Текст книги "Николай II"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

… Аресты множились, как на дрожжах. «Никогда еще Петропавловская крепость не была так переполнена», – пишет Зинаида Гиппиус. Кого только не свозили туда! Тут были и монархисты, подозреваемые в заговоре, и честные буржуа, которых нечем было попрекнуть, кроме их капиталов, и меньшевики, которые имели неосторожность сделать «не тот» выбор, прислуга, оставшаяся верной своим хозяевам, торгаши, пытавшиеся нажиться на народной беде… Интеллигенты левых взглядов, первоначально принявшие события с энтузиазмом, ошалели – раздув пожар революции, они не знали теперь, как в нем уцелеть. Сам Максим Горький оказался в числе разочаровавшихся. «Он производит страшное (выделено в тексте. – С.Л.) впечатление, – пишет Зинаида Гиппиус в своем „Петербургском дневнике“. – Темный весь, черный… Говорит – будто глухо лает». Когда она попросила его замолвить слово за нескольких арестованных членов Временного правительства, тот смог лишь сказать: «Я… органически… не могу говорить… с этими… мерзавцами. С Лениным и Троцким». (Многоточия в тексте. – С.Л.)

Только к 15 ноября 1917 года новость о падении Петрограда и Москвы достигла опального государя. Почти одновременно с этим он узнает, что русские и германские уполномоченные затеяли переговоры о перемирии. Как истинный патриот, он чувствовал себя облитым грязью от такого предательства со стороны своей армии, своего народа. Что же, выходит, и он сам будет принесен в жертву ни за что ни про что? Да, размышлял он, эти Ленин с Троцким образовали дьявольскую упряжь, которая тянет Россию к разорению и бесчестию…17 ноября он записывает в своем дневнике: «Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени». 18 ноября: «Получил невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия! Подобного кошмара никак не ожидал! Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, когда противником занята большая полоса страны?»[293]293
  Цит. по: Боханов А. Император Николай II. С. 504.


[Закрыть] Впрочем, уже на следующий день патетический тон в его дневнике уступает место рутинному: сильно похолодало, а раз так, то самое лучшее занятие – пилка дров.

Императрица в восхищении душевной силой своего супруга. «Он прямо поразителен – такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на него…» И далее: «Мирское все проходит; дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке… В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь – только через улицу – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют». И чуть ранее: «Вяжу маленькому теперь чулки, он попросил пару: его в дырах, а мои толстые и теплые… Как зимой прежде вязала, помнишь? Я своим людям все теперь делаю: у папы брюки страшно заштопаны, рубашки у дочери в дырах, у мамы масса седых волос. Анастасия очень толста, как Мария раньше была, – большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже, волосы у них чудно растут, так что зимой без шали бывают…»

В декабре температура упала до 38 градусов мороза. Холод проник и в помещения губернаторского дома; хотя все камины были зажжены, обитатели дома все равно дрожали от холода. Укутанная в шали, императрица в своем кресле-каталке едва могла держать вязальные спицы в озябших пальцах. Зато для Алексея сибирская зима явилась праздником. Никогда еще этого хрупкого и переменчивого отрока, которому как раз исполнилось тринадцать лет, не знали таким жизнерадостным шалуном. Он охотно гулял с отцом в маленьком заснеженном садике, помогал сестрам ставить домашние спектакли – в январе решили поставить чеховского «Медведя», причем роль помещика Смирнова, приехавшего получить долг у вдовушки с ямочками на щеках и влюбившегося в нее, играл сам глава семейства.

Несмотря на эту кажущуюся беззаботность, Николай опасался, как бы приход большевиков к власти не сказался самым плачевным образом на судьбе тобольских узников. И то сказать, революционные доктрины мало-помалу овладевали и тобольскими солдатами из охранного отряда. Доселе солдаты, прибывшие из Царского Села, выказывали относительно неплохую расположенность к царской семье. Николай с дочерьми часто задавали им вопросы об их прошлой жизни, о деревнях, откуда их призвали на службу, о сражениях, в которых им довелось участвовать. Порою они даже украдкой заглядывали в караульню и играли со своими стражниками в дамки. И вот теперь эти люди, образовав свой солдатский комитет, сменивший бравого полковника Кобылинского, который сам оказался отстраненным от своих функций.

