Текст книги "Семья Эглетьер"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Козлов потушил сигарету. Правой рукой с недопитой рюмкой, зажатой между двумя пальцами, он легко поводил в воздухе. В другом конце гостиной то и дело раздавались взрывы смеха. Мирей Борделе показывала фигуру какого-то танца.

– Короче говоря, – язвительно заметил Патрик, – вы отказываетесь сочетать здравый смысл и религиозное чувство.

Глаза Козлова сузились.

– Да, отказываюсь! Здравый смысл практичен и осторожен. Руководствуясь здравым смыслом, не совершишь ничего великого. Если поставить во главу угла здравый смысл, мы будем действовать только из корыстных побуждений, не станем поддерживать благородное, но заведомо безнадежное дело, жертвовать своим покоем и жизнью ради справедливости, не сможем преодолеть себя, бороться, ошибаться, начинать снова, иначе говоря, жить!

Он замолчал, переводя дыхание, и заключил более мягким тоном:

– Все очень просто! Традиционная религия помогает среднему человеку примириться с жизнью, и это естественно. Но человек развитый, если он мыслит хоть немного, должен искать цель своего существования в чем-то ином. Раз он наделен разумом, он должен развивать его, обогащать и пользоваться им. В этом долг мыслящего человека. Точно так же, как долг всякой женщины не скрывать, а подчеркивать свою привлекательность…

Козлов бросил дружелюбный взгляд на Франсуазу. Она смутилась, покраснела и стала обносить гостей напитками и сандвичами. Наступила долгая пауза, словно каждый обдумывал слова Козлова. Мадлен наблюдала за ним и не могла избавиться от неловкости. В его резкой, страстной проповеди ей чудилось позерство. Как это не по-французски! У окна рассказывали анекдоты. Девичий голос воскликнул:

– Брось, Ролан, это уж слишком глупо!

И тут в гостиную вошла Кароль. Ее появление произвело сенсацию: изящная, непринужденная, веселая, она сумела каждому улыбнуться и каждому сказать что-то приятное. В один миг все взоры устремились на нее. Молоденькие девушки сразу поблекли, пока Кароль щебетала: «Не беспокойтесь!.. Ну что вы… Я только на минутку!..» Даже Козлов наблюдал за ней с благосклонным любопытством, как если бы Кароль демонстрировала прекрасно отработанный номер. Мадлен подумала, что притворство, доведенное до такого совершенства, почти искусство. А Франсуаза меж тем предложила мачехе лучшее кресло, и Кароль опустилась в него, точно бабочка на цветок. Вокруг нее тотчас образовался круг. Она не произнесла ничего значительного, однако все слушали ее с удовольствием и даже с интересом.

Жан-Марк вернулся домой только в половине восьмого. Уже в коридоре, услышав громкие голоса, он почувствовал раздражение. А войдя в гостиную, сразу увидел Кароль и подумал бы, что это она собрала гостей, если б не знал, что вечеринку устраивала Франсуаза. Целый день Жан-Марк просидел над учебниками по гражданскому праву вместе со своим сокурсником; Юбертелю, конечно, было далеко до Дидье, но для зубрежки он оказался вполне подходящим напарником. Голова Жан-Марка трещала от юридических терминов, и он с удовольствием выпил рюмку виски, которую ему протянула Мадлен. Затем уселся на диван между двумя незнакомыми ему юношами.

Жан-Марк старался заинтересоваться друзьями сестры, но против воли смотрел только на Кароль. После возвращения из Бромея она не сделала ни одного шага к сближению, и это помогало Жан-Марку верить, что все кончено. Эта мысль его успокаивала. К тому же через три дня возвращается отец. А в понедельник возобновятся занятия на факультете… Он снова войдет в привычную колею домашних и университетских будней, и это, казалось Жан-Марку, охранит его от всех опасностей. А пока он смотрел, как, гибко изогнувшись, Кароль рассказывала Козлову о выставке старинных кукол, которую она посетила с приятельницей. Жан-Марк с досадой прислушивался к ее преувеличенно любезным интонациям. Это кокетство, думал он, просто недостойно ее. Пока он мысленно осуждал Кароль, та встала и подошла к нему за сигаретой. Жан-Марк почувствовал себя так, будто его вытащили из пропасти. Когда он щелкнул зажигалкой, Кароль слегка коснулась его руки. Огонек вспыхнул между ними, точно знак дружбы. Кароль выдохнула дым, улыбнулась и тотчас отошла. Жан-Марк хотел бы найти в себе силы подняться и уйти, но продолжал сидеть, очарованный, злой на самого себя, погруженный в мрачные мысли. Он молча тянул виски, пока Кароль не удалилась к себе. Гости сразу же разошлись, будто ничто больше их не удерживало. В опустевшей комнате, стоя среди грязных тарелок и рюмок, Франсуаза с сияющим лицом спрашивала Мадлен:

