Текст книги "Николай II"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Отъезд французских гостей был намечен на 10(23) июля. После торжественного обеда в честь императорской четы на броненосце «Франция» состоялся разговор Николая с послом Франции. На замечание последнего, что по ряду признаков «Германия и Австрия готовят нам взрыв», Николай ответил, словно пытался сам себя убедить в том, что говорит: «Нет, нет… несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц-Иосиф хочет умереть спокойно».[205]205
  Там же, с. 37.


[Закрыть]

На следующее утро, едва пробудившись ото сна, Николай с изумлением узнает, что в ту же ночь, как Пуанкаре со свитою отбыл во Францию, правительственный кабинет Вены, повторив свой маневр 1909 года, предъявил ультиматум Сербии. В этом документе содержалось требование, чтобы Сербия приняла на своей территории австро-венгерских чиновников для подавления «подрывных элементов»; на ответ было дано 48 часов. Вполне естественно, Германия поддержала претензии австрийцев. Напрасно дипломаты прилагали усилия к тому, чтобы смягчить последствия этого требования. Сазонов даже обратился к сербскому правительству с советом принять любые требования Австро-Венгрии за исключением тех, что посягают на суверенитет страны. Напрасный труд! 15(28) июля 1914 года Австро-Венгрия объявляет Сербии войну.

Эта новость повергла царицу в отчаяние, тем более что Распутина, который мог бы наставить царя на путь истинный, рядом не было: находясь у себя на родине в Покровском, он подвергся нападению полусумасшедшей крестьянки Хеонии Гусевой, которая всадила ему нож в живот, крича, что она убила Антихриста.[206]206
  Подробнее см.: Платонов О. Жизнь за царя. Правда о Григории Распутине. С. 109–120.


[Закрыть] То же самое она скажет и на следствии: «Я считаю Григория Ефимовича Распутина лжепророком и даже Антихристом». Естественно, за этот случай ухватилась вся пресса, чтобы еще раз заклеймить пороки и развратный образ жизни «старца». Между тем в течение нескольких дней жизнь Григория Ефимовича оставалась под угрозой, и царица, переживая кризис болезненной тоски, заказывала молебен за молебном в дворцовой церкви об исцелении своего духовного наставника. Наконец, когда Распутину стало лучше, он послал из Тюмени, где находился на излечении, телеграмму, в которой убеждал царя «не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последняго человека». «Государя телеграмма раздражила, – пишет Анна Вырубова, – и он не обратил на нее внимания», ибо в отличие от царицы он больше доверял своим министрам, чем полуграмотному мужику. «Эти дни я часто заставала государя у телефона (который он ненавидел и никогда не употреблял сам): он вызывал министров и приближенных, говоря по телефону внизу из дежурной комнаты камердинера».[207]207
  Фрейлина Ее Величества… С. 146.


[Закрыть]

В атмосфере холодной паники он благосклонно выслушивал любые предложения своих традиционных советников, желая уладить конфликт мирными средствами. После того, как Австро-Венгрия объявила войну своей куда более слабой соседке, он направил депешу Вильгельму, в которой предложил свою дружескую помощь в разрешении ситуации. На следующий день, по запросу Николая, Англия выступила с предложением созвать конференцию четырех заинтересованных держав. В тот же день он дает кайзеру телеграмму с предложением вынести австро-сербский конфликт на рассмотрение Гаагского трибунала. «Полагаюсь на твою мудрость и твою дружбу», – телеграфировал он. По его сообщению, Россия была бы готова даже к прямому диалогу с Австрией. В доказательство своей доброй воли Николай не сразу согласился на всеобщую мобилизацию, поначалу ограничившись лишь частичной.

Однако 17(30) июля в час пополуночи государь получил ответ от кайзера, в котором последний возлагал на Россию всю ответственность за неизбежную войну. Кстати, нападению австро-венгерской армии на Сербию предшествовал обстрел Белграда, невзирая на белые флаги, вывешенные на крышах домов сербской столицы. Начальник Генерального штаба Н.Н. Янушкевич и другие военные авторитеты настаивали на объявлении всеобщей мобилизации. Николай еще колебался. Он знал, что единственным средством избежать войны было бы склониться перед Вильгельмом, пойдя на предательство Сербии и Франции. Подобные volte-face’ы[208]208
  Повороты дел (франц.).


