Текст книги "Плохая мать (СИ)"

Автор книги: Анна Жнец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Жнец Анна-Плохая мать

Глава 1

Муж кричит. Ребёнок плачет. Я больше не могу. Не могу этого выносить. Я закрываю глаза, зажимаю уши – стискиваю сильно, чтобы ни один звук, ни одно обвинение не проникло сквозь преграду  ладоней, но этого недостаточно. Это недостаточно никогда. И в голове, сдавленной дрожащими руками, оглушительно, болезненно звенит: «Хватит! Хватит!»

Если я открою глаза, то увижу перекошенный рот с белой пеной в углах. Если позволю гулу в ушах, закрытых руками, обрести смысл, то задохнусь в чувстве вины, собственной ущербности. Потому что каждое обвинение справедливо, каждое слово бьёт точно в цель. Да, я такая. Эгоистка. Истеричка. Всё верно. Всё, абсолютно всё, что ты говоришь, – правда.

Я плохая, плохая, плохая. Мать, жена, дочь, человек.

Но мне не нравится, когда эту правду швыряют в лицо. Когда мозг выедают столовой ложкой. Когда из меня делают девочку для битья.

И я зажмуриваюсь сильнее, прижимаю ладони к ушам крепче и начинаю про себя повторять:

«Друг мой, я очень и очень болен,

Сам не знаю, откуда взялась эта боль,

То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем,

То ль… »

Повторяю, чтобы не слышать даже собственных мыслей. Чтобы не сойти с ума.

Я недостаточно люблю своего ребёнка. Совершенно не люблю  мужа. И просто ненавижу собственную жизнь.

Боже, пожалуйста, пусть всё скорее закончится, пусть он замолчит. Хватит.

Но он не замолкает. Пытается перекричать мои мысли и детский рёв.

– Тебе ни до кого нет дела, кроме себя! Ты забила на семью! Думаешь, Ване не нужно твоё внимание? Одумайся, иначе останешься у разбитого корыта! Все тебя бросят! Слышишь?

«Друг мой, я очень и очень болен… »

Что я сделала? Что? Неужели моё преступление такое ужасное? Пусть я плохая, но не настолько же. Есть женщины хуже. Верно?

– Папа, пожалуйста, мне надоело, – рыдает сын. Ему шесть, и он устал от наших скандалов. – Перестаньте ругаться.

– Ванюша, – звуки просачиваются между сжатыми пальцами и разбивают монотонное мысленное чтение. – Это всё твоя мама. Она виновата. Ты же хочешь, чтобы она проводила с тобой больше времени? А она не хочет! Упрямится. Ей телефон и рассказики дороже тебя.

Я всхлипываю почти беззвучно. Чувствую, как рот кривится и натягивается кожа на скулах. Есенин больше не помогает. И я думаю о ноже, оставленном на краю кухонной тумбочки, о средстве для прочистки канализационных труб в ящике за унитазом, о девятом этаже и заедающих оконных рамах. О фенибуте, спрятанном в моей сумочке. Спасительном и недосягаемом.

Я бросаюсь вперёд, словно на амбразуру. Словно передо мной и сумочкой, лежащей в шкафу на полке, – вражеская армия и мне предстоит прорываться с боем. Но так и есть. Руки, полные ненавистной силы, крепко вцепляются в плечи. Пересечь дверной проём, два несчастных метра так же нереально, как  переплыть море, вскарабкаться на тюремную стену, перелезть через колючую проволоку под напряжением.

– Ты не можешь нормально поговорить? Почему я должен за тобой бегать? Успокойся.

Я этого и хочу! Добраться до спасительной таблетки. Ощутить на языке горьковатый привкус и окунуться в восхитительное, благословенное чувство заторможенности.

Но сильные мужские руки до боли стискивают предплечья.

Почему, почему я не имею права выйти из кухни?

– Уйди с дороги! – кричу в ярости от собственной беспомощности. – Как ты смеешь меня удерживать? Кто ты вообще такой? Мой надзиратель?

– Да ты же себя не контролируешь! Посмотри, Ваня, наша мама сошла с ума.

Сын смотрит на меня глазами полными слёз и комкает плюшевого медведя. Мы ужасные родители. Отвратительные.

– Не вмешивай ребёнка! Думаешь, твои слова идут ему на пользу?

– Но это же правда. Ты променяла его на свои увлечения.

