Текст книги "Семья Эглетьер"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Со мной и в музее происходит то же самое, – продолжала Кароль. – Сначала я увлекаюсь, жадно глотаю все подряд, потом мало-помалу мне становится не по себе, меня начинает тошнить от форм и красок. И тут я бросаюсь прочь!

– Ты не исключение, – сказал Жан-Марк, – и все же тебе следовало бы как-то бороться с собой…

– Я бы попыталась, не будь я такой беспамятной. Я все забываю. Сегодняшний концерт потряс меня, а завтра я не смогу сказать, какие вещи исполнялись. Позавчера в галерее на улице Мазарини мне очень понравилась одна картина, теперь же я не вспомню имени художника. Это ужасно, уверяю тебя!..

Кароль казалась по-настоящему огорченной.

– Что изображено на этой картине? – спросил Жан-Марк.

– Пейзаж, выжженная зелень под ярко-синим небом…

– Выбеленные известью домики на первом плане, дорога и прибитая ветром высокая трава по обочинам?

– Да.

– Я тоже заметил ее, – оживленно продолжал Жан-Марк. – Это Леопольд Нузиль, потрясающая вещь!

Глаза Кароль радостно, почти благодарно засветились, и это тронуло Жан-Марка, точно похвала.

– Я рада, что иногда наши вкусы сходятся, – сказала она, склонив голову набок. – Одно меня удивляет: как это при твоей любви к искусству и литературе ты пошел на юридический факультет?

– Но ведь, кроме того, я готовлюсь к экзаменам по филологии!

– Вот именно, «кроме того», как ты выразился. На первом месте у тебя все-таки право!

– Тут уж ничего не поделаешь, поскольку мне предстоит стать компаньоном отца!

– Да, конечно…

Чуть смежив веки, Кароль задумчиво смотрела куда-то вдаль. Оба помолчали.

– Жаль! – снова вздохнула она.

– Почему?

– Всегда обидно видеть одаренного юношу, которого жизнь заставляет выбрать узкую дорожку.

– Но я вовсе не намерен идти только по ней! – возразил Жан-Марк. – Я буду зарабатывать на хлеб юридическими консультациями, но это не помешает мне посвятить свободное время другому.

– Не так это легко, как ты думаешь: от Филиппа я никогда не могла этого добиться! Работа затягивает человека, поглощает без остатка.

– Ну, со мной этого не будет.

Официант переменил тарелки и подал меню.

– Вот чего мне хочется! – воскликнула Кароль. – Мороженого с вареньем и со взбитыми сливками. Даже если завтра я разболеюсь.

Жан-Марка забавляла Кароль в роли лакомки, и он тоже заказал мороженое, решив оставить ей половину своей порции. Взяв первую ложечку, она долго наслаждалась сладкой прохладой во рту. Потом черные ресницы Кароль поднялись, и она устремила на Жан-Марка спокойный и серьезный взгляд.

– У меня есть приглашение на вернисаж выставки примитивов в галерее Самюэль в следующую пятницу. Я заранее знаю, что Филипп откажется, а Олимпия и Брижитт терпеть не могут этой живописи. Хочешь пойти со мной?

Невольно польщенный вниманием Кароль, Жан-Марк пробормотал:

– Надо подумать… Может быть… У меня в пятницу очень важный семинар…

– В общем, предупреди меня накануне.

Кароль снова занялась мороженым; ее ложечка, следуя тактике окружения, нападала на шарик то с одной, то с другой стороны. Жан-Марк подумал, что сидящая перед ним женщина нисколько не походит на ту, которую он привык видеть дома, занятую только собой да бесконечной болтовней по телефону с Брижитт или Олимпией… Которая же из двух истинная Кароль? Ему нравилась эта: внимательная, тонкая, загадочная, не чуждая искусства. Отец любил говорить: «Женщина всегда в большей или меньшей степени является отражением мужчины, на которого она смотрит». И не потому ли Кароль так преобразилась сейчас? Жан-Марк вспомнил поездку в Бромей, несчастный случай на дороге, свое недомогание, отвратительную горечь во рту. С этим покончено! Он больше не испытывал стыда перед Кароль, перестал ее ненавидеть и относился к ней почти дружески. Во всяком случае, так казалось ему в этот вечер, и, возможно, не последнюю роль тут сыграло освещение, платье, необычная прическа Кароль, какое-то нежное сияние, исходившее от нее. Быть может, завтра, при свете дня, она снова станет для него чужой и неприятной. Некоторые люди, обычно уверенные в силе своего обаяния, умеют обворожить собеседника и на несколько часов внушить ложное представление о себе, но иллюзия эта длится недолго. Он услышал тихий голос:

– Я испортила тебе вечер, Жан-Марк?