[Закрыть] были не в его характере. Разве он всего несколько дней назад не заверил Раймона Пуанкаре в нерушимости уз, связывающих обе державы? Теперь настало время держать слово! Принимая Сазонова, император долго размышлял, прежде чем заявить о своем согласии на объявление всеобщей мобилизации. При этом он добавил со вздохом: «Это означает послать на смерть сотни тысяч русских людей». И после паузы: «Вы меня убедили, но это будет самый тягостный день в моей жизни».

Приказ о всеобщей мобилизации был издан 16(31) июля 1914 года. Тем не менее Николай все еще продолжал телеграфный диалог с Вильгельмом: «Технически невозможно остановить наши военные приготовления, ставшие неизбежными ввиду мобилизации Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут военных действий. Я торжественно даю тебе в этом мое слово». Кайзер же с подобными обещаниями не спешил: тот факт, что Россия первой объявила всеобщую мобилизацию, давал Вильгельму удобный предлог, чтобы представить в глазах немцев объявление войны как вынужденный акт самозащиты. В ответной телеграмме Вильгельм заявил: мир в Европе еще можно будет спасти лишь в том случае, если Россия остановит военные приготовления, которые угрожают Австро-Венгрии. В полночь с 18 на 19 июля германский посол Пурталес явился к С.Д. Сазонову и предъявил ультимативное требование – немедленно приостановить мобилизацию. Это было решительно невозможно – ни по соображениям достоинства страны, ни по чисто техническим причинам. И тогда 19 июля (1 августа) в 7 часов 10 минут вечера Пурталес вручил Сазонову официальное объявление войны.

На следующий день улицы столицы заполнили огромные толпы; не смолкали возгласы «ура!» и пение царского гимна. Но такой патриотический угар охватил далеко не всех. В спешке вернувшаяся из Парижа поэтесса Зинаида Гиппиус, жена писателя Мережковского, записала в свой дневник:

«Что писать? Можно ли? Ничего нет, кроме одного – война! Не японская, не турецкая, а мировая. Страшно писать о ней мне, здесь. Она принадлежит всем, истории… Да и я, как всякий современник, не могу ни в чем разобраться, ничего не понимаю, ошеломленная… Кажется, что все разыгралось в несколько дней. Но, конечно, нет. Мы не верили потому, что не хотели верить. Но если бы не закрывали глаз…»[209]209
  Гиппиус 3. Петербургские дневники. 1914–1919. – Нью-Йорк – Москва, 1990, с. 22.


[Закрыть]

Глава двенадцатая
Николай в ставке с Распутиным за спиною

Итак, 19 июля (1 августа) 1914 года, когда царская семья завершала трапезу в столовой Петергофского дворца, министр двора попросил у императора аудиенции. Николай вышел из-за стола и несколько минут спустя вернулся бледный, с перекошенным лицом. «Свершилось! – сказал он. – Германия объявила нам войну!» От такого потрясения взгляды у всех застыли. Царица небывалыми усилиями пыталась сдерживать рыдания. У Великой княжны Ольги Николаевны глаза были полны слез.

На следующее утро Их Величества чуть свет поднялись на борт яхты «Александрия», которая взяла курс на Петербург. Толпа, собравшаяся у причала, горячо приветствовала их. В огромном Георгиевском зале Зимнего дворца собрался весь двор в парадных мундирах, все высшие сановники, Святейший Синод, высшие церковные чины в пышных облачениях, офицеры петербургского гарнизона в полевой форме, столпившиеся в тревожном и почтительном молчании. В центре зала был помещен алтарь с чудотворной иконой Казанской Божьей матери, на время принесенной из Казанского собора, что на Невском проспекте. «В благоговейной тишине императорский кортеж проходит через зал и становится слева от алтаря, – вспоминает Морис Палеолог. – … Божественная служба начинается тотчас же… Николай II молится с горячим усердием, которое придает его бледному лицу поразительное выражение глубокой набожности. Императрица Александра Федоровна стоит рядом с ним неподвижно, с чопорным бюстом,[210]210
  Эта подробность – le buste raide – в русском переводе 1923 г. опущена. (Прим. пер.) Палеолог М. Цит. соч., с. 56.