Какая незамутнённая, непрошибаемая уверенность.

Мне хочется побиться головой об стену. Желание дикое, непреодолимое, и я не знаю, что мне сделать или сказать, чтобы выплеснуть боль и возмущение. Надо успокоиться. Взять себя в руки. Ради сына. Ради себя. Но волшебная таблетка – в сумке, сумка – в шкафу, а до шкафа дальше, чем до луны.

Я снова пытаюсь выйти из кухни.

– Мне нужна таблетка. Пусти.

Почему мужчины такие сильные? Какие же они сильные! В современном мире, где главенствует разум, успеваешь забыть о нашем физическом неравенстве. Но оно даёт власть.

– Хватит пить эту химию.

Власть не выпускать жену из комнаты.

Ваня скрывается в детской, хлопая дверью в знак протеста. В шесть с небольшим у него тяжёлый характер, и это моя – наша – вина. Олег слишком эгоистичен, чтобы держать претензии при себе, а я – чтобы глотать обиду молча.

– Смотри, я успокоилась. Успокоилась, – говорю, размазывая по лицу тушь и слёзы. – Теперь ты меня отпустишь?

Мне надо выбраться из чёртовой кухни. Я задыхаюсь, не в силах находиться с ним в одной комнате. Мне нужна таблетка или движение, но я, как зверь, заперта на пяти квадратных метрах: Олег загораживает дверной проём, и это всё равно что пытаться сдвинуть с пути скалу или многоэтажное здание.

– Сядь. Давай нормально поговорим.

Он толкает меня на кухонный диван, кладёт тяжёлые ладони на плечи, не давая подняться, прижимая к сидению, и чувство беспомощности, невозможность покинуть комнату выносят меня на новый виток истерики.

«Какое ты имеешь право? Какое ты имеешь право?» – хочется закричать, но я знаю, что он ответит. Эти вопросы бессмысленны.

– Сделать тебе кофе?

– Не надо.

Он отворачивается к кофемашине и выпускает пар, прочищая кран. Что-то при этом говорит, но слух у меня плохой: за посторонним шумом я не разбираю ни слова. Улавливаю только окончание фразы.

– …неужели ты сама не понимаешь?

Я не хочу говорить. Любое выяснение отношений сводится к подробному описанию моих недостатков. У Олега над головой сверкает золотой нимб – мне черти в аду готовят персональный котёл.

– В последнее время ты стала такой истеричкой.

Я закрываю глаза и сразу же распахиваю, когда слышу:

– Тебе надо пить успокоительное.

У меня нет слов. Просто нет. От возмущения я немею и только чувствую, как дрожит челюсть.

Ты же сам не позволил мне добраться до таблетки!

На стол с глухим стуком опускается стеклянная кружка. Латте в исполнении моего мужа идеален. Три полосы, равные по высоте: бежевая – молоко, тёмная – кофе, белая – воздушная пена. Рядом Олег великодушно кладёт конфету – шоколадную, в синей блестящей обёртке. Такие не получается развернуть бесшумно – и это первое, о чём я думаю. А второе – сегодня можно, мне разрешили, не будет укоризненных взглядов и привычных нотаций.

Не важно, с чего начинается ссора, но каждая заканчивается одинаково – подачкой, и я заранее знаю, чего ожидать.

– Ну, что с тобой такое?

Олег включает режим любящего мужа и пытается притянуть меня в объятия, но какой в этих объятиях смысл, если в течение двух часов меня безжалостно смешивали с грязью?

А главное, в чём я провинилась? Какое ужасное преступление совершила? Позволила себе немыслимое, неслыханное – закрылась в кухне и целый вечер занималась любимым делом.

Я не хочу. Упираюсь ладонями ему в грудь. Идеальный скульптурный торс, вылепленный упорными тренировками, сегодня противен. И эти рельефные руки, которые когда-то сводили меня с ума, и эта лёгкая небритость, ещё вчера казавшаяся мужественной – всё, всё вызывает отвращение.

Мне нужно, жизненно необходимо остаться одной. Не слышать его, не видеть.

– Тихо, тихо, – Олег прижимает меня к себе, гладит по волосам. Что ему, бывшему спортсмену, сломить чужое сопротивление? – Давай  забудем. Ничего страшного не случилось. Я люблю тебя.

Неправда!

