз», «Подсолнухи» и т. п. Певица раскачивалась в такт мелодии и своим словам; сокращения тела помогали выходу воздуха из легких, как зубной пасте из тюбика, только более плавно. Благодаря этим сокращениям по оси абсцисс певица держалась в плюсе, зато по оси ординат она была в глубоком минусе. Я кратко осмотрелся и не увидел никого похожего на Эйнштейна, да он и не стал бы сидеть за отдельным столиком в затрапезном ресторане. Мое главное внимание было привлечено к стойке. С радостью я заметил, что там сидел, спиной к двери, человек, шевелюра которого очень походила на прическу Эйнштейна на канонической фотографии работы Альберта Сасса. Моя миссия оказалась очень легкой! Я сел на соседний табурет и заказал пива. Человек с шевелюрой Эйнштейна словно специально отворачивался от меня, так что я не мог видеть не только его профиля, но даже и ракурса в три четверти. Я все думал, как обратить на себя его внимание, что тут ни скажи, все будет глупо, как у меня вдруг зазвонил телефон. Я взял трубку и сказал нарочито остроумно, специальным игривым тоном, чтобы тот человек заинтересовался и повернулся ко мне: внемлю! Звонил де Селби, который только что получил мое письмо, хотел уточнить мой адрес IRL, узнать, может быть, телефон гостиницы, чтоб туда перезванивать, экономя мои средства, еще раз напомнить про конфиденциальность и т. д. Было довольно шумно, поэтому я отвечал ему, возможно, несколько громче, чем следовало бы. Заодно уже и я воспользовался звонком, чтобы еще раз убедить де Селби не уничтожать мир, а попытаться найти решение мирным способом. Всегда была вероятность, и даже существенно больше 50 %, что де Селби блефует, но выглядел он и вел себя достаточно безумно, чтобы можно было принимать его всерьез. Де Селби, как всегда, ушел от прямого ответа и начал что-то мямлить. В этот раз, мне казалось, шансов будет больше, и я еще повысил голос, де Селби сопротивлялся, и я говорил: де Селби! ну де Селби! – не зная, как еще его убедить. В эту минуту певица на маленькой сцене замолчала для смены фонограммы, и я, для соблюдения конспирации и осознав тщетность моих усилий, замолчал и даже отключил телефон, не слушая бормотаний де Селби. По крайней мере, пока я нужен был ему нужнее, чем он мне. Человек с эйнштейновой шевелюрой повернулся ко мне и любезно произнес: видимо, вы и есть таинственный Блади/[2]2
  Этот придуманный мною знак является полувопросительным, по аналогии с полувосклицательным знаком в предыдущей сноске. Употребление его, кажется, ясно из контекста.


[Закрыть] Какой же я таинственный, сказал я, кажется, уже весь город знает, что приехал на поезде Блади и поселился в гостинице «Питкяранта». Нет, я этого не знал, сказал незнакомец (увы, это оказался не Эйнштейн, чем дальше, тем очевиднее это становилось; Эйнштейн, например, знал бы все толки), но теперь, конечно, знаю. Позвольте представиться – Евграф Николаевич, здешний мэр, владелец заводов, газет, пароходов, как говорится, а также этого скромного пристанища, он обвел рукой бар «Лас-Вегас». Сегодня для вас, нашего гостя, все напитки бесплатны. И все позволено| И ничего не стыдно| – сказал он и подмигнул. Спасибо, машинально сказал я, гадая о причинах такого гостеприимства. Не так часто удостаивают нас люди из столицы. Ведь вы же из Москвы? Нет, я из М***, сказал я, и тут же вспомнил о конспирации и захотел сказать, что да, я из Москвы, чтобы Евграф Николаевич позабыл, что я из М***, но, конечно, надеяться на это было довольно глупо, и я, надеюсь, остался хладнокровен и никак не выдал своей ошибки. Ну, тем более, тем более, сказал он. Вы к нам надолго? Пока не знаю, может быть, и надолго. Мне рассказала о вас Ильма, она ехала вместе с вами. Очень высоко отзывалась, между прочим. Ну, вы пока отдыхайте, осматривайтесь, а вечером у нас тут продолжение банкета, я к вам еще подойду, не пропадайте. С этими словами Евграф Николаевич отошел от меня делать распоряжения бармену, встречать гостей и т. д.