– Понравился тебе Козлов?

* * *

Жан-Марк снова зажег лампочку у изголовья кровати, взглянул на часы – был час ночи, – поднял с пола курс административного права и мутными от бессонницы глазами стал читать скучный текст: «Нравственный ущерб в административном праве должен рассматриваться как неимущественный ущерб, т. е. как такой, который может лишь произвольно получить денежную оценку… Государственный совет в течение долгого времени отказывал частным лицам в возмещении нравственного ущерба, по крайней мере praetium doloris, т. е. ущерба, нанесенного чувствам пострадавшего».

Обедать в этот вечер никому не хотелось: сандвичи и пирожные перебили аппетит. Мерседес была отпущена по случаю Пасхи, и Аньес одна убрала гостиную и вымыла посуду. Несмотря на протесты Франсуазы и Жан-Марка, Мадлен отправилась на ночь в гостиницу Моне. Ее упорное нежелание ночевать в квартире брата превращалось в навязчивую идею. Мадлен жила у него на даче – может быть, потому что поблизости не было гостиниц, – но только не в парижской квартире! И чем больше ее уговаривали, тем ожесточеннее упиралась Мадлен. Пожалуй, Жан-Марк даже любил ее за это смешное упрямство. Он тоже хотел бы иметь такую силу воли, чтобы никогда не отступаться от своих решений. Не сворачивать в сторону. Двигаться только вперед. На полной скорости, прямо к цели. А он колебался, вилял… Жан-Марк снова подумал о Кароль. Почему она так холодна с ним и лишь изредка награждает его взглядом или прикосновением руки? Уж не решила ли она вскружить ему голову просто так, из любопытства, пока не приехал муж? Жан-Марк убеждал себя, что не так уж она красива и выглядела просто смешной, выламываясь перед гостями Франсуазы. Но обидные слова, которые он мысленно говорил ей, били мимо цели. Поняв, что не заснет, он встал, прошелся по комнате, закурил сигарету и вспомнил Мики. Они виделись позавчера. И он заранее знал, каким будет это свидание: глупая болтовня в постели, объятия, затем привычная опустошенность и унылое возвращение домой… Жан-Марк погасил сигарету, снова лег и выключил свет. Главное – не позволять себе думать о Кароль… Он закрыл глаза. Потянулись долгие бессонные минуты. Чтобы отогнать назойливые мысли, он стал повторять про себя параграфы административного права. Способ оказался прекрасным. Мало-помалу его мозг словно пропитался чернилами. Praetium doloris. Моральный ущерб… Он почувствовал, что проваливается в темноту.

Разбудил Жан-Марка легкий шорох. Приподнявшись на локте, он увидел, как на стене против кровати расширяется полоска света. Кто-то медленно открывал дверь. Жан-Марк нащупал выключатель, и яркий свет залил комнату: Кароль! Белая полупрозрачная ткань сорочки падала легкими складками. Лицо Кароль было серьезно. Раньше, чем он успел вымолвить хотя бы слово, она поднесла палец к губам. Оцепенев, Жан-Марк смотрел, как она скользящей походкой приближается к его кровати. Под тонкой рубашкой угадывались округлости ее груди и бедер. Она остановилась перед ним – прозрачная, белая, неотвратимая. Две гибкие руки охватили голову Жан-Марка. Она наклонилась над ним, и он увидел совсем близко от себя незнакомое лицо. В глазах Кароль была мольба, смиренная и жестокая, и эта хищная нежность завораживала его.

