Текст книги "Николай II"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Когда он находился в Петрограде, его неудержимо тянуло на фронт. Время от времени он наведывался туда для кратких инспекций. Bо время этих поездок он совершал вылазки в разные места по дорогам, охраняемым часовыми-казаками, и плавал на гребной шлюпке с офицерами. Даже у себя в царском поезде он оборудовал в одном из вагонов с занавешенными окнами гимнастический зал. Как он писал своей благоверной, подвесная трапеция в этом гимнастическом зале на колесах оказалась очень практичной и полезной – «перед едой очень удобно забираться на нее и раскачиваться: улучшает кровообращение и взбадривает весь организм». Но представьте-ка себе такую картину: мчится императорский поезд, его провожают почтительными взглядами крестьяне, выстроившиеся вдоль пути… А в это время за занавешенными окнами Его Императорское Величество, почти что без ничего, в одном спортивном костюмчике, занимается на параллельных брусьях или хуже того: раскачивается под стук колес на своей трапеции, ровно цирковой паяц, болтая ногами взад и вперед… Зрелище для богов!

Возвращаясь из этих кратких поездок обратно в Cтавку, государь каждый раз заранее испытывал чувство фрустрации. В нем вызрела благородная идея: самому взять в руки эффективное управление войной.

«Вы не поверите, как тягостно мне пребывание в тылу, – признался он воспитателю наследника Жильяру. – Мне кажется, что здесь все, даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характер. Самые пессимистические слухи, самые неправдоподобные известия встречают доверие и облетают все слои общества. Здесь заняты лишь интригами и мелкими интересами; там же дерутся и умирают за Родину… Всякий человек, способный носить оружие, обязан быть в армии. Что касается меня, я не могу дождаться минуты, когда присоединюсь к моим войскам».[224]224
  Жильяр П. Цит. соч., с. 96.


[Закрыть]

К этому решению его склоняли царица и Распутин. Уже давно Александре Федоровне не давало покоя постоянно возрастающее влияние при дворе Вел. кн. Николая Николаевича. Она с трудом сносила то, что он взял в жены ее давнюю подругу-черногорку – Великую княгиню Анастасию, которая ради него развелась с герцогом Лейхтенбергским. Возведенный в статус Верховного Главнокомандующего по воле императора, он был напыщен сознанием собственной значимости. Хуже того – он ненавидит Распутина. Когда последний вознамерился пожаловать в Cтавку, ему дали понять: пусть только явится, его сейчас же повесят! В глазах Александры Федоровны такие заявления были не только непростительны, но и попросту нечестивы! По согласию со «старцем», она поклялась убрать с дороги Николая Николаевича, в котором видела соперника царя в глазах общественного мнения. Даже будучи в разлуке с супругом, когда тот уезжал в Cтавку, она стремилась наставить его на путь истинный в письмах, которые писала ему (по-английски) каждый день. Чем дальше, тем больше желала она, чтобы ее благоверный сбил спесь с Вел. кн. Николая Николаевича и сам взялся за управление военными операциями. «Если б ты только мог быть строгим, мой родной, – писала она царю 10 июня 1915 г.,[225]225
  Тексты писем даются по изданию: Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 3–5. – М.—Л., 1923, 1926, 1927.


[Закрыть] – это так необходимо, они должны слышать твой голос и видеть недовольствие в твоих глазах. Они слишком привыкли к твоей мягкой, снисходительной доброте… Они должны казниться, дрожать перед тобой. Помнишь, мосье Ф[илипп] и Гр[игорий] говорили то же самое… Поэтому наш Друг боится твоего пребывания в Ставке, так как там тебе навязывают объяснения, и ты невольно уступаешь… На Н. (здесь и далее – Николае Николаевиче. – С.Л.) лежит только забота об армии и победе – ты же несешь внутреннюю ответственность и за будущее, и, если он наделает ошибок, тебе придется все исправлять (после войны он будет никто). Нет, слушайся нашего Друга; верь ему, его сердцу дороги интересы России и твои… Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы!» 14 июня 1915 г.: «Посылаю тебе Его (Распутина) палку (рыба, держащая птицу), которую ему прислали с Нового Афона, чтобы передать тебе. Он употреблял ее, а теперь посылает тебе как благословение… Будь более самодержавным, мой друг, покажи свою волю!» И далее: «Выставка-базар началась сегодня в Большом (Царскосельском) дворце на террасе… Наши работы (сделанные руками царицы и детей) все уже распроданы – правда, мы сделали их немного, но мы еще будем работать и пошлем туда. Продали более 2100 входных билетов по 10 коп. Раненые солдаты не платят, так как они должны видеть работы, которые сами делают. Я послала несколько наших ваз и две чашки, потому что они всегда привлекают публику».

