Текст книги "Провинциальное развлечение"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Получены известия от маленького лейтенанта, не знаю уж какого рода оружия, племянника де Блиньеля, которому телеграфировали в Чад о смерти его дяди. Молодой повеса отвечает, что он едет принять наследство. Оно будет очень внушительным. Счастливый проказник! Непредвиденное, то непредвиденное, к которому я взывал всеми силами моего желания, всею тоскою моей скуки, непредвиденное приходит к нему в очень приятном образе. Вот юноша, жизнь которого подверглась внезапному изменению. Кончилось праздное прозябание в каком-нибудь жалком гарнизонном городке; не будет больше унылых вечеров в кафе или театре! Не будет больше любовниц из маленьких модисток или скромных швеек! Не нужно будет вставать спозаранку для учений на плацу под жгучим солнцем или под дождем! Конец изгнанию в далекой и варварской Африке! Прощайте, пальмы, заросли, большие реки, пороги, озера, леса, пески, негрские деревни, москиты, колониальная каска, миражи, крокодилы и гиппопотамы! Конец унылой и стоической карьере бедного офицера! С каким удовольствием он подаст в отставку, славный маленький капитан, не знаю уж какого рода оружия, и начнет комфортно устраивать свою жизнь! Он богат теперь, очень богат. Он имеет право на любую роскошь и на любые удовольствия. Все доступно ему: охоты, путешествия, лошади, собаки, экипажи, автомобили, Париж, женщины. Что выберет он? Будет ли у него свора или же конюшня? Мне представляется, будто я вижу, как, сидя в большом красном автомобиле, изящный и довольный, немного тщеславный, он заставляет сторониться прохожих и нарушает тишину маленьких городов и деревень пронзительным воплем сирены. Если он любитель женщин, все те, кого он пожелает, будут принадлежать ему. Он молод и богат: каждая уступит его вожделению. Если вы обладаете этими качествами, то вам стоит сказать только слово, и глаза заулыбаются, губы покорятся, руки будут обнимать, вы увидите, как груди прильнут к вам, как платье само расстегнется. Одетые в тонкое белье, тела предстанут перед вами в своей сладострастной угодливости, со своими гармоническими линиями, со своими соблазнительными округлостями, со своими самыми тенистыми и самыми секретными частями, – желанные тела! Вы можете сгибать их члены, ласкать их кожу, склоняться над их сердцем, слышать, как оно бьется и трепещет, вдыхать их дыхание, проникать до самой глубины их чувственной тайны, получать от них все наслаждение, какое они могут дать, всю любовь, все самые трогательные их дары, самое унизительное их рабство. Да, юный лейтенант, женщины не окажут вам сопротивления и не обнаружат перед вами колебаний. Все они будут повиноваться вашему желанию; все они отдадут в ваше распоряжение свою видимость или свою реальность. Вы будете обладать ими наряженными или голыми, как вам заблагорассудится. Ваша прихоть будет определять их смех или их слезы. Через вас они познают ревность, гнев, ненависть. Может быть, вы вложите оружие в их соперничающие руки… Будут сверкать ножи, будет литься кровь. Вы будете властителем их судеб, и все потому, что вы молоды и богаты. Если вы пожелаете, чтобы какая-нибудь Клара Дервенез была вашею, вам стоит только сделать знак. Она отдаст вам свои нежно продажные губы, свое послушное и обольстительное знание. И все это потому, что в маленьком французском городке был найден убитым маленький старичок, жертва какого-то таинственного сцепления обстоятельств, проникновения в которые что-то не видно, если только кто-нибудь не окажет небольшой помощи.