Не станет любящий человек искать болевые точки и с наслаждением, с садистским удовольствием на них давить.

Но спорить сил нет. Я сдуваюсь, словно воздушный шарик, и падаю в апатию без всяких таблеток.

И мне хочется верить.

Господи, как же хочется верить! Вопреки злости и здравому смыслу.  Закрывая глаза на очевидную ложь.

Какая женщина не мечтает быть любимой?

Глава 2

Иногда кажется, что всё в порядке и проблемы надуманы.

Я просыпаюсь от запаха кофе и шоколадных панкейков, приготовленных мужем на завтрак. Дверь в кухню открыта, сегодня это совершенно другая комната: сквозь рулонные шторы льётся солнечный свет и расчерчивает стену ровными горизонтальными полосами. Гудит вытяжка. Шипит масло на сковороде. Олег улыбается и киношным жестом переворачивает блинчики на лету.

Ваня совмещает завтрак с чтением сказки, и со стыдом я понимаю, что ни дня, ни минуты не занималась его подготовкой к школе. Читать по слогам, держать ручку – всему его научил отец.

Так может быть,  Олег прав: я витаю в облаках и однажды обнаружу себя у разбитого корыта, всеми брошенной? Не пора ли, как он говорит, опомниться, перестать тратить время на пустяки?

Я треплю Ваню по голове – равнодушный, механический жест, и передо мной на стол опускается тарелка с ароматными блинчиками.

– Я хочу, чтобы мы больше времени проводили вместе, – говорит Олег, сжимая лопатку с остатками присохшего теста. Красавец. Примерный семьянин. Мечта любой женщины. – Муж с женой не должны зашиваться по разным углам.

И мы не зашиваемся. Слушаем за завтраком детские песни, а потом всей семьёй строим в гостиной на ковре город из конструктора – это в равной мере и идиллично, и нудно.

Ваня ползает на коленях, радостно рассказывая, зачем в его лего-мире нужна та или иная башня, кто будет жить в том цветном доме с красной, почти настоящей крышей.

– Мамочка, а ты строй дорогу.

Я смотрю на деталь конструктора в руке и падаю в воспоминания, как человек, оступившийся на ровном месте.

Четвёртый курс университета. Мы идём пять остановок пешком, потому что Олег любит движение, а мне надо поддерживать форму – не дай бог поправиться на килограмм: любимый заметит и станет щипать за ненавистные складки. Вроде в шутку, но для шутки слишком болезненно. 

Мы идём. Солнце светит, но улицы серые, даже редкие жёлтые дома вдоль обочины словно в пыли.

– Давай заведём ребёнка, – говорит Олег, и у меня начинает дёргаться веко. За последний год эту фразу я слышу чаще, чем своё имя.

– Я не готова. Почему я не могу родить в двадцать семь? Это что, так поздно?

Воздух сжимается. Дома вокруг становятся ещё более грязными.  Что если сейчас я развернусь и побегу изо всех сил? 

– Зная тебя, ты никогда не будешь готова. А я хочу быть молодым отцом. Понимаешь? Молодым! Играть с ребёнком, когда тебе сорок, не так интересно как до тридцати.

Веко дёргается, я накрываю глаз ладонью. Представляю, как бетонная плитка под ногами вдруг идёт трещинами, и я падаю в благословенную темноту. Воображаю это так ясно, так отчётливо, что начинаю верить в свои фантазии. И не понятно, почему дорога под ногами до сих пор твёрдая. Хочется попрыгать на месте, провалиться наконец-то сквозь землю. Любым способом – каким угодно!– избежать надоевшего разговора.

– Дай мне хотя бы спокойно закончить универ.

Брать академический отпуск – сомнительная затея. Вряд ли найдётся кто-то, пожелающий возразить, но у Олега, похоже, другое мнение. Он хмурится, молчит, а потом выдаёт:

– Если не родишь после сдачи диплома, я с тобой разведусь.

Не верю. Не верю, но…

И разве плохо, когда мужчина хочет стать отцом?

Олег был прав: мне двадцать девять, нашему сыну шесть, и я по-прежнему не готова к материнству.

Сидеть на полу неудобно, спина затекает, но я терплю, опираюсь на пластиковую коробку с игрушками. Ваня смеётся, город из лего растёт, кучка разноцветных деталей на ковре уменьшается. Прошло уже два часа. Может быть, мой материнский долг выполнен?