А чуть раньше она написала царю вот что:

12 июня 1915: «Как бы я хотела, чтобы Н. был другим человеком и не противился Божьему человеку». В другом письме того же числа: «Я боюсь назначений Н. – он далеко не умен, упрям, и им руководят другие… Не враг ли он нашего Друга, что всегда приносит несчастье?»

Вот так, день за днем императрица вливала своему супругу дозу мистицизма и недоверия. И мало-помалу Николай поддавался воздействию этого яда. Уступив против воли верховное главнокомандование своему дядюшке, он принял решение пойти на попятную, выдвинув предлогом недавние поражения русских войск. И то сказать, при всем том, что Николай Николаевич был несравненным кавалером, опытным стратегом в салонах и гостиных и мастером выступать с речами перед войсками, но не обладал тем моральным равновесием и постоянным хладнокровием, которым полагалось бы характеризовать полководцев. Подверженный припадкам ярости и кризисам нервных депрессий, он так ни разу и не приблизился к фронту, боясь шальной пули. Несмотря на все перечисленные недостатки, он оставался очень популярным в войсках – его называли человечным, энергичным и подчеркнуто русским, с его колоссальным ростом и лицом, словно высеченным из камня. Рядом с ним его венценосный племянник казался еще меньше, еще более хрупким и женственным. Не вызовет ли царь, отстраняя Николая Николаевича, недовольство в армии, а то и во всем народе? Ряд министров, предупрежденных о намерениях монарха, умоляли его отказаться от этого проекта. Восемь из них направили к нему послание, в котором, в частности, говорилось: «Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и Вашей династии тяжелыми последствиями». Ведь было же ясно как Божий день, что принятие государем на себя обязанностей главнокомандующего неизбежно делало его лично ответственным за провалы и поражения на фронте. Какое там! Рубикон перейден. Разве у венценосца за спиной не стоят царица и Распутин, обладающие врожденным чутьем? Рескриптом от 23 августа 1915 года царь освободил Николая Николаевича от функций Верховного главнокомандующего и объявил о том, что отныне этот важнейший пост занимает он сам. «Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верою в милость Божию и с неколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш священный долг защиты родины до конца и не посрамим земли Русской». Ну, а Николай Николаевич в утешение получил назначение командующим Кавказской армией. Окружением царя овладело беспокойство. «Я в отчаянии от решения, принятого государем, – сказал Морису Палеологу министр иностранных дел Сазонов. – … Не страшно ли думать, что отныне государь будет лично ответствен за все несчастья, которые нам угрожают? А если неумелость кого-нибудь из наших генералов повлечет за собою поражение, это будет поражение не только военное, но вместе с тем поражение политическое и династическое». Со своей стороны председатель Думы Родзянко заявил Николаю, что, отдавая свою священную персону на суд публики, государь сам поведет Россию к гибели.

Переход полномочий от Великого князя к императору происходил в самой что ни на есть куртуазной манере. Вот как пишет об этом государь своей благоверной: «Н. вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может остаться на два дня; потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах, и это было все. В следующие дни за завтраком и обедом он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы его редко видели в течение многих месяцев… Но выражение лица его адъютантов было мрачное – это было даже забавно». (25 августа 1915 г.) Царица одобрила этот шаг: «Слава Богу, что все сделано и что заседания прошли благополучно! Христос с тобой, мой ангел, да благословит Он твои начинанья и увенчает их успехом и победой внешней и внутренней!» А накануне, 23 августа, она писала следующее: «Надеюсь, что старый Фред[ерикс] не впал в детство и не будет просить фельдмаршальства (для Николая Николаевича), которое если вообще будет дано, то только после войны».

