Текст книги "Семья Эглетьер"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Какой он? Красивый?

Вопрос нечаянно сорвался с языка, и ей стало стыдно своего ребячества. Франсуаза смотрела на тетку, удивленно улыбаясь.

– По-моему, ничего.

Мадлен уже не могла сдержать любопытства.

– Высокий? Темноволосый? Опиши его поподробнее!

– Среднего роста, – смеясь, ответила Франсуаза, – волосы скорее светлые. В очках.

– Умный?

– Очень!

– Ну… а еще?

– Очень честный… прямой… хорошо воспитанный… Впрочем, недостатков у него тоже хватает.

– Ты уже успела их заметить?

– Ну конечно, Маду! Мы не стараемся морочить друг другу голову!

Мадлен поняла, как старомодна ее институтская восторженность. Словно ей было восемнадцать, а Франсуазе пятьдесят.

– Из какой он семьи? – спросила она, нащупывая подходящий тон.

Но тут же подумала, что и этот вопрос звучит анахронизмом.

– Из самой скромной.

– Ну а все же?

– Его родители обыкновенные служащие.

Мадлен всегда стояла за социальное равенство.

– Ну что ж, превосходно, – сказала она. – Итак, ты его любишь? Вы любите друг друга?

Франсуаза съела кусочек кекса, отпила глоток чаю, приложила салфетку к губам и ответила:

– Да. У нас это очень серьезно.

– Что ты хочешь сказать?

– Мы намерены пожениться.

Четкость ответа огорошила Мадлен.

– Как? Уже? – пробормотала она. – Сколько же ему лет?

– В феврале исполняется двадцать.

Мадлен разволновалась.

– Двадцать лет? Но это же безумие! Он еще не устроен! Впереди учение, военная служба!..

– Да нет же, Маду, мы поженимся только через пять лет.

– Ну, это другое дело!.. Но почему пять лет? Это слишком долго! Что вы будете делать это время?

– Учиться.

Внезапная догадка озарила Мадлен. Она притушила окурок и спросила напрямик:

– Ты его любовница?

– Вовсе нет. И не собираюсь ею становиться.

Скорей закурить. Сухо щелкает зажигалка. Успокаивающий вкус табака во рту. Отгоняя рукой дым, попавший в глаза, Мадлен заговорила негромко, но настойчиво:

– Послушай, девочка, вы не выдержите пяти лет! Не каменные же вы оба, в самом деле! Вы наделаете глупостей! Ты забеременеешь!

– Неужели любовь обязательно должна повлечь за собой физическую близость? – ответила Франсуаза, глядя тетке прямо в глаза. – Мы не животные. Патрик такой же католик, как я. Я верю его слову, он верит моему. Твои опасения, может быть, и справедливы для других, но не для нас.

Обезоруженная Мадлен на миг усомнилась в собственных доводах. Франсуаза была так уверена в себе и так прямодушна, что, пожалуй, пять и даже десять лет, живя бок о бок с человеком, который ее любит и чьей женой она хочет стать, она останется целомудренной. Эта твердость духа читалась в ее широко открытых, сияющих и спокойных глазах. Но ее благоразумие граничило с одержимостью, в ее уравновешенности было что-то маниакальное. Рассудочное целомудрие Франсуазы встревожило Мадлен больше, чем встревожила бы откровенная чувственность. Она испугалась оттого, что ей нечего было бояться.

– Я бы хотела посмотреть на твоего Патрика!

– Я познакомлю тебя с ним, как только ты захочешь.

– Нет ли у тебя его фотографии?

Франсуаза порылась в сумке, и перед взором Мадлен предстал заурядный с виду молодой человек с трубкой в зубах, через очки смотрящий в объектив. По этому квадратику глянцевой бумаги невозможно было составить какое-либо представление.

– Что ж, очень славный, – кивнула она.

– Да, он производит приятное впечатление, – согласилась Франсуаза.

И убрала снимок со спокойным видом собственницы. Потом она доела кекс. «Девочка совершенно одинока!» – подумала Мадлен. Она чувствовала, что нужна племяннице, и это радовало ее. Сигарета потухла, оставив во рту горький привкус. Надо постараться хоть десять минут не курить.

– Все же, я думаю, вам надо обручиться!

– Зачем?

– Чтобы бывать вдвоем, не опасаясь пересудов!