– Ну что ты! – воскликнул он. – Напротив!

Собственные слова удивили Жан-Марка. Наступило молчание, словно им обоим больше не о чем было говорить. Жан-Марк испугался, как бы эта неловкая пауза, если она затянется, не разрушила прелести вечера. Может быть, и у Кароль мелькнула та же мысль, потому что она сказала, что уже поздно и пора идти. Жан-Марк уплатил по счету, и Кароль не пыталась этому помешать, за что он был ей очень признателен.

* * *

На следующий вечер, вернувшись из Сорбонны, где он слушал скучную и непонятную лекцию по филологии, Жан-Марк нашел на своем столе большой конверт, положенный на видное место. Вскрыв его, он увидел пластинку «Ночные видения» Равеля в исполнении Владимира Вилленштейна. Жан-Марк вспыхнул и радостно бросился к Кароль, чтобы поблагодарить ее за внимание. Они с Филиппом сидели в гостиной.

– Нужно же было искупить свою вину за то, что я увела тебя со второго отделения концерта.

Отец рассмеялся, значит, Кароль рассказала ему, почему они ушли и, может быть, об ужине у Рауля… Жан-Марк почувствовал какую-то непонятную горечь, словно болтливость Кароль испортила приятное воспоминание, которое ему хотелось сохранить об этом вечере.

– А ты не поставишь пластинку?

– Сейчас?

– Ну конечно.

Жан-Марк включил проигрыватель и уселся в кресле напротив отца и Кароль. На ней было домашнее бледно-розовое платье без украшений. Лицо почти не подкрашено. Кароль была не так красива, как накануне, и не так загадочна. Освещенное лампой под фарфоровым бананово-желтым абажуром, лицо ее дышало довольством и покоем. Лениво откинувшись на спинку дивана и положив ногу на ногу, Кароль чуть покачивала носком туфли. Ее маленькая округлая кисть покоилась на большой, смуглой, с набухшими венами руке мужа, сидящего рядом. Филипп только что вернулся из очередной поездки, будни снова вступали в свои права… Жан-Марка поразило самодовольство и сознание прочности семейных уз, откровенно написанные на лицах этой четы. Когда-то в детстве он видел в клетке зоопарка льва и львицу, спаянных привычкой, скукой, кормежкой и одинаковыми для обоих лишениями неволи. И теперь, вслушиваясь в бурное и блистательное колдовство музыки Равеля, думал об этих мирных хищниках.

XI

Франсуаза возмущалась: из всех студентов Института восточных языков только трое, кроме нее, потрудились прийти на лекцию Александра Козлова об истоках русской литературы, которую он читал для членов кружка «Искусство без границ». Небольшой зал, пыльный и ветхий, был наполовину пуст. От стеклянного потолка веяло ледяным холодом. Поскрипывали стулья. Из находящейся по соседству студии звукозаписи временами глухо доносилась музыка. Оба лектора, выступившие до Козлова, чуть не усыпили слушателей, пережевывая общие места анализа «Песни о Роланде» и «Песни о Хильдебранде». Как только заговорил Козлов, все изменилось. Его бледное, нервное лицо, сверкающий взгляд, ниспадающие на лоб черные волосы, звучный низкий голос захватили бы, пожалуй, даже самых равнодушных слушателей. Он говорил без конспектов, стоя, засунув руки в карманы, иногда в раздумье опускал голову, а потом, вдруг бросив четкую, оригинальную мысль, делал два-три шага, резко поворачивался на каблуках и продолжал. В его выговоре не было ни малейшего русского акцента, и лишь певучая интонация напоминала о его происхождении. За полчаса он дал блестящий анализ «Слова о полку Игореве» по яркости повествования и образности метафор приравняв эту эпопею XII века к таким шедеврам мировой литературы, как «Илиада» и «Одиссея». Затем слишком быстро, по мнению девушки, перешел к выводам. Раздались жидкие аплодисменты. Слушатели поднялись с мест. К Козлову подошли четверо его студентов. Он спрыгнул с возвышения на пол. Несколько пожилых дам с громкими возгласами бросились к нему:

– Дорогой мой! Ваша лекция великолепна!