Процесс Блиньеля продолжает волновать общественное мнение. Только о нем и говорили весь день у тетушки Шальтрэ, гостиная которой все время полна народу, точно в ней именно должен загореться «свет», который рассеет эту странную тайну. Кроме того, дружба, существовавшая между г-ном де Блиньелем и моей тетушкой, придает тетушке новую значительность. Тетушка выказывает признательность к этому обстоятельству. Как я уже говорил, тетушка Шальтрэ довольно сурово обходится с покойниками, принадлежавшими к числу ее знакомых, и охотно произносит «надгробные речи», правдоподобные, может быть, но малопочтительные, словом, язвительно беспощадные. Тетушка отличается по части этих посмертных суждений, и некоторые из них заслуживают очень высокой оценки. Но по отношению к бедняге Блиньелю она ведет себя совсем иначе. Она творит о нем легенду. Блиньель становится в ее устах каким-то «гением» и почти «святым». Послушать ее, так г-н де Блиньель скрывал под бесцветною и скромною внешностью изумительный ум и образованность, сказочную доброту. Из христианского смирения он не кичился ни тем, ни другим. Свое отречение от какого бы то ни было тщеславия он довел до того, что создал даже, намеренно и ради самоуничижения, впечатление скряги и эгоиста. Ложные суждения, высказывавшиеся о нем, только радовали его смирение; он покорно принимал их и наслаждался заключающеюся в них несправедливостью. Это смирение доходило до того, что он радовался даже клевете, возводимой на него, и приносит ее Богу как скромный дар от своего ничтожества. Несмотря на усилия, прилагаемые г-ном де Блиньелем для замаскирования своей святости, она ослепительно сверкала в глазах каждого, кто не отказывался ее видеть. Для тетушки Шальтрэ она была настолько очевидною, что она не сомневается в способности г-на де Блиньеля вымолить у Бога, чтобы полиция не напала на след несчастного, которому он обязан своею смертью. Благодаря его жалости к убийце, последний будет наслаждаться безнаказанностью. Конечно, лишь заступничество г-на де Блиньеля перед Богом является причиною того, что следственные власти до сих пор бессильны разрешить загадку его смерти. Тетушка Шальтрэ видит в этом доказательство и следствие евангельского смирения ее покойного друга. Г-н де Блиньель, пребывая в высотах лучшего мира, боится, чтобы отзвуки его процесса, доходящие в этот высший мир, не окружили его смерть славою, которой он вовсе не желает. Ненахождение улик – вот все, чем он готов удовлетвориться. Да и действительно, все как будто идет к этому. Следствие не дало никакого результата. Г-н де ла Ривельри обнаруживает прямо какую-то беспомощность. В его беспомощности есть даже что-то необъяснимое, если не допускать сверхъестественной причины, которой приписывает ее моя тетушка. Итак, очень вероятно, что последнее слово этого процесса никогда и не будет сказано, если только из рук правосудия человеческого оно не перейдет в руки правосудия божественного, которое устанет, наконец, давать виновнику столь кровавого злодеяния возможность наслаждаться противною справедливости безнаказанностью. При сложившихся обстоятельствах оно, несомненно, поручит разрешение дела одному из тех случаев, которые носят название провиденциальных: соединяя вместе улики, долгое время рассеянные и сами по себе незначительные, такой случай образует в заключение силу, которая вынуждает истину выйти из мрака и предстать перед взорами во всей своей наготе.