Государь был убежден, что, обосновавшись в Ставке в Могилеве, он будет существенно лучше исполнять свои обязанности монарха во время войны. Но, сознавая свою некомпетентность в вопросах стратегии, он ни в коей мере не претендовал на руководство операциями. Свою роль он видел чисто символической. В качестве начальника штаба он избрал генерала Михаила Алексеева – одного из самых замечательных русских военных специалистов, которому и доверил разработку наступательных и оборонительных планов кампании. У обладавшего глубоким умом и неисчерпаемой работоспособностью Михаила Алексеева был только один изъян – недостаточно высокое происхождение, что несколько принижало его в глазах блистательных адъютантов Его Величества. Зато войска всем сердцем приняли нового шефа – простого и честного, прекрасно знавшего душу солдата.

В Могилеве царь поселился в старинном губернаторском доме, возведенном на скале, высящейся над левым берегом Днепра. Каждый день в половине десятого направлялся в штаб; там он слушал доклады, выкуривая сигарету за сигаретой, после чего, уединившись с Михаилом Алексеевым, обсуждал с глазу на глаз решения, которые должны были быть приняты. Будучи в курсе всего, он ничего не решал и возлагал ответственность за военные действия на начальника Генштаба. Порою в нем пробуждалась охота съездить на фронт и принять парад войск – убежденный, что его приезд непременно стимулирует героизм бойцов, он как-то не задумывался над тем, что возлагает на них дополнительное бремя, заставляя маршировать перед ним после длительного времени, проведенного в окопах. Его неброский силуэт и сдержанная манера держаться разочаровывали тех, чьим доверием ему хотелось бы завладеть. «Он не умел добраться до души солдата, притянуть его сердце, возбудить его дух, – писал генерал Брусилов. – Ни его физический внешний облик, ни манера говорить не возбуждали энтузиазма».

Приехав обратно в Могилев, Николай возвращался к своему прилежному и скромному образу жизни, который давал ему иллюзию участия в защите родины без всякого реального воздействия на ход событий. Лучшим временем каждого дня для него был, конечно, обед с офицерами Ставки. Государь оказывался в дружеской застольной атмосфере, где за трапезой развязывались языки, звучали мужские шутки; развеселая трепотня продолжалась и после застолья. Жизнь государя была столь безмятежной, что он решил вызвать к себе царевича в сопровождении мосье Жильяра и дядьки – матроса Деревенко, на которого была возложена обязанность следить за безопасностью наследника.

При известии об этом царицу так и перекосило – не нужно объяснять, как она боялась за сына. Того и гляди – растрясет его в поезде, на ухабах во время прогулки на автомобиле, а то и, не приведи Господь, расшибет коленку, поскользнувшись на слишком навощенном паркете! Как только Алексей покинул ее, она умножила свои рекомендации в письмах к супругу: смотри за тем, чтобы крошка не слишком уставал, поднимаясь по лестницам; пусть он не бегает в поезде – ударится еще, расшибет руку! И всякий раз, прежде чем принимать решение, советуйся с Жильяром – это разумный человек, который лучше знает, что хорошо для нашего Бэби! Уже на следующий день после их отбытия она писала: «Ах, как мне обоих недостает!.. Мне кажется, что прошел целый век со дня вашего отъезда, такая тоска по вас… мои ангелы, что не могу этого выразить словами!»

Каждый вечер, ровно в девять, императрица проскальзывала в опустевшую комнату Алексея, глубоко вдыхала ее воздух – о, как это придавало ей силы! – и молила Бога, чтобы царевич вернулся цел и невредим.

Ну, а царевич, оказавшись вдали от ласкового матушкиного присмотра, быстро приучился к военному распорядку. Облачившись в военную форму, он ценил знаки внимания со стороны высочайших чинов Ставки. Император и наследник спали в одной комнате, на одинаковых походных кроватях, стоявших бок о бок. Царевич Алексей, которому в дни событий исполнилось десять лет, был отроком с тонкими чертами и переменчивым характером; Николай обожал его до безумия.

«Его присутствие дает свет и жизнь всем нам – включая и иностранцев, – заявлял Николай в письме Александре 6 октября 1915 года. – Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер, с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял все время, пока войска проходили маршем, что было великолепно… Только в первый день Алексей завтракал с Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае это им приятно и заставляет их улыбаться. Перед вечером мы выезжаем в моторе (по утрам он играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около. Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость. Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки».