Оставшись без начальства, солдаты стали контролировать ситуацию, как им заблагорассудится. Расходы на содержание пленников были резко снижены. Для управления житьем-бытьем своей маленькой общины Николай предложил образовать – шутки ради – маленький soviet, в который вошли Татищев, Долгорукий и Жильяр. Прозаседав всю вторую половину дня, «Le Soviet Imperial» принял решение в целях экономии рассчитать десять человек из прислуги. Еще раньше Тобольский солдатский комитет постановил ста голосами против 85 последовать примеру фронта и снять с офицеров погоны. Эта мера распространялась и на опального «полковника Романова». Генерал Татищев и князь Долгоруков убеждали его повиноваться во избежание бурных выпадов со стороны солдат. По словам Жильяра, «у государя чувствовалось движение протеста», затем он обменялся взглядом и несколькими словами с государыней, овладел наконец собой и покорился ради своих близких. Что же касается маленького Алексея, то когда он отправлялся в церковь, то прятал погончики под кавказским башлыком, закрывавшим плечи. Как и отец, царевич вел дневник. Записи в нем лишь немного банальнее тех, что выходили из-под пера отца. О чем же писал мальчик, к примеру, 19 марта 1918 года? О том, что на солнце – 12 градусов, а в тени – пять. Что днем играл с Колей – сыном доктора Деревенько – и Толей, сыном поломойки. Ну, а судя по его записи, сделанной на следующий день, в Тобольске потеплело – 13 градусов на солнце и 10 в тени; Алеша играл с Колей в снежки, а пять дней спустя ребята стреляли из лука в мишень. Таковы вот нехитрые детские забавы!

… Вскоре солдатский комитет запретил пленникам даже редкие посещения церкви по праздникам. Упоенный чувством мести, он даже распорядился разнести ледяную катальную горку, которая служила одною из столь немногих утех царской семьи. Раздражение охранных воинов было тем сильнее, что, будучи отрезанными от мира, как и их пленники, они нерегулярно получали жалованье. Революционное правительство по-прежнему не имело своего представителя в этой части Сибири, и данное обстоятельство давало императорскому окружению повод к мечтаниям о побеге царской семьи. Ходили слухи о некоем Соловьеве, который недавно женился на дочери Распутина Марии, проживает в Тюмени, располагает значительными суммами денег и готов выступить. Соловьев завоевал доверие Анны Вырубовой. Но стало ясно, что эта персона – двойной агент, мошенник и прохвост. Кстати сказать, императрица все равно не согласилась бы покинуть Россию: отъезд за границу, по ее собственным словам, означал бы для нее разрыв последних связей, которые соединяют ее с прошлым. В числе таких связей, оборванных новой властью, явился и переход на новый календарь: вместо принятого в православии юлианского календаря с 1 февраля 1918 года вводился европейский – григорианский. Колоссальным ударом для царя явилось пришедшее в марте сообщение о подписании в Брест-Литовске мира между Россией и Германией. В глазах Николая такой позор был равнозначен самоубийству для России. «Я никогда не думал, что император Вильгельм и германское правительство могут унизиться до пожатия рук этим жалким предателям! – восклицал он. – Но они (немцы) не получат выгод от этого: это не спасет их от гибели». Еще одна важная новость: Петроград сделался слишком уязвим для атак контрреволюционеров, и большевики незамедлительно перенесли столицу в Москву.

Месяц спустя, к превеликому удивлению тобольского гарнизона, непосредственно из Москвы прислали нового комиссара, наделенного особыми полномочиями, по фамилии Яковлев. Это был высокий крепкий мужчина, разменявший четвертый десяток, с черной как смоль шевелюрой и учтивыми манерами. Обращаясь к Николаю, он титуловал его «Ваше Величество».