Спустя десять минут мучительных сомнений  я смотрю на Олега. Сегодня он в хорошем расположении духа. Не всё его внимание сосредоточено на сыне: время от времени муж заглядывает в телефон – последнее придаёт мне храбрости.

Внутренне обмирая, я говорю:

– Могу я… Могу я заняться своими делами?

– Почему ты постоянно спрашиваешь? – тон раздражённый, но, чем вызвано недовольство – самим вопросом или моим желанием провести время в одиночестве, – не понятно. – Ты же не маленький ребёнок, чтобы не знать, как тебе поступить.

Я не ребёнок, но от внутренней потребности получить разрешение избавиться трудно. Можно без спроса взять книгу  или включить телевизор, или сделать что-то другое, столь же для меня непривычное, при этом не опасаться гневной тирады. Но есть вещи запрещённые. Те, что действуют на Олега как красная тряпка на быка. Я всегда вздрагиваю, когда сижу в телефоне, а муж входит в комнату. Это рефлекс: в трёх случаях из пяти по нервам бьют обидные комментарии. Фразочки из серии: «У тебя зависимость. Не веришь? Почитай в интернете». Или: «С кем ты общаешься? Лучше бы провела время с семьёй».

Стыдно признаться: в редких случаях когда Олег в приступе благодушия сам, по собственной инициативе предлагает «заняться чем-то своим», я растрогана и благодарна до слёз, практически вижу над его головой сверкающий нимб.

– Иди. Делаешь из меня какое-то чудовище, – Олег кривится и демонстративно, с подчёркнутым энтузиазмом помогает Ване достраивать замок.

А я всё ещё сомневаюсь: закончить главу на телефоне, прячась, словно воришка, по закуткам, или открыть ноутбук, сварить кофе и с комфортом расположиться на злополучной кухне – словом, притвориться настоящим писателем.

Выбор сложный, но в конце концов мне становится жалко зрения, и я тянусь к сумке.

Не проходит и двадцати минут, как дверь в кухню распахивается: Ваня выглядывает из-за угла с непонятной чёрной трубкой в зубах и начинает свистеть. Пронзительный звук мешает работать, вонзается в мозг. Сосредоточиться на чувствах героев не получается, ибо единственное чувство, которое я могу сейчас выразить  письменно или устно, – чистая ярость.

– Ваня уйди, иначе вечером не включу мультик.

Угрожать можно до бесконечности: пока мои слова не подкрепит авторитетный отцовский рык, сын не сдвинется с места.

Я подхожу и выставляю Ваню за дверь. От вездесущего свиста матовое стекло, разумеется, не спасает.

– Олег! Скажи Ване, чтобы перестал. Это невыносимо!

За белой стеклянной панелью маячит маленькая фигурка. Звук действительно препротивный, и дело уже не в творчестве – виски пульсируют болью.

– Олег! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Ты же знаешь: он слушает только тебя!

– Это ребёнок. Он не делает ничего плохого.

– Ваня, перестань, маме болит голова.

Ручка дёргается, я вижу, как поворачивается замок, открывается снаружи. Между дверью и косяком просовывается кончик чёрной трубки, издающей адский писк.

– Да Господи, дайте же вы мне хотя бы немного времени! Неужели я о многом прошу? Свистеть в доме – плохая примета!

– Ты не суеверная, – доносится из гостиной.

Ваня невозмутимо, с упоением дует в трубку.

– Да! Но моя голова сейчас треснет!

– Не преувеличивай.

Олег всё-таки поднимается с дивана и отгоняет сына от двери. При этом до меня доносится:

– Не лезь к маме. Видишь, какая она злая. Настоящий монстр.

И уже обращённое ко мне:

– Ты в последнее время ужасно раздражённая. Просто кошмар.

Я закрываю ноутбук и зажмуриваюсь. В глубине квартиры Ваня продолжает тихо свистеть.

Глава 3

Муж в гостиной феном чистит от пыли системный блок.  Стараясь не шуметь, я открываю кухонный шкафчик и достаю из коробки конфету.  Смотрю на неё со страхом и вожделением. Круглая, как резиновый мячик, что продаётся в автоматах за полрубля. В синей глянцевой плёнке. Моя любимая.