Внимательный и ласковый отец, государь брал царевича в автомобильные поездки, представляя его различным полкам, посещая вместе с ним лазареты. В ходе одной из таких поездок у Алексея, страдавшего сильным насморком, пошла кровь носом. Сопровождавшему Николая профессору Федорову не удалось полностью остановить кровотечение. Больной все слабел, его в спешном порядке отправили поездом в Царское Село. Там врачам наконец-то удалось каутеризировать рану, образовавшуюся из-за разрыва маленького кровеносного сосуда. Впрочем, императрица не в меньшей степени приписала это чудо молитвам Распутина.

Время от времени она также наезжала в Ставку.[226]226
  Отметим одну деталь: согласно традиции в Ставку женщины не допускались, и даже императрице и Великим княжнам, приезжавшим в гости, приходилось ночевать в своем поезде, а пребывание их в губернаторском доме было всегда кратковременным. (Прим. пер.)


[Закрыть] Когда чета находила уединение посреди всего этого военного шума, царь на несколько дней забывал свои функции и оставался всего лишь мужчиной, до слепоты захваченным своей супругой после такой долгой разлуки. В бесчисленных и страстных письмах она называет его своим «возлюбленным ангелом», своей «душенькой», своим «милым», своим «дорогим Ники» и подписывается: «Твое солнышко» или «Твоя старая маленькая супруга». Когда она спешила к нему на свидание, сердце ее заранее переполнялось любовью. Они не расставались друг с другом, они пожирали друг друга глазами. Всякий посетитель был для них вторгшимся посторонним. Впоследствии генерал Дубенский, свидетель их встреч, скажет следующее: «Император был совершенно подчинен ей. Достаточно было понаблюдать за ними с четверть часа, чтобы сказать: это она – самодержица, а вовсе не он. Бросалось в глаза, что он смотрел на нее, как маленький мальчик смотрит на свою гувернантку. Когда они выходили вместе и она садилась в экипаж, он не спускал с нее глаз. По моему мнению, они были просто влюблены».

Когда Александра Федоровна возвращалась в Петроград, оставляя за собою шлейф сожалений, Николай испытывал некоторые трудности с вхождением в колею своих военных обязанностей. Все же в известный период у него были все основания радоваться новостям с театра военных действий. Немецкое наступление на литовском фронте, предпринятое осенью 1915 года, было быстро остановлено, в начале следующего года Кавказская армия взяла Эрзерум, еще немного спустя – Трапезунд и глубоко проникла на территорию Персии; в марте того же 1916 года, чтобы облегчить положение Вердена, войска генерала Брусилова провели кровопролитное наступление в районе озера Нарочь и продвинулись до венгерских границ. Только вступление в войну Румынии и необходимость снабжать подкреплениями этого нового союзника помешали русским в полной мере пожать плоды своего успеха. В июне того же года, придя на выручку итальянским войскам под командованием генерала Кардона, сильно потесненным врагом, генерал Брусилов предпринял на юго-западном фронте генеральное наступление, продвинувшись на 35–65 километров; но наступление было остановлено у Ковеля. Эти яростные и разрозненные наступления истощали страну. В тылу росли недовольство и усталость.

Отправляясь в Могилев, царь доверил управление империей той особе, которая пользовалась у него самым безграничным доверием: своей жене. Он почитал ее умной, энергичной и вдохновенной – ее-то, неуравновешенную, порывистую и всецело подверженную влиянию оккультной силы Распутина! Вернувшись в Ставку, он пишет ей:

«Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, пока он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполнила этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения. Мы только что кончили играть в домино, как я получил через Алексеева телеграмму от (командующего фронтом) Иванова, сообщавшего, что сегодня наша 11-я армия в Галиции атаковала две германские дивизии… с тем результатом, что было взято свыше 150 офицеров и 1500 солдат, 30 орудий и много пулеметов». 23 сентября 1916 года он уточняет свою мысль: «Да, действительно, тебе надо бы быть моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь… На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров – этим ты приносишь огромную пользу мне и нашей стране! О, бесценное солнышко, я так счастлив, что ты наконец нашла себе подходящее дело! Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучиться по крайней мере о внутренних делах».

Итак, с благословения Николая империей управляет его жена. В то время, как он разыгрывает из себя стратега в Ставке, она осуществляет регентство в своем сиреневом будуаре в Царском Селе. Ее новая власть кружила ей голову. Никакие другие советники, кроме Анны Вырубовой и Григория Распутина, ей были не нужны.