Он отстранил их с неучтивой решительностью, поблагодарил своих студентов за то, что они не поленились прийти в воскресенье послушать его рассуждения, «столь же нудные, сколь бесполезные», и вдруг предложил зайти к нему поболтать за стаканом вина. Фредерик Массар и сестры Коринна и Мирей Борделе согласились. Франсуаза заколебалась: было уже десять минут шестого, а в шесть она назначила Патрику свидание.

– Я живу совсем рядом, на улице дю Бак, – сказал Козлов.

Это решило сомнения Франсуазы. Она столько раз пыталась представить себе квартиру этого загадочного человека, а теперь она может сравнить свои предположения с действительностью.

Разумеется, все оказалось вовсе не так, как она ожидала. Квартира Козлова состояла из тесной передней, большой комнаты, оклеенной желтыми выцветшими обоями, и кухни-ванной, которая виднелась за неплотно задвинутой занавеской. Мебели было мало, и стояла она как придется. Франсуаза увидела тахту, покрытую зеленым пледом, простой стол, крашенный коричневой краской, два соломенных стула, плетеное кресло и металлическую этажерку… На полках, на полу, на подоконниках и даже под диваном громоздились французские и русские книги. Воздух пропитался устоявшимся запахом крепких дешевых сигарет. В комнате было холодно, и Козлов зажег газовую печку, пригласив молодежь усесться вокруг нее. Потом он открыл шкаф, в левой стороне которого висела одежда, а правая служила буфетом, взял стаканы и две бутылки аперитива.

– У меня даже водки нет, – сказал он. – Придется обойтись без русского колорита!

Франсуаза согласилась выпить вина. Ее внимание привлекла висевшая над тахтой картина, на которой была изображена русская деревня: голая местность, несколько тонких березок, пшеничные поля вдали и надо всем этим лучезарное, синее, ослепительное небо.

– Эту картину ваши родители вывезли из России? – спросила она.

– Когда мои родители удирали оттуда, у них хватало других забот, им было не до картин!

– В каком году они приехали сюда? – спросил Фредерик Массар.

– Довольно поздно… Много лет спустя после революции… Году в двадцать пятом…

– Им, наверное, было нелегко освоиться в чужой стране!

– Да, конечно…

– А вы на их месте поступили бы так же?

– Нет. Думаю, я бы остался. Нельзя безнаказанно покидать родные места. Рвешь самые сокровенные связи с жизнью…

– А вас не тянет вернуться туда и увидеть все своими глазами?

– Для меня речь идет не о том, чтобы вернуться,а о том, чтобы поехать, – ответил Козлов. – Я родился в Париже почти тридцать два года назад. Все, что я знаю о России, я вычитал из книг. Убедиться во всем на месте – конечно, очень соблазнительно, но и страшновато. Не рухнет ли созданный мною образ России при соприкосновении с действительностью? Иногда, может быть, лучше оставаться с мечтой… И все же я обязательно когда-нибудь туда поеду!.. Возможно, даже в будущем году…

Полулежа на диване, он с печальной усмешкой вертел в руке стакан. Франсуаза снова взглянула на картину.

– Безобразная, правда? – спросил он.