[Закрыть] с высоко поднятой головой, с лиловыми губами, с остановившимся взглядом стеклообразных зрачков; время от времени она закрывает глаза и ее багровое лицо напоминает мертвую маску».

По окончании службы дворцовый священник зачитывает Императорский манифест. Затем сам государь, приблизившись к престолу, поднимает правую руку над Библией, которую ему подносят, и изрекает с твердостью в голосе.

«Я здесь торжественно заявляю, – сказал он, – что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли Нашей».[211]211
  Отметим, что это прозвучало несколько нелогично: ведь в первые дни войны как раз русские наступали по чужой земле, а не наоборот. (Прим. пер.)


[Закрыть] Эти слова, вдохновленные клятвой, принесенной Александром I в 1812 году, были встречены громовым «ура!». Вел. кн. Николай Николаевич наклоняется к малорослому Морису Палеологу и заключает его в объятия, едва не раздавив, – на это раздаются крики:

– Vive la France!.. Vive la France!..

Офицеры бросают в воздух фуражки. Звучит многоголосье «Боже, царя храни», сотрясающее стены Георгиевского зала. Нарушая протокол, мужчины и дамы бросились на колени перед государем и государыней, целуя им руки. Одетая в белое платье императрица была испугана таким порывом; глаза ее увлажнились, щеки стали похожими на искусственный мрамор от красных пятен; ей хотелось удрать из этой суматохи, словно она оказалась не в дружественном, а, напротив, во враждебном окружении. Но ей еще нужно было выйти на балкон вместе с венценосным супругом, чтобы приветствовать толпу, собравшуюся перед Зимним дворцом. А на площади собрались десятки тысяч людей с национальными флагами и царскими портретами. При виде монаршей четы головы мигом обнажились, толпа преклонила колени, знамена склонились к земле. От этого океана человеческих лиц вознеслись к небу царский гимн и молитва «Спаси, Господи, люди твоя…». Взволнованный Николай наконец-то почувствовал, как он любим всею Святою Русью. О да, отнюдь не было похоже, чтобы шествие было организовано полицией, и среди толпы, явившейся на площадь, были отнюдь не только члены «Союза русского народа», официально преданного монархии. О нет! Среди толпы было множество рабочих, которые еще недавно бастовали и дефилировали по улицам Санкт-Петербурга под красными флагами и лозунгами отнюдь не ура-патриотическими. В течение двадцати лет правления Николай тщетно мечтал о таком патриотическом порыве – и вот он ширится перед его государевыми очами! В одно мгновение ока преобразились все народные чувства – никаких помыслов о баррикадах, стачках, уличных шествиях под революционными полотнами кумача – ни в столице, ни во всей остальной стране! Не только простые люди с улицы, но и интеллектуалы и политики мигом изменили свое отношение, став на сторону власти. Да и оппозиционеры – эсеры, меньшевики – также считали, что русские люди должны защищать свою землю даже ценою временного сближения с правительством. Только большевики устами Ленина, находившегося в Швейцарии в изгнании, заявляли о предпочтительности поражения русских в этой войне – ведь победа только послужила бы укреплению царского режима. Председатель Государственной думы Михаил Родзянко имел все основания заявить Морису Палеологу; «Война внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией».