Я кошусь на дверь, готовая при малейшей опасности спрятать запретную вещь под полотенце на столешнице или, если успею, вернуть на место в шкафчик. Фен гудит, и этого, наверное, достаточно, чтобы заглушить хруст разворачиваемой обёртки, но на всякий случай я открываю кран на полную и пускаю воду.

Нежный шоколадный вкус разливается во рту. Первые секунды я не способна им насладиться, занятая тем, что прячу улику в мусорное ведро. Не просто кидаю абы как – яркий синий фантик слишком заметен – а заталкиваю как можно глубже, под картофельные очистки и высохшие сморщенные пакетики чая.

От всей этой суеты впечатление смазывается, но потом я блаженствую. Замираю. Опускаю веки. Вода хлещет из крана, и этот шум – шум, который должен скрыть моё «преступление», –  играет со мной злую шутку: не позволяет услышать, как один звук стихает и сменяется другим.

То, что фен больше не гудит, я понимаю, когда дверь в кухню открывается и с отвёрткой в руках входит Олег. Я вздрагиваю, давлюсь и отворачиваюсь так поспешно, что сразу привлекаю к себе внимание.

– Можешь не прятаться, – раздражённо говорит муж. – Я вижу, что ты жуёшь.

– Неправда! – Голос звенит от возмущения, как если бы меня действительно обвинили несправедливо. Я заталкиваю остатки шоколада за щеку и стараюсь не сглатывать.

– Сколько уже можно есть? Скоро в дверь не пролезешь. Постоянно что-то точишь. У тебя зависимость от еды.

От еды, от телефона, а несколько лет назад, когда я до дыр зачитывала военные романы Ремарка, была – от бумажных книг. Не женщина, а средоточие зависимостей и пороков.

– А не много ли ты на себя берёшь? Не твоё дело, что и сколько я ем!

Олег морщится. Шоколад приторно оседает на задней стенке горла, и, подавившись, я кашляю над раковиной, из которой во все стороны летят брызги: кружка накренилась, и по гладкой керамической стенке захлестала вода.

– Ну если тебе нравится жиреть, – тянет Олег.

– Я не толстая.

– Ты себе врёшь.

Хочется разрыдаться. Схватить из мойки чёртову кружку и швырнуть в  ухмыляющееся лицо. Или разбить о пол, о старую коричневую плитку, и без того всю в паутине трещин и сколов. Не только кружку – все тарелки из ящика. Вдребезги. Одну за другой. Одну за другой.

– Отстань. Я себе нравлюсь.

Вру. Как можно сохранить самооценку, если  преступление всё – небольшой животик, заметный в облегающей кофточке, валики жирка на спине под ремешками бюстгальтера, корка целлюлита на попе? И на каждую складку, на каждую лишнюю выпуклость обращают пристальное внимание. Косятся украдкой, но так, чтобы ты заметила, чтобы поняла значение этого взгляда.

– Неужели ты не хочешь купить себе красивое платье? – Олег меняет тактику, и теперь тон вкрадчивый, доверительный, словно перед ним не жена, а капризный ребёнок.

У меня целый шкаф  нарядов, и это больная тема: из всех платьев по-прежнему хорошо сидят лишь бордовое и синее – те, которые изначально покупались на размер больше.

Но это не значит – это, чёрт побери, не значит! – что я не могу пойти в магазин и выбрать себе одежду.

И всё же я не иду…

Год или около того кормлю себя и Олега сказками о том, что обязательно похудею – к новогодним праздникам, к летнему отпуску, к сентябрьской поездке на море, к февральской – точно. С понедельника сяду на диету. Ну может, со вторника или со среды. Запишусь на фитнес, перейду на правильное питание. А если так, если это рыхлое, тяжёлое тело – не моё, не настоящее, временное, то зачем менять гардероб? Тратить деньги, а главное – нервы. Ходить с Олегом по магазинам…

«Ты смотришь себе платья на моделей… »

«Собираешься мерять это бесформенное уродство? С ума сошла?»

«Конечно, облегающая одежда красивее просторной».

«Оно обтянет твой живот!»

«В этой широкой кофте ты похожа на беременную».

– Я недавно смотрел наши старые фотографии, – говорит Олег, пока я наливаю себе стакан воды.

Привкус шоколада во рту омерзителен, скребёт горло – куда исчезла волшебная, нежная сладость? Секунда удовольствия – и часы расплаты. Оно того стоило?