Эти наставительные и забавные речи тетушки Шальтрэ выслушиваются внимательно и почтительно, но принимаются не целиком и не без оговорок. Кое-какие упрямые головы хвастают тем, что у них свой взгляд на вещи. Некоторые охотно говорят: «Ищите женщину» и многозначительно умолкают. Но с каким бы усердием ни – «искать женщину» в жизни г-на де Блиньеля, найти ее нелегко. Присутствие ее ускользает от самых внимательных провинциальных розысков, и весьма вероятно, что г-н де Блиньель умер девственником. Все же теория девственности г-на де Блиньеля встречает противников. Другие строят предположение, что г-н де Блиньель довел свою скупость в области чувства и половой эгоизм вплоть до того, что предавался «уединенным привычкам». Но все эти предположения высказываются только обиняками. Несмотря на расхождение во взглядах, сходятся в одном пункте и охотно приписывают смерть г-на де Блиньеля анархистам или франкмасонам. Разве г-н де Блиньель не состоял подписчиком газеты «Чрево Сен-Гри»? Уже одно это обстоятельство делало его объектом мщения «врагов порядка». Эта версия особенно настойчиво поддерживается г-ном Жюлем Ланвуа, одним из политических оракулов города. Отставной подпрефект, г-н Ланвуа имеет глубокие взгляды насчет того, что он называет «махинациями». Он чует их, угадывает, он замечает их всюду, даже там, где их нет. Политика является для него безысходным лабиринтом интриг, происков, подвохов, даже преступлений, в котором ходят с маскою на лице и с кинжалом в руке. Идеи г-на Ланвуа насчет этих вопросов необыкновенно твердые. С тех пор как этот отставной чиновник республики перестал служить, он сделался самым непримиримым реакционером. Он считает своих политических противников способными на какие угодно злодеяния и никогда не колеблется вменить им в вину самые худшие. Он наделен необычайно богатым воображением. Каждый год он совершает поездку в Париж посоветоваться с г-жой де Лемнос, знаменитою ясновидящею, насчет занимающих его политических или судебных проблем. Но что касается убийства г-на де Блиньеля, то он считает такую консультацию излишнею – до такой степени очевидно, что г-н де Блиньель является жертвою происков анархистов. Этому обстоятельству г-н Ланвуа милостиво приписывает вялость судебного следствия. Г-н де ла Ривельри боится, как бы его рвение не навлекло на него мести анархистов. В этом пункте г-н Ланвуа не встречает единодушной поддержки. Некоторые приписывают неуспех розысков г-на де ла Ривельри гораздо более простой причине. Французская юстиция в последнее время никуда не годится, и мало-мальски ловкий или мало-мальски покровительствуемый преступник нисколько не боится ее. В ее сети попадается одна только мелкая рыбешка: большие щуки ускользают от нее. Виною всего этого – каждый согласится, – «режим». Франция – плохо управляемое государство. Сколько драм остается покрытыми молчанием! Сколько подозрительных смертей остается необъясненными! Как ловко «заминаются» некоторые неприятные дела! Так, например, обстоит с таинственным исчезновением сына маркиза де Буакло: все следы канули в воду. Этой истории минуло уже больше десяти лет.

Проспер де Буакло был мальчиком умным и рассудительным. С детства у него было влечение к механике, и в двенадцать лет он сделал уже несколько маленьких изобретений. Со своей любовью к механизмам Проспер де Буакло соединял горячую набожность, не обходившуюся без некоторой религиозной экзальтации. Уже с этого времени Проспера стали посещать видения. Отец его говорил о них с аббатом Арналем, тогда настоятелем церкви Ла Мадлен, и тот имел несколько бесед с юным Проспером. Аббат Арналь отнесся весьма сдержанно к природе этих видений, давая понять, что, в конце концов, для Бога нет ничего невозможного. Все же Проспер де Буакло должен остерегаться обманчивых призраков, а таковые бывают даже из числа ниспосланных свыше. Почтенный аббат рекомендовал Просперу быть благоразумным, не слишком отдаваться этим необыкновенным явлениям и, скорее, терпеть их, чем вызывать. При таком отношении к ним они будут более убедительными. Аббат рекомендовал Просперу де Буакло воздерживаться от режима умерщвления плоти и постоянного сокрушения о грехах, который так нравился Просперу и поддерживал его в состоянии нервного возбуждения. Напротив, он советовал ему как можно больше заниматься работами по механике, которые способствуют отвлечению ума от пустых мечтаний и побеждают его ограничиваться правильными и размеренными движениями. Эти благоразумные советы не возымели большого действия и не помешали мистически настроенному механику покинуть в одно прекрасное утро родительский кров и больше не возвращаться туда, причем никто так и не узнал, что с ним сталось. Ходили самые разнообразные слухи об этом исчезновении. Одни говорили, что Проспер де Буакло сделался монахом, будучи увлечен в монастырь своею религиозною экзальтациею; другие уверяли, будто он предложил свои механические способности к услугам шайки налетчиков. Как бы там ни было, о странном бегстве Проспера де Буакло поговорили-поговорили и в заключение замолчали. Отец не произносил больше его имени, но было замечено также, что он никогда не носил траура по исчезнувшем и продолжал, следовательно, считать его живым.