Поначалу государь сам предполагал стать во главе русской армии, тем более что закон о полевом управлении войсками был составлен в предвидении, что Верховным Главнокомандующим будет сам император. С большим трудом председателю Государственного совета Горемыкину и министрам – военному и иностранных дел – удалось уговорить его не пускаться в подобную авантюру. В самых патетических терминах они разъяснили ему, что не следует подвергать риску свой престиж – ведь события могут повернуться очень круто! «Следует ожидать, – сказал царю Сазонов, – что в первые недели мы принуждены будем отступать, Вашему Величеству не следует подставлять себя под удары критики, которую это отступление неизменно вызовет в народе, а то и в армии». Скрепя сердце царь уступил и назначил Верховным Главнокомандующим своего дядю, Вел. кн. Николая Николаевича, пользовавшегося доверием в армейской среде.

Мобилизация прошла без чрезвычайных происшествий. Вступление в войну Великобритании укрепило Николая во мнении, что конфликт быстро завершится блистательной победой. Чтобы пробудить в своем народе победный пыл, государь отправился в Москву; пышный прием, устроенный ему в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, окончательно убедил его в том, что час испытаний объединил Россию в единый монолитный блок. В этих патриотических действах принимал участие и маленький наследник с сестрами; поскольку накануне он ушиб ногу, его носил на руках казак.

«Посередине залы кортеж останавливается, – вспоминает Морис Палеолог. – Звонким, твердым голосом император обращается к дворянству и народу Москвы. Он заявляет, что по обычаю своих предков он пришел искать в Москве поддержки своим нравственным силам в молитве перед святынями Кремля… Он заключает: „Отсюда, из сердца Русской земли, я посылаю моим храбрым войскам и моим доблестным союзникам мое горячее приветствие. С нами Бог…“»[212]212
  Там же, с. 82.


[Закрыть]

На следующее утро царевич Алексей и его наставник, швейцарец Пьер Жильяр, выехали на автомобиле на прогулку в окрестности Москвы. Когда они вернулись в город, толпа, узнав царевича, остановила авто; сгрудившись, чтобы рассмотреть царевича поближе, люди кричали: «Наследник! Наследник!» Всем хотелось дотронуться до него, обнять. Многие осеняли его крестным знамением. Испуганный ребенок съежился на сиденье; в конце концов Жильяру пришлось вызвать полицию, чтобы освободили дорогу.

Чтобы показать себя достойным того возвышенного порыва, который он увидел в своем обожаемом народе, Николай воспретил казенную продажу водки[213]213
  22 августа было объявлено, что запрет сохранится на все время войны; он был постепенно распространен не только на водку, но также и на вино, и на пиво. Наконец, в начале сентября, принимая Вел. кн. Константина Константиновича в качестве представителя Союзов Трезвенников, государь сказал: «Я уже предрешил навсегда воспретить в России казенную продажу водки». И эти слова монарха соответствовали в то время общенародному мнению, принявшему запрет спиртных напитков как очищение от греха. (Ольденбург С. Цит. соч., т. 2, с. 151–152.)


[Закрыть] и решил переименовать Санкт-Петербург в Петроград. Иные ворчуны упрекали его в том, это этим-де он нарушает волю своего великого предка, основателя города – Петра Великого.

Тем временем немцы, развивая наступление, вошли в Брюссель и угрожали Парижу. Верный своему слову, Николай решил облегчить положение Франции, пусть и ценой большой крови. Две мощные армии под командованием Самсонова и Ренненкампфа глубоко проникли на территорию Восточной Пруссии и вынудили противника снять с западного фронта два армейских корпуса и один кавалерийский дивизион и в спешном порядке перебросить их на восточный фронт. Этот маневр, проведенный отборными русскими частями, даст французам возможность одержать победу на Марне и спасти Париж. Но и немцам удалось взять реванш: перегруппировавшись под командованием генерала фон Гинденбурга, они окружили и разбили войска Самсонова в районе Мазурских озер близ Танненберга и вынудили Ренненкампфа к изнуренному отступлению за черту российской границы. Самсонов покончил с собою прямо на поле сражения. Русские потеряли 110 тысяч человек, из них убитыми и ранеными – 20 тысяч и пленными – 90 тысяч. Сообщив французскому послу трагическую новость о гибели армии Самсонова, российский министр иностранных дел добавил: «Мы должны были принести себя в жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей».[214]214
  Палеолог М. Цит. соч., с. 94.