– Ну, знаешь, в наше время помолвка вышла из моды. А для нас это совсем уж нелепо: обручиться за пять лет до свадьбы! Это покажется странным!

Мадлен допила чай, закурила и, с жадностью вдохнув дым, сказала:

– В таком случае, девочка, почему ты говоришь, что не можешь в себе разобраться…

Франсуаза скручивала жгутиком прозрачные обертки от сахара. Глаза ее погасли, и тоненькая морщинка набежала между бровями.

– Браки так часто не удаются! В сущности… мне нужно твое одобрение…

– Ну конечно, родная моя, конечно, ты права, раз ты счастлива! – сказала Мадлен и подумала: «Я обязательно должна увидеть этого парня! Кто знает, не заблуждается ли она на его счет! Она такая прямая, гордая, доверчивая!..» Две горячие ладони снова сжали ее руку. Франсуаза порывисто наклонилась к тетке:

– Ты никому ничего не скажешь, Маду? Обещаешь?

– Обещаю!

Теплая волна захлестнула ее, и она пожалела, что кругом люди и она не может прижать племянницу к груди, крепко, как прежде, когда та была ребенком.

– Не пора ли нам вернуться?

Франсуаза сделала гримаску:

– Дома на тебя набросится Даниэль со своими историями. Нельзя будет и посидеть спокойно. А тут нам хорошо, правда?

III

– Если я заговорю на эту тему с твоим отцом, он откажет, только чтобы досадить мне! – сказала Мадлен.

– Ты думаешь?! – воскликнул Даниэль. – Правда, в прошлый раз он нагрубил тебе, но это вовсе не значит, что нагрубит и теперь. Вообще-то он прислушивается к твоему мнению. Я уверен, ты сумеешь его умаслить.

– Ну знаешь, умасливать людей не в моих привычках!

– Я хочу сказать, сумеешь втолковать ему, что это всерьез, что он может быть спокоен.

Сидя на тахте и упершись локтями в колени, Мадлен покачала головой:

– Вот именно всерьез! Кто же тут будет спокойным?

– Ну что ты, Маду! Уже все признали пользу этой затеи.

– Тебе придется странствовать одному, зарабатывать себе на хлеб, ночевать бог знает где!

– Меня снабдят рекомендательными письмами!

Мадлен исподтишка разглядывала племянника. За три месяца, что она его не видела, он вытянулся еще больше. Долговязый, угловатый, лицо еще детское, а говорит басом. Едва они с Франсуазой вошли, он потащил ее в свое логово: хотел поговорить наедине. Из своей комнаты, расположенной в самой глубине квартиры, Даниэль сделал что-то немыслимое! Он устроил здесь все по собственному вкусу, не спрашивая ничьего совета. Стены окрашены в красный цвет, потолок – в черный. Стол завален грудой бумаг; шкаф без дверец набит книгами; на полках громоздятся наконечники копий, разноцветные камни, фигурки из слоновой кости, амулеты; на двери приколота карта Африки; над кроватью красуется огромный цветной плакат – обнаженная негритянка царственного вида, с нижней губой, натянутой на деревянный диск, бесчисленными косичками, груди острые, как снаряды. У стены современный торшер на никелированной подставке, с потолка свисает матовый светильник, напоминающий не то рыбу, не то луну. В углу торчит гитара (для чего? Даниэль не играет на гитаре!), а из ящика, отделанного под бамбук, где скрыт проигрыватель, приглушенно и словно издалека доносится хриплая, мрачная и прерывистая мелодия негритянского религиозного гимна.

– Выключи, пожалуйста, эту штуку! – сказала Мадлен.

– Тебе не нравится?

– Она мешает мне сосредоточиться.

Даниэль удивился.

– Чудно! А мне, наоборот, помогает. Я всегда занимаюсь под музыку.

– Не такой уж блестящий от этого результат!

– А что? Я не хуже других!

Он остановил проигрыватель. В воцарившейся тишине Мадлен яснее осознала ответственность, которую собиралась взвалить на себя. Конечно, мысль, что она станет на сторону племянника в споре с братом, воодушевляла ее, однако не настолько, чтобы заслонить риск подобной затеи.