– Жан-Марк, – прошептала она. – Я не могу больше!

И ему показалось, что сейчас его грудная клетка не выдержит бури, поднявшейся внутри. Едва удерживаясь от крика, он обнял прекрасное тело, обжигающее его своим жаром, и упал вместе с Кароль на склон горы, по которой они катились, борясь и смешивая дыхание, пока у подножия наслаждение не обрушилось на него, точно грозовой шквал.

XVII

Кароль взглянула на спидометр.

– Не так быстро, Жан-Марк.

– Надо поторопиться, если мы хотим быть в Париже к половине девятого.

– Будем, когда сможем, дорогой. По-моему, лучше что-нибудь сочинить, чем попасть в аварию.

Жан-Марк чуть не отрезал: «Но не по-моему», однако промолчал и сбавил скорость, усмиренный нежностью ее взгляда. По шоссе текла река огней, красных в одну сторону, ярко-желтых в другую. Сиреневое зарево в небе предвещало близость Парижа. Жан-Марк с неохотой посторонился, уступая дорогу более быстроходным машинам. Кароль обняла его за шею. Это она придумала съездить на полдня в «Феродьер». Конечно, там им было спокойнее, чем прошлой ночью в комнате Жан-Марка, когда малейший шорох заставлял их леденеть от страха. Укрывшись в загородном доме, они могли ни с кем не считаться хотя бы несколько часов. Здесь они были свободны, здесь ничто не угрожало их любви. Кароль привезла из Парижа три красные розы и поставила их в вазу. Жан-Марк развел в камине огонь; и каждый увидел, как в глазах другого загорается желание. Жан-Марк и теперь еще ощущал всем телом нежное тепло прижавшейся к нему Кароль. Ему казалось, что губы его стали иными после ее поцелуев. В его ушах звучали слова, которые она шептала в темноте. Неужели это правда, неужели она в самом деле говорила, что у него красивые глаза, что он стройный и сильный, что ей хорошо с ним? А он? Что он в ослеплении страсти кричал этой женщине? Он не мог вспомнить. Но в одном он был уверен: то, что он до сих пор считал любовью, было просто физической потребностью, чем-то для него унизительной, а с Кароль все было иначе. Ни одно ее движение не коробило его, ни одна поза не выглядела некрасивой. Ее обнаженное тело казалось ему чудом. Он сжимал ее в объятиях и каждую минуту изумлялся тому, что вся она – от головы до пят – оказалась живым воплощением самых сокровенных его мечтаний. Неужели они нашли друг друга только затем, чтобы тут же потерять? Жан-Марк снова прибавил скорость. Он почти желал катастрофы. Лучше погибнуть вместе с нею мгновенно, чем погрязнуть в позорных и неизбежных компромиссах.

– Ты опять за свое, Жан-Марк!

Жан-Марк обогнал две машины и с досадой проговорил:

– Стоит мне вспомнить, что через два дня…

– Не надо, дорогой. Завтра мы снова поедем в «Феродьер».

– А послезавтра ты отправишься встречать его в аэропорт!

– Это ничего не изменит.

– Ты так думаешь? Вернее, хочешь, чтобы я этому поверил? Но это же невозможно, Кароль! Когда он вернется, между нами все кончится!

– Почему?

– Я не выдержу… Знать, что в первую же ночь ты и он…

– Между мной и Филиппом уже давно ничего нет!

– Неправда! Ты лжешь! Впрочем, я сам все узнаю наутро по твоему лицу. Ох, Кароль, какое мучение! Что с нами будет?

В слабом свете приборного щитка он угадывал рядом с собой ее четкий профиль. В этой изящной фарфоровой куколке таилась устрашающая воля.

– Положись на меня, – сказала Кароль. – Думай только о нашей любви. Ничто другое не должно для тебя существовать.

– А для тебя?

– Я люблю тебя, Жан-Марк. Люблю как безумная. И знай, никто так не владеет собой, как обезумевшая женщина, которая знает, чего хочет.