– Ты так хорошо выглядела до родов.

«А сейчас – нет», – повисает между нами невысказанное.

Мне казалось: со временем боль притупляется, нарастает броня, душа черствеет и то, что раньше било наотмашь, на сотый, тысячный раз не более, чем укол шпильки. Так почему слышать одно и то же по-прежнему столь мучительно?

Это мелочь, мелочь. Ерунда, не стоящая внимания, но...

Стакан в руке трясётся, и вода плескается внутри стеклянных стенок. Я зажмуриваюсь. Это всё, что я могу сделать: кричать не выход, бить тарелки – усыпать осколками кухню, а объяснять простые вещи я пробовала и не раз. Что я скажу? Мне больно? Твои слова ранят? Я поняла намёк, а теперь, пожалуйста, уходи, не продолжай, не надо, любому терпению есть предел?

Губы дрожат. Рот кривится.

– Уйди, – выдавливаю я, цепляясь свободной рукой за край каменной мойки. – Уйди, прошу.

– Опять ты меня прогоняешь. Думаешь, это не обидно?

Я смеюсь. Всхлипываю.

– Уйди! Хватит меня мучить!

– Что я такого сказал?

Я плачу. Плачу из-за мелочи. Никто меня не поймёт.

«Просто не обращай внимания», – скажет мама.

«Это всего лишь слова», – начнёт убеждать Олег.

Но если не обращать внимания просто, а оскорбления и упрёки – пустое сотрясание воздуха, то как из весёлой, уверенной в себе девушки я превратилась в эту жалкую истеричку?

Можно непонимающе покрутить пальцем у виска. Отмахнуться  заезженной фразой о том, что всякие бездельницы «бесятся с жиру», упрекнуть отсутствием настоящих проблем, даже вспомнить голодающих детей Африки – это так удобно. Но есть и другие крылатые выражения, в которых не меньше народной мудрости. Например, вода точит камни.

И она точит!

Как недовольство мужа – мою уверенность в себе.

– Если я тебе не нравлюсь, разводись. Найди себе худую.

– Ты ведёшь себя неадекватно, – Олег скрещивает руки на груди, загораживая дверь, и я понимаю, что из кухни не выйду. И сам он не оставит меня в покое. Будет говорить, говорить, пока не доведёт до изнеможения, до состояния вареного овоща.

– Я хочу как лучше. Неужели не понимаешь? Я тебя люблю и хочу как лучше.

– Хватит. Прошу, умоляю, давай прекратим.

Но мои просьбы разбиваются о стену непрошибаемой уверенности в собственной правоте.

Какой у меня выбор? Слушать или закрыть уши руками, мысленно читая Есенина. Не бросаться же на Олега, вырываясь из кухни с боем? Я в ловушке. В ловушке. И прекрасно знаю, что будет дальше. Сценарий один и тот же, словно фрагмент кинофильма, поставленный на бесконечный повтор.

– Ты же себе даже платья нормального не найдёшь.

Дались ему эти платья!

–  Найду! В магазинах полно платьев 46-го размера!

– И что это будет за платье? – кривится Олег. – Страшнючий балахон? Ты же девушка. Все девушки хотят выглядеть хорошо.

– Я выгляжу хорошо.

Олег ухмыляется. Я представляю, как бью его по лицу, а потом сползаю на пол. Обессиленная, разбитая, прижимаюсь к дверце кухонного шкафчика, закрываю глаза и начинаю читать: «Друг мой, я очень и очень болен… »

Глава 4

– Подкинуть вас? – раздаётся со стороны подъезда, и сначала я решаю, что обращаются не ко мне, а потом вижу играющего ключами мужчину: он смотрит прямо на меня.

– Что, простите?

Смысл вопроса ускользает: сознание угнетено таблетками, и я не уверена, что через пять минут не отключусь, рухнув где-нибудь на полпути.

– Вы куда-то собираетесь. Может, подбросить?

Ноги разъезжаются на тротуарной плитке, хотя та и посыпана песком. Снежная крупа летит в лицо – колючая, мокрая. Погода к прогулкам не располагает, но даже под действием фенибута я не готова сесть в машину к незнакомцу.

Чёрный джип, рядом с которым я стою, моргает фарами: мою растерянность, похоже, принимают за согласие. Мужчина, хозяин авто, улыбается, спускается с крыльца, и его взгляд, слишком заинтересованный, наполняет меня нелогичным ужасом. Неужели я правда полагаю, что меня затолкают в машину силой?