– А вдруг ты там заболеешь? Дизентерией, например…

– Обязательно, – прыснул Даниэль. – А еще там есть змеи, скорпионы, мухи цеце!.. Ей-богу, тебя не узнать, Маду! Когда я был малышом, ты брала меня с собой в лес Фонтенбло. Заставляла таскать тяжелые рюкзаки, купаться в ледяной воде, колоть дрова… Ты готова была поджечь кусты, чтобы только научить меня тушить пожар…

Мадлен улыбнулась, выпустив дым. Ее тронуло, что Даниэль не забыл их субботние походы – как они спали в палатке, вставали на рассвете, готовили на спиртовке… Ему было тогда лет семь-восемь, не больше… После второй женитьбы Филиппа она надеялась, что брат попросит ее продолжать воспитание детей. Ничуть не бывало! Он желал, чтобы Кароль (которую тогда звали просто Шарлоттой) полностью вошла в роль супруги и хозяйки дома.

– Видишь? – спросил Даниэль.

Он показал пальцем на снимок, приколотый кнопкой к стене: у входа в палатку стоит молодая стройная Мадлен («во мне было, наверно, не больше 55 килограммов!») в шортах и спортивной рубашке. Она прижимает к бедру мальчугана, с грязными коленями, лицом, сморщенным от солнца, – это Даниэль. Позади него угрюмая нескладная девочка – Франсуаза. Жан-Марка не видно, должно быть, он фотографировал.

– Ну и вид у меня!

– Сейчас ты лучше! – согласился Даниэль.

– Ты находишь?

– Ну да… Ты стала крепче.

Она засмеялась и наклонилась к другой фотографии, висевшей пониже. Худенькая девушка шагает по улице с книгами под мышкой.

– А это кто?

– Так, одна девчонка. Даниэла Совло, – небрежно ответил он.

Пока Мадлен разглядывала другие снимки, изображавшие чемпионов бокса и велогонщиков, он снова заговорил не совсем уверенно:

– Ну так как же, Маду, могу я на тебя рассчитывать?

Мадлен тяжело вздохнула и тотчас почувствовала облегчение. Разве ей устоять перед просьбой Даниэля? Сигарета была докурена, она оглянулась, ища глазами пепельницу.

– На. – Даниэль протянул ей жестяную банку.

Мадлен притушила окурок и стала рассматривать свои желтые от табака пальцы. Стоя перед теткой, Даниэль ждал.

– Ладно, я поговорю с отцом.

Даниэль порывисто обнял ее.

– Какая же ты молодчина! Я уверен, что с твоей помощью дело пойдет! Хочешь, я покажу тебе свой маршрут?

Оба склонились над атласом, но вошла Франсуаза и сообщила, что Кароль ожидает их в гостиной. Даниэль проворчал, что в этом доме не дадут и десяти минут посидеть спокойно, разгладил пятерней волосы и последовал за сестрой и теткой. Выходя из своей комнаты, он залепил двери клейкой лентой.

– Так я по крайней мере буду уверен, что никто не станет здесь без меня рыться.

– Да кому это нужно! Кого интересует твоя конюшня?

– Я уверен, что Аньес таскает у меня марки для своего сопляка!

– Постыдился бы наговаривать на Аньес…

Они препирались вяло, больше по привычке…

Дверь в гостиную была открыта. Все в ней, от шелковых обоев цвета сомон до дорогой и прекрасно реставрированной мебели в стиле Людовика XV, поражало каким-то бездушием. Каждая вещь занимала отведенное ей место, все застыло в неподвижности, как на витрине, Кароль сидела в своем любимом бледно-голубом пеньюаре с широкими рукавами.

– Вы уж извините, я по-домашнему, – сказала она. – Вечерами, возвращаясь домой, я чувствую себя совершенно разбитой.

На самом деле вид у нее был свежий, и пеньюар она надевала скорей всего из кокетства. Мадлен невольно залюбовалась ее стройной фигурой, грациозной, коротко остриженной головкой, кошачьим личиком. Взгляд слегка усталых и как бы рассеянных дымчато-серых глаз Кароль излучал своеобразное обаяние. И хотя ее трудно было назвать красавицей, было понятно, почему Филипп увлекся ею. К тому же Кароль всего тридцать два года, а ему уже стукнуло сорок пять.

– Это я должна просить у вас извинения, – сказала Мадлен. – Нагрянула как снег на голову…

– Ну что вы, Мадлен, здесь вы у себя дома! – возразила Кароль. – Все ужасно вам рады. Я велела приготовить вам комнату…

Мадлен тотчас запротестовала.

– Нет-нет, ночевать у вас я не стану.