Но решимость его была непоколебима. У него был мандат на перевозку царской семьи к месту назначения, державшемуся в секрете, – там она будет находиться под строгим надзором местного комитета, сформированного в начале 1918 года. «Все мы пребывали в жуткой тоске, – отметил Жильяр. – У нас было предчувствие, что весь мир нас позабыл-позабросил, предоставив самим себе и милости этого человека. Ну возможно ли, чтобы никто не предпринял ни малейшей попытки спасти (царскую) семью? Где же те, кто еще остался преданным императору?»

Маленький Алексей снова был серьезно болен, лежал в постели, и ни о том, чтобы куда-то везти его, ни о том, чтобы разлучить его с матерью, не могло быть и речи. Со своей стороны Николай категорически отказывался ехать один. «Я никуда не поеду, – заявил он. – Они хотят заставить меня подписать Брест-Литовский мир. Но я скорее отрублю себе правую руку!» Александра Федоровна также сопротивлялась: «Я не отпущу императора одного. Его хотят разлучить с семьей… Его хотят подтолкнуть к чему-то дурному, заставляя его беспокоиться за жизнь родных… Боже мой, какая ужасная пытка! В первый раз в жизни я не знаю, что делать. Я всегда чувствовала вдохновение каждый раз, когда принимала решение, а теперь я не знаю ничего!» Но Яковлев настаивал: мол, если не поедете по доброй воле, я буду вынужден увезти вас силой – или сложить с себя полномочия. В последнем случае комитет, «весьма вероятно, пришлет вместо меня человека, менее разборчивого в средствах».

Наконец был достигнут компромисс: измученная Александра Федоровна решила ехать с Николаем и дочерью Марией. Остальные Великие княжны и царевич присоединятся к ним, когда здоровье царевича восстановится. Свидетель этой семейной драмы Жильяр пишет: «Вечером в 10 ½ часов мы пошли наверх пить чай. Государыня сидела на диване, имея рядом с собой двух дочерей. Они так много плакали, что их лица опухли. Все мы скрывали свои мученья и старались казаться спокойными. У всех нас было чувство, что если кто-нибудь из нас не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и государыня были серьезны и сосредточенны. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли к нам больше доброты и заботливости».[294]294
  Жильяр П. Император Николай II и его семья. С. 243–244.


[Закрыть]

Наутро, едва забрезжил рассвет, Николай, Александра Федоровна и Мария сели в так называемые тарантасы, чтобы проделать путь до Тюмени. Впрочем, тарантасам, как известно, полагаются сиденья и рессоры,[295]295
  Отметим, что пространное объяснение разницы между Ia telegue и le tarentasse, и именно при описании путешествия по этому уголку Сибири, дает Жюль Верн в своей книге «Мишель Строгофф», переизданной в России после революции только в 1990-е годы. (Прим. пер.)


[Закрыть] а это были примитивные неудобные экипажи, лишенные и того, и другого. Вместо подушек слуги принесли солому из хлева. Ноги лошадей увязали в талом снегу. Трясясь и скрипя, «царский поезд» под конвоем молчаливых всадников с трудом достиг Тюмени. Там пленники были пересажены в железнодорожный состав особого назначения, который взял курс на Екатеринбург – город, полностью находящийся во власти большевиков. Главари местных органов власти сходили за экстремистов, которым бывший царь и его семья нужны были в качестве заложников на случай угрозы сил контрреволюции. Узнав о том, куда им предстоит держать путь, Николай понял, что мышеловка, в которую попал и он сам, и его близкие, захлопывается.