[Закрыть]

Прежде имевший место в публике порыв энтузиазма сменился подавленностью. Очень быстро стало очевидным, что ни интендантские службы, ни Красный Крест не были готовы к такому развитию событий. В Москву и Петроград приходили поезда, набитые ранеными, – кое-как перевязанные, умиравшие от голода, они лежали на соломенной подстилке, а то и просто на голых досках. Выжившие рассказывали, что не все из призванных на фронт резервистов имели винтовки, что артиллерия, которой не хватало боеприпасов, не могла поддержать марш пехотинцев. По их рассказам, Россия была еще менее подготовлена к этой войне, нежели в 1904 году. Само собой разумеется, пресса не имела права ставить под сомнение превосходную экипировку и высокий боевой дух российских воинов. Но в Петрограде, перешептываясь, обвиняли генералов в бездарности, говорили, что на самом деле число убитых гораздо выше, чем о том сообщается, что у царя на роду написаны сплошные неудачи – сначала Ходынка, затем рождение больного гемофилией наследника, Цусима, Кровавое воскресенье, бунты и мятежи, убийства Вел. кн. Сергея Александровича и председателя Совета министров Столыпина, истеричность царицы и появление Распутина… «Чего же вы хотите, господин посол, – сказал Палеологу один из его тайных осведомителей. („Личность эта подозрительная, как все люди его ремесла; но он хорошо осведомлен о том, что происходит и что говорится среди лиц, окружающих монархов“.) – Мы – русские и, следовательно, суеверны. Но разве не очевидно, что императору предопределены несчастья?.. Что император обречен на катастрофы и что мы имеем право бояться, когда размышляем о перспективах, которые эта война открывает перед нами?»[215]215
  Там же, с. 97, 98, 99.


[Закрыть]

Сергей Юльевич Витте, находившийся до начала конфликта за границей, спешно вернулся в Петроград, чтобы попытаться умолить царя выйти из войны и устраниться из альянса, пока не поздно. «Эта война – безумство! – говорил он французскому послу. – Наш престиж на Балканах… Наш старый долг – поддерживать братьев по вере… Все это – романтическая, устаревшая химера! Пусть бы сербы получили наказание, которого заслуживали! Предположим, что наша коалиция одержала полную победу. Это означало бы не только крушение германской мощи – это означало бы провозглашение республиканского строя во всей Центральной Европе. И тем же махом – конец царизма. А гипотезы о том, каковы будут следствия нашего поражения, я предпочитаю держать при себе. Мое практическое заключение – необходимо ликвидировать эту глупую авантюру как можно быстрее!»

Тем временем Россия, отступив на германском фронте, взяла свое на австрийском. Изгнав австро-венгерские войска с российской территории, царские войска взяли Львов и, начиная с конца сентября 1914 года, заняли восток Галиции. Месяц спустя в войну против союзников вступила Турция. И тут же Николай, перед которым, словно мираж, возникли тени предков, возмечтал о Константинополе и проливах; Франция и Англия временно согласились с этими из ряда вон выходящими претензиями. Турецкие корабли бомбардировали русские берега и в середине декабря глубоко проникли на русскую территорию; в Грузии было началась паника, но русские, сломив натиск противника под Сарыкамышем, вытеснили турок обратно за российскую границу.

Еще до объявления войны Турция закрыла Дарданеллы для русской торговли, и у России для сношения с внешним миром оставались только далекий Владивосток и Архангельск, замерзающий более чем на полгода; а небольшой незамерзающий порт Александровск на Мурмане был мало приспособлен для приема конвоев. В феврале 1915 года немцы развернули новое наступление в Восточной Пруссии, которое закончилось под Аугустовом. Несмотря на героическое сопротивление, русские потеряли 11 тысяч пленными. Кровопролитные сражения развернулись в карпатских перевалах. Но 22 марта, после шестимесячной осады, русские взяли Перемышль, а в конце апреля вошли на территорию Венгрии.