Кароль потянулась к нему, и быстрые, горячие поцелуи побежали по его щеке, от уха к уголку рта. Волна желания захлестнула его. И снова Жан-Марк подумал, что лучше погибнуть, только не быть низвергнутым с вершины этого счастья. Но воспоминание о двух мужчинах, попавших в катастрофу, отрезвило его. Он увидел, как красная жидкость, скрытая от взглядов в бесчисленных сосудах, расползается огромным пятном, пропитывая одежду и землю; изуродованную Кароль, толпу свидетелей. Разразится скандал: да еще, может быть, он умрет не сразу… Холодная дрожь пробежала по спине Жан-Марка.

У первого парижского светофора Кароль сказала:

– Я сяду за руль, а ты поедешь на метро. Мы не должны возвращаться вместе.

Она помнила обо всем. Жан-Марк подчинился.

Машина отъехала, а он еще какое-то время растерянно стоял на тротуаре. Он вдруг почувствовал себя обобранным.

Когда без четверти девять он явился домой, вся семья сидела за столом: Кароль, Мадлен, Франсуаза и даже Даниэль, вернувшийся из Фонтенбло. Выразив всем своим видом неодобрение, Мерседес перестала подавать и застыла, ожидая распоряжений.

– Это уже слишком, Жан-Марк, – сказала Кароль вкрадчивым голосом. – С каждым днем ты приходишь все позже и позже!

В который раз она поражала его естественностью своей лжи. Жан-Марка даже немного злила тщательность, с которой Кароль оберегала их тайну. Может ли она, столь неискренняя со всеми, быть искренней с ним? Пробормотав извинение, Жан-Марк сел и положил что-то себе на тарелку. Даниэль продолжал рассказывать о пещере, куда он забрел с одноклассниками и где оказалось полно летучих мышей, висящих вниз толовой.

– Они ужасно потешные, ты не можешь себе представить! Мордочка, как у собаки, а шерсть гладкая…

– И ты их трогал? – спросила Франсуаза.

– Конечно!

– Какая гадость!

Их голоса слились для Жан-Марка в смутный гул, больше он ничего не слышал. Тысячи летучих мышей бились в комнате. Несколько раз, поднимая глаза, он ловил на себе настороженный взгляд тетки. Уж не подозревает ли она что-нибудь? Не может быть, он приписывает ей проницательность, которой у нее никогда не было. Жан-Марк успокоился, выпил стакан вина и сделал вид, будто заинтересован разговором. Но тут же вздрогнул, как от удара кнутом. Кароль сказала:

– Кстати, Жан-Марк, я совсем забыла, от отца пришла телеграмма. У него действительно ужасная профессия! Он сообщает, что задержится в Нью-Йорке до конца следующей недели. Я просто вне себя!

Она надула губы, точно капризный ребенок, и покачала головой. У Жан-Марка перехватило дыхание – он испугался, что выдаст себя, свою постыдную радость. Сколько же дней отсрочки он получил? Шесть, семь?

– Досадно! – пробормотал он.

И устыдился собственного голоса.

* * *

И вот снова Южная автострада, геометрически прямая и однообразная, протянулась в туманной дымке до самого горизонта. Но на этот раз Жан-Марк ехал не в «Феродьер». Один в дребезжащей малолитражке, взятой у Жюльена Прела, он мчался в Орли. Кароль отправилась туда раньше встречать Филиппа. Жан-Марк не сказал ей, что тоже поедет в аэропорт. Через несколько минут, затерявшись в толпе, он сможет без помех наблюдать за ней и попытается понять, лгала ли она, утверждая, что ее связывает с мужем лишь то, что давно стало условностью. Кароль не будет знать, что он следит за ней, и не станет скрывать своих чувств. Только бы не опоздать! Машина тащилась медленно, словно через силу. По расписанию, которое он заранее посмотрел, до посадки оставалось несколько минут. Правда, еще добрых полчаса уйдет на выгрузку багажа и таможенные формальности… Что бы ни случилось, он не обнаружит своего присутствия. Это испытание покажет, насколько он владеет собой. Ну а дальше? Об этом он боялся думать. Кароль не раз твердила ему: «Не думай о том, что будет потом, мой дорогой!» Как он был счастлив всю эту неделю! Шесть дней подряд они ездили в Бромей, и с каждым свиданием он любил ее все больше. «Кароль, Кароль!» – тихонько сказал он, радуясь оттого, что хотя бы произносит ее имя.