Оправившись от последствий железнодорожной катастрофы и восстановив отношения с царицей после кратковременной размолвки, Анна Вырубова вскоре сделалась своего рода полуофициальной посредницей между ходатаями и престолом. В ее приемной толпились светские дамы, интриговавшие в пользу своих мужей, мелкие чиновники, хлопотавшие о повышении, проходимцы, искавшие покровительства, чтобы избежать справедливого возмездия. Все ходатайства Анна Вырубова передавала императрице. Шла ли речь о найме садовника, определении на место служанки во дворце или министерском портфеле – Александра Федоровна всякий раз перед принятием решения консультировалась со старцем.

Этот последний, возросши авторитетом после недавних чудесных исцелений царевича, пользовался теперь полной вседозволенностью. Денег у него куры не клевали – благодаря маневрам двух финансистов с сомнительной репутацией, которые поддерживали его с самого начала: Мануса и Рубинштейна. Но Распутин по привычке распределял большие суммы среди бедных и увечных, которые выстраивались в очередь на улице у него под дверью. Подозрительные типы вроде полицейского агента Манасевича-Мануйлова передавали его пожелания в различные министерства. Во главе его собственного секретариата бессменно находился ростовщик и профессиональный игрок Арон Симанович, которому за солидное вознаграждение удавалось добиваться императорской милости для сомнительных нотариусов, обанкротившихся коммерсантов, уклоняющихся от отправки на фронт, осужденных трибуналами. Записками, покрытыми распутинскими каракулями и крестами, были завалены все петербургские конторы. Его жилище охранялось агентами службы безопасности; в его распоряжении был военный автомобиль с шофером-телохранителем, который поддерживал его под руки, когда он, накачавшись вдрызг, выходил из какого-нибудь питейного заведения. С каждым днем он возрастал в своей спеси, распущенности и грубости. Вот как характеризует Распутина его личный секретарь Арон Симанович: «Он вел себя в аристократических салонах с невозможным хамством… Он нарочно показывал свою мужицкую грубость и невоспитанность.

Это была удивительная картина, когда русские княгини, графини, знаменитые артистки, всесильные министры и высокопоставленные лица ухаживали за пьяным мужиком. Он обращался с ними хуже, чем с лакеями и горничными. По малейшему поводу он ругал этих аристократических дам самым непристойным образом и словами, от которых покраснели бы конюхи. Его наглость бывала неописуема.

К дамам и девушкам из общества он относился самым бесцеремонным образом, и присутствие их мужей и отцов его нисколько не смущало. Его поведение возмутило бы самую отъявленную проститутку, но, несмотря на это, почти не было случаев, когда кто-нибудь показывал свое возмущение. Все боялись его и льстили ему. Дамы целовали его испачканные едой руки и не гнушались его черных ногтей. Не употребляя столовых приборов, он за столом руками распределял среди своих поклонниц куски пищи, и те старались уверить его, что они это считают каким-то блаженством. Было отвратительно наблюдать такие сцены. Но гости Распутина привыкли к этому и все это принимали с беспримерным терпением».[227]227
  Симанович А. Воспоминания личного секретаря Распутина. – Ташкент, 1990, c. 35.


[Закрыть]

Отталкивающий облик старца не только не отвратил от него императрицу, но, напротив, Распутин сделался вдвойне дорогим для нее. Ни полицейские доклады об оргиях Распутина, ни фотографии старца в галантных компаниях,[228]228
  Облик старца широко использовался и вражеской пропагандой – так, немецкая газета «Флигенде блеттер» опубликовала злую карикатуру: Вильгельм, измеряющий портновским аршином артиллерийский снаряд, и Николай, стоящий на коленях и измеряющий «орудие главного калибра» у Распутина… Этот рисунок немцы разбрасывали с аэропланов и цеппелинов.