30 апреля 1918 года поезд прибыл на вокзал в Екатеринбурге. Николай, Александра Федоровна и Великая княжна Мария сошли на платформу. Император был одет в драповую шинель, на голове – офицерская фуражка. На супруге и дочери – темные пальто. Все трое исполнены спокойствия, достоинства и немного взволнованы. На вокзале бушевала злобная толпа, требовавшая: «Покажите нам Романовых!» Да, конечно, здесь их любят куда меньше, нежели в Тобольске! Пленников тут же отвезли в «Дом особого назначения», находившийся в центре города и охранявшийся красногвардейцами. «Ипатьевский дом», называемый так по бывшему владельцу, представлял собою массивное белое здание, выстроенное на высоком холме; в нем были просторные, светлые комнаты, обставленные мебелью. К дому примыкал бедный садик; дом с садом были обнесены двойным деревянным забором, фланкированным караульными будками. У дверей пленников уже поджидал член президиума Уральского совета Федор Головощекин, приветствовавший их с насмешкой: «Можете войти, гражданин Романов!» Затем красногвардейцы потребовали от пленников раскрыть ручной багаж для предварительного досмотра. Царь повиновался, но императрица сопротивлялась. Тогда Николай, в свою очередь, заявил: «До сих пор с нами всегда обращались вежливо, и люди, с которыми нам приходилось иметь дело, были джентльменами; но похоже, что здесь…» На это командир отряда грубо оборвал его: мол, тут ему не Царское Село, и если он снова будет «действовать провокационным образом», то его изолируют от семьи и приговорят к каторжным работам. Напуганная Александра Федоровна подчинилась.

Несколько недель спустя настал радостный для троих пленников миг: из Тобольска прибыли царевич и Великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия. Теперь в Ипатьевском доме собралась вся опальная семья. Но мало кому из сопровождавших ее лиц разрешили остаться; первым, к своему глубокому огорчению, с семьею расстался Пьер Жильяр. К концу мая 1918 года в Ипатьевском доме, помимо царя, царицы и их детей, оставались только доктор Боткин, повар Харитонов, лакей Трупп, фрейлина Демидова и поваренок Седнев. Остальные были отправлены в Тюмень, а некоторые заключены в городские тюрьмы.

Внутренняя и внешняя охрана Ипатьевского дома состояла из «надежных людей», отобранных среди рабочих местных заводов. Их предводитель Авдеев, законченный алкоголик, обращаясь к царю, называл его не иначе как Николаем Кровавым. Он жил вместе со своим заместителем и дюжиной человек из охраны на том же этаже, что и пленники, и не упускал случая поиздеваться над ними. (Впоследствии Авдеев будет заменен не кем иным, как Яковом Юровским, который станет палачом Романовых.) Когда Авдееву захотелось порыться в императрицыном ридикюле, Николай попытался было остановить его; незамедлительно последовал ответ: «Прошу не забывать, что вы находитесь под следствием и под арестом». Охрана входила в комнаты к пленникам когда хотела, отпуская грязные шутки и горланя песни; Великие княжны не могли избавиться от назойливого присутствия стражников, даже отправляясь в «кабинет задумчивости» – вот уж когда мужчины в гимнастерках изощрялись в скабрезностях! Порою, когда царской семье подавали обед, Авдеев запускал лапу в кастрюлю, чтобы «раньше батюшки-царя» достать себе кусок повкуснее… Для редких прогулок семья выходила в маленький садик – разумеется, и эти прогулки проходили под измывательскими взглядами «комиссаров»… Поскольку Алексей по-прежнему не мог ходить, его носил на руках отец.[296]296
  Прежде эту обязанность исполнял оставшийся преданным царевичу матрос Нагорный; но случилось несчастье. Один из охранников увидел свисавшую со спинки кровати Алексея золотую цепочку, на которой мальчик повесил свою коллекцию образков. Охранник хотел взять ее, но Нагорный остановил его – и был немедленно арестован, а четыре дня спустя расстрелян. (См.: Мэсси Р. Николай и Александра. С. 427.)


[Закрыть] Итак, после достаточно уважительного отношения во время пребывания в родном Царском Селе, после достаточно комфортного размещения в Тобольске – в Екатеринбурге царская семья была подвергнута строгому режиму политических заключенных.