Следуя дорожным указателям, Жан-Марк свернул налево. По обе стороны шоссе замелькали высокие фонари, изогнутые вверху, точно шея жирафа. Совершенно ровная местность вокруг говорила о близости аэродрома. В небе с грохотом прочертил траекторию самолет. Гигантское сооружение из стекла вынырнуло из тумана. Жан-Марк оставил машину на стоянке и бегом ринулся к зданию аэропорта. Войдя внутрь, он на миг растерялся в суете безликого, необозримого, прозрачного зала. Ослепительный свет лился с потолка, и фигуры людей отражались в сверкающих плитах пола. Вкрадчивые женские голоса многозначительно объявляли по радио о прибытии самолетов со всех концов света. Жан-Марк обратился к девушке в форменном платье, сидевшей за огромным столом справочного бюро. Нет, он не опоздал: самолет из Нью-Йорка совершил посадку десять минут назад. Пассажиры пройдут через дверь номер 46. Жан-Марк купил перронный билет и на эскалаторе поднялся на второй этаж в громадный зал ожидания, выходивший прямо на летное поле. За стеклянной стеной в серой бетонной пустыне дремали, распластав крылья, могучие машины. Между ними сновали служебные грузовички, сердитые, точно овчарки. До смешного маленькие человечки суетились вокруг только что приземлившегося самолета. На летном поле царила деловая суета, здесь же, в зале, все точно оцепенело: светящиеся табло, автоматы для продажи конфет, марок, сигарет, прилавки с изделиями из кожи и парижскими сувенирами. Лишь в баре и возле газетного киоска виднелись люди. Позвякивание ложек о стаканы сливалось с тихой мелодией, доносившейся из репродуктора. Жан-Марк осторожно приблизился к полицейскому и таможенному посту у 46-го выхода. И те и другие уже заняли свои места под табличкой с номером. Узкие огороженные проходы вели к окошкам полиции и таможенников. Встречающие теснились по другую сторону барьера. Издалека Жан-Марк увидел Кароль в бежевом костюме, который он особенно любил. Ее туфли, прическа, тщательно и умело подкрашенное лицо – все говорило о желании понравиться мужу. Сколько бы она ни клялась, что больше не любит его, Жан-Марк не сомневался: Кароль радуется его приезду. Повернутое к дверям лицо, напряженный взгляд, нервное постукивание ногой – кто же не угадает во всем этом нетерпения? Одна неделя не перечеркнет сложившихся за пять лет супружеских привычек, общих тайн, взаимных обид, маленьких радостей, постыдных недугов, интимных причуд, обманов, которые объединяют мужчину и женщину крепче любви. Благополучную чету трудно сдвинуть с места, как мягкий и бесформенный мешок с грязным бельем.

Жан-Марк притаился за парфюмерным киоском, закрывшись газетой. В двадцати метрах от него стояла Кароль. Она не могла его заметить, он же видел ее такой, какой не видел еще никогда. Естественной, без всегдашней защитной маски. Он разглядывал ее с бесстыдством Бога, наблюдающего за нами даже сквозь стены. Минуты шли, а Жан-Марк все не мог оторваться от этого тайного узнавания. Дважды Кароль делала несколько шагов в его сторону и, ни о чем не подозревая, повернувшись на каблуках, равнодушно отходила. Оба раза он с трудом приходил в себя. Державшие газету пальцы костенели. Гул моторов временами заглушал «музыку для настроения» и звяканье посуды в кафе. «Рейс на Аяччо. Просьба пройти на посадку. Выход номер двадцать».

Вдруг толпа у дверей номер 46 всколыхнулась. Показались первые пассажиры нью-йоркского самолета. Держа документы в руках, они двигались по проходу, ведущему к кабинкам таможенной службы и полиции. Штамп в паспорт, беглый взгляд на содержимое толстого портфеля или слишком новой сумочки у дамы, путешествующей для развлечения, – и пассажиры, не оправдав подозрений таможенников, торопливо направлялись к выходу, сияющие, усталые и немного одуревшие. Те, кто недавно с нетерпением ожидал их, кидались навстречу с раскрытыми объятиями; повсюду слышались обычные в таких случаях восклицания.