– Вовсе нет, – ответила она. – Но в ней есть что-то странное…

– Еще бы! Когда я купил ее лет десять назад в антикварной лавчонке, над избами нависало серое небо, березы стояли без листьев, а на первом плане был грязный пруд с набегающей от ветра рябью. Я гордился своим приобретением и показал его матери. Незадолго до того умер мой отец, и я жил тогда с нею. Мать согласилась, что картина неплоха, но восторга не выказала. Как-то раз, вернувшись домой, я ахнул: картина совершенно преобразилась. Она приобрела свой теперешний вид: лазурное небо, золотистые поля и зеленая листва… В комнате пахло свежей краской. На мой вопрос мать сухо ответила: «У нас такого убожества и в помине не было, я просто восстановила истину!» В ее воспоминаниях в России всегда светило яркое солнце, а ласковая природа радовала глаз… Я сохранил эту картину в знак того, как упорно сопротивляется фактам память сердца. Теперь понимаете, почему я боюсь ехать в Россию? А вдруг в день моего приезда пойдет дождь?

Он засмеялся, чтобы его слова не приняли всерьез, и допил свое вино. Фредерик спросил, общается ли он с русскими эмигрантами. Козлов ответил, что очень редко; очевидно, он предпочитал одиночество. Судя по всему, его единственной привязанностью была мать, служившая экономкой у старика эмигранта, бывшего депутата Думы. Козлов отзывался о ней с ласковой иронией:

– Моя мать – единственный в своем роде пример человека, который из любви к прошлому полностью отрицает настоящее. Еще немного, и она начнет считать деньги на рубли!

Коринна и Мирей извинились и встали: им пора было идти. Франсуазе тоже следовало бы подняться, но она не могла двинуться с места: необъяснимое любопытство удерживало ее в этой комнате. Козлов налил ей еще вина.

– Пожалуй, больше не стоит, – возразила Франсуаза неуверенно.

Она чуть пригубила, сладковатый аромат вина показался ей приятным. Козлов же залпом опорожнил свой стакан и быстро налил себе снова. Надо полагать, в винах он не слишком разбирался, да и в еде, наверное, тоже, отдавая предпочтение духовным заботам. Во рту у Козлова дымилась сигарета, пепел он стряхивал куда попало: в блюдце, на пол. Лицо его оживилось, в темных глазах вспыхивали искры. Франсуаза спросила, кого из крупных русских писателей он ценит больше других, и он ответил, не задумываясь:

– Гоголя.

– Почему?

– Потому что никто лучше его не дает нам почувствовать таинственность самого заурядного с виду предмета и самого банальнейшего с виду существа! Его карикатурное ви́дение мира учит нас сомневаться во всем!

– А между тем он был глубоко верующим и ревностным приверженцем православия, – заметил Фредерик.

– Ничто так не побуждает честных людей к неверию, как общение с истинно верующими!

Это замечание задело Франсуазу.

– Разве вы неверующий? – тихо спросила она.

– Я скептик! Мне кажется, только очень наивный человек способен падать ниц перед непреложными истинами, будь то деизм, язычество или атеизм… Раз человеческий разум по самой своей природе не способен до конца разрешить ту или иную проблему, значит, все, что книги провозглашают истинным сегодня, может завтра оказаться ложным. Ложным было бы утверждение, что этот стол не одухотворен или что этот стул не может ненавидеть меня, что смерть есть начало или что смерть есть конец, и так же ложно утверждать, что все ложно!.. Человек живет на земле для того, чтобы прокладывать пути во всех направлениях, заранее зная, что ни один из них не приведет к истине… Самая большая ошибка церкви в ее неподвижности. Подумайте только, это единственный институт на земле, который почти не изменился за много веков. Поведение церкви перед лицом реальности столь же необъяснимо и искусственно, как поведение человека, который в наши дни захотел бы ездить только в дилижансе и освещать свою квартиру только свечами. Я же знаю, что я ничего не знаю. И с каждым часом погружаюсь все глубже в неизвестное и необъяснимое.

Потрясенная его бурной речью, Франсуаза, едва преодолев смущение, спросила неуверенно:

– Раз вы не верите в Бога, значит, для вас нет различия между добром и злом?