Сознавая, чем это грозит, немцы бросились на помощь союзникам. Вот теперь война пошла вспять. В мае 1915 года немцы, сняв с французского фронта три десятка дивизий, перешли в яростное наступление на двух оконечностях восточного фронта. Удар, еще удар – и русские потеряли Перемышль и Львов. Вынужденные эвакуировать всю Галицию, русские с боями отступали. Пришлось оставить и Польшу, и Литву. Фронт проходил теперь через Ригу, Двинск, Пинск, Тарнополь. Русские потери убитыми, ранеными и пленными составляли теперь 3 миллиона 800 тысяч человек. Слабая организация транспорта, никудышное снабжение армии продовольствием и боеприпасами вообще ставили под сомнение возможность реванша и сопротивления. Не обладавшая мощной военной индустрией Россия вынуждена была обратиться к союзникам за подкреплениями; но Франция и Англия сами нуждались в военном материале и не могли поставлять их в требуемом количестве.[216]216
  «В конце февраля 1915 г. союзники предприняли военную операцию, которая могла проложить в Россию путь караванам со снарядами… Союзный англо-французский флот начал обстрел Дарданелльских фортов… Но попытка флотом форсировать проливы, предпринятая 5 марта, привела к тому, что несколько крупных военных судов затонуло от плавучих мин. После этого англичане не пожелали более рисковать своими дредноутами. В своих военных мемуарах небезызвестный Ллойд-Джордж, уничижительно отзываясь о полководческом гении английских и русских генералов, заявил следующее: „Если бы мы отправили в Россию половину тех снарядов, которые затем были попусту затрачены в этих дурно организованных боях, и одну пятую пушек, выпустивших эти снаряды, то не только удалось бы предотвратить русское поражение, но немцы испытали бы отпор, по сравнению с которым захват нескольких… километров французской земли показался бы насмешкой“».


[Закрыть] Плохо одетые, слабо экипированные, солдаты, ведомые в бой Вел. кн. Николаем Николаевичем, зачастую шли с одними штыками против немецких пулеметов. Отборные полки империи, опора престола и гордость монарха, вся щегольская и удалая офицерская каста были принесены в жертву в первые же месяцы схваток, ибо верховное главнокомандование русских рассчитывало на скорую победу. Между тем французский посол Морис Палеолог требовал от лица Франции все новых усилий со стороны России. Сколько же душ еще будет положено на алтарь кровавой бойни? До сознания еще недавно полного энтузиазма общественного мнения дошло, что война будет затяжной и жестокой. Все больше и больше ходило разговоров об измене – в марте 1915 года стали распространяться слухи о раскрытии крупной шпионской организации во главе с жандармским полковником Мясоедовым; появилось официальное сообщение о том, что этот полковник был предан военно-полевому суду и повешен.[217]217
  Один из бывших свидетелей по делу Мясоедова утверждает, что против него не было никаких улик в смысле шпионажа, и для основания смертного приговора в нем было упомянуто о «мародерстве»; «взял две статуэтки из брошенного дома в В[осточной] Пруссии»: «Его смерть была нужна толпе, подобно тому, как в 1812 году московской толпе была нужна смерть купеческого сына Верещагина». (Ольденбург С.С. Цит. соч., т. 2, с. 162.)


[Закрыть] А ведь ему покровительствовал сам военный министр Сухомлинов! Не наводнено ли правительство вражескими агентами?!

За обедом с богатейшим российским промышленником Путиловым Морис Палеолог задал ему вопрос, какое будущее, на его взгляд, ждет Россию. Закурив сигару, Путилов дает волю своему пессимизму: «Дни царской власти сочтены; она погибла, погибла безвозвратно… Отныне революция неизбежна… Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения, революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом… Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы перейдем к революции рабочей, а немного спустя к революции крестьянской. Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия…»[218]218
  Палеолог М. Цит. соч., с. 177–178.