Неподвижно стоя среди толпы, Кароль ждала появления мужа, но его все не было. «А вдруг он опоздал на самолет!» – подумал Жан-Марк с надеждой. И в тот же миг замер в растерянности. Прямо на него в потоке пассажиров шла рыжеволосая молодая женщина с крупными чертами лица. Та самая, с которой отец был в кино. Разумеется, и она прилетела этим самолетом. «Штатная любовница», – как говорили во времена Маду. Эта цветущая женщина производила впечатление заурядной и недалекой. Она шла вперед не оглядываясь и явно по уговору делала вид, будто не знает Филиппа Эглетьера, который летел тем же рейсом. А Кароль ни о чем не подозревает! Хорошо бы открыть ей глаза. Впрочем, она его предупредила, что подобные вещи ее не интересуют.

Жан-Марк еще не видел отца, но по радостному лицу Кароль понял, что она его заметила. Поднявшись на цыпочки, Кароль делала Филиппу знаки, шевеля в воздухе пальцами. Филипп подошел к жене, обнял ее, тихонько качнул из стороны в сторону и поцеловал в щеку и в шею.

Сердце Жан-Марка болезненно сжалось. Конечно, Кароль должна притворяться обрадованной, чтобы не вызвать подозрений у отца. Но разве отличишь в супружеских объятиях притворство от искренности? Может быть, прижимаясь к груди мужа, Кароль помышляла о том, чтобы надежнее укрыть свою любовь к Жан-Марку? А может быть, втайне смаковала щекочущую мысль, что из объятий сына она вновь переходит в объятия отца. Принадлежа им по очереди, она неизбежно будет сравнивать одного с другим! И разумеется, не далее как сегодня ночью… Кровь бросилась в голову Жан-Марка, залила горячей волной лицо, шею при мысли, что Кароль может принадлежать другому, так же страстно обнимать его, шептать ему те же слова, так же забывать обо всем на свете. Все в нем взбунтовалось, словно он приобрел на Кароль неоспоримое право. А они никак не могут оторваться друг от друга! Даже если это одно притворство, все равно и оно непереносимо! В душе Жан-Марка разом рушились и любовь, и доверие, и надежда. Если б она еще была женой кого-нибудь другого! Но Кароль жена его отца! Ну и пусть! Кем для него был до сих пор отец? Человеком, которого он знал, боялся, которым восхищался с самого раннего детства. Непогрешимый образец для подражания. И если он решил следовать этому образцу, он должен отбросить все угрызения. Отец столько раз твердил ему: «Думай только о себе… Лишь импотенты и идиоты довольствуются одной женщиной…»

Взяв Кароль под руку, Филипп направился к выходу. Жан-Марк, как нищий, следовал за ними на расстоянии. Всеми силами он старался освободиться от того, что связывало его с крепким, рослым мужчиной, шедшим впереди. Узы крови, сыновняя любовь – отжившие свой век условности! Нет ничего ни таинственного, ни святого в родстве, которое объединяет нас одним именем, под одним кровом. Подумаешь, в чреве женщины соединились две клетки. Семя по воле случая досталось этой женщине, а могло бы достаться другой. И подумать, это возвышается поэзией, философией, моралью? Нет, к черту!.. Я тебе ничего не должен, и ты мне тоже. «Каждый за себя» – ты сам говорил мне. «Тем хуже для неудачников» – это тоже твои слова. Охваченный яростью, Жан-Марк продирался сквозь джунгли. Но как ни чернил он отца, он не мог избавиться от привязанности и уважения к нему. Не мог сразу сбросить с себя детские одежды.

Они спустились вниз по эскалатору и направились к багажному отделению, Филипп исчез и вскоре появился вновь, разделавшись наконец с формальностями таможенного досмотра. Кароль подхватила его под руку, и оба удалились, болтая и смеясь, вслед за носильщиком, толкавшим перед собой тележку с чемоданами.