Однако при всей своей ненависти к этому «отродью кровопийц» их тюремщики признавали, что сами-то по себе пленники вполне безобидны. В заключении царю исполнилось 50 лет, царице – 48. Оба выглядели осунувшимися, истощенными; оба не ведали, что происходит, и не понимали, что еще ждет их впереди. Каштановая бородка государя засеребрилась седыми нитями. Ходил он в солдатской гимнастерке цвета хаки, перетянутой офицерским поясом, и в старых стоптанных сапогах. Простота и учтивость бывшего самодержца изумляли его тюремщиков. Вот как вспоминал один из них – в то время мастер на заводе: «Я хорошо знал, что Николай был из одного с нами теста, но его взгляд, его манеры, его походка были вовсе не теми, что у простых смертных. Бывало, на закате солнца он опускал глаза, и тогда в нем чувствовалась врожденная сила. Я часто думал о том, что в глубине души он презирал всех этих мужланов, всех этих зубоскалящих мужиков, которые стали его стражниками. И при всем при том Николай Александрович владел собой. Он умел сказать каждому нужное слово приветливым тоном. Голос у него был мягким и ясным, манеры чрезвычайно приличными. Глаза у него были голубыми и приятными. Когда кто-нибудь из наших обормотов (lourdauds), перебрав лишку, делал ему какую-нибудь пакость или говорил ему грубость, он отвечал вежливо и терпеливо. Одежда его была латаной и изношенной. Лакей императора рассказывал, что и до революции он (царь) любил подолгу носить одну и ту же одежду и обувь».

Куда меньше симпатий вызывала у своих стражников императрица. «Она была чванлива, исполнена высокомерия и не захотела бы разговаривать с нами. Она и с виду не походила на русскую императрицу, а скорее на немецкую генеральшу – такие часто встречались среди классных дам и гувернанток… Она сильно похудела, не брала в рот ни крошки… Для нее готовили разве что макароны и манную кашу. Она вязала шерстяные жилеты, вышивала салфетки для вытирания рук, переделывала мужскую одежду и детское белье…» Что же касается царевича, те же свидетели вспоминали о нем как о хрупком, щуплом мальчике, с бледным и прозрачным лицом, любившем делать бумажные кораблики и собирать монетки и пуговицы. В противоположность этому, у его сестер был здоровый и веселый вид, а щеки – розовые, как яблоки.

Но, по правде говоря, не кто иные, как Великие княжны, более всего интриговали стражников Ипатьевского дома. Ни малейших признаков заносчивости и социального превосходства; с виду не поймешь даже, из какого они сословия. Обыкновенные скромняжечки, отзывчивые и на чужую нужду, и на малейшие знаки симпатии. Всегда опрятно одетые, они в то же время не гнушались ни застелить свою постель, ни принести ведро воды. Старшая, Ольга, 22 лет, – нежная, робкая, послушная, с широким, типично русским лицом. Читает все, что ни подвернется под руку, и, очевидно, находит в этом утешительное забвение… Двадцатилетняя Татьяна, высокая и стройная, исполнена природной элегантности, которой, пожалуй, позавидовала бы иная танцовщица. Превосходя красотою Ольгу, Татьяна и более энергична, чем она. Обычно не кто иная, как Татьяна принимает решения в маленькой группе царских детей. Сестры и братишка прозвали ее шутки ради «гувернанткой». Третья – восемнадцатилетняя Мария – пухленькая кокетка, а большие светлые глаза в семье так и называют «марииными блюдцами»… Охотно пишет акварелью, а неотвязная ее мечта – создать собственный семейный очаг и народить кучу детишек. И, наконец, младшенькая, Анастасия, – ей нет еще семнадцати, а она уже утвердилась как личность! Повадки у нее сплошь мальчишеские – она, пожалуй, охотно лазила бы по деревьям, жаль только не положено по происхождению! А уж как ловко подражает эта проказница манерам и интонациям окружающих – засмотришься! И такая тесная связь объединяет этих четырех сестричек, что они порою подписывают свои письма своими инициалами: «О.Т.М.А», по первой букве от каждого имени. Плен, который они переносят с кротким мужеством, еще более сблизил их. Одежда, украшения, книги – все теперь у них стало общее; инстинкты собственничества, соперничества, зависти – чувства, похоже, неведомые девушкам. Исполненные невостребованной любви, они дарят ее своему младшему брату. Это – так же их ребенок, как и Александры Федоровны. Его хворости повергают их в уныние, а его улыбки наполняют их радостью. Когда ему хорошо, весь дом Ипатьевых преображается. Мало-помалу забылись пышные церемонии и торжественные приемы в Зимнем дворце, расшитые драгоценностями платья – осталось наслаждаться простым бесхитростным счастьем, что пусть в этом некрасивом старом доме у самой кромки Сибири, но вся семья вместе.