Наверное, моё поведение выглядит странным: я отшатываюсь от возможного похитителя, сходя с безопасного, посыпанного песком пятачка дороги. Под ногами оказывается чистый лёд. Падая, я успеваю подумать, что сапоги на шпильке зимой – выбор клинической идиотки. Тем более, если она, как я, не умеет ходить на каблуках.

И тут моё запястье крепко стискивают. В киношной мелодраме такое, возможно, срабатывает, но сегодня моя жизнь – трагикомедия: мы оба – и я, и неудавшийся спаситель – растягиваемся на льду. Причём угадайте, кому везёт меньше? Кто ко всем прочим неудачам оказывается придавлен тяжёлым телом?

– Извините, – смеётся недоделанный «дон Кихот», рыцарь в чёрном пальто и дурацкой шапке. Но слезать с меня не спешит. Щурится. Опускает руку слева от моей головы. Смотрит – серьёзно, уже не улыбаясь. И я вспоминаю старый-престарый фильм,  в котором Сандра Буллок, рискуя жизнью, прыгает за любимым на рельсы, а потом крутит роман с его младшим братом.

Я словно оказываюсь в одной из сцен. Мужчина сверху точь-в-точь главный герой. Как же его звали?

– Надеюсь, ушиблась только гордость? – он двигает бровями.

Действие фенибута ослабевает, а может, виноваты падение и ноющий копчик, но в сон больше не клонит. Неловкость ситуации распускается как чернильная клякса на бумажном листе.

– Может, вы… – я приподнимаю руку.

«Дон Кихот» вскакивает, помогает встать.

– Так что? – он поправляет шапку, потом снимает вовсе, вероятно, вспомнив, как нелепо в ней выглядит. – Подвезти вас? В этом жестоком мире, полном опасностей, не помешает иметь надёжного спутника.

Я смеюсь. Действительно смеюсь. Хотя минуту назад ощущала себя разбитой вдребезги и едва могла выдавить тень улыбки.

Этот взгляд… Давно на меня не смотрели с таким… с такой…

Пуховик сзади мокрый, облеплен снегом. Капюшон поднят. Из него, как борода, торчат волосы, тоже мокрые и в снегу. Но я чувствую себя привлекательной. Чёртовой мисс Вселенной. Это подкупает.

Однако я по-прежнему не сажусь в машину к незнакомцам.

– Спасибо за предложение и… – я киваю на лёд под ногами, – попытку помочь.

– Обращайтесь.

От уголков глаз расползаются лучики морщин, как у того актёра, имени которого я не помню, и мне хочется улыбаться в ответ. И – о ужас! – я это делаю: улыбаюсь, бросаю кокетливые взгляды, почти флиртую.

Видел бы меня сейчас муж! Точно бы сказал гадость. Опустил бы с небес на землю.

Но Олега рядом нет, и можно вспомнить, какой я была раньше, до нашей встречи.

Я разворачиваюсь. Иду к остановке, взволнованная и окрылённая. Сердце колотится, как если бы произошло что-то значимое, но ведь особенного не случилось. Просто незнакомый мужчина предложил подвезти.

Бил Пуллман. Да, так его звали, этого актёра. Красивый...

– Удачи, Наталья! – летит мне вслед.

Откуда он знает моё имя?

Глава 5

– Я хочу развестись, – говорю матери, пока завариваю чай.

В гости к ней я всегда прихожу со своим пакетиком, и не потому что не в состоянии жить без Greenfield Spring Melody или ненавижу «Принцессу Нури», коробка которой стоит на столе. В конце концов, полка над хлебницей забита стеклянными банками и картонными  упаковками с ароматными листьями. Выбор огромен. Мама в прошлом врач, а значит, в доме полно чая, вина, конфет. Проблема в том, что с тех пор, как она вышла на пенсию, всё это богатство не пополняется,  большинство запасов относится к пятнадцатому году.

«Зачем мне покупать чай? – говорит мама. – Я его не пью. А для гостей вон – целые полки. Что? Какие червячки? Глупости! У чая нет срока годности».

Я макаю пакетик в воду, и та окрашивается в коричневый цвет. На ободке кружки оседает непривлекательный налёт. По кухне плывёт запах чабреца, смешивается с ароматами кофе и тушеных овощей. На плите под стеклянной крышкой что-то кипит и булькает.