[Закрыть]

Тем не менее Николай по-прежнему хранил надежду на военный успех. Русское дело правое. Бог защитит Россию! Но иное мнение было у Распутина: вернувшись в Петроград по исцелении от раны, он заявил в кругу своих почитательниц: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет пять, шесть, десять человек, которые плачут… Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии… Эта ужасно! В течение больше двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе».[219]219
  Цит. по: Палеолог М. Цит. соч., с. 163–164.


[Закрыть] По словам Распутина, против воли Божией Россия вступила в эту войну, Христос возмущен потоком слез и стонов, возносящихся к Нему с земли русской. Но им, генералам, гибель мужиков не мешает ни есть, ни пить, ни наживаться… Увы, не им одним отольется кровь жертв войны – она отольется и царю, ибо царь – отец мужиков… Возмездие Божие будет ужасным…

Впрочем, самому Распутину гибель русских мужиков тоже не мешала есть и пить всласть. Как-то раз на развеселой вечеринке в шикарном зале модного московского ресторана «Яр» случился скандал. Ужиная в компании двух журналистов и трех хорошеньких дамочек, он, по своему обыкновению, рассказывал им во всех подробностях о своих амурных похождениях в Петрограде: называя в лицах покоренных им женщин, он смаковал секреты их анатомических прелестей, высказывал предпочтения в манерах ласок и утверждал, что жилет, который он носит под кафтаном, расшит самой императрицей; говоря об этой последней, он называл ее старухой и завершил свои откровения словами: «Я делаю с нею, что хочу». От такого беспардонства одна из дамочек поспешно ретировалась. Свидетелями сцены были официанты, певицы-цыганки, балалаечники. Об этом скандале доложили префекту полиции, который довел его до сведения товарища министра внутренних дел В.Ф. Джунковского. Последний представил государю доклад с точным описанием происшествия; допросы свидетелей подтвердили точность фактов и слов, прозвучавших из уст Распутина. Происшествие крайне раздосадовало Николая, но его благоверной вместе с Анной Вырубовой быстро удалось убедить государя, что это нечистый попутал их святого друга. Благодарение Богу, который посылает на землю своих истинных вестников! Анна Вырубова убедилась в этом еще больше, когда по молитвам «старца» она мало-помалу оправилась от шока и травм, полученных в результате железнодорожной катастрофы, случившейся 2 января 1915 года.[220]220
  Подробности катастрофы см.: Фрейлина Ее Величества… С. 152–156.


[Закрыть]«Жить она будет, но останется калекой», – сказал Распутин, когда врачи в один голос предрекали роковой исход.

Страдания, через которые пришлось пройти Анне, еще более сблизили ее с императрицей. С самого начала войны обе они решили посвятить себя делу облегчения участи раненых. Забыв свои недомогания, государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе и других местах. Обслуживали эти лазареты около 20 санитарных поездов, названных именами императрицы и ее детей. Государыня лично решила пройти курс военных сестер милосердия вместе с Анной Вырубовой и двумя старшими дочерьми. Красивые, искренние, добросердечные, Ольга и Татьяна в одночасье оказались в юдоли боли и страданий. Находясь рядом с матерью, они своими заботами ассистировали при операциях. «Стоя за хирургом, государыня, как обычная операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи и ужасныя картины военнаго госпиталя во время войны. Объясняю себе тем, что она была врожденной сестрой милосердия».[221]221
  Там же, с. 148.


[Закрыть]

Помимо этого, императрица создала в Петрограде и других городах склады белья и обмундирования для армии. Чуткая к тяготам солдат, она хотела бы взять себе все невзгоды страны, которая стала для нее родной. Когда Николай II отсутствовал в Петрограде, она сообщала ему в письмах о своей работе сестрой милосердия: «В первый раз побрила солдату ногу возле и кругом раны». 17 ноября 1914 года: «Вчера присутствовала при перевязке… ужасный вид, он (раненый) прижался ко мне и держался спокойно, бедное дитя». 20 ноября: «Сегодня утром мы присутствовали (я, по обыкновению, помогала подавать инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча)… Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами, они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями… я все промыла, почистила, помазала йодином, покрыла вазелином, подвязала, – все это вышло вполне удачно».[222]222
  Цит. по: Боханов А. Император Николай II. С. 354, 355.