– Но почему?

– После того, что произошло в последний раз…

– Какая нелепость! Конечно, Филипп погорячился. Но вы же знаете его, он сожалеет о случившемся и уже все забыл…

– А я не забыла, – ответила Мадлен. – И потом я сняла номер в гостинице, в двух шагах отсюда…

В ее взгляде читалась такая решимость, что Кароль отступила. И Мадлен, которая время от времени любила напоминать о своем строптивом характере, успокоилась. Внеся ясность в этот вопрос, Мадлен с улыбкой принялась слушать рассказ Даниэля о том, как «тайным голосованием» (это обстоятельство ему особенно льстило) его избрали кандидатом на субсидию Зелиджа.

– Если все пойдет гладко, в июле я отправлюсь на Берег Слоновой Кости.

– Нужно еще согласие отца, – заметила Кароль.

– Он согласится, – ответил Даниэль.

И искоса бросил на Мадлен выразительный заговорщический взгляд, который Кароль не могла не заметить.

– Когда Филипп возвращается? – спросила Мадлен.

– Должен послезавтра, – ответила Кароль. – Я надеюсь, вы еще не уедете?

– Наверно…

– Я очень недовольна Жан-Марком. Он с каждым днем все больше опаздывает к обеду. Не будем его дожидаться и сядем за стол!

– Еще бы! – съязвил Даниэль. – А то как бы не прогневалась Мерседес.

– Значит, вы все же решили ее оставить? – спросила Мадлен.

– Ничего не поделаешь. – Кароль удрученно вздохнула.

– Интересно, почему? – вмешалась Франсуаза.

– Насколько Аньес славная и преданная, настолько несносна эта особа, – поддержал сестру Даниэль. Надменна, как матадор на арене, и мизинцем не шевельнет, чтобы сделать хоть что-нибудь, помимо своей обязательной работы, а ровно в девять смывается, хоть гром греми. Серьезно, Маду, по-моему, если девять пробьет в тот момент, когда она подает сыр, она сунет блюдо кому-нибудь из нас, швырнет фартук на пол и удалится прочь, как рабочий на заводах Рено, когда останавливается конвейер.

– Ты преувеличиваешь, – засмеялась Кароль.

– Ничего подобного! Вспомни прошлую пятницу! У нас ужинали Дюурионы и Шалузы, и сладкое разносила Аньес! Будь я на твоем месте, я бы выставил эту Мерседес в два счета!

– Но она прекрасно гладит, чистоплотна, аккуратна, исполнительна…

– Как же! Вечно все перепутает! Когда я лезу в свой шкаф за бельем, то никогда не знаю, мои там вещи, папины или Жан-Марка. Почему-то ни одной пары трусов у меня не осталось! Чтобы не искать и не морочить себе голову, я купил две пары нейлоновых и сам их стираю!

– Отличная подготовка для будущего путешественника! – иронически заметила Франсуаза.

Кароль откинула назад голову и, слегка ущипнув себя за узенький подбородок, сказала:

– Можете говорить что хотите, мои дорогие, но Мерседес у нас останется. К тому же, если я ее уволю, мне никого не найти взамен. Разве что испанку, ни слова не знающую по-французски. А Мерседес уже семь лет живет во Франции!

– И уже целых два года у нас! – подхватил Даниэль. – Просто поразительно! Да, ничего не скажешь, она нас вымуштровала! Внимание! Смирно!

Он выпрямился, и в ту же минуту в гостиную вошла худая черноволосая горничная, с острым носом, тяжелыми веками и хмурым лицом.

– Кушать подано!

За столом Кароль пыталась оживить разговор вопреки присутствию горничной, которая двигалась с холодной и презрительной миной, словно по ошибке попала в общество, недостойное ее высокого происхождения. К обеду было обжаренное в сухарях мясо, холодный ростбиф и салат. Кароль соблюдала диету, и ей отдельно подали ломтик мяса, поджаренного без жира и соли, и вареные овощи. Она лениво ковыряла вилкой в своей тарелке.

– Мне бы следовало взять с вас пример, – сказала Мадлен, – но не хватает мужества.

– Я это делаю не столько ради талии, сколько ради здоровья. Стоит мне пополнеть, у меня сразу начинаются такие мигрени…

«Врешь, голубушка!» – решила Мадлен, сама не зная, почему. Кароль спросила детей, как они провели день, и Франсуаза принялась рассказывать о своих занятиях в Институте восточных языков.