– Добро и зло – категории относительные, – ответил Козлов. – Нельзя противопоставлять Бога Дьяволу. Нужно либо отрицать того и другого, либо поклоняться обоим. А в моих глазах они – светлая и теневая стороны одного и того же явления. Мне кажется, так же глупо любить Бога и ненавидеть черта как любить правый бок этой бутылки, потому что он освещен, и ненавидеть левый, потому что он в тени. Тем более что стоит передвинуть лампу, и левый бок окажется на свету, а правый в тени. Нет! Все гораздо сложнее чем утверждают наши мыслители. Они создают различные системы, чтобы завладеть Вселенной. Однако Вселенная ускользает из сети их аксиом, как вода сквозь сито. Быть в гармонии с миром можно, только опираясь на истинкт, на интуицию. Единственное правило, которому нужно следовать, – это не делать зла другому. Причинять зло людям – это и есть единственное зло на земле!..

– Итак, по-вашему, все дозволено? – спросила Франсуаза.

– Да, если я не посягаю на свободу или жизнь ближнего!

Франсуаза чувствовала, что он неправ, но не знала, как это доказать.

– Простите, если я задел ваши религиозные чувства, – сказал Козлов более мягким голосом.

– Вы не задели меня, – ответила она.

– Но и не убедил?

Франсуаза взглянула ему прямо в глаза:

– Нет.

Откинув голову назад, Козлов засмеялся:

– Ну что ж, тем лучше! Я был бы в отчаянии, если бы сделал вас своей последовательницей!

– Почему же?

– Потому что не слишком весело быть таким, как я!

Он отпил еще глоток и поморщился:

– Ну и гадость! Слишком приторно!

Фредерик поднял с пола какую-то книгу и рассеянно перелистывал ее. Теологическая дискуссия явно не занимала его. Это был плотный, светловолосый и трудолюбивый юноша. Что, собственно, она делает с ними двумя в этой накуренной комнате, спросила себя Франсуаза. Она взглянула на часы – половина седьмого. А Патрик-то ждет ее! Она всполошилась:

– Мне нужно бежать!

Козлов не стал ее удерживать.

К счастью, Патрик все еще понуро сидел в кафе перед пустым стаканом. На его добродушном лице ясно читались все сорок пять минут ожидания. Франсуазе даже не пришло в голову обмануть его. Все между ними должно быть простым и ясным. Это было основой их отношений. Она извинилась за опоздание, он поцеловал ее в щеку, затем она устроилась на диванчике рядом с ним, заказала апельсинового соку и с веселым оживлением рассказала о лекции и о посещении Козлова.

– Как жаль, что ты не мог быть со мной! – воскликнула она.

– У меня завтра утром зачет, – сказал Патрик. – Видишь, я даже захватил конспект, чтобы подзубрить, пока жду тебя!

Она увидела тетрадь на столе и одобрительно кивнула:

– Молодец!.. И все же мне досадно, что тебя не было!.. Козлов был на высоте. Он и лекцию читал великолепно, но особенно интересно говорил дома… Конечно, понятия у него дикие, в Бога он не верит. Вернее, полагает, будто не верит, в то время как все его искания доказывают его близость к Богу.

– Это не так уж оригинально, – проворчал Патрик. – Их хоть пруд пруди, таких героев, которые отрицают Бога из гордыни.

– Но он вовсе не горд, скорее наоборот!

– Значит, он пытается обмануть других и самого себя.

– Нет, он искренен, в том-то и беда. Тебе нужно с ним познакомиться…

Франсуаза взяла его за руку и добавила:

– Я люблю, когда тебе нравятся люди, которые нравятся мне.

Патрик неопределенно улыбнулся и ничего не ответил. Франсуаза смотрела на него, но видела Козлова в клубах дыма и слышала его настойчивый голос… Какая скверная у него квартира! Кто ему готовит? Как трогательно, что мужчина в его возрасте так нежно привязан к матери! И как не вяжется скептицизм его речей с живым теплом, которое ощущаешь, когда общаешься с ним. А может, за его неверием, за его насмешливостью скрывается целомудрие? Любопытно, о чем они сейчас спорят с Фредериком, пока она сидит в этом кафе, чувствуя лишь привычный покой взаимной любви? Патрик протянул ей тетрадь.

– Проэкзаменуй меня немножко, ладно? От страницы пятидесятой до семьдесят пятой.