Я снова вижу себя сидящим за своим столом, перед тем окном, через которое я так часто и так долго наблюдал легкий золотой листочек, колышущийся на гибкой веточке. На столе передо мною горит свеча: пепельница наполняется окурками папирос. Рядом с пепельницею лежат мои часы. Их стрелки равномерно движутся по циферблату. Заведенная пружина вызывает тиканье, придающее заключенному внутри нежному организму видимость жизни. Забавно было бы, если бы одна из этих стрелок пронзила своим острым кончиком так дробно бьющееся металлическое сердце часов. Все остановилось бы, но этого не случится. В провинции ничего не случается, даже того, что должно случиться, не случается ни непредвиденного, ни логически необходимого, ничего, ничего, ничего… Напрасно вы полагаете, что что-нибудь, наконец, потрясет окружающее нас оцепенение, рассеет гнетущую вас скуку, создаст, наконец, нечто новое. Полно! Откажитесь от этой надежды. Городок П. всегда останется городком П., даже когда его обитателям случается оплакивать загадочное исчезновение одного из его сограждан.

Поздно. Ни звука. Весь вечер я перечитывал в исследовании г-на де ла Ривельри описание убийства президента д'Артэна советником Сориньи. Какая красивая история! Ах, эта сцена покаяния! Для переворачивания страниц я пользовался ножом, найденным мною на дороге близ канала в тот день, когда я чуть не был раздавлен красным автомобилем, – ножом, который так необычайно заинтересовал доктора. В настоящий момент я окончил чтение и сложил нож. Его длинный остроконечный и отточенный клинок снова лег на свое место. Вещь имеет теперь самый безобидный вид. Впрочем, разве не наполнена благодушием вся эта комната, с ее обоями в цветочках, с ее старомодным альковом, с ее хорошею старою мебелью, с этим столом, на котором горит свеча, с этим окном, выходящим на пустынный бульвар маленького уснувшего провинциального городка, которого теперь даже не будит больше крик сирены красного автомобиля? Да, ты крепко спишь, маленький провинциальный городок, крепко спят все твои обитатели, наглухо запершиеся в своих домах на замки и на задвижки и позабывшие, что один из них был внезапно и таинственно отправлен на тот свет чьею-то неизвестною рукою, которой ничто не помешает повторить свое злодеяние. Я раскрыл нож и стал рассматривать его клинок при свете свечи. Вдруг я почувствовал, что он представляет огромную тяжесть, под которою я изнемогаю. Что-то невидимое и мощное давит на меня, и я узнаю таинственное присутствие, от которого, я думал было, я избавился, – узнаю Скуку, неусыпную непреклонную Скуку! Вот она, она наполняет всю комнату своею отупляющею атмосферою. Она сочится из расселин паркета, из трещин на стенах, из щелей потолка, из замочных скважин; я чувствую на всем своем теле ее липкую ласку. Вот она, более вкрадчивая и более коварная, а также более враждебная, чем когда-либо. Мне кажется, она приходит наказать меня за мою неудачную попытку выйти из повиновения, за призыв себе на помощь неизвестности ожидания, содрогания тоски, за то, что рукою случая я постучался в дверь Непредвиденного, захотел отвлечься от ее чудовищной тирании. Ах, навсегда упасть в ее мягкие когти и вечно чувствовать, как по телу струится ее тепловатое и зловонное дыхание!.. А я подумал было, что мне удалось вырваться от нее; сердце мое забилось скорее. Я с жадностью стал было заглядывать в глаза прохожих; я вздрагивал при звуках колокольчика; прислушивался, не поднимаются ли по лестнице чьи-нибудь тяжелые шаги…