– У нас такая неразбериха! Студентов оказалось вдвое больше, чем было предусмотрено, и они не знают, как нас разместить! Только сегодня мы познакомились наконец с преподавателем, который будет вести у нас русский язык. Он необыкновенный!

– Чем же? – спросила Кароль.

– Да всем! Во-первых, он русский, его зовут Александр Козлов. По крайней мере он поставит нам произношение. Это ведь самое трудное…

Франсуаза говорила с увлечением и, казалось, была тронута интересом мачехи к ее занятиям. Мадлен подумала, что была неправа пять лет назад, когда боялась, что дети отнесутся к Кароль враждебно. Они приняли ее, потому что она не старалась их завоевать. Может быть, она даже стала им ближе отца? И все же не Кароль они открывают душу. Мадлен не сомневалась, что здесь ее никто не заменил. Сидя за столом между племянником и племянницей, она с удовольствием вспомнила о доказательствах доверия, которые без всякого нажима только что получила от них обоих. Еще вчера она ни о ком не думала, а теперь на нее свалилось достаточно забот, чтобы заполнить ее одиночество на много дней и ночей. Франсуаза влюблена, Даниэль собирается в Африку!.. В волнении Мадлен схватила сигарету, извинилась и встала за пепельницей.

– Я бы вам подала, мадам. Я для того и нахожусь здесь… – сказала Мерседес, почти не разжимая губ.

– Ну конечно, – смущенно пробормотала Кароль.

В тот момент, когда Мерседес начала подавать тарелки для сладкого, в коридоре хлопнула дверь. Все подняли голову. В столовую с шумом влетел запыхавшийся Жан-Марк.

– Простите, ради бога, мой автобус попал в пробку.

– А ты езди на мопеде, как я, – посоветовал Даниэль. – На нем в любую щель пролезешь.

Даже не взглянув на младшего брата. Жан-Марк обошел вокруг стола и воскликнул:

– Мадлен! Вот здорово!

Он один из троих вот уже два года не называл ее тетей Маду. Он ведь старший – скоро минет двадцать! Мадлен подставила щеку высокому, худому и щеголеватому брюнету. Потом посмотрела, как он целует руку Кароль. Такая же изящная непринужденность, что у отца. Но подбородок и губы вялые. С детства он сохранил дурную привычку в минуты задумчивости сидеть с полуоткрытым ртом. Длинные черные ресницы затеняли зеленовато-синие глаза Жан-Марка.

– Месье Жан-Марк уже обедал или я должна обслужить его? – раздраженно спросила Мерседес.

– Дайте холодного мяса, – пробормотал Жан-Марк. – Больше ничего не надо.

С засученными рукавами и в несвежем фартуке Аньес принесла сладкое: было пять минут десятого. Мерседес не стала дожидаться конца обеда. Вся семья дружно расхохоталась.

– Ну, что я говорил, Маду?

– Да, ничего не скажешь, мы народ покладистый! – отозвался Жан-Марк.

– Ах, ну какое это имеет значение! – вздохнула Кароль.

Парадоксально, однако страх перед домашними неурядицами заставлял ее вести себя так, словно она была выше сословных предрассудков. Ее снисходительность не знала пределов. Все перешли в гостиную, Аньес принесла кофе для всех и липовый отвар для Кароль, которая жаловалась на усталость и бессонницу, клялась, что Париж убивает ее и что она сто раз предпочла бы жить где-нибудь в рыбачьем поселке. В десять часов, видя, что Мадлен не терпится побыть наедине с племянниками, она удалилась к себе.

И тут Мадлен призналась, что комнаты еще не сняла. Дети просили остаться у них, но Мадлен отказалась, и они все трое пошли проводить тетку до ближайшей гостиницы. Машину она оставила во дворе их дома. Даниэль нес на плече ее чемодан, а Жан-Марк и Франсуаза взяли ее под руки. Прохожих было мало. Блестели мокрые от дождя тротуары. Кое-где светились витрины антикварных лавок. Над крышами стояло бледное электрическое зарево. Семья Эглетьер сплотилась вокруг Мадлен. Крепкая, дружная семья, шагающая в ногу. Ей было так хорошо с ними, что не хотелось уходить. Но детям нужно рано вставать. Они устроили ее в отеле Моне, в безликой чистенькой комнате с обоями в цветочек, медной кроватью и сосновым шкафом, где болтались разнокалиберные вешалки, и ушли, унося свою молодость, словно зажженный светильник. Оставшись одна, Мадлен вспомнила, что забыла перед отъездом перекрыть газ. Тревога и шум машин долго не давали ей заснуть.