Тетрадь в черной клеенчатой обложке, мелкий почерк Патрика (он писал зелеными чернилами), две руки на столике – все это было так реально, что, казалось, на всем свете нет ничего реальнее! У Франсуазы появилось ощущение, будто, проблуждав по тропам, которые никуда не вели, она снова вышла на прямую дорогу. Ей захотелось нежности, тепла.

– Давай! – сказал Патрик. – Я готов.

На первый же ее вопрос он ответил без запинки, слово в слово по конспекту. Глаза его за стеклами очков выразили глубокое удовлетворение. Франсуаза похвалила его хорошую память и продолжала задавать вопросы прилежно и без всякого интереса.

XII

Сжимая авторучку затекшими пальцами, Жан-Марк старался писать как можно быстрее, но то и дело тонул в многословии профессора, бросал фразу на полуслове, подхватывая на середине следующую. В конце концов он смирился с тем, что не поспевает за лектором. К тому же, если и упустишь какой-нибудь абзац, его без труда можно восполнить по конспектам курса, размноженным на ротапринте. Поэтому он позволил себе минутную передышку. Сидя в последнем ряду амфитеатра, Жан-Марк видел уходящие вниз ровные ряды голов. Волосы всех оттенков напоминают клубки шерсти на полках галантерейной лавки. Юношей и девушек примерно поровну. В проходах портфели, книги, скомканные плащи. Лекции по гражданскому праву всегда привлекали многочисленную аудиторию. Было жарко, душно. Голос лектора, искаженный усилителями, звучал, точно глас пророка:

– Значение реального договора в современном французском праве отлично от того, которое существовало в римском праве…

Внизу на возвышении из белого камня, за огромным столом, который вполне подошел бы для пира вагнеровских героев, стоит преподаватель гражданского права Антонен Мериньяк; крохотного роста, одетый в черную тогу и красную мантию, он вытягивает шею, напрягает голос. Перед ним на гибком стебле, словно зачарованная змея, застыла головка микрофона. Электрический свет, льющийся с потолка через иллюминаторы, подчеркивает современные геометрические линии зала. В этом новом здании юридического факультета на улице Ассас, где читали лекции для второго курса, все было гигантским, надуманным и безликим. В глубине души Жан-Марк предпочитал старое здание с его темными коридорами и пыльными аудиториями, но не мог не признать, что здесь, как нигде, явственно ощущается будущее. Дидье Коплен, сидевший рядом с ним, откинулся назад и вздохнул:

– У меня больше нет сил! Он слишком быстро говорит!

Жан-Марк размял затекшие пальцы. Многие студенты тоже отказались от попытки поспеть за лектором. Некоторые читали газету или решали кроссворды, девушки оказались выносливее – ссутулившись, они проворно заполняли страницу за страницей, словно строчили на швейной машине.

– Черт знает что! – проворчал Жан-Марк. – Все равно девчонкам это ни к чему!..

Его слова прозвучали слишком громко. Несколько голов обернулось к нему, кто-то шикнул, но тут же все потонуло в потоке юридических терминов, льющихся с кафедры. Наконец динамики выплеснули заключительную фразу. Кое-где раздались жидкие аплодисменты. Антонен Мериньяк покинул кафедру и ушел вслед за хромым служителем. Стройные ряды аудитории сразу рассыпались. Зал наполнился гомоном и шарканьем ног, повсюду хлопали откидывающиеся сиденья.

Большинство студентов вышли в коридор и закурили в ожидании следующей лекции. Жан-Марк и Дидье остались, чтобы сохранить места. Перерыв длился десять минут. В проходах толпились, спорили, смеялись, обменивались конспектами, какая-то парочка стояла в конце ряда обнявшись и целовалась взасос при полном безразличии окружающих.

– Он ее лапал, не переставая, всю лекцию, – сказал Жан-Марк. – Была бы хоть смазливая, а то уродка уродкой!

– Ты находишь? Лицом – я согласен, но фигура…

– Да и фигура не лучше. Приглядись как следует.

Они разобрали девушку по всем статьям. Потом перешли к другим. После беспристрастного обзора они признали, что средний уровень не так уж плох. Во всяком случае, студентки юридического факультета оставляют далеко позади девушек с остальных факультетов. Вдруг Дидье спросил:

– Ты влюблен в Мики?