[Закрыть] ни грустные предупреждения приближенных к царской семье – ничто не могло открыть глаза Александре Федоровне. Весь мир лжет, исключая «человека Божьего». Он попросту стал жертвой своей святости. В своих пламенных письмах, которые императрица адресовала Николаю, она постоянно ссылалась на мнение Друга. Просветленный Небом, он мог быть идеальным направляющим как в политике, так и в стратегии. Узнав, что царь созвал Совет министров в Могилеве, она пишет ему 15 сентября 1915 года: «Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его [Распутина] гребнем». 16 сентября: «Я твердо верю в слова нашего Друга, что слава твоего царствования еще впереди. Всякий раз, когда ты наперекор желаниям кого бы то ни было упорствуешь в своем решении, мы видим его хороший результат… Ты – властелин, а не какой-нибудь Гучков, Щербатов, Кривошеин, Николай III (как некоторые осмеливаются называть Н.)… Они – ничто, а ты – всё, помазанник Божий!» 4 октября: «Вчера мы видели Гр[игория]…– он так хорошо говорил! Он просил меня тебе передать, что не ладно с новыми бумажными деньгами,[229]229
  Речь идет о выпуске, ввиду того что население припрятывало не только серебряную, но и медную монету, почтовых марок, «имевших хождение наравне с разменной монетой», как значилось на их оборотной стороне. Это было признаком скорого краха твердой российской денежной системы – до «керенок» оставался шаг.


[Закрыть] простой народ не может понять – у нас довольно чеканной монеты, – и это может повлечь к недоразумениям».

1 ноября: «Наш Друг был всегда против войны и говорил, что Балканы не стоят того, чтобы весь мир из-за них воевал, и что Сербия окажется такой же неблагодарной, как и Болгария». 6 ноября: «Наш Друг, которого мы видели вчера вечером, когда он посылал тебе телеграмму, боится, что если у нас не будет большой армии для прохода через Румынию, то мы попадем в ловушку с тыла». 13 ноября: «Ну, вчера я виделась с нашим Другом у Ани [Вырубовой]. Он не допускает и мысли, чтобы старика [Горемыкина] уволили. (Решение об этом уже было принято. – Прим. авт.) Он все мучился и раздумывал об этом без конца». 15 ноября: «Теперь, чтобы не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное, и настоятельно просит тебя, чтобы ты приказал нашим наступать. Он говорит, что мы можем и должны это сделать, и просит меня немедленно тебе об этом написать». 22 декабря: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтобы мы ему тотчас же говорили, как только случится что-нибудь особенное. Она [Анна Вырубова] ему сказала про туман, и он сделал ей выговор, что ему этого не сказали тотчас же – говорит, что туманы больше не будут мешать».

4 января 1916 г.: «Гучков очень болен, желаю ему отправиться на тот свет ради блага твоего и всей России – поэтому мое желание не греховно… Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере (как о кандидате на пост премьера. – Прим. авт.). Я понимаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией, так как известно, какой он верный человек… и он хорошо будет работать с новыми энергичными министрами». 6 января: «Наш Друг горюет о черногорцах и о том, что враг забирает всё… Он жалеет, я думаю, что это наступление начали, не спрося его. Он посоветовал бы подождать. Он все время молится и соображает, когда придет удобный момент для наступления, чтобы не терять людей без пользы». 11 января: «Не сочти меня помешанной за мою бутылочку, но наш Друг прислал ей [Анне Вырубовой] вина со своих именин, и мы все выпили по глотку, а это я отлила для тебя – кажется, мадера. Я проглотила ему в угоду (как лекарство). Ты сделай то же, пожалуйста, хотя бы тебе и не понравилось: вылей в рюмку и выпей все за его здоровье, как и мы!» Узнав, что новый министр внутренних дел Хвостов, назначенный по рекомендации Распутина, внезапно пошел против своего покровителя и объявил его опасным для режима индивидуумом, Александра Федоровна в возмущении написала царю 2 марта: «Я в отчаянии, что мы через Гр[игория] рекомендовали тебе Хв[остова]… Им овладел сам дьявол, нельзя это иначе назвать… Пока Хв[остов] у власти и имеет деньги и полицию в своих руках, я серьезно беспокоюсь за Гр[игория] и Анну!» Эту тему она развивает в письме от 4 марта: «Я серьезно беспокоюсь за А[нну]. Если нашелся человек, способный подкупить других для убийства нашего Друга, то он способен выместить злобу на ней… Я узнала из газет, что ты приказал отдать Сухом[линова] под суд.[230]230
  Идя навстречу настроениям общества, Николай согласился на производство следствия о деятельности бывшего военного министра В.А. Сухомлинова, хотя был совершенно убежден в его невиновности. Когда Сухомлинов был заключен в Петропавловскую крепость, он ощущал это как большую несправедливость. Предание его суду по обвинению в измене (как оказалось, на основании явно недостаточных данных) вызвало недоумение в кругах союзников, способствовало зарождению в народе толков о дальнейших «изменах»… Как впоследствии писал Уинстон Черчилль в книге «Неизвестная война» (Нью-Йорк, 1932 г.), «бесспорно, он был только „козлом отпущения“ за неудачи». (Прим. пер.)