Жан-Марк отстал от них. Он увидел все, что хотел видеть. Высоко над его головой ангельские голоса по-прежнему называли города, где ему, по всей вероятности, никогда не доведется побывать.

– Самолет, прибывший рейсом из Абиджана… из Токио… из Каира…

Стоит ли забираться в такую даль, ему хватит и департамента Луаре, где расположен Бромей. И за добычей тоже не надо далеко ходить: она под боком, его мачеха. Что это на него нашло? Какая дикость! Прямо сцена из «Федры»! Весь класс ухмылялся, когда ее читали. А он сам влип в такую историю. Нежный Ипполит и ослепленный Тесей! «Венера целиком добычей завладела…» К черту! Глаза у Жан-Марка защипало. Отец и Кароль вышли через стеклянную дверь, которая сама отворялась, точно в раю. Носильщик с вещами уже ждал их на тротуаре. Кароль отправилась за машиной, оставленной на стоянке. На ходу она поигрывала ключами. По пути домой великодушный супруг, очевидно, уступит ей руль. Так удобнее будет любоваться ею, вдыхать ее аромат…

По-прежнему прячась, Жан-Марк наблюдал через стеклянную стену, как отец закурил сигарету, как, не снимая пальто, размял плечи, словно хотел вновь войти в роль, которую не играл целый месяц. Ему было сорок пять лет, и ему принадлежало все: и дом, и жена, и дети, и посуда, и картины, и машина… А Жан-Марку только двадцать, и у него нет ничего своего. Он живет в чужом доме, ест чужой хлеб, спит с чужой женой. Люди и вещи, окружающие его, даны ему во временное пользование. По первому требованию он обязан их возвратить. Нахлебник, во всем зависящий от расположения хозяина. И так будет, пока ему не исполнится двадцать пять или даже двадцать шесть лет и он не начнет зарабатывать. Жан-Марк ненавидел деньги; но теперь он решил заполучить их как можно больше, словно назло кому-то дал себе страшную клятву.

У тротуара затормозила машина. Носильщик уложил чемоданы в багажник. Филипп расплатился с ним, сел подле жены и захлопнул дверцу. Со своего наблюдательного поста Жан-Марк видел, как машина умчалась по роковому пути, и тотчас принял решение не обедать дома. Оказаться рядом с отцом, пожать ему руку, смотреть ему в глаза, полные мужского доверия, выслушивать дружелюбные вопросы было выше его сил. По крайней мере сегодня. Он должен свыкнуться со своим новым положением, овладеть собой, смириться… Жан-Марк вошел в телефонную будку, набрал свой номер и, услышав голос Аньес, сказал:

– Передайте, пожалуйста, мадам, что я очень огорчен, но не смогу прийти к обеду… Я останусь допоздна заниматься у товарища… И пусть отец не ждет меня сегодня… Мы увидимся завтра…

Жан-Марк повесил трубку. Как это малодушно оттягивать развязку, подобно игроку, который занимает деньги у одного, чтобы вернуть долг другому. Теперь надо убить время до ночи. Жан-Марк снова поднялся по эскалатору и стал бесцельно бродить по громадному залу второго этажа, безликая стандартность которого его успокаивала. Все здесь было искусственным и холодным, ничто не останавливало на себе внимания, и Жан-Марк чувствовал себя, точно в гигантском аквариуме среди косяков мелкой рыбешки. Усталость постепенно овладела им. От грохота, перемежающегося с тишиной, от сверкания стекла и металла голова шла кругом. За прозрачной стеной огромный самолет выруливал на взлетную дорожку, красный сигнальный огонь на его хвосте равномерно мигал. Жан-Марк дождался, пока самолет растворится в тумане, затем купил газету и бросил ее, не читая. В суетливой толпе пассажиров он один не знал, куда деваться.

В восемь часов Жан-Марк съел в баре безвкусный бутерброд, выпил кружку пива и пошел к машине. Дидье предупредил его, что будет весь вечер дома. Жан-Марк был рад посидеть с ним, поговорить о праве, о литературе, о политике. О чем угодно, только не о Кароль!.. Вынужденный молчать о том, что для него было самым важным, Жан-Марк стоически переносил это. Его удручало другое. Сейчас он подумал, что еще совсем недавно ценил дружбу превыше всего, а теперь она для него лишь средство избавиться от одиночества. Страсть губит все остальные чувства, если они пытаются ей противостоять. Даже сильный мужчина, попавший в плен к женщине, не найдет больше в дружбе чистосердечия и радости юношеских лет. Так началось для Жан-Марка падение, которое к зрелому возрасту превратит его в холодного себялюбца. Он жалел Дидье, который еще считал его способным на мужскую дружбу, не зная, что Жан-Марк уже принижен и раздавлен любовью.

Дидье радостно встретил приятеля. Вместе с родителями он смотрел телевизор. Простая, гостеприимная, заурядная семья собралась в гостиной, обставленной без всякого стиля. Родители Дидье не были в разводе, и Жан-Марк воспринимал это как аномалию и признак отсталости. Он привык к тому, что мужья и жены живут врозь, у обоих дети от второго брака, тетки моложе племянников, дядья сосут соску на руках у племянниц… Сложные отношения между родственниками требовали от подростков спокойствия, умения маневрировать и хладнокровно рассуждать. Закалившись с детства, они невозмутимо принимали все последующие удары судьбы. И все же достаточно было одной Кароль, и Жан-Марк стал ранимым, точно романтически настроенный мальчик. Раздраженный непритязательностью родителей Дидье, он с трудом поддерживал с ними любезный разговор. Они, конечно, из тех, кто справляет серебряную свадьбу. Дидье увел товарища к себе. Какая мука, что Жан-Марк не может поделиться с ним! А Дидье, сам того не подозревая, усугублял мучения товарища:

– Что с тобой, старик?.. Ты чем-то расстроен? Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь?..

Святая простота! Жан-Марк готов был закричать, заплакать. Все нервы его трепетали, точно струны под пальцами музыканта-эксцентрика. Он немного успокоился, когда Дидье предложил ему разобраться в запутанной главе гражданского права, посвященной договорам в пользу третьего лица.

Занимались приятели до половины первого, расстегнув воротнички, потягивая кока-колу и куря американские сигареты. Потом Дидье заявил, что хочет спать. Жан-Марк посидел еще несколько минут и в конце концов поднялся, потерянный, нерешительный, с горькой складкой у рта, и потащился домой, точно к месту казни.

Подойдя к дому, он с облегчением увидел, что свет в окнах третьего этажа погашен. Все спали. Путь был свободен. Он прокрался в квартиру, как вор.

Не зажигая света, Жан-Марк ощупью добрался до своей комнаты. Что происходит сейчас в спальне Кароль? Лежит ли она тихонько, отодвинувшись на самый край кровати, или спит в объятиях мужа, устав от любовных утех? Вот что было бы интересно подсмотреть вместо пресной встречи в аэропорте! Да что там: темный угол, минимальный комфорт, и любая женщина становится самкой, решил Жан-Марк. А ведь только вчера в «Феродьер» она дремала, прижавшись к нему. Жан-Марк отбросил простыню и целых пять минут любовался ее обнаженным телом, замирая от восхищения и нежности. Наверное, и сейчас у нее на лице то же выражение обиженного ангела, так же нежно колышется ее грудь и слегка сжаты пальцы, словно они просеивает песок… Кароль тихонько дышит, смежив веки, и от нее исходит странный аромат свежескошенной травы и черного кофе… А рядом с нею отец. Отец с волосатой грудью. У Жан-Марка на груди волос не было, и это его огорчало, пока Кароль, проведя ладонью по его груди, не проговорила: «Какая чудесная у тебя кожа!» Ведь не приснилось ему это, Кароль действительно произнесла эти слова. А теперь… Жан-Марка подмывало подойти к двери их спальни, чтобы услышать вздох, слово, храп или просто сонную тишину. Но зачем? Того, что он знал, хватало с избытком, чтобы терзаться и днем и ночью.

Жан-Марк разделся, лег, укрыл одеялом свое никому не нужное тело. Мысль, что в десяти шагах от него мирно спит Кароль, а на ней покоится тяжелая мужская рука, не давала ему заснуть. Сжав зубы, устремив глаза в темноту, он задыхался от нестерпимой боли.