Кроме доктора никто не приходил… Одна только старушка Мариэта ежедневно заглядывала в мою комнату. Каждый день она передавала мне городские сплетни. Однажды убийца г-на де Блиньеля чуть было не был открыт. Напали на его след. Затем Мариэта докладывала мне, что его не нашли… Ах, эти несчастные господа судьи! Они совсем лишены проницательности! И Мариэта пожимала плечами, выпускала уголок передника и смотрела на меня с понимающим видом… Что-то скажет она завтра, когда я не возвращусь, и она узнает…

Свеча моя почти догорела; я заменяю ее другою, пламя которой побледнеет вместе с рассветом. Я погашу ее; тусклая и свежая белесоватость мало-помалу наполнит комнату. Мало-помалу над деревьями бульвара небо окрасится в розовый цвет, и первые птицы начнут петь на ветвях. Их пение положит конец тишине. Я услышу стук молотка, скрип телеги, далекий и слабый свисток паровоза. Первый валленский поезд отходит в семь часов, и у меня есть еще время… Закончив свой туалет, я снова сяду к себе за стол; в занявшемся дне я еще раз увижу маленький золотой листок, я буду следить глазами за спиралью, которую образует в воздухе дым моей папиросы, и буду слушать равномерное тиканье моих часов; затем, когда стрелка покажет назначенный мною час, я брошу в пепельницу выкуренную папиросу и положу в карман нож. Надев шляпу и взяв под мышку палку, я тихонько открою дверь моей комнаты. Моя нога будет неслышно передвигаться по ступенькам лестницы. Достигнув площадки, я на минуту остановлюсь перед большими замками, охраняющими сон тетушки Шальтрэ… Если бы ее старый друг Блиньель запирался так же основательно, его не нашли бы лежащим на паркете с перерезанным горлом. Наглядевшись на запоры, я спущусь по лестнице в нижний этаж. В этот момент мне нужно будет открыть дверь на улицу, но предварительно я зайду в столовую. Я выну из буфета краюху хлеба и отрежу от нее кусок. Когда я окажусь на улице и дверь за мною будет закрыта, мне будет стоить большого труда не посмотреть на облезлую ножку, которая висит на шнурке дверного колокольчика. К ней именно в день моего приезда к тетушке Шальтрэ протиснулась моя рука. О, как скорчило тогда мои пальцы это прикосновение к облезлой шерсти! Никогда больше я не увижу, как эта оленья ножка качается на конце цепочки; равно как никогда больше не увижу, как дрожит и колышется на своей веточке маленький золотой листочек.

Жители П. не любят рано вставать, они спят долго, и магазины открываются поздно. Так что улицы будут почти пустынны. Я пройду мимо домов г-на де Жернажа и г-на Реквизада, небольшой крюк приведет меня к дому г-на де Блиньеля. Через «тщательно закрытую» решетку я увижу сад с прямыми аллеями, подстриженные пирамидами плодовые деревья, бассейн. Дальше будет виднеться дом, молчаливый, с закрытыми дверями и окнами. Но у меня не будет времени остановиться, так как близок час отхода поезда. О, никто не ждет меня в Валлене! Напротив, мой приезд туда будет в достаточной степени неожиданным. В поезде я, может быть, сосну немного. В Валлене я не отправлюсь непосредственно, куда я собираюсь. Я поброжу немного по городу; я люблю его старый квартал с садами и особняками, люблю маленькую площадь, окруженную высокими фасадами, – ту самую, на которой был казнен советник Сориньи, убийца президента д'Артэна. Г-н де ла Ривельри живет совсем рядом…