Похоже на то, что посреди этих радостных юных чувств одной царице закралась в сердце мысль, что Екатеринбург станет для них Голгофой. Мучимая темными предчувствиями, она не видела другого исхода их екатеринбургскому интернированию, кроме как смерти. И записала: «L’Ange approche»…

Но пока она проливала слезы отчаяния, контрреволюционные силы повсюду начали поднимать голову. Спасаясь от большевиков, генерал Корнилов создает совместно с генералом Алексеевым Добровольческую армию. К ним присоединяются опытные командующие: Деникин, Миллер, Кутепов, Денисов, Краснов… Люди, находившиеся под их началом, были все как один воодушевлены трагическим героизмом. Ввиду опасности со стороны «белых», как их уже называли, красные быстро реорганизовывались под энергичным руководством Троцкого, титулуемого Наркомвоенмор и Предреввоенсовета. Столкновение обещало быть беспощадным. В ноябре 1917 года генерал Деникин поднял юг страны; его добровольческие дивизии устремились к Волге и к Уралу. В Сибири на сторону белых перешел Чехословацкий легион, состоявший из 40 000 бывших пленных, отправлямых теперь на родину через Дальний Восток – их эшелоны растянулись по всей Транссибирской магистрали – и, тесня большевиков, двинулись на Екатеринбург.

Обо всем этом Николаю становилось известно из обрывков статей, публикуемых местными газетами, да из обрывков разговоров своих тюремщиков. Но он видел во всем этом только путаницу добрых устремлений, из которой не выйдет ничего доброго ни для него самого, ни для его близких. Что особенно поражало его, так это то, что союзники выказывали полное безразличие к его судьбе. И это после того, как он положил свои отборные полки, чтобы отвести угрозу от Парижа, как он отказался подписать сепаратный мир – когда Россия сотрясалась под ударами противника! И вот западные державы начхали на него, бросив на произвол судьбы! Ведут себя так, будто и не было никогда в Петрограде царя! И все-таки представлялось, что по ту сторону границы что-то зашевелилось. Было похоже на то, что союзники после долгих колебаний решили направить в помощь чехословакам в борьбе с российской революцией экспедиционные корпуса по пять тысяч человек от страны. Так что же – во французах и англичанах, пусть и с таким запозданием, заговорила совесть? Можно ли верить, что в один прекрасный день большевики будут биты, красные флаги сползут вниз по флагштокам и царь окажется на свободе? Николай не позволял себе и грезить о возможности такого чуда… Но он с робкою надеждой следил за малейшими признаками нового. В Екатеринбурге несколько подпольных монархистов, при-ехавших из других мест, разрабатывают зыбкие проекты побега, которые тут же расстраиваются. Может, это всего лишь отложенная партия? Терпение, терпение… Николай помечает в своем дневнике: «14/27 июня. Четверг… Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые… Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми. Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительными».[297]297
  Цит. по: Убийство царской семьи Романовых. – Свердловск, 1991, с. 236.