IV

Руки Мадлен отнимались от тяжести. Она остановила такси, назвала адрес своей гостиницы, грузно уселась и поставила на сиденье рядом с собой заводную куклу, внутри которой тихо позвякивали бесчисленные детали. Разумно ли она поступила, купив ее? Кто знает. Во всяком случае, обошлась она не слишком дорого. Остальные куклы были в хорошем состоянии, поэтому и цены на них оказались баснословными. Эта же, по мнению оценщика, считалась «трудновосстановимой». Ничего, она покажет ее Бийяру, часовщику в Трувиле. Такой мастер наверняка найдет способ вернуть жизнь механизму. Отправляясь на аукцион, Мадлен не собиралась что-либо приобретать, и вот она возвращается с чудесным негром-курильщиком, застывшим с трубкой в поднятой руке! Она сняла газету, в которую он был завернут. Странная фигура в белом парике маркиза и в низко надвинутой на глаза треуголке. Его костюм из розового и бледно-зеленого шелка, несомненно, подлинный, XVIII века, но ткань расползается под руками; обезьянье лицо обтянуто шоколадного цвета кожей, кое-где перепревшей до дыр; зубы из слоновой кости. Сможет ли он вновь двигать руками или нет, она все равно не пустит его в продажу. Слишком он ей по душе. Мысленно она уже подыскивала ему место. На камине? Нет, для камина он чересчур громоздкий. На ларе? Тоже не годится. Не поставить ли его на столик в стиле Людовика XVI? Уж очень он велик – судя по каталогу, пятьдесят три сантиметра! Да, вот еще! Не забыть о медных ручках для дверей! Может быть, подходящие найдутся на Блошином рынке? Надо будет порыться там в воскресенье утром. Мадлен радовалась всякий раз, когда находила себе дело в Париже. При каждом толчке машины негр кивал головой. Не разберешь, какое чувство он вызывает: приятное или тревожное. Пожалуй, скорее тревожное. В стеклянных глазах-шариках светилось безумие. Мадлен осторожно поддерживала негра кончиками пальцев, чтобы он не упал при резком торможении. Теперь она жалела, что не поехала в своей малолитражке, но попробуй найти стоянку! Ну и шофер попался! Ни за что ей не поспеть в гостиницу к половине седьмого. А ведь она обещала Даниэлю поговорить с отцом до обеда! Даже когда племянники были совсем маленькие, Мадлен ни разу не нарушила слова, данного кому-нибудь из них, и нередко, опрометчиво пообещав им что-либо, оказывалась в очень затруднительном положении. Как смогла Люси бросить таких малышей? Взбалмошная дура! Конечно, Филипп уже не любил ее. Настрадавшись от его равнодушия и измен, Люси завела роман с довольно бесцветным малым, десятью годами моложе ее. Потом, совсем потеряв голову, уехала с ним в Тунис, где ему предложили выгодное дело. Разумеется, она не могла взять детей с собой! К тому же им гораздо лучше в Париже!.. «Ничего, Мадлен займется ими. Когда приходит беда, на нее можно положиться! Она такая безотказная!» «И вовсе я не безотказная, – думала Мадлен. При всем своем возмущении я радовалась втайне. Я порицала эту женщину, но именно она вырвала меня из одиночества, вернула смысл моему существованию. Душа моя воскресла. Жизнь стала полной. Целых восемь лет благодаря глупости, себялюбию и равнодушию этой женщины я была счастлива. И когда позднее Люси вернулась в Париж со вторым мужем, я спокойно продолжала воспитывать детей, как считала нужным. Филипп не мешал мне тогда. Это теперь он заважничал. Из-за Кароль. Как-то он примет меня сегодня? Обычно из деловых поездок он возвращался в благодушном настроении». Мадлен была полна решимости идти до конца и даже поссориться с братом, если это понадобится для победы. Надо переодеться, на это уйдет минут десять. Опять красный свет, но уже последний. Мадлен приготовила мелочь, чтобы расплатиться с шофером. Он помог ей вытащить покупку из машины.