– Ты спятил! – воскликнул Жан-Марк. – Встречи с ней для меня вроде гимнастики!

– Слава богу! А то я испугался за тебя в тот вечер!

– Ты меня мало знаешь! – сухо усмехнулся Жан-Марк.

И тут же упрекнул себя. Какое право имеет он презирать Мики, если прибегает к ее услугам каждый раз, как его припечет? Впрочем, почему бы и нет? Отец одобрил бы его. Жан-Марк гордился тем, что мог хладнокровно, как отец, завязывать отношения с женщинами. Все разговоры между мужчиной и женщиной – бесполезная трата времени, если не ведут к физической близости.

Студенты повалили обратно в аудиторию, и через две минуты все уже сидели по местам. На ярко освещенном возвышении появился профессор административного права и, переждав не слишком бурные аплодисменты, приступил к лекции.

В течение часа перо Жан-Марка машинально скользило по бумаге. Профессор говорил об актах управления, которые «не имеют ни законодательного, ни юрисдикционного характера», а Жан-Марк думал о девушках, о товарищах, об отце, о будущем… Беспорядочный шум, возвестивший об окончании лекции, прервал его мысли. Влившись в поток сокурсников, он и Дидье вышли в главный вестибюль, где между черными квадратными колоннами сновали студенты. Некоторые со скучающим видом просматривали прикрепленные кнопками к щитам объявления с предложением работы или объявления студенческой корпорации и Национального союза студентов Франции. «Предлагается… Помощь во время каникул… Университетская столовая… Покупка подержанных конспектов… Социальное обеспечение…» На стенных электрических часах выскочили цифры: 11 часов 50 минут.

– Пошли в «Суффло»? – предложил Дидье.

Они пересекли открытую факультетскую стоянку. Владельцы мопедов и автомобилей суетились у своих машин перед строгим, из стекла и металла фасадом здания. Стояла холодная и сухая погода. Напрямик через Люксембургский сад до Бульмиша пять минут ходу. Приятно шагать бок о бок с товарищем по пустынным аллеям. Малышей нет, никто не путается под ногами. За облетевшими деревьями видны прямые дорожки, каменные балюстрады, круглый водоем, Люксембургский дворец… В кафе на улице Суффло Жан-Марк и Дидье окунулись в обычную сутолоку: полно молодежи, все болтают, курят, смеются, листают книги, пьют черный кофе или фруктовые соки. Студенческий заповедный мирок. Хотя Жан-Марк и притворялся, что презирает подобные сборища, он почему-то считал себя обязанным время от времени появляться в «Суффло». На диванчике в глубине зала сидели Жюльен Прела и Морис Нико, они знаками позвали к себе Жан-Марка и Дидье. Те стали пробираться, потревожив двух девушек за соседним столиком, которые не сразу согласились их пропустить. Девушки были бесцветны и вялы, как улитки, поэтому никто не обратил на них внимания. Жюльен Прела, прогулявший сегодня обе лекции, спросил:

– Интересно было?

– По административному праву – да, – ответил Дидье. – Нам объясняли теорию актов управления. Поразительно, любое беззаконие можно оправдать, прикрываясь государственными интересами!

Жан-Марк пожалел, что невнимательно слушал лекцию. Тем не менее он быстро понял, о чем шла речь, и смог уверенным тоном высказать свое мнение. Он стоял за строгую законность в любых обстоятельствах независимо от того, касается ли дело государства или частных лиц. Юноши обменялись горькими замечаниями о бездарности и легкомыслии государственных деятелей. Просто удивительно: стоит умному, трезвому и образованному человеку достигнуть власти, и он сразу теряет весь свой здравый смысл. Что и говорить, политика – отвратительное, грязное дело. Франция прогнила насквозь. Надо в корне изменить ее государственные устои. Чтобы развеселить собеседников, Морис Нико пересказал остроты из последнего юмористического листка. Жюльен Прела нашел их забавными и занес в свою записную книжку. Он даже не смеялся он ржал, он выл от восторга. Его непосредственность шокировала Жан-Марка. Славный малый, но уж больно низко летает, не в первый раз подумал он с дружеским осуждением. Хотя Жан-Марк очень проголодался, он согласился пойти вместе с приятелями в университетскую столовую, вместо того чтобы поесть дома. Все трое были прикреплены к «Мабийону».