[Закрыть]

Между тем наступление белых армий не на шутку беспокоило городские власти. Знакомый нам член Уральского совета Голощекин срочно направляется в Москву для совещания с председателем Исполкома Яковом Свердловым. Этот последний пристально интересовался судьбой Романовых. Еще в июне младший брат Николая, Вел. кн. Михаил Александрович, депортированный в Пермь, был расстрелян под тем предлогом, что готовился к побегу. Не будет ли это лучшим средством избавиться от этой императорской сволочи?! Как бы там ни было, слишком поздно переправлять Николая в Москву для суда над ним, как того требовали многие члены ЦИКа. Чехи уже окружили Екатеринбург. А что, если они займут город и освободят опального царя? Какой провал в деле революции! Какой триумф в лагере монархистов! Нет, нельзя терять ни минуты! Вооружившись инструкциями Ленина и Свердлова, Голощекин возвращается на Урал.

В Екатеринбурге Авдеева, которого сочли слишком примирительным, на посту коменданта «Дома особого назначения» заменили Юровским.

Этот последний занялся тщательной подготовкой истребления пленников, скрыв это в тайне даже от наружной охраны. Почти все из тех, в чьи руки местный совет вложил орудие казни, были из числа латышей или австро-венгерских пленных. Тщательно осмотрев все здание, Юровский – ну, точь-в-точь как когда-то Юсупов! – решил, что лучше подвала места для «ликвидации» будет не найти. Равным образом он детально продумал план, куда вывезет убиенных, и заказал доставить ему нужное количество серной кислоты, чтобы облить ею трупы. Педантичный и лютый, он не позабыл ни о малейшей детали. Ему так хотелось, чтобы в Москве гордились им!

… Вторник, 16 июля 1918 года. День прошел, как и все предыдущие: монотонный, серый. Вечером семья села за стол для легкого ужина. Александра Федоровна записала в свой дневник: «Бэби слегка простужен. Все ушли (на прогулку) на полчаса утром… Когда они ушли, Татьяна осталась со мной, и мы читали книгу Библию.[298]298
  Из книги пророка Амоса: «И пойдет царь их в плен, он и князья его вместе с ним, говорит Господь» (1, 15). «Клялся Господь Бог святостью своею, что вот придут на вас дни, когда повлекут вас крюками и остальных ваших удами». (4, 2). (Цит. по книге Э. Радзинского «Николай II: жизнь и смерть», с. 404–405.)


[Закрыть] Как всегда, утром комиссар пришел в наши комнаты. И наконец после недели перерыва опять принесли яйца для Бэби! В 8 часов ужин. Играли в безик с Николаем. 10.30 – в кровать…»

… Чуть за полночь в комнаты пленников ворвался Юровский, разбудил царскую семью и прислугу и приказал немедленно одеться и спуститься вниз: мол, возможно восстание, слышна стрельба, и находиться в доме долее небезопасно. Сонные, вялые, Николай и Александра Федоровна, их сын и четыре дочурки, доктор Боткин и три человека прислуги поспешно стали одеваться. Юровский с подручными сопроводили их в пустую и грязную комнату, откуда вела дверь в чуланчик. Ее зловещий интерьер освещался керосиновыми лампами. Царь нес на руках царевича Алексея, у которого по-прежнему была перевязана коленка. Великая княжна Анастасия прижимала к груди маленького спаниэля Джимми, принадлежавшего ее сестре Татьяне. Фрейлина Анна Демидова несла под мышками две подушки. В одной из них среди перьев была спрятана шкатулка с несколькими драгоценностями императрицы. Убедившись, что все пленники в сборе, Юровский объявил им, что нужно ждать прибытия автомобилей. По просьбе царя в подвал принесли три стула. Сам он сел посредине, сына посадил справа от себя, а жену – слева. Остальные стояли, прислонившись к стене. Из смежной комнаты доносился шум: это собирались палачи. Снаружи урчали моторы машин: они были заведены, чтобы заглушить выстрелы в подвале. Появились одиннадцать палачей с оружием в руках. Юровский достал из кармана листок бумаги и зачитал приговор: «Николай Александрович, ваши друзья пытались вас спасти, им это не удалось. Поэтому мы принуждены вас сами расстрелять. Ваша жизнь кончена». Царица и одна из дочерей перекрестились. Плохо расслышавший царь переспросил: «Что?» В этот момент Юровский нацелил свой наган и выстрелил в Николая и наследника, которые соскользнули со стульев на пол. Заработали наганы и других палачей, каждый из которых заранее наметил себе жертву. Жуткой была эта бойня – крики, запах пороха, потоки крови. Хозяева и прислуга разделили общую участь. После канонады Алексей еще дышал; Юровский добил его двумя револьверными выстрелами. Анна Демидова пыталась закрыться подушкой; ее прошили штыком. Менее чем в две минуты все было кончено.[299]299
  Подробнее см.: Убийство царской семьи Романовых. Свердловск, 1991. Радзинский Э. Николай II: жизнь и смерть, и мн. др.