Поднявшись в номер, она поставила негра-курильщика на туалетный столик и запретила себе его разглядывать: надо было обдумать разговор с Филиппом. Стоя в комбинации перед зеркальным шкафом, она резкими, нетерпеливыми движениями расчесывала волосы и перебирала в уме доводы, которыми собиралась убедить брата. Узкие бретельки лифчика врезались в ее полные плечи. Кожа на шее была розовой и бугристой. Окинув себя беспощадным взглядом, Мадлен нахмурилась. Потом быстро натянула свое «выходное» платье, как всегда темно-синее, прямого покроя, напудрила нос и подбородок, проверила, достаточно ли сигарет в сумке, накинула пальто и, направляясь к двери, перехватила в зеркале пристальный взгляд негра.

Сидя за письменным столом с опущенной головой и скрещенными на груди руками, Филипп слушал сестру и все больше раздражался. Уж не собирается ли она всю жизнь вмешиваться в их дела под предлогом того, что несколько лет возилась с детьми? Неужели ей не понятно, что она уже вышла в тираж и никому в доме больше не нужна, а дети относятся к ней хорошо только потому, что она безвылазно сидит в своей глуши? Послушать только, как она надрывается, отстаивая перед ним затею Даниэля! Совсем разошлась! Мадлен с сигаретой в зубах по-мужски шагала от окна к столу и обратно. Он бы с удовольствием отказал лишь для того, чтобы она не воображала, будто повлияла на его решение. Но путешествие, несомненно, пойдет на пользу Даниэлю. Чем трудней ему придется, тем больше закалится характер парня. В сущности, Филиппу не нравилось только одно: Мадлен слишком горячо отстаивала затею Даниэля, и в этом он видел что-то обидное для своего отцовского самолюбия. Филипп разнял руки и нетерпеливо забарабанил всеми десятью пальцами по краю стола.

– Я предвижу твои возражения, – заявила Мадлен. – По-твоему, Даниэль слишком молод. Конечно, по виду он еще мальчик, но его желание совершить эту поездку доказывает нам, что он возмужал.

Это «нам» вывело Филиппа из себя.

– Вовсе не возраст Даниэля меня тревожит, а его занятия. Он должен готовиться к экзаменам. А если он забьет себе голову этим путешествием, он и вовсе забросит лицей. Предположим, он провалится, как быть тогда? Все равно отпустить его?

Филипп заметил, что невольно придал своей фразе вопросительную форму, словно интересуясь мнением сестры.

– Может быть, разрешить ему поездку только при условии успешной сдачи экзаменов, это подстегнуло бы его! – предложила Мадлен.

Филипп не упустил случая возразить сестре.

– Ну нет! – воскликнул он. – Не в моих правилах соблазнять детей наградой. Пусть Даниэль научится отвечать за свои поступки. Он поедет в любом случае!

– Ты прав, – сказала Мадлен.

Он понял, что его решение обрадовало сестру, но она скрывает это из дипломатических соображений. Что ж, так даже лучше. В прошлый раз в споре с ней он перешел границы приличия. Получилась нелепая сцена. Из-за пустяка. Она ушла, хлопнув дверью. Чем он ее обидел? Филипп не мог вспомнить. Участившиеся за последнее время провалы в памяти начинали его беспокоить. Он слишком много работает. А собственно говоря, с какой стати так церемониться с сестрой? Он терпеть не мог мягкосердечия в отношениях между людьми. Добродетель слабых. Рассчитывая на чью-то жалость, словно теряешь частицу себя. Разве он когда-нибудь просил чьего-либо снисхождения?

– Даниэль будет так рад! – сказала Мадлен.

Филипп нехотя кивнул головой. Она бросила окурок в китайскую чашечку, служившую пепельницей. Взгляд ее медленно скользнул по книгам на полках.

– Все-таки я очень люблю эту комнату, – сказала она.

В дверь постучали, и в кабинет вошла Мерседес с неизменно сердитым лицом.

– Только что приходила консьержка и сказала, что машина мадам Горже загораживает проезд; один из домовладельцев не может въехать во двор. Он требует, чтобы машину немедленно убрали с дороги!

– Черт! Сейчас спущусь!

Мадлен взяла из сумки ключ и бросилась вниз. Не успела она скрыться за дверью, как Филипп вышел из кабинета. Он хотел воспользоваться отсутствием сестры и поговорить с сыном наедине.