Вот тогда и будет самый удобный час прийти к нему. Не думаю, чтобы старая служанка поколебалась впустить меня. Она пригласит меня в гостиную и пойдет доложить обо мне своему господину. Двери откроются и снова закроются. Вскоре я услышу в другом месте тот же самый шум закрываемых дверей… Ах! шум шагов… Я сожму в кармане рукоятку ножа… В ушах у меня зашумит. Вдруг мне покажется, что крик сирены красного автомобиля разрывает этот шум. Вновь появится старая служанка. Она поведет меня по коридору. Поднимется портьера. Г-н де ла Ривельри будет сидеть за письменным столом. Я вижу место, куда я положу раскрытый нож, и я слышу голос, каким я буду говорить ему… то, что я должен сказать ему.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

В конце длинной аллеи красивых старых деревьев высится главное здание «дома отдыха» доктора Б. Оно, вероятно, заменило более старую постройку, к которой вел этот двойной строй вязов, похожий на заканчивающуюся у скрещения дорожек вязовую аллею виллуанского парка. Хотя здание довольно обширно, оно все же недостаточно для нужд заведения доктора Б., поэтому к нему присоединено некоторое количество павильонов, отделенных друг от друга палисадниками и выходящих окнами в парк. В обильно распространяемых проспектах «Анонимного общества» парк этот, собственность Общества, расхваливается как одна из самых главных приманок заведения доктора Б. Густой и тенистый, он составляет, подобно аллее вековых деревьев, остаток барской старины. Парк и аллея напоминали мне Виллуан, но в то время, как виллуанский парк был окружен наполовину развалившеюся каменною оградою, шатающимися решетками и почти совсем засыпавшимися рвами, здешний был солидно огражден высокою стеною и запертыми на замок воротами, которые препятствовали как входу, так и выходу из него. Больше того, ограда, как говорили, была оплетена наэлектризованною проволокою, которая при малейшем прикосновении к ней приводила в действие звонки и оповещала служебный персонал о всякой попытке пробраться сюда или ускользнуть отсюда.

Нельзя не признать, что этот персонал, изумительно подобранный и вышколенный, обращался с пансионерами доктора с безукоризненною вежливостью и непреклонной строгостью. Его поэтому очень ценили и уважали. Все это были люди очень сильные и с хорошими манерами, одинаково одетые в прекрасно сшитые серые костюмы, все с очень приветливыми лицами и очень симпатичные с виду. Некоторые из них были женаты. Жены их ухаживали за ними и смотрели за нашим бельем. Словом, все в заведении доктора Б. было до мелочей рассчитано и велось в образцовом порядке. Заведение вполне заслуживало своего названия: «Дом отдыха». Ни один неприятный звук не нарушал его благодетельной тишины. Нельзя было услышать ни одного стона, ни одного крика. Казалось, что доктор каким-то чудом искоренил у себя всякое выражение страдания. К тем больным, которые могли бы не выдержать жестоких приступов боли, доктор применял особенный искусный режим, доставлявший им немедленное облегчение. Впрочем, все больные оставались невидимыми в этой врачебной фиваиде, управляемой доктором Б. с самою мудрою заботливостью; он неусыпно наблюдал и за материальным благосостоянием своих помощников, и за душевным здоровьем своих пациентов.

Эта роль, сознанием которой он был преисполнен, сообщала доктору Б. авторитетный и внушительный вид, не лишенный мягкости и доброты, которые, однако, не мешали ему, когда бывало нужно, прибегать к целительным строгостям. Но в моменты вынужденного пользования ими доктор, казалось, сам страдал. Это страдание можно было прочесть на его лице, которое обыкновенно бывало спокойным и отражало лишь исполнение профессионального долга. Как слова, так и жесты доктора Б. были строго рассчитаны. Это был человек высокого роста, со слегка наклоненным вперед туловищем, словно он принимал на плечи невидимый душ. Он постоянно делал такие движения, точно его беспокоило слишком узкое платье. Его сюртук немножко напоминал смирительную рубашку. У него были благородные и правильные черты лица, нос слегка бурбонский. Доктор Б. был эрудитом не только в медицине, но и в истории. Самою любимою его эпохою была эпоха царствования Людовика XIV, так что главное здание своего заведения он в шутку называл Трианоном, а совокупность вспомогательных павильонов – Маленьким Марли.