[Закрыть]

Сразу после этого невинно убиенные были погружены в кузов грузовика и увезены за город. Отъехали 24 версты, остановились в глухом лесу, у заброшенной шахты в урочище Четырех Братьев. Тела были раздеты, одежды искромсаны; были найдены тщательно спрятанные в женских корсетах драгоценности. Опьяненные яростью, палачи раскрошили тела в мелкие кусочки, изувечили их лица ударами прикладов и залили серной кислотой. Затем сволокли на кучу хвороста, облили бензином и запалили. То, что осталось от этого холокоста, было сброшено в шахту.[300]300
  Впоследствии судьба жестоко отомстит многим из палачей Романовых – как «заказчикам» убийства, так и непосредственным исполнителям. Петр Войков, член правительства Красного Урала, был убит в 1927 году в Польше монархистом за участие в расстреле царской семьи; латышский революционер Рейнгольд Берзин, командующий фронтом, оборонявшим город от наступающих чехов, который сыграл не последнюю роль в гибели семьи, погибнет в 1938 году в сталинских застенках. Такая же участь постигнет еще многих причастных к расстрелу, в том числе самого Голощекина. Юровский умрет в 1938 году от мучительной язвы, а его дочь Римма, видный деятель комсомола, проведет два десятилетия в лагерях. Члену «отряда особого назначения» венгру Имре Надю царской крови покажется мало: находясь в предвоенные годы в СССР, он санкционирует отправку в застенки Лубянки многих венгерских коммунистов и, наконец, сам окажется расстрелянным в смутном для Венгрии 1956 году. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Эту массу угля и золы и обнаружили белые офицеры неделю спустя, когда победителями вошли в Екатеринбург. Было немедленно организовано следствие; судья Н. Соколов,[301]301
  Уточним: Соколов проводил следствие уже в 1919 г., при Колчаке. (Прим. пер.)


[Закрыть] на которого оно было возложено, идентифицирует тела по множеству найденных на этом страшном месте мелких предметов и запишет показания многочисленных свидетелей. (Как вспоминал сам Соколов, многие не только не пытались скрыть своей причастности к злодейству, но, напротив, бахвалились этим.)

… Когда следы убийства были заметены, Юровский направил в Кремль шифрованную телеграмму: «Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации».

* * *

18 июля 1918 года в ходе очередного заседания Совнаркома, когда нарком здравоохранения выступал с докладом перед своими товарищами, Свердлов попросил слова и доложил холодным тоном: «Товарищи, согласно сведениям, полученным нами из Екатеринбурга, по решению областного совета казнен Николай II. Чехословаки приближались к городу, царь собирался бежать. Президиум ВЦИК решил одобрить эту меру». В зале никто не протестовал. Затем Ленин взял слово и спокойно сказал: «А теперь, товарищи, продолжим чтение проекта постатейно». Причина ясна: исчезновение Николая II – не факт, достойный истории.

В течение сорока восьми часов Президиум сохранял новость в тайне. Когда Троцкий, вернувшись из поездки, задал вопрос, что случилось с царем, Свердлов ответил ему, что по совету Ленина Николай II был расстрелян со всей семьей: Ильич счел, что нельзя оставлять белым живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

И далее Троцкий высказывает свое мнение, анализируя факты: «По существу решение было не только целесообразно, но и необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть наши собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты, никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал…»[302]302
  Опубликовано в журнале «Знамя» № 8, 1990 г.


[Закрыть]