– Все мужики козлы, – мама смотрит поверх очков, – в той или иной степени. Ну разведёшься ты. И что? Думаешь, будет лучше?

Она тянется за чёрствым рогаликом (у хлебных изделий, по её мнению, срок годности заканчивается с появлением первых пятен плесени) и произносит любимую фразу –  универсальное решение любых семейных проблем:

– Просто не обращай внимания. Ну говорит и говорит. Дурак же. Все мужики дураки. Только, может, дядя Толик был исключением, царство ему небесное. Хотя… нет, тоже был дурак. Только меньший.

Она вздыхает, снова сдвигает очки на кончик носа. Смотрит пристальнее, внимательнее.

– Он тебя хотя бы не бьёт?

– Нет, конечно!

Предположение абсурдно, но…

Будто со стороны я вижу, как меня не выпускают из комнаты, бледные пятна синяков на плечах.

«У тебя просто слишком нежная кожа».

– Вот и славно.

Внутри расцветает гадкое ощущение. А если бы я ответила, что да, бьёт, мама точно так же вернула бы очки на переносицу, бросив ничего не значащее: «Не обращай внимания»?

Нет, скорее, сказала бы что-то в духе: «Схвати табуретку и пригрози разбить о его голову. Пусть боится тебя».

– Знаешь, как тяжело растить ребёнка одной?

Я не знаю. Зато помню, как, проснувшись, прикладывала к опухшим векам две холодные столовые ложки.

Сколько раз обещала себе не реветь в подушку?

– Твой папа молодец. Навещал тебя каждое воскресенье, водил в цирк, зоопарк, покупал подарки. Помнишь, ту большую куклу в розовом платье?

Я помню и куклу, и то как восхищались папой соседки, даже приводили того в пример – вот отец, который после развода не бросил своего ребёнка! Хороший человек. Почти герой. Мне пятилетней он казался кем-то наподобие Санта-Клауса, только приходящего чаще, – не раз в год, а раз в неделю.

Но упомянутые цирки, зоопарки – преувеличение. Как правило, отец проводил со мной часа два, затем сдавал матери, уставшей от стирки, готовки и двух работ женщине, обычной – не героине.

– И всё равно мне было тяжело. И денег не хватало. Так что оставь дурацкие мысли. Олег хороший отец.

– Хороший отец не значит хороший муж.

– Да все они одинаковые. Пойми, новому мужику не нужен ребёнок от прошлого брака. Подумай о Ване.

Послушная её просьбе, я думаю о Ване. О том, как во время наших с Олегом ссор он хлопает дверью. Или залезает под кровать. Или со слезами умоляет остановиться. Как затыкает уши. Как прижимает к груди плюшевого медведя.

– Ребёнку лучше в полной семье. Не будь эгоисткой.

Кружка всё ещё горячая, я обхватываю её ладонями и держу.

– Я хочу оставить Ваню с отцом.

Всё-таки сказала. Тут же мечтаю забрать слова обратно.

Мне кажется, я не справлюсь одна с ребёнком. Мне кажется, я не справлюсь даже сама с собой.

– Оставить с отцом? – от возмущения у матери вытягивается нижняя губа. – Ты что… ты действительно сможешь бросить своего ребёнка?

Бросить?

– Я же буду его навещать. Часто. Возможно, каждый день или через день.

На лице матери – неодобрение, почти гнев.

– Представляешь, что о тебе станут говорить? Коллеги, родственники, знакомые. Замужние подружки будут смотреть на тебя, разведёнку, свысока. Считать неудачницей. Этого ты хочешь? Не глупи. Олег не так плох. Не пьёт, не бьёт, не изменяет. Деньги приносит. Сына любит. Даже готовит и помогает по дому. Что ещё надо?

Я смотрю на свои руки: ладони покраснели. Обожжённую кожу покалывает.

«Опять заряжаешь телефон? Ты заряжаешь его каждый день! Я же говорю, у тебя зависимость».

В моей сумочке фенибут.

Вечером я сделала бутерброд и съела его, сидя на крышке унитаза, потому что боялась повторения недавнего скандала.

– Либо научись ставить его на место, – мама склоняется над плитой и тыкает вилкой овощи. – Либо не обращай внимания.