[Закрыть]

Это правильно – вели снять с него аксельбанты. Говорят, что обнаружатся скверные вещи, что он брал взятки, это, вероятно, ее [жены Сухомлинова, Екатерины Викторовны, урожденной Гашкевич] вина – это очень грустно. Дорогой мой, как нам не везет! Нет настоящих „джентльменов“ – вот в чем беда, ни у кого нет приличного воспитания, внутреннего развития и принципов, на которые можно положиться. Горько разочаровываемся мы в русском народе, он такой отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост».

14 марта: «Посылаю тебе яблоко и цветок от нашего Друга – мы все получили фрукты как прощальный подарок. Он уехал сегодня вечером спокойно, говоря, что наступают лучшие времена и что он оставляет нам весеннюю погоду. Он сказал ей [Анне], что считает [командующего фронтом] Иванова подходящим на пост военного министра благодаря его огромной популярности не только в армии, но и во всей стране. В этом он безусловно прав, но ты поступи так, как найдешь лучшим».

17 марта она затронула вопрос о Государственном совете: «Государственный совет должен быть лояльно правым… Необходимо… чтобы мы могли быть твердыми при окончательном обсуждении вопроса о мире… Ради Бэби мы должны быть твердыми, иначе его наследие будет ужасным, а он с его характером не будет подчиняться другим, но будет сам господином, как и должно быть в России, пока народ еще так необразован – мосье Филипп и Гр[игорий] того же мнения».

5 апреля: «Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина… Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько молитв его было услышано! А там, где есть такой слуга Господа, лукавый искушает его и старается… совратить его с пути истинного… Он живет для своего государя и России и выносит все поношения ради нас… Он великодушен и добр ко всем, каким был Христос… каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что его молитвы помогают нам переносить испытания – а у нас было довольно примеров – они не смеют говорить против Него, – будь тверд и заступись за нашего Друга».

23 мая: «Наш Друг очень просит, чтобы ты не назначал Макарова министром внутренних дел. Этого хочется одной партии, но ты вспомни, как он [Макаров] вел себя во время истории с Илиодором и Гермогеном – кроме того, он никогда не вступался за меня, и потому было бы большой ошибкой дать ему подобное назначение… Навеки твоя старая – Солнышко. Завтра мне минет 44!!!»

16 июня: «Наш Друг просит тебя сделать распоряжение о том, чтобы не повышали цен за трамвайный проезд в городе – сейчас вместо 5 коп. приходится платить 10 коп. Это несправедливо по отношению к бедному народу – пусть облагают богатых, но не тех, которым приходится ежедневно, притом неоднократно, ездить в трамвае. Напиши в одной из твоих бумаг к Штюрмеру, чтоб он сказал это Оболенскому, который [и] дал, как я предполагаю, это глупое распоряжение».

22 сентября. Перечислив огромное количество министров, побывавших у нее на приеме (причем многие упомянуты с весьма едкой характеристикой), царица заключает: «Я больше уже ни капли не стесняюсь и не боюсь министров, и говорю по-русски с быстротой водопада!!! И они имеют любезность не смеяться над моими ошибками. Они видят, что я полна энергии и передаю тебе все, что слышу и вижу, что я твоя опора, очень твердая опора в тылу». Но, как видно, внутренней политики ей было мало – 24 сентября она пишет своему благоверному: «Я уверена, что если бы тебе удалось убедить французское правительство отозвать [командующего французскими войсками на салоникском фронте] Серайля (это мое личное мнение), – там сразу все успокоилось бы. Это – ужасная интрига франкмасонов».

Все же она предпочитала в качестве «мишеней» министров и парламентариев. 30 октября: «Некоторые заявления, которые они [думцы] хотят сделать, – просто чудовищны… Это будет отвратительная Дума (в смысле: сессия Думы. – Примеч. в источнике.), но не надо бояться: если она окажется слишком уж плохой, ее можно будет закрыть. Это – война с ними, и мы должны быть тверды».