Даниэль занимался в своей комнате. Сверху, из живота луны-рыбы на стол струился желтоватый свет. Из угла неслись приглушенные и однообразные звуки джазовой музыки. Когда дверь открылась, Даниэль поднял голову. Его лицо выражало немой вопрос: ясно, он подослал тетку к отцу и теперь ждет результатов ее вмешательства.

– Почему ты сам не пришел ко мне поговорить об этом? – сухо спросил Филипп.

– Все решилось, когда ты был в отъезде, – пробормотал Даниэль. – Ну, а Маду как раз приехала, и я рассказал ей… А сегодня…

– А сегодня она явилась для доклада. В следующий раз устраивайся без посредников, понятно? Мужчина ты или нет?

После этого предисловия Филипп уселся на краю дивана, решил было выдержать паузу, но, вспомнив, что Мадлен с минуты на минуту вернется, торопливо заговорил:

– Раз тебя избрали товарищи, я не буду возражать против этого путешествия. Так что ты поедешь. Туда, куда захочешь. Но я твердо надеюсь, что ты оправдаешь мое доверие успехами в лицее. Я считаю…

Больше он не смог выговорить ни слова. Даниэль бросился к нему, раскрыв объятия. Мальчишка совершенно не умеет сдерживать свои чувства! Сразу видно воспитание Мадлен… Полузадушенный, Филипп прикрикнул:

– Ну ладно, хватит!

Его всегда возмущали подобные излияния домашних. Особенно когда им предавались мальчики. Если говорить правду, только прикосновения женщин не вызывали в нем отвращения. Филипп был слишком чувственным, чтобы поощрять телячьи нежности со стороны сыновей. Пробивающиеся усы терлись о его щеки, от сына исходил мужской жаркий дух!.. И все же Филипп считал, что очень привязан к детям. Он любил их по-своему, сдержанно, и гордился ими. Оторвавшись наконец от отца, Даниэль воскликнул:

– Как это здорово с твоей стороны! Об экзаменах не беспокойся! Я сдам их! Запросто!.. А куда ехать, я уже выбрал – на Берег Слоновой Кости. У меня куча материалов об этих местах…

В коридоре послышались шаги Мадлен. Все было сказано, она могла войти. Даниэль бросился ей на шею. «Опять лизаться», – подумал Филипп.

– Папа разрешил!.. Вот здорово! – восклицал Даниэль.

Однако никакой благодарности тетке не выказал. Может быть, ждал, когда останется с ней наедине? Филипп внимательно наблюдал за обоими. Мадлен, взъерошив мальчику волосы, сказала:

– Путешествия – прекрасная вещь, но будущее на них не строится! Ты уже выбрал себе профессию?

– Я по-прежнему хочу стать ветеринаром, – ответил Даниэль.

Недостаток честолюбия всегда раздражал Филиппа.

– Почему же не врачом? Не потому ли, что на ветеринара меньше учиться?

– Нет, – сказал Даниэль, – просто я люблю животных.

– А людей не любишь?

– Нет, отчего же… но они не такие… таинственные…

– Я прекрасно понимаю, что он хочет сказать, – заявила Мадлен многозначительно.

– Представь себе, я тоже! – с досадой отозвался Филипп.

Затем он добавил:

– Словом, пока это всего лишь проекты. После экзаменов в будущем году ты сам разберешься, куда тебя тянет.

Говоря с Даниэлем, Филипп думал о старшем сыне который вначале мечтал поступить на филологический факультет и только в угоду отцу пошел на юридический. Вначале Жан-Марк отчаянно рвался в своей узде. А теперь смирился. И даже доволен. Еще два года учения, военная служба, а затем можно будет взять его в дело. Он обладал всем, что нужно для успеха: умом, трудолюбием и даже некоторой представительностью… В один прекрасный день контора отца перейдет в его руки. Жаль только, что в нем нет дерзкой предприимчивости Даниэля. В шестнадцать лет ему бы и в голову не пришло пуститься в одиночку по Африке. Даже если бы его попросили, он бы отказался из страха перед опасной неизвестностью… И в кого он такой чувствительный и малодушный? Любя старшего сына больше других детей, Филипп с огорчением думал об этой его слабости. Он рассеянно прислушивался к Мадлен и Даниэлю, которые обсуждали различия между кайманом и крокодилом, и вдруг с удивлением обнаружил отсутствие Кароль. Дома ли она вообще?