[Закрыть]

Если кто-то из раненых, к кому она особенно привязывалась, умирал, она скорбела о нем, как о родном сыне. И впрямь, она чувствовала себя матерью не только Алексея и четырех девочек, но и всей истекающей кровью России. Пациенты, чьи сердца смягчались при виде такой преданности государыни благому делу, называли ее Матушкой и просили посидеть у своего изголовья в самые тягостные для них часы.

Николай тоже всем сердцем переживал драму, обрушившуюся на страну. Ему было тяжело находиться в безопасности в Царском Селе, в то время как другие жертвовали своими жизнями на фронте. Но, размышлял он, в эти грозные дни здоровая моральная атмосфера в тылу важна не менее, чем на передовой. Его любимым собеседником был в ту пору Главноуправляющий делами земледелия Александр Кривошеин – человек энергичный и открытый, в прошлом правая рука Столыпина. Иные прочили его в преемники престарелого Горемыкина на посту председателя Совета министров. Но царь равным образом прислушивался и к патриотическим стенаниям председателя Государственной думы Михаила Родзянки. Видя, какие эмоции захлестнули общество перед лицом русских неудач в Галиции, он даже санкционировал создание Комитета обороны с участием представителей Государственной думы, Государственного совета, представителей коммерции и промышленников. Иначе говоря, речь шла о создании объединения активных элементов нации, имеющего целью налаживание снабжения армии и борьбу с экономическими трудностями, вызванными войною. Немного времени спустя Николай решился удалить из правительства наиболее реакционные и непопулярные элементы. Так, военный министр Сухомлинов, на которого была возложена ответственность за военные поражения России, был заменен генералом Поливановым, пользовавшимся любовью в парламентских кругах; на место обер-прокурора Владимира Саблера, одного из покровителей Распутина, был назначен Самарин, которого особенно ценили в Москве; пост министра внутренних дел вместо Маклакова занял князь Щербатов, ратовавший за сотрудничество с народом. Итак, когда в июле 1915 года Дума собралась снова, она предстала перед правительством в частично обновленном составе – но по-прежнему под председательством Горемыкина.

Начиная с первых заседаний, большинство в Думе сформировалось из оппозиции, центра и нескольких правых групп, образовав так называемый «прогрессивный блок». В его программе, опубликованной 26 августа, не содержалось ничего такого, что грозило бы режиму потрясением основ. Чтобы обеспечить военную победу России, необходимо было единение между властью и обществом – «власть должна быть приведена в соответствие с требованиями общества»; требовалась широкая политическая амнистия и возвращение всех административно высланных; польская автономия, «вступление на путь отмены ограничений в правах евреев», равноправие крестьян с другими сословиями (закон уже был проведен еще в 1906 г., но Думой до сих пор не был рассмотрен)… Удивительный факт, но Государственный совет последовал примеру Думы. В верхней палате развернулось мощное движение за одобрение программы прогрессивного блока. Результатом явился кабинетский кризис – одни министры, в частности Кривошеин и Сазонов, держались мнения, что следует благожелательно ответить чаяниям умеренных кругов обоих собраний; другие, как все тот же Горемыкин, пугались такого размаха требований левого крыла. Николай, как обычно, колебался с принятием решения. С одной стороны, он заявил своему военному министру Поливанову, обеспокоенному волнениями в Думе: «Не обращайте внимания, они ничего не понимают»; с другой – одобрил деятельность новой организации, созданной более или менее легально земствами и городами – «Земгор», призванной содействовать работе Красного Креста и военному снабжению.[223]223
  Память о «Земгоре» до сих пор сохраняется у русских эмигрантов: так, его имя носит один из домов престарелых под Парижем. (Прим. пер.)


[Закрыть] Равным образом он с благосклонностью принимает в Зимнем дворце членов Комитета по обороне и разговаривает с ними самым демократическим тоном.