В один из этих павильонов Маленького Марли был водворен и я по своем прибытии сюда после довольно продолжительной беседы с доктором Б. Квартира доктора Б. была очень комфортабельна. Его жилые комнаты сообщались с обширным кабинетом, уставленным книжными шкафами и столами с картонками. На камине стильные часы поддерживали бронзовый бюст короля-солнца. На стене висел красивый ковер той же эпохи. Эта торжественная обстановка очень подходила доктору Б. Ему оставалось только самому облачиться в костюм эпохи и надеть парик. Несмотря на обстановку во вкусе Людовика XIV, прием, оказанный им мне, был самый безыскусственный. Доктор Б. встретил меня очень любезно, предложил мне несколько вопросов, коснулся различных политических и литературных тем, уклонился от разговора на медицинские темы и закончил выражением уверенности, что мне понравится его заведение. Со своей стороны, он примет все меры, чтобы сделать мне пребывание в нем приятным. Впрочем, он не будет в состоянии предложить мне много развлечений. Книга, иногда музыка, прогулки по парку и что я больше предпочту: одиночество или же общество нескольких избранных пансионеров, размещенных, подобно мне, в павильонах; что касается центрального здания, в котором мы находились, то оно было предназначено лишь для тех категорий гостей, которые нуждались в специальном уходе. Я отдал себе отчет в этом, заметив основательные решетки, вставленные в окна фасада, выходящего в парк, но доктор Б., покинувший свой кабинет, чтобы проводить меня до моего павильона, не дал мне возможности слишком долго задерживаться на этом зрелище. Он старался отвлечь мое внимание шутками об отшельнической жизни, которую я вынужден буду вести в моем новом положении. У меня будут отсутствовать кое-какие удовольствия немножко интимного характера, но мне не следует беспокоиться по этому поводу. Если я почувствую настоятельную потребность в этих удовольствиях, мне можно будет, с соблюдением некоторых предосторожностей, доставить их.

Разговаривая таким образом, мы достигли Маленького Марли. Из двенадцати составлявших его павильонов некоторые оставались незанятыми. Тот, что предназначался для меня, был последним в правом ряду. Я выбрал себе помещение в нижнем этаже, состоявшее, так же как помещение верхнего этажа, из большой комнаты с примыкавшими к ней гостиною, ванною и уборною. У меня не было никаких оснований для предпочтения одного помещенся другому; мне лишь хотелось показать доктору, что воля не совсем угасла во мне. Доктор одобрил мой выбор и лично проверил, все ли в исправности, хорошо ли действуют краны и т. п. Затем спросил, нет ли у меня еще какой-нибудь надобности к нему, и попрощался. Я увидел, как он большими шагами направился в свой кабинет, где его ожидал в своем львином парике и римских латах бюст великого короля.

Когда доктор Б. удалился, я начал обозревать свое новое жилище. Оно показалось мне опрятным и комфортабельным. Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Стены были окрашены в очень приятный для взгляда серый цвет. Все, казалось, было подобрано с таким расчетом, чтобы обстановка и общий вид комнаты не представляли ничего интересного, не давали никакой пищи воображению. Это было действительно «место покоя», созданное для умиротворения всех наших душевных способностей. Все побуждало живущего в этих комнатах ограничиваться самыми будничными, повседневными занятиями. Эта обстановка служила немым приглашением отказаться от всех желаний, от всех волнений, свести свои жизненные функции к минимуму. Впрочем, я вовсе не был склонен отвергать этот умеренный образ жизни. Прошло уже то время, когда я искал «развлечений».