После скудного и короткого завтрака, которого он почти и не почувствовал, все четверо вернулись в «Суффло» и заказали по сандвичу и по чашке черного кофе. В кафе появился разносчик с пачкой «Монд». Он приходил ежедневно, зная, что может рассчитывать здесь на почтительное отношение. Покупая эту газету, вы как бы демонстрировали высокий интеллектуальный уровень. Через несколько минут номера «Монд» распахнули крылья на всех столиках. Жан-Марк бросил скучающий взгляд на передовицу, пробежал глазами отдел зрелищ и заявил, что стоило бы посмотреть японский фильм «Шелковый шнурок», о котором уже полтора месяца говорит весь Париж. Сдублированный вариант еще идет в «Студии Медичи», но не сегодня-завтра программа переменится. Почему бы не отправиться всем вместе на четырехчасовой сеанс? Сейчас можно сходить в библиотеку и подготовиться к семинару, который будет во вторник, а оттуда… Морис отказался: у него свидание с девушкой. Жюльен и Дидье приняли предложение.

Ассистент, который вел практические занятия, рекомендовал изучить ряд постановлений об ответственности государственных уполномоченных. Светлый, хорошо натопленный, тихий зал библиотеки был наполовину пуст. Все трое заняли места за одним столом и заполнили листки требования. Через пятнадцать минут номера их мест загорелись на световом табло в глубине зала, и они пошли за книгами. Жан-Марк делал выписки из «Основных постановлений административной юриспруденции», сопоставляя их с тем, что Дидье извлекал из другого сочинения. Жюльен читал «Монд». Без десяти четыре он провозгласил:

– А теперь пора закругляться! Иначе «Шелковый шнурок» ускользнет у нас из-под носа!

И громко засмеялся собственной шутке.

Все трое ринулись к выходу, бегом, через четыре ступеньки поднялись по лестнице и выскочили на прозрачный и холодный воздух улицы.

– Пробирает! – сказал Жюльен, поднимая воротник плаща.

Они быстро зашагали, протискиваясь между прохожими, выходя на мостовую, чтобы опередить слишком медлительных, и, пускаясь бегом, едва оказывались на свободном пространстве. На площади Эдмона Ростана они попали в густую толпу. Несколько студентов Академии художеств играли на корнет-а-пистонах, окруженные ватагой смеющихся товарищей. Две машины не могли разъехаться, преграждая путь остальным. Водитель автобуса ругал с высоты своего сиденья таксиста, который высунулся в окошко машины и тоже не лез за словом в карман. За витринами кафе, словно сквозь стекло аквариума, смутно виднелись освещенные неоном молодые лица.

– Скорей, скорей! – повторял Жан-Марк. – Мы пропустим начало!

Когда они, запыхавшись, примчались к кинотеатру, кассирша успокоила их: еще не кончились мультфильмы. Билетерша ввела их в темный, битком набитый душный зал, весело бурливший, как кастрюля на плите. Нашлось свободное место у самого экрана и два откидных в середине зала.

– В перерыве вы сможете пересесть, – шепнула билетерша, беря чаевые.

Близорукий Жюльен предпочел первый ряд и скрылся в темноте, пока товарищи устраивались на откидных местах. Сидя за спиной Дидье, Жан-Марк рассеянно смотрел на головастого человечка, который разгуливал по самому краю пропасти. Вдруг человечек сделал прыжок и начал парить среди птиц, раскрыв пальто, как парашют. Вспыхнули лампы, Жан-Марку захотелось мороженого, и он откинулся в сторону, доставая мелочь из кармана. В тот же момент он заметил справа, через три ряда от себя, знакомый крепкий затылок и квадратные плечи. Отец? Не может быть, это кто-то другой, похожий на него! Нет, он! Но что он тут делает, один в этом зале? Жан-Марк привстал, и сиденье громко хлопнуло.