Эта мысль, признаюсь, заставила меня невольно улыбнуться. Я заметил свою улыбку на отражении в зеркале, которое явилось как бы напоминанием мне о себе самом. Да, это именно я находился в этой старательно и методически обезличенной комнате, я был жильцом павильона Маленький Марли, пансионером доктора Б. В этот момент в комнату вошел с моим чемоданом один из служителей. Я обратил внимание, до какой степени счастливо серый цвет его костюма гармонировал с серою раскраскою стен. Это безупречное согласование лишало служителя всякого значения и отнимало всю его индивидуальность. Он растворялся в окружающей атмосфере. Еще немного, и он показался бы мне несуществующим, хотя он отвечал на задаваемые мною вопросы. Он назывался Морис, был холостяком, и уже в течение двух лет служил у доктора. Этот Морис, с необычайно сладкою, но сдержанною улыбкою, с вкрадчивым голосом, был обладателем сильных рук, заканчивавшихся основательными кулаками. Сила его была, должно быть, исключительною, потому что вслед за чемоданом он принес тяжелый сундук, который совсем почти не оттягивал ему плеча. Принеся мои вещи, он оставил меня одного.

Я подошел к окну и стал глядеть в него, барабаня пальцами по стеклу. Случай или же непривычный шум заставил выйти одновременно обитателей трех павильонов? Не знаю, но тотчас три господина почтенного возраста и почтенной наружности сошлись вместе на центральной аллее. Один из них был высокого роста, два другие пониже. Между ними завязался, по-видимому, довольно оживленный разговор, как вдруг к ним присоединился четвертый собеседник. Этот последний, ростом почти карлик, казалось, пользовался особым почтением. После взаимного обмена приветствиями разговор возобновился. Темою его был, вероятно, доктор Б., потому что взгляды собеседников часто устремлялись к окнам его кабинета, которые своим открытым видом резко выделялись на фоне всех остальных заделанных решетками окон директорского здания. Когда тема была, по-видимому, исчерпана, карлик повернулся к моему павильону. У этого карапузика было довольно красивое лицо слегка еврейского типа, с кривыми чертами, смуглою кожею и восточными глазами; сочетание этого лица с хилым, нескладным и даже уродливым телом производило необыкновенно странное впечатление. Когда он говорил, его спутник – тот, что ростом был почти великан – положил руку ему на плечо. Этот жест позволил мне разглядеть его насмешливое, с чертами фавна, лицо, его крючковатый нос над толстыми губами, его четырехугольную бороду с пробором, расчесанную веером. Во всей его фигуре было что-то веселое и фривольное. Я узнавал эту физиономию, смесь солдафона и гуляки. Я видел ее на каком-то портрете, но где? Великан говорил карапузику что-то очень забавное, потому что последний покатывался со смеху и все бронзовое лицо его при этом морщилось и сотрясалось, а на лице его собеседника расплывалась широкая и довольная улыбка бонвивана. Что касается двух остальных собеседников, то я не мог видеть выражения их лиц, потому что они по-прежнему стояли ко мне спиною.

Вид этой кучки сразу же навел меня на некоторые размышления. Доктор Б. предложил мне выбор между одиночеством и обществом; я мог, следовательно, по желанию, жить один или принять участие в разговорах моих соседей по павильону. У каждого из решений были свои преимущества и свои невыгодные стороны. Все же я счел за лучшее в первые дни держаться в одиночестве. Мне казалось, что это будет приличнее, чем навязывать себя этим людям, которые, может быть, не имели никакого желания принимать в свой маленький кружок новое лицо. Если они пожелают завязать со мною знакомство, они легко найдут способ указать мне подходящий путь и надлежащий момент. При наличности сомнения выжидательная позиция была наиболее достойным решением, тем более что период одиночества нисколько не пугал меня. Разве мне не следовало воспользоваться им для размышления о событиях, совершившихся со времени моего утреннего визита в Валлен к милейшему г-ну де